Когда папа вернулся, проводив Рот до автобусной остановки, мама ему сообщила: «Ну что, негодяй, я больна?! Сам ты больной! Только позоришь меня перед людьми, но люди меня больше понимают, чем тебя!». На следующий день, после визита невропатолога, мама решила заняться собой, квартирой, навести в доме порядок и не волноваться, назло врагам, укреплять свою нервную систему! «Всё, хватит! — заявила мама. — Я была дура, что так заботилась о детях! Я теперь буду жить для себя и мужа!». Папа, чувствовалось, был приятно удивлён, услышав, что с этой поры ему станет хорошо, и о нём начнут заботиться! Он поддержал порыв мамы: «Правильно, Люся! — сказал он. — У нас всё было хорошо, и сейчас должно всё быть хорошо!». — «А что, я не хочу, чтобы было хорошо?! Только ты живи своим умом! — добавила мама. — Дети — детьми, а мы должны подумать и о себе. Может быть, — самокритично добавила она, — я виновата перед тобой и недостаточно уделяла тебе внимания, а больше детям, и поэтому ты мне мстишь?!». — «Брось, Люся, опять говорить глупости! — искренне возмутился папа. — Что значит, я тебе мщу?! Я не меньше тебя переживаю за детей, просто у меня такой характер, что по мне этого не видно!». — «Ой! У тебя характер! — засмеялась мама. — Какой ты, всё-таки, притворный, Муля! Будь откровенный и не притворяйся! Я, ты знаешь, больше всего не люблю, когда люди притворяются. Я всю жизнь страдала за свою прямоту и откровенность! Я всё всегда говорю в глаза, что думаю! О!!! Если бы я могла иметь твой характер! У тебя всегда было — „моя хата с краю“! Какой у тебя чудесный характер! И может, ты прав?! А что я имею?! Ну, всё, достаточно, я уже от этого всего этого устала! — решила мама. — Ты мне лучше скажи: будешь кашу кушать? Сварить тебе кашу?». — «Почему нет? Я таки голодный! — охотно поддержал её мирную продовольственную инициативу папа и нагло добавил: — Я бы даже и от вареников с творогом не отказался!» — и мечтательно облизнулся. «На тебе вареники!» — игриво засмеялась мама, преподнеся большую фигу папе под нос. Папа тоже рассмеялся и поцеловал маму в голову: «Будь здорова! — растрогался он, и глаза у него увлажнились. — Думаешь, я не переживаю за тебя?». — «А чего тебе переживать за меня?! Знаешь, Муля, я не люблю только одного — твою фальшь и ложь! Ты переживаешь! Ты хочешь этим сказать, что я больна, ненормальная, да?!». — «Ну, всё, всё, хватит! Давай лучше о другом, Люся!». — «Конечно, тебе невыгодно, но я тебя очень прошу: оставь, Муля, свою подлую ложь! Оставь, и ты увидишь, что я тебе всю душу отдам! Я всем сердцем и душой хочу, чтобы, наконец, у нас всё было хорошо, назло врагам!». — «Конечно, назло врагам, у нас всё будет хорошо! Да у нас и так всё хорошо!» — закрепил успех папа. Мама насмешливо на него посмотрела и ухмыльнулась, скривив в бок губы: «Да… — добавила она задумчиво, — надо молчать!». — «Мама, сделай вареники с творогом», — решил разрядить обстановку, я. Мама рассмеялась и добавила: «Для папочки, подхалимчик, стараешься? Ты же не любишь их!». — «Как, не люблю?! Люблю!». — «Ну, хорошо, посмотрим, как ты их будешь кушать», — сказала мама, и вышла на кухню. Папа благодарно на меня посмотрел. Через час-полтора мы уже сидели за столом, пили сладкий чай и уплетали вареники с творогом и сметаной, которую папа купил, успев сбегать в магазин в честь такого случая! «Ну, что, нужна мама?!» — спросила у меня мама, видя, что я с аппетитом ем. «Конечно, нужна», — согласился я, проглатывая очередной вареник. «И жена нужна! — неуместно добавил папа. И совсем „обнаглев“, „поскользнулся“. — Я всегда любил, когда ты готовишь!». — «А что, я сейчас не готовлю?!» — поинтересовалась у него мама. «Да нет, я просто так говорю, — стал выкручиваться папа, попав опять в ловушку и, чтобы окончательно из неё выскочить, добавил: — Но вареники ты делаешь редко!». — «О! Ты нахал, Муля! Другая бы тебе таких вареников наделала, что ты бы её запомнил! — и она игриво преподнесла кулак к лицу папы. — Это я — дура, всё прощаю!».

Папа посмотрел на меня и увидел мою отчаянную гримасу, означающую «молчи», не стал возражать, а запил вареник чаем. Как мама и обещала, на следующее утро стала наводить в квартире порядок, сняв с потолка паутину. Папа для этого приспособил ей длинную швабру, а сам был мамой направлен на улицу, вытряхивать от пыли дорожки. Придя с дорожками, пошёл на кухню мыть посуду, затем вынес помойное ведро, а я отправился с двумя вёдрами за водой к уличной колонке, потому что дома у нас не было водопровода. На этом моя миссия закончилась, и я ушёл из дому, оставив дружных родителей довершить совместный труд. Придя через несколько часов, застал «полуубранную» квартиру, недомытые полы и встревоженного папу! Мама сидела на стуле перед шкафом и «проводила инвентаризацию» — выбирала из него все на пол, пересчитывая простыни, наволочки, пододеяльники.

Она была вся потная, лицо красное, глаза горели негодованием. Она без конца повторяла: «А, чтобы тому руки отсохли, кто это сделал, чтобы они большего не имели!». — «Что случилось?» — спросил я её. Мама посмотрела на меня мутными, красными глазами и сказала: «У тех, кто у меня тащит бельё, у них чтобы руки отсохли!». — «А кто это у тебя тащит?» — притворно спросил я, поняв, кто вор! «Тот, кто тащит, тот знает!» — ответила мама, и зло покосилась в сторону папы. Видя, что я вслед за ней посмотрел в его сторону, она повторила: «Да, чтобы им руки отсохли!». — «А в чём дело? — не унимался я. — Что случилось?». Я впервые слышал от неё о пропаже белья, так, по мелочам, она и раньше говорила, что бабушка у нас подворовывает: то картошку, то продукты. Несколько лет назад она нас уговаривала, что сосед поменял в сарае картошку — забрал нашу крупную, а подсунул свою мелкую. На моё замечание: «Что за благородный вор, такой?!» — она не отреагировала логичным рассуждением, а велела не считать её дурнее меня. А тут, чувствовалось, что-то новое произошло! В воздухе пахло крупным скандалом! «У меня не хватает двух простыней! — объявила мама. — Чтобы им руки отсохли!». — «А может быть, ты ошиблась?» — несмело спросил я. «Иди ты!! — приглушённо выкрикнула она. — Не считайте меня за дурочку, я умею считать!». — «Ну, может быть, было меньше, Люся?» — поддержал меня папа, подойдя к куче белья. «На, сам считай! Считай, считай, считай, негодяй! Давись, сволочь! Все давитесь, сволочи! Чтобы вам руки поотсыхали! Ладно, делайте мне, делайте, издевайтесь! — зарыдала она горькими слезами. — Но на ваш конец я тоже не завидую! За эти издевательства вам тоже хорошо не будет! А ты смотри! — обратилась она ко мне. — Тебе я больше всех нужна! У тебя язва, ты больной и без меня…! Я тебе не завидую! Тебе я нужна, и если ты тоже будешь издеваться и слушать их, я и на тебя тоже плюну, как на Марика! Он уже думает, что всё, мама не нужна! Но ничего: „Придет коза до воза!“. Пусть всё это горит, мне ничего не надо! Дура, что я должна из-за всего нервничать?! — и добавила, обращаясь к папе. — Будешь спать на полу, на тряпках, раз тебе не нужны простыни!». Папа уже молчал, не спорил, готов был, по-видимому, спать на чём угодно, лишь бы в доме было спокойно и мама не нервничала. «Молчишь?! Нечего сказать?! — продолжала она. — Какой ты дурак! Зачем ты это делаешь, уже дошёл до тряпок?!». — «Он украл?» — ехидно спросил я. «Кто украл, тот знает! Не надо, не надо! Я тебе не враг, но запомни, тебе хорошо тоже не будет! — пообещала мне мама. — Не будь сионским мудрецом!».

Это было что-то новое в её репертуаре! Где она такой гадости нахваталась? Кто её научил?! Она вышла в другую комнату, слышно было, как она плачет и причитает: «За что мне это, за что?!». Марик огорчился, узнав последние новости у нас дома. Я ему посоветовал у мамы ничего не спрашивать. Но мама сама его спросила: «Ну, что?! Папочка тебе уже рассказал про свои проделки?». — «Нет, ничего не говорил, — ответил Марик, — а что он натворил?». — «Ты знаешь, что! Не притворяйся, вы все хорошо знаете — одна компания! А, как ты живёшь? Что-то ты меня не приглашаешь в гости! Ты меня можешь не стесняться, я ещё культурнее твоей Розочки!». — «Пожалуйста, приходи! Только я сам себя там в гостях чувствую», — пояснил ситуацию Марик. На следующий день мама всё-таки отправилась к Марику в гости, что-то её сильно туда тянуло! Я понимал, что это неспроста, но не понимал ещё, в чём дело. Мама взяла с собой торт, который накануне вечером специально испекла, и мне предложила пойти с ней. Тёща маму встретила крайне приветливо: «О! Наконец, Люся, я очень рада! Правильно, что пришла! Нечего дуться, я думала, что ты обиделась! Так мне было обидно в последний раз за твои слова! Ну, а ты защитил диплом?» — и меня не обделила вниманием Розочка. «Ещё нет, но скоро». — «Желаю тебе всего лучшего. Если бы Яша был здесь, он бы тебе помог». — «Ему не надо помогать! — возразила мама. — Он хорошо учится и очень способный!». — «Я не говорю, что нет, — спохватилась тёща, — но просто было бы неплохо, если бы ещё и помогли! Ты, Люся, стала придираться к каждому слову». Марик прервал «дуэль матерей» и предложил пройти к нему в комнату. Там находилась его жена, которая что-то писала. Она расцеловалась с мамой. Стали накрывать на стол: поели, запили чаем с тортом, который мама принесла. Он очень понравился Алле, и она пообещала испечь такой же. «А что тут сложного?! — поддержала мама. — Я бы пекла хоть каждый день, если бы меня не расстраивали и не делали назло!». Тёща и Алла переглянулись, это не ускользнуло и от мамы, поэтому она добавила: «Мои враги чтобы имели такую жизнь, как у меня!». Мы с Мариком скрывали от его жены и тёщи последнее состояние мамы и молчали, боясь, что мама может сорваться у них в доме, и будет дурацкая ситуация. Уж, тёща тогда всех оповестит: «Люся, оказывается, ненормальная!». Но это мало, по-видимому, волновало маму, и она вдруг так прямо и ляпнула: «Я только хочу, чтобы те, кто мне делает назло, чтобы у них отсохли руки!». — «Ты что-о-о-о! — протянул, Испуганно, Марик. — Что, ты болтаешь?!». — «Да, я уверена, что эти простыни у тебя!» — напрямик сказанула мать. «Какие, твою мать, простыни?! — закричал он. — Что ты позоришь себя и всех нас — заткнись!». — «Сам заткнись, негодяй! Давай, я проверю ваш шкаф и найду там свои простыни! Они у вас, я знаю! Но за что, за что! — и она зарыдала. — Эти сыновья — это бандиты, и папочка такой же!». Алла и тёща были ошеломлены, но слушали с интересом и большим желанием, а тёща переспросила: «У нас в шкафу твои простыни, Люся?!». — «Да, мои!». — «Ну, пойдём, проверим! — и Розочка Абрамовна, нервно вскочила из-за стола и распахнула шкаф. — Ищи! И если найдёшь — забери!».

Она вся пылала негодованием и зло смотрела на брата. Мама решительно направилась к шкафу: «Давай, я найду!». Тут я решил, что делать нечего, надо маму отсюда выводить и, подойдя к маме, на ухо ей прошептал как можно зловеще: «Если ты сейчас же отсюда не уберёшься, я бегу к Рот и попрошу, чтобы она пришла сюда! Я её даже привезу на машине сейчас! Пусть она посмотрит, какая ты нормальная и положит тебя в психбольницу!». Мама испуганно посмотрела на меня, а я быстро оделся, выскочил на улицу и побежал! Метров через 10 обернулся, за мной бежала мама и кричала: «Подожди! Подожди!». Пальто у неё было распахнуто, была зима, на улице довольно холодно, в руках она держала платок, который не успела надеть. Люди смотрели нам вслед с интересом, среди них, возможно, были и знакомые. Я решил не останавливаться и сделал вид, что бегу не домой, а куда-то в город, к «мнимой» Рот. Видя, что я не останавливаюсь, мама сгорбилась и, опустив голову, медленно пошла домой, это я увидел уже издалека. Когда мама скрылась из виду, я перешёл на быстрый шаг и направился к Гене! Застал его что-то жующим и заглатывающим. Он предложил и мне ему помочь, но я отказался, почему-то аппетит пропал! Не успел он всё доесть, как пришёл его отчим: маленький, толстенький, с лысой головкой банщик-«брадобрей», с чемоданчиком в руках. Он вернулся с работы — типичный дебил, ещё и агрессивный! Гена мне часто жаловался, что Коля его бьёт ремнём, когда мамы нет дома. И если Гена опаздывает к обеду, застаёт уже пустые кастрюли! Поэтому Гена любил есть в столовой. Но в этот раз к обеду опоздал Коля, поэтому кастрюля стояла около Гены, и он ел прямо из неё, вылавливая остатки мяса и выхлёбывая бульон большим черпаком! «Э-э-э-э-э!» — с порога застонал Коля и, бросив на кровать чемоданчик, устремился к остаткам в кастрюле. У Гены были жирные губы и даже руки, сонные глаза, но довольные! Он уже не спешил и, улыбаясь, отодвинул от себя кастрюлю. Коля воткнул в неё голову и плачущим, тонким, дебильным голоском прокричал: «Гена-а-а-а! А где квасоля и мясо?!». По виду Гены и так было ясно — где! И он, потягиваясь, встал из-за стола. Лицо Коли перекосилось гримасой злости и обиды, и он бросился на Гену! Я выполнял роль судьи, рефери на ринге. Противники обняли друг друга и стали пригибать враждебную сторону к земле! Голод и злость сделали своё дело, и Гена стал сдавать! К тому же, он был сыт и сражался без энтузиазма! Я молча наблюдал эту битву гигантов — «не на жизнь, а на смерть»! Гена на меня посмотрел, и глаза его, как всегда, искали поддержки. Я стал оттаскивать голодного от сытого, который голодного не разумеет — Колю от Гены! Но голодный словно прилип к сытому противнику и не поддавался! Тогда я схватил его за грудь спереди, за одежду, и стал приподнимать кверху! Когда он оказался на носочках, то отпустил, наконец, Гену и стал уже цепляться за меня, глядя на меня с испугом, не понимая, что случилось!

Я никогда раньше с ним не ссорился, а был вежливым товарищем его приёмного сына. Он завопил: «Убью! Я тебя убью!». Я бы его отпустил, но видел, что он не успокоится и будет действительно пытаться меня убить, по крайней мере, об этом говорила его перекошенная физиономия! Мне ничего не оставалось делать, как приподнять его ещё выше! И я потащил его, почему-то, к высокой железной кровати, как женщину лёгкого поведения! Когда он оказался вплотную около неё, я его выжал на руках и бережно, как ту же женщину — «легкую» — положил на кровать, продолжая удерживать за грудь! Коля продолжал своё: «Зарежу, убью!!!» — и болтал короткими ножками. Гена стоял рядом и уже с испугом на нас смотрел. Коля так громко орал, что пришлось накрыть его рот подушкой! Затем я понял, что надо или бежать, или убить его! Решил — лучше первое! Отпустил его и отошёл к двери. «А-а-а-а, зарежу!!!!» — заорал с новой силой Коля и бросился к чемоданчику, извлёк из него опасную бритву и бросился на меня. Я отскочил, Коля промахнулся! Затем я решил, что в один день слишком много сумасшедших, и выскочил из гостеприимного дома Гены. Быстро стал уходить, за мной выскочил Гена. Коля помахал бритвой для приличия и повернул к себе домой. Нам с Геной больше ничего не оставалось, как направиться в техникум. В техникуме мы узнали, что пора приносить дипломный проект на рецензию. Уже назначена дата защиты дипломного проекта, через пару недель.

Пошли к «талантливому» инженеру-«самородку» домой и были приятно удивлены — наши проекты уже готовы! И мы гордо понесли их на рецензию, на завод к инженеру с красивым названием — «рецензент», но, в то же время, и каким-то путающим! Он повертел наш проект и велел прийти через пару дней. Полдела было сделано, и мы с облегчением пошли в кино. Мама успокоилась на несколько дней, а затем объявила папе, что он, кроме всего прочего, стал ей ещё и вещи портить: мазать их краской и делать дыры в одежде! Мы, я с Мариком, пытались её отговорить от этого, но она сказала, что и мы папе помогаем. А затем, вдруг, потребовала от меня — вернуть ей мой, подаренный ею, свитер. Я, конечно, к нему очень привык, прикипел! «Раз ты такой! Отдавай мне свитер, который я тебе, дура, купила! Я его лучше продам и куплю себе что-нибудь!». Я отрицательно замахал головой! «Отдай!» — настойчиво закричала мама и бросилась к моим вещам. Марик подскочил к ней и стал защищать мой свитер! Мама со всего размаху влепила ему по щеке, на этот раз удачно! А затем прошлась и по папиной лысине! А затем выскочила из дому и, как мы успели заметить, забежала к соседям по балкону — полякам: Ядзе — Ядвиге Францевне, её сыну Юзику и старухе. Через полчаса она вернулась в сопровождении всех поляков. Они успокаивали маму, а Юзик, при этом смеясь, спросил у нас: «Шо такэ у вас робыться?! Дядя Муля, шо такэ?! Чого вы забыжаетэ тётю Люсю?!». — «Да, да, Юзик, только евреи так могут относиться к своей маме, это бандиты! — применила мама всех объединяющий антисемитизм. — Вы ведь знаете, что я для них сделала, и как у нас всегда было спокойно!». Соседи считали нас интеллигентами и знали, что у нас — евреев, дома почему-то нет драк: папа не бьёт маму, и всё подозрительно мирно, в отличие от них и других соседей, где часто потасовки, и битые жёны ночью бегают по соседям, прося убежище от пьяных мужей. Поэтому Юзик и остальные были приятно удивлены, что мы, оказывается, ещё хуже их! Мама продолжала набирать очки: «А этот — старый, — указывала она на папу, — хорошая „бэ“! Он ещё и гуляет!». — «Ой, тётя Люся дае!» — смеялся Юзик. «Я ему ещё не так дам!» — ответила «тётя Люся» и, схватив мои гантели, стала швырять ими в Марика и папу — «бэ»! Они только успевали от них уворачиваться! «Ой, тётя Люся дае!» — хохотал уже Юзик. Тут «тётя Люся» увидела меня и закричала: «Отдай, подлый, хитрый негодяй, свитер! Сионский мудрец!».

Услышав такое, все поляки откровенно ржали! Они слышали, что такие есть «сионские мудрецы», такие заговорщики против всего мира, но что это я и есть, их это потешило! Я вместо ответа закрылся в другой комнате, где был мой свитер, и почему-то решил, что безопаснее будет надеть его на себя. С меня она его уже точно не сдерёт! Посидев немного в комнате, я решил попробовать показаться на людях, потому что шум там усиливался. И вот, я, как именинник, стыдливо появился в дверях в новом любимом свитере. «Вот! Вот он, мой свитер! Воры, отдайте!» — уличила меня мама. Мне пришлось вновь спрятаться в комнате, и я вышел уже только тогда, когда шум окончательно стих и соседи ушли к себе домой. Увидев меня, мама снова подскочила ко мне, требуя вернуть свитер. Я один остался небитым, и, наверное, она решила восстановить справедливость. Поэтому я гордо объявил маме: «Ты не будешь больше здесь диктатором! Если ты посмеешь ещё раз кому-нибудь из нас дать по лицу, то…!». Я не успел договорить, потому что мама со словами: «Уже даю!» — обрушила на меня удар по направлению как раз к лицу. Я подставил руку и не помню, как получилось, автоматически оттолкнул её в подбородок ладонью! Это оказалось для неё чрезмерным, она отлетела от меня на несколько метров и жалобно закричала: «Ой, он меня ударил! Маму ударил!». Упав на пол, забила ногами, стала дрожать и стучать зубами, а затем стихла и закрыла глаза. Марик и папа испуганно подскочили к ней и стали поднимать с пола. Она не сопротивлялась и устало пошла, легла в постель. Проспав несколько часов, встала уставшей и подавленной.

Настал день забирать рецензии на свои дипломные проекты. Были некоторые замечания, которые мы с Геной решили добросовестно сами устранить, без всякой помощи. Тем более что они были незначительными. Сидели у меня дома вечером и чертили. У нас стало спокойнее, мама стала как бы мягче, после последнего происшествия исчезла агрессивность. Если что-то и высказывала, то тише и, самое удивительное, на меня не злилась, не была обиженной, как будто это не с ней произошло! Я даже подумал, что если бы она была нормальным человеком, то ни за что не простила бы мне этого! И вообще, если бы она была нормальной, и мы бы ей делали то, что она нам приписывает, то непонятно, как можно жить с такими людьми, как мы?! Она же, вне приступов, не только жила с нами, но бывала даже заботливая и хорошо о нас отзывалась другим. Почему-то никто из родных и даже врачей не задумывались над этим. Это доказывало, что причина не в нас, а в ней, в её восприятии, но для таких выводов надо самому быть здоровым! И на примере мамы я понял, что психически полноценных людей немного! Мы с братом и отцом жили в окружении дураков и стали играть и свою дурацкую роль, приспосабливаясь к этим дуракам.

Мы уже заботились не столько о лечении мамы — её невозможно было лечить в наших условиях, в Бердичеве, где, во-первых, нет психиатров, а чтобы его вызвать, надо мать отвезти к психиатру в Житомир и доказать, что она больна. Вся наша энергия уходила на доказательства её болезни и нашей невиновности! Любой знал, что психически больной грязный, бегает по улицам и говорит, что он король! Поэтому приходилось доказывать, что она просто ошибается в том, что мы «творим», а мы хорошие! Может, немного и «творим», но не настолько, как она считает: немножко рвём вещи, немножко их портим, папа немножко гуляет, но не так сильно! Даже папа до конца не понимал, что мама больна, и всё ждал, когда у неё успокоятся нервы. Старался ей объяснить, доказать свою невиновность, что она ошибается, вёл себя с ней уступчиво и ласково, требовал от нас с Мариком того же. Он не замечал, что чем он ласковей, тем он для неё подлее, коварнее, и что-то замышляет! Его ласковый тон — это издевательство! Действительно, если считать, как она, что он всё это «творит», то его ласки — это садизм и желание показать другим, что он хороший! А ей как раз хотелось доказать другим — кто мы, открыть всем на нас глаза! Папа стал проявлять повышенную заботу о маме! Он полностью освободил её от домашних дел, сам стал ходить в магазин, на базар, варить, убирать в квартире, даже посоветовал ей уволиться с работы! Он решил, что ей надо больше отдыхать, и она была не против полностью посвятить себя семье и ему! Мама стала выражать своё желание жить для себя и для него! Она стала всё больше «понимать», что причина её бед — это мы с братом, а папа просто старый дурак, не имеющий своего твёрдого мнения!

У мамы появилась способность по-своему — по-ненормальному, но предсказывать нам разные неприятности, и проявилась повышенная чувствительность. Уже был час ночи, она спала, мы с Геной доделывали многострадальные проекты, и не заметили, как мой отец вышел за водой из дому: тихо, тактично, к уличной колонке. Мама спала в соседней комнате, ещё дальше, чем мы, от входной двери. И вдруг она перевернулась в постели, приподняла голову от подушки, у неё были взъерошенные брови, направленные в разные стороны: «По-моему, папа пошёл за водой, уже поздно, ты бы пошёл и помог ему! Я переживаю, чтобы ничего не случилось — сейчас на улице много хулиганов!» — обратилась мама ко мне. Бросив на ходу «художнику» Гене: «Схожу за водой!» — я устремился за отцом. Уличная колонка находилась метрах в двухстах от дома, на возвышенности. Вокруг колонки зимой всегда образовывалась ледяная гора из выливающейся воды. От нашей квартиры нужно было метров сто пройти по тротуару вдоль домов, а затем, точно напротив места «битвы» с Мутко, свернуть направо, и между домов пройти ещё столько же.

И вот, когда я выскочил из дому и оказался на тротуаре, заметил слева метрах в пяти, больше меня ростом, пошатывающегося мужика в шапке-ушанке, съехавшей на глаза, с приподнятым воротником, руки в карманах. Т. к. вид у него был не очень приветливый, я решил долго не задерживать на нём своё внимание и пошёл ещё быстрее, встретить отца. Не успел пройти и нескольких метров, услышал его грозный окрик: «Эй ты, стой!». Вспомнив мамины слова, удивился её прозорливости и ускорил шаг, рассчитывая этого шатуна значительно обогнать, а затем свернуть к колонке, где мог бы затеряться! Но вновь услышал ещё более настойчивое: «Стой, я тебе сказал, иди сюда!». Хотя меня разозлила такая бесцеремонность, но настроения вступать с ним в диспут не было. Холодно, мороз, я раздетый, и отца пропущу — к дому вела ещё одна дорога через дворы, которую он больше любил. Да и вообще, кто сражается в час ночи, я бы для этого специально не рвался из дому! И опять тот же Гена — «проводник» в ад — рядом! Поэтому, не останавливаясь, дошёл до поворота, а там увидел отца, наполняющего вёдра, и повернул к нему. Вёдра уже были почти наполнены, всё же поглядывая в сторону тротуара, я увидел того же самого прилипалу, который вертелся по сторонам, явно кого-то очень искал! Вглядываясь в темноту, хотя в небе светила предательская луна, он вскоре нашёл того, кого искал, и направился в нашу сторону. Я понял — от судьбы не уйдёшь! Отец почувствовал моё напряжение и, перехватив мой взгляд, тоже увидел идущего к нам мужика. «Кто это?» — спросил отец. «Старый знакомый, друг детства!» — ответил я и отошёл от колонки метров на пять к снегу, где не было льда, и не было так скользко. Стал ждать старого знакомого — «друга детства», который уверенно подошёл ко мне и в подтверждение моей иронии произнёс: «О, я тэбэ опизнав!». Как и Мутко, протянул ко мне свою правую пятерню в перчатке, пытаясь меня схватить за мой любимый «венгерский» свитер! Папа уже держал вёдра в руках и стоял сбоку от нас, не понимая цели нашей встречи.

Я решил не дожидаться, пока папа поймёт и «друг» меня схватит за свитер, и изо всей силы ударил искателя ночных приключений! Он пошатнулся, но не упал, схватившись за лицо, если так можно было назвать его рожу, завертелся на месте, как волчок, застонал от боли! Было видно — он потерял ориентацию, откуда пришел и куда ему надо! «Стой, держи его!» — закричал папа, и выплеснул на голову мужика ведро ледяной воды. Это придало тому заметное ускорение! Держась за рожу, припустился он в сторону колонки, а там попал на ледяную горку, заплясал на ней, пытаясь сохранить равновесие, а затем, плюнув на безуспешные попытки, побежал вниз, всё быстрее и быстрее! Внизу окончательно потерял равновесие и уже летел головой вперёд, далее по инерции катился по земле ещё несколько метров, а затем всё стихло!

Мы с папой стояли наверху и наблюдали этот удачный акробатический этюд! Отдохнув несколько минут на снегу, «акробат» нехотя и с трудом поднялся. А затем, повернувшись во все стороны и увидев нас, с досадой махнул рукой и пошёл своей дорогой, никого уже не прося остановиться и подойти! Чувствовалось, он протрезвел, и в этот день выбрал весь набор удовольствий, состоящих из выпивки и мордобития. Мы с отцом тоже остались очень довольны зрелищем, а папа с восторгом сказал: «Я даже не успел заметить, как ты его ударил, молодец, но надо всё равно быть осторожным!

Кто он такой, ты его знаешь?». — «Теперь и ты его знаешь! Тебе тоже следовало быть осторожным и не выливать ему на голову так много холодной воды, а то может простудиться!». — «Я бы ему ещё добавил, если бы он так быстро не исчез!» — пояснил папа.

Через несколько дней папа мне с обидой и разочарованием сообщил: «Ничего не понимаю, вроде бы всё было хорошо, а сегодня утром мама опять мне дала „прикурить“! Якобы, я ей порвал платье и запачкал, вдобавок, ноги грязью! Ничего не понимаю! — добавил он. — Что вдруг?! Всё было так хорошо! Что же у неё такое, неужели всё-таки болезнь?!». Я решил посмотреть, как папа запачкал маме ноги, попросил её показать, это было что-то новое в её репертуаре! «На, смотри, — сказала она, — если ты мне не веришь и думаешь, что я всё придумываю!». Да, пятки были действительно грязноваты: «Но причём здесь папа?!» — попытался я её образумить. «Кто же еще?!» — был её не менее логичный вопрос. «Ты сама», — благоразумно предположил я. «Что, я сама себе пачкаю?!» — резонно возразила она. «Они сами пачкаются!» — не сдавался я. «Я что, грязнуля?!» — возмутилась мама. «Ты же ходишь по земле», — настаивал я. «Но я же моюсь!» — ответила она, и я сдался. «Вы все — одна компания палачей, и я у вас в руках! — заключила она. — Но этому всему скоро придет конец!» — пообещала мама и ушла из дому. Она не вернулась ни днём, ни вечером, и мы забеспокоились, забегали по родственникам!

Наконец, узнали, что мама уехала в Москву к родственникам. Через неделю мы получили от них письмо, в котором они гневно нас осуждали! Они не ожидали от нас таких подлостей, и если мы не оставим своих издевательств над мамой — предпримут к нам меры общественного воздействия! А папе напишут письмо на работу и в партийную организацию, чтобы и к нему предприняли надлежащие меры! Прошло ещё несколько дней, и те же родственники нам позвонили из Москвы, чтобы мы уговорили маму вернуться домой: она их сильно ругает, и непонятно, почему она так нервничает?! Но если бы мы себя плохо не вели по отношению к маме, она не должна была бы уезжать из дому! Они посоветовали нам в дальнейшем не отпускать маму к ним. Вскоре мама вернулась в боевом настроении, сообщив нам, что хорошо дала этим негодяям и не давала нас в обиду, а защищала от их нападок, когда они плохо говорили о нас и пытались написать жалобу папе на работу. «Я им так дала, что им „кисло стало“, в особенности этой Дорочке — сволочи! Но это ваша работа! Вы на меня им наговорили и опозорили, поэтому они так ко мне отнеслись, но я всё же мать, и вас защищала!».

Наконец, наступил «долгожданный» день защиты дипломного проекта! Один за другим вылетали из зала дипломанты, где проходила защита! Радостные, возбуждённые студенты, все поздравляли друг друга, а сдавшие успокаивали претендентов: «Не волнуйтесь, все защищают нормально, вопросов практически не задают, наоборот, помогают! Такого не было ещё, чтобы кто-то не защитил!». Настала очередь Гены, он долго не выходил, а затем вышел краснее, чем обычно, и сказал: «Наверное, не защитил, хотя на вопросы одного преподавателя полностью ответил, но вопросов было много! Отношение самое недоброжелательное!». Затем мне тихо сказал, что вопросы, на которые он ответил, были предварительно согласованы между его тётей и этим преподавателем, поэтому он и подготовился к ним. Вскоре подошла моя очередь. Вошёл с недобрым предчувствием, здесь были знакомые рожи, во главе с директором техникума, и несколько незнакомых инженеров с завода. Председателем комиссии был секретарь горкома партии, а в прошлом, в годы учёбы брата — директор техникума. Я стал развешивать чертежи на стоящих здесь досках, а записку с расчётами передал в комиссию! Её внимательно стал штудировать директор техникума. Лицо у него было напряжённым и злым! Как только я закончил развешивать чертежи, он меня представил уважаемой комиссии: «Этот студент учился средне, пропустил много занятий, имел академический отпуск», — при этих словах его немного перекосило. Перехватив его тон, руководитель проекта продолжил: «Проект выполнялся вне стен техникума, консультации посещались редко!». — «Ну, что ж, послушаем его самого!» — прервал их вступительную часть председатель комиссии — главный коммунист города. После моего доклада он спросил: «Где вы собираетесь работать, какие у вас планы?».

Выслушав мои планы на будущее, директор техникума возвратил меня на землю: «Почему вы так небрежно выполнили чертежи?» — был его первый вопрос. Хотелось ответить: «Во-первых, не я чертил, во-вторых, наёмный инженер намного лучше это сделал, чем ваши студенты!» — но мне пришлось промолчать, только оценивающе посмотрел на «свои» чертежи и сделал вид, что мне нравится. Не ожидая ответа на свой риторический вопрос, он стал гонять меня по разным техническим дисциплинам. К нему, почувствовав запах падали, охотно присоединились и другие члены комиссии! Я попал на конвейерную ленту каннибалов, все желали откусить от меня кусок. Через 10–15 минут мне стало полностью ясно, что я полный дурак! И непонятно, почему меня не исключили из техникума ещё 6 лет назад, до поступления! Понял: моя участь предрешена директором, за мою грубость у него в кабинете по поводу анонимки на меня! И моя национальность, как я знал, не вызывала у него восторга: ладно еврей, так ещё и не молчит! Примерно такие мысли можно было прочесть у него на лице тогда в кабинете. Как бы там ни было, через 15 минут я вышел из зала и с неспокойным сердцем стал ожидать приговора комиссии, который будет зачитан в конце. Гена побежал к своей «попавшей под самосвал» родственнице, которая вскоре просочилась в зал, а через несколько минут вышла и отвела Гену в сторону. Видно было, что она его поругивает и выговаривает ему, но всё же он вернулся радостным и мне сказал: «Не волнуйся, они не посмеют нас завалить — всем дадут дипломы!». Наступил час заслушать свою участь!

Нас повели всех в зал объявить приговор! Гену приговорили к «удовлетворительно», а через несколько фамилий мою произнесли торжественно, мрачно: «Неудовлетворительно!» — дальше я уже не слушал. Я понял: я открыл в истории этого техникума новую эру, и всё летоисчисление теперь в нём будет поделено на два периода: первый — до моей «незащиты», и второй — после моей «незащиты»! Моим примером будут пугать студентов! Гене, чувствовалось, было неудобно передо мной, и он обещал на следующий год помочь мне в очередной попытке окончить техникум. Мне предстояло сдать ещё один экзамен дома и стать живым подтверждением правоты мамы, её догадок о кознях и заговорах врагов, в том числе тёщи брата. Нехотя я отправился домой, хотя мама, вроде бы, была уверена, что мне враги не дадут получить диплом, всё же она была заметно ошеломлена, узнав о случившимся: «Что-о-о-о, ты-ы-ы-ы! Ка-а-а-ак?! Ты что-о-о-о?!» — были ее первые звуки. На меня глядело перепуганное лицо. — «Какая дрянь!!!! — продолжала она. — Ну, не только она, твой папочка тоже здесь поработал!». Ещё более, чем она, перепуганный папа пытался от меня узнать подробности. «Ну, ты и артист, Муля, ты лучше его знаешь, почему он не сдал!» — ответила ему вместо меня мама. Папа бросил на неё взгляд, как смотрят на дурака-зануду, и продолжил свои не очень умные вопросы, а в конце спросил беспомощно: «Что же сейчас делать?». — «Тебе ещё мало?» — резонно спросила у него мама. «Слушай, Люся, мне это уже надоело!» — искренне возмутился папа. «Ну, теперь ты видишь — мама дура, да?! Как я тебя предупреждала, так и случилось! Ой! Если бы вы меня только слушали, как бы вам было хорошо! Но ничего, я молчать тоже не буду!». В этом я не сомневался. Вечером пришёл Гена с тремя бутылками вина и предложил отметить защиту его дипломного проекта, а также отвлечься от своей неудачи. Затем пришёл Марик, и каждому досталось по бутылке. Вино употребляли под аккомпанемент мамы, которая приговаривала: «Пейте, пейте, дураки! Вы себе ещё не то наделаете! У вас будут ещё такие неприятности, что вы запомните! — и, обращаясь к Гене, сказала: — Почему же ты сдал, а он не сдал?! Что он, хуже тебя учился?! Твоя мама на моём месте уже прибежала бы и скандалила! А у тебя хватило совести ещё принести выпивку!». Чтобы не слушать всё это, мы поскорее закончили «праздник» и отправились провожать брата домой. Его жена сидела надутая и что-то писала, накинув на плечи кофту. Видно было, что ей холодно, неуютно. Она всегда поёживалась, как будто её познабливало. «В квартире нет хлеба», — поделилась она горем с братом. «Почему?» — наивно поинтересовался он. «Потому что я только пришла с работы!» — нервно пояснила она. «Но я тоже был на работе, — возразил брат, — ничего, обойдёмся», — миролюбиво решил он уладить конфликт. «Я не варила обед, а мама тоже себя плохо чувствует», — настаивала на скандале Алла. «Это хуже, Ленин умер, и я себя плохо чувствую…!» — задумчиво, но уже раздражённо пошутил Марик. «Мне уже не может быть хуже», — обостряла ситуацию Алла. «Что у тебя за горе, что тебе всё плохо, чем ты постоянно недовольна?!» — откликнулся на вызов жены Марик. «А то, что ты больше внимания уделяешь брату, чем мне!» — высказала, наконец, причину своей обиды Алла. Тут настала моя очередь отбиться, но я почему-то рассмеялся. «Ещё смеются, нахалы!» — донесся из соседней комнаты голос тёщи. «Знаете что, живите сами и уделяйте друг другу внимание! А ты, — добавил Марик, обращаясь к жене, — скажешь мне, когда перестанешь жить умом своей мамы!». Эти последние слова заставили бодро вбежать в комнату тёщу. Лицо у неё было злое, без намёка на болезнь. «Пусть убирается! — предложила она, обращаясь к дочери. — Но я ещё пойду к тебе на работу! — пообещала она зятю. — И всё расскажу, как ты относишься к жене! Я не дам свою дочь в обиду! Выбирай: брат или жена!» — потребовала она. Не обращая внимания на неё, Марик быстро собрал свои документы и резко сказал нам с Геной: «Пойдёмте!». Алла, на него уже испуганно поглядывая, замолчала, надувшись ещё больше, а когда мы уже были в дверях, сказала сдавленным, скрипучим голосом: «Надо жить по-человечески…». — «Вот, и живи!» — посоветовал Марик, и мы выскочили на улицу.

Пройдя метров двести, шли молча, увидели двух парней высокого роста на тротуаре, они нас тоже заметили и повернулись в нашу сторону. Мы с Мариком толкнули друг друга локтем, обращая внимание на ситуацию! Когда мы поравнялись с ними, один из них гавкнул: «Закурить есть?!». Ничего не ответив, не останавливаясь, пошли дальше. «А ты тоже не куришь?» — картавя, обратился другой к Гене, преградив ему дорогу, и они оба рассмеялись. Я по-хулигански толкнул курильщика плечом в бок так, что у него слетела с головы шапка, и его развернуло в мою сторону! Я тут же резко ударил его в рожу! Он скрылся куда-то из виду, и вместо него передо мной выплыла перекошенная рожа второго «курильщика»: «За что?!» — риторически заорал он. «За это!» — буркнул я и повторил то же, что и в первом случае. Марик ударил его несколько раз и добавил первому, который к этому времени успел уже подняться на ноги! К этому времени мы уже значительно опьянели, всё было как-то расплывчато и нечётко. После этой очень кратковременной, стремительной встречи парни куда-то исчезли. Мы продолжили свой путь, Гена шёл рядом и смеясь повторял: «Ну, они и получили, дураки!». Мы шли медленно и не очень устойчиво, как матросы при легкой качке. «Вон они, идут за нами!» — перепугано объявил нам вскоре, оглянувшись, Гена. «Ну, и чёрт с ними!» — с пьяной беззаботностью отмахнулся я. Выпитое всё больше давало о себе знать. «Пусть идут», — согласился и Марик. Дойдя до дома, зашли в туалет, выйдя из него, направились домой. «Вот они, с палками!» — сказал Марик и решительно направился в указанную сторону.

Я схватил его за руку, увидев в метрах двадцати за домом, в темноте, две тени! Предложил обойти наш дом с другой стороны. «На сегодня хватит», — подумалось. Марик вырвал свою руку и, пошатываясь, отправился в бой! Мне ничего не оставалось, как последовать за ним! В голове было туманно, хотелось спать, но вот вижу — палки уже обрабатывают брата, и сразу почувствовал — уже и моя голова, и плечи не в обиде. «Повезло, что в шляпе, не так больно!» — промелькнула, где-то в «шляпе», умная мысль. Хотелось, чтобы поскорее это безобразие закончилось! Не было никакого желания что-либо делать! Это действительно было недолго, и через четыре-пять ударов штакетником от забора они убежали! Они нас все же побаивались, для них было важно как-то рассчитаться за своё поражение вначале. Выбрав полную дозу веселья, мы направились, наконец, домой. У подъезда стоял Гена: «А где вы были?!» — изумленно спросил он. «А где ты был?» — только сейчас вспомнил я о нём. «Я сидел в туалете», — пояснил своё положение Гена. «И в этот раз не выдержал кишечник!» — понял я. Только дома увидел, что у брата плохо просматривается левый глаз. Он также с трудом двигал левой рукой! Т. к. в юности у него был перелом ноги, то он, как специалист, сразу определил у себя и перелом руки. «Я её подставлял, защищаясь от палки», — пояснил он. «Где это вы были, кто вас побил?!» — заохала мама. Узнав, откуда мы идём, она сразу поняла причину наших бед: «Какие они сволочи! Это они вам подстроили — Розочка и твоя жена!». — «А где ваши шляпы?» — спросил папа. «Пойдём, я тебе покажу», — охотно предложил я и повёл папу к месту нашего «ристалища» и Гениного «дристалища»!

Свою шляпу я сразу увидел на снегу, она выделялась благодаря зелёному цвету. Шляпу Марика пришлось немного поискать, серый цвет хуже выделялся на грязном снегу. Я указал папе на мою и его второго сына шляпу, которые он послушно поднял, как две боевые каски павших солдат. У меня не было желания наклоняться за шляпами, и вообще больше ничего не хотелось: «Всё же, какое-то мерзкое, самодельное вино принёс нам Гена, да ещё смешанное со спиртом! Тогда проигранное им молдавское — „Гратиешты“, было намного лучше!». — «А-а-а! — произнёс в сердцах папа. — Неужели вам надо было пить такую дрянь, да ещё с Хейфецом?!». Ни на следующий день, ни в последующие, Марик не вернулся к жене! Он не мог вернуться, даже если бы хотел! На следующий день его положили в больницу с сотрясением головного мозга и переломом левой локтевой кости. Он выглядел, как свежий фронтовик: прикрытый глаз, рука в гипсе на повязке через шею, вид был боевой, но весёлый. «Ну, и дураки, надо было нам это!» — отметил он. «Конечно, — подумал я, — можно было свободно их обойти, или, по крайней мере, тоже взять в руки палки! Но для этого надо было быть трезвым». У меня травма оказалась менее значительной: пару синяков на плечах и припухлые места на голове. Через неделю брат выписался из больницы, но домой не вернулся, решил остаться жить у нас. Я, конечно, в душе был доволен, что он опять с нами! А мама продолжала раскрывать новые «заговоры и козни» врагов. Она довольно быстро сумела разобраться в том, что брат выполняет задания жены и тёщи у нас в «тылу»! Он как бы был ими заброшен к нам с целью побольше ей навредить: поссорить, развести её с отцом! Она по-житейски мудро рассуждала: «Хватит уже, мы для вас сделали всё, что могли, а теперь дайте нам с папой пожить спокойно! Почему мы должны жить только для детей!».

Конечно, она так рассуждала только в те минуты, когда считала, что папа не такой уж законченный негодяй, и всё, возможно, было бы хорошо, если бы не мы с братом. Папа в такие минуты на неё с надеждой смотрел, хотя вслух не поддерживал её, а нам с братом без неё говорил: «Она морочит голову, что вы нам мешаете, не обращайте на неё внимания! Думаете, она вас не любит?! Она, как раз, очень переживает за вас, и мне об этом часто говорит». — «Жизнь — это качели! — объяснил я папе. — Сейчас ты на высоте! Твоя взяла! А завтра мы будем на высоте, и уже не мы, а ты будешь мешать нам с мамой жить — после того, как сотворишь маме очередную свою подлость!». — «У тебя всё шуточки, — недовольно сказал папа. — А я очень за неё переживаю! Неужели она всё-таки серьёзно больна, и это у неё не пройдёт? Она ведь очень умная! Плохо ещё, что родственники нас не понимают, и вы видите, что даже врачи не считают её больной», — подвёл итог в сердцах папа. «Такие врачи!» — сказал Марик. «А где, взять хороших?!» — безнадёжно спросил папа. «Нужно показать её психиатру!» — предложил я. Папа решил поговорить с зав. поликлиникой — узнать, когда в Бердичеве будет проводить консультации психиатр из Житомира, и показать ему маму. Может быть, ещё нескоро папа решился бы на такой геройский поступок, если бы не подтвердились мои пророческие слова о «качелях жизни»! После очередной «проделки» папы: порвал платье, сделав там несколько мелких дырочек, как моль выела; измазал маме в очередной раз ноги грязью — терпение мамы лопнуло, и она заставила бабушку и Раю поддержать её в сражении с «бандитом»! Они втроём отправились к папе на работу — в школу, где он преподавал, пожаловаться директору школы! Мама решила открыть всему педсовету глаза на тирана-мужа! С виду, вроде, приличный, а дома — гроза и негодяй! Папа с работы в этот день пришёл очень расстроенным и впервые — злым! Для него авторитет на работе был главным, единственным, что осталось в жизни! Он таких ударов еще не получал! Раньше никто, никогда на него не жаловался: ни ученики, ни их родители. Он привык получать только благодарности и похвалы! Его уважали как лучшего учителя в республике! А тут на него вдруг такое обрушилось — и с неожиданной стороны! И самое обидное для него оказалось, что директор школы, которая, как он был уверен, его ценит и хорошо знает, после визита мамы стала его расспрашивать: почему он не ладит и издевается над своей женой? «Что вы, Генриетта Адамовна! — взывал к её разуму папа. — Как вы могли в такое поверить, что я могу издеваться над женой?!». — «А что! — словами мамы ответила Генриетта Адамовна. — У мужчин всё бывает, их сразу не поймёшь! Мой муж тоже, вроде бы, хороший, а теперь, на старости лет, дуреет!».

Папа был расстроен и обижен: «Зачем ты это сделала? — упавшим голосом спросил он маму дома. — И вы тоже….!» — с укором бросил он стоявшей рядом бабушке и Рае. «А что ты думал, я буду терпеть?! — торжественно заявила мама и добавила, обратившись к своим защитникам — Рае и бабушке: — Как вам это нравится — Бьют, и плакать не дают!». — «Стыдно тебе должно быть, Муля, так себя вести! Я никогда не думала, что ты такой!..» — тоже попыталась внести свою лепту Рая, но была вовремя остановлена мной и Мариком, в очень грубой форме. «В таком случае, я вас не хочу знать!» — ответила нам Рая. «Некрасиво так себя вести, — поддержала Раю бабушка, — она вам ничего плохого не сделала», — и ушла домой за Раей. Мама пообещала отныне ничего нам не прощать, а рассчитываться за каждую подлость! А так как мы, по её мнению, каждую минуту что-то вытворяли, то многообещающая перспектива открывалась перед нами!

Мы с Мариком решили, что наше спасение только в психиатре, в его осмотре и возможной маминой госпитализации! Она мучилась ещё больше нас — находиться в окружении «врагов»! Папа не понимал, откуда у неё всё же берутся дырочки на одежде?! Он ведь точно знал, что он не негодяй и не делает этого! Я тут же ему продемонстрировал: взял первую попавшуюся его одежду и стал показывать ему множество разных дырочек, потёртостей, пятнышек. «Что ты мне показываешь?! — не понял и даже возмутился папа. — Что я, ненормальный?! Они, наверное, были у меня, что я, слежу за каждой дырочкой?!». — «В том-то и дело!» — сказал я, довольный удавшимся экспериментом. Через несколько дней папе всё же удалось договориться о консультации мамы у психиатра. «Психиаторша» пришла, когда мама была в относительно спокойном состоянии. Она зашла скромно, поздоровавшись с мамой, и спросила: «Как ваши дела, здоровье?». — «Кто вас прислал?!» — решительно, но вежливо спросила у неё мама, поняв, что перед ней не грозный психиатр. «Никто, — наивно ответила „врачиха“, — мы иногда посещаем людей». Она была уверена, что перед ней должна быть полная дебилка или «королева английская»! Чувствовалось, была озадачена логичным вопросом мамы. Она не стала себя утруждать, придумывать более правдоподобную причину своего появления, чем просто объяснить визит заботой о людях. «Ну, хорошо! — не настаивала мама, простив „доктору“ врожденную глупость. — Что вы хотите у меня узнать, проверить? Нормальная ли я?!». — «Да нет, просто я узнала, что вы не ладите с мужем, семьёй», — пояснила психиатр, взглянув на нас с братом. «А вы ладите со своей семьей, детьми?» — спросила мама. «У меня нет детей», — честно ответила дура, чем очень порадовала маму. Поэтому уже мама превратилась в психиатра: «А с мужем вы ладите?» — был ее следующий каверзный вопрос. «Нет, нет! У меня нет семьи, я не замужем!» — совсем опозорилась психиатр. «Ничего, это бывает, — великодушно простила ей мама, чтобы затем добить. — И что, вы пришли меня учить, как правильно с мужем жить?! Знаете, семья — это не то, что в книжках написано! Чужие дела — потемки! Мы как-нибудь сами разберемся! Во-первых, у нас все нормально, а во-вторых, с каких это пор трудности в семейной жизни стали психическим заболеванием?!». — «У вас такие, чувствуется, хорошие дети!» — ничего умнее не придумала в ответ психиатр. «Да, конечно, — согласилась мама, — они очень хорошие, и я к ним ничего не имею! Только знаете, что я вам скажу! — продолжала она поучительным тоном. — Каждая семья Должна сама разобраться, без посторонних людей, а мать всегда должна защищать своих детей, какими бы они не были! Но они у меня действительно хорошие! Оба получили образование, не пьют, не хулиганят. Я очень много сил потратила, пока их такими вырастила! Я не гуляла, не жила для себя, вся моя жизнь была для семьи! Всю свою жизнь я знала только работу и дом! Я заведовала детским домом ещё в то время, когда был голод, но у меня дети в детском доме никогда не голодали! Я не воровала, как другие! Всю жизнь отдала работе и семье. А что, стоило пережить войну с трёхлетним сыном на руках, пока муж был на фронте, без помощи, без средств! Но всё же, мне удалось спасти старшего сына! Дать ему образование, воспитать младшего! Младший очень часто болел, сейчас у него язва желудка, и я ему готовлю специальную диету. Если бы не я, он умер бы ещё в детстве! У него была такая золотуха, что врачи не верили в его спасение! Но я делала ему ванночки из дубовой коры, доставала специальную мазь по сто рублей за баночку у одного военного врача! И вот, теперь он с чистым лицом! А у него была на лице сплошная корка до трех лет! И, конечно, мне иногда обидно, когда мы с мужем, бывает, ссоримся, а в какой семье этого не бывает, они всегда становятся на сторону папы, им папа дороже мамы! А это знаете почему? — объяснила мама психиатру, с умилением её слушавшей. Чувствовалось, что психиатр вот-вот всплакнёт, расчувствовавшись от маминых героических усилий. — Они папу любят потому, что он всегда был добреньким, знаете, мужчины всегда добренькие! Они не ссорятся с детьми из-за учёбы и не переживают, как я, когда дети поздно приходят домой. Он спал по ночам, когда я дежурила всю ночь около кровати младшего! Но дети этого не понимают, но я не ищу благодарности, пусть они будут здоровы, а муж пусть живёт своим умом!». — «Вы очень здраво рассуждаете! — подтвердила психиатр. — Я тоже так считаю». — «Вот, видите!» — обрадовалась мама, довольная своим успехом, и победоносно на нас посмотрела. Чувствуя, что мама останется нераскрытой и психиатр уйдёт, такая же уверенная в её ясном уме, как до неё невропатолог Рот, я отчаянно произнёс: «Мама, но ты ведь говоришь, что папа тебе портит вещи! И ноги грязью мажет!». Психиатр настороженно взглянула на меня и маму. «Не выдумывай, некрасиво вмешиваться в разговор старших! — с негодованием сказала мама. — То, что я говорю папе — это наше дело, а дети не должны вмешиваться в жизнь родителей! Мы с папой сами разберёмся в своих делах!». — «А что, у вас частые конфликты?» — спросила для очистки совести психиатр. «Не больше, чем в других семьях! — успокоила её мама. — Только дети не должны вмешиваться! Чего только не бывает у родителей! Мы сами разберёмся!». — «Ну, ясно» — осталась довольна ясным умом мамы психиатр и стала собираться. «Всего хорошего», — ответила ей вдогонку мама. Мы с папой выскочили за ней, как бы проводить, а мама тихо, вдогонку сказала мне: «Иди, иди, наговори ещё на меня, тебе ещё мало!».

На улице мы стали психиатру торопливо, сбивчиво объяснять мамины подозрения, претензии к нам. Она нас выслушала, как бы внимательно, и сказала: «Ну, вы знаете, у неё, возможно, есть незначительные такие возрастные изменения, но она вполне сохранная, и я вам могу голову дать на отрез, она вполне нормальная». Очень захотелось отрезать ей голову! Когда мы вернулись домой, мама нас спросила: «Ну, кого вы ещё мне приведёте, негодяи?! А чтоб вам было так хорошо, как мне!». А затем, улучив момент, когда папа и Марик вышли из комнаты, сказала мне: «Ты очень больной, и тебе я больше, чем всем нужна. Я не хочу тебя проклинать, но ты бойся маминых проклятий, они всегда доходят! Папочка и Марик здоровые, они могут жрать всё подряд, но тебе я нужна!». — «Пошла ты к чёрту!» — отшатнулся я от её пророчеств. «Ну, хорошо, хорошо — делай, делай мне плохо! — закончила она. — Я тебе не враг!». Не защитив дипломный проект, я решил поработать, а на будущий год постараюсь уже получить диплом. Мне выдали справку об окончании курса техникума, справка давала право работать по специальности. Собирался устраиваться на работу через пару дней, но получилось несколько иначе. В тот день с утра я ничего не ел, возвращался домой вечером, почувствовал сильный голод. На лестнице дома ощутил головокружение. «Надо же, как проголодался! — решил я. — Даже какая-то слабость, раньше никогда не ощущал головокружения! — зашёл домой, головокружение усилилось, и тошнота появилась, добрался до дивана. — Надо поскорее что-нибудь поесть, чтобы избавиться от этого чувства слабости!». — «Ты такой слабый, и ты себя не жалеешь и не думаешь о своём здоровье!» — сказала мама и принесла мне стакан молока. Я быстро выпил горячее молоко, а затем ещё стакан, стало легче, и решил — всё прошло! Встал с дивана, попытался пойти. В голове ещё сильнее закружилось, и потемнело перед глазами, чуть не упал. Вновь лёг на диван, понял: здесь не все так просто! После туалета мне стало ясно — желудочное кровотечение! Велел отцу вызвать скорую помощь. Оказался в хирургическом отделении Бердичевской городской больницы: 1-я Советская. Неделю лежал на спине с ледяной грелкой на животе, получал разные уколы, переливания крови. Кровотечение продолжалось, гемоглобин упал до 60 %! Украдкой от медсестры ходил в туалет. Был назначен строгий постельный режим, даже одежду отобрали. Кровотечение так длительно продолжалось, по-видимому, из-за моих хождений. И только на девятый день кровотечение прекратилось!

Это был самый счастливый день в моей жизни! Ходил очень осторожно, чтобы оно не повторилось. Хирурги в один голос предложили операцию: «Ты без неё не обойдёшься! — уговаривали они меня. — Только повторное кровотечение будет более сильным и застанет тебя в таком месте, где тебе не успеют оказать медицинскую помощь!» — пообещали они мне. «У меня ведь язвенная болезнь, а не просто язва! А значит, после операции нет гарантии, что язва вновь не появится, и это уже будет после того, как у меня останется одна треть желудка, и тогда уже нечего будет отрезать!» — высказал я своё соображение. «Конечно, никто тебе не может дать гарантии», — ответил мне зав. отделением, глянув на меня с удивлением от моих «профессорских» медицинских познаний. Как мне показалось, он впервые в жизни сам об этом задумался! Он выглядел уже менее уверенным, но когда через пару дней я попросил его выписать меня домой, наотрез отказался и возмущенно добавил: «Ты понимаешь, что ты говоришь?! Мы довольны, что ты выжил! Какая сейчас выписка! Язва — это не прыщик, ещё самое меньшее неделю пролежишь!». — «На меня плохо действует обстановка в больнице», — объяснил я. «Иди в палату и не морочь голову!» — потребовал он. Меня очень разозлило его нудное описание моего плачевного положения, поэтому я со злостью выкрикнул: «Если не выпишите — сам уйду!». Он посмотрел на моё лицо, понял, что не шучу, и примирительно уже сказал: «Ну, хорошо, пусть завтра придёт за тобой отец». Отцу хирурги на прощание сказали: «Жаль, что вы отказываетесь от операции». — «А что? — спросил отец. — Он без неё не обойдётся?». — «Конечно, я не могу голову дать на отрез, — заявил огромный хирург и провёл по своей шее ладонью, — что именно сейчас нужно оперировать, но вы должны быть к ней готовы!». Вспомнил я слова психиатра и понял: «Голова — это то место, которое мешает всем врачам!». Стал собираться домой, раздал соседям по палате всё, что у меня осталось из вещей, они меня провожали с сожалением: я всех обманул, улизнул от операции, а они, оказывается, очень на меня рассчитывали, на мою солидарность с ними. Я тоже чувствовал, что всех обманул и радовался, что больному, который придёт на моё место, не смогут сказать то, что сказали мне при моём прибытии в палату: «На твоей койке до тебя лежал больной, который умер после операции».

Вернувшись домой, увидел маму. Она покачала головой, поцеловала меня и пообещала «поставить меня на ноги». Заботу мамы я ощутил уже на второй день. Рано утром она подошла к моей постели и спросила: «Что тебе приготовить поесть? Я знаю, что тебе нужно, — сказала она, — слушай меня, и ты выздоровеешь! Тебе нужны слизистые супы, каши, побольше масла и протёртое мясо: тефтели, фрикадельки! Я тебе буду всё это делать! Думаешь, я была бы плохим врачом?! Когда дети болели в детском саду, я сразу, ещё до врача, ставила диагноз: свинка, корь, краснуха, скарлатина. Мне бы больше подошло работать врачом, чем нашей участковой. Она больше похожа на санитарку, а не на врача! Единственное, что я тебя прошу — это не слушай папу своего, он тебе не друг, и Марику не друг! Но Марик уже вырос, хотя я и ему нужна, но это он поймёт позже, но будет уже поздно!». Я молчал, и мама продолжала: «Ты мне скажи, я только одно хочу знать — за что он мне так делает, твой папа?! Что я ему плохого сделала?! Молчишь?! Ты хорошо все знаешь! Ты тоже хитрый — настоящий сионский мудрец! — притворно засмеялась мама. — Когда тебе что-то нужно, ты делаешься хорошеньким и притворяешься, что ничего не понимаешь!». — «Мне ничего не нужно! — не выдержал я. — И что это за пошлости такие: „сионский мудрец“!». — «Это мне Хавронья Степановна — воспитательница детского сада подсказала, она так инспектора районо — Рабиновича называла». — «Хорошие у тебя учителя появились! — не удержался я. — Ты что, антисемиткой заделалась?». «Причём здесь антисемитка!» — возмутилась мама. «Спроси у своей Хавроньи Степановны, она тебе лучше объяснит!». — «Ну, ничего, всё равно я мать! Но почему ты и Марик не можете ему сказать, чтобы он прекратил издеваться?! Скажи, почему?!» — настаивала мать. «Он тебе ничего не делает!» — вынужден был я ей сказать, хотя и не хотелось, чувствовал, мои тефтельки и фрикадельки в опасности. Так оно и случилось! «Ничего не делает?! — возмущённо переспросила Matte. — Как тебе не стыдно!». — «А что он тебе делает?!» — продолжал все больше влезать я в неприятности. «А кто, по-твоему, мне рвёт одежду, тащит бельё, всё пачкает?!». — «Ты сама! — уже не выдержал, я. — И, почему ты, если это так, врачам говоришь, что все нормально?! Почему им это не рассказываешь?! Потому что понимаешь — это бред, и они тебя признают ненормальной!». — «О! Теперь я вижу — кто ты! Кто мне поверит, если я расскажу?! Вы и врачей настроили против меня! Вас трое, а я одна! На! Я тебе покажу, вот смотри! Вот моё платье, смотри! — и она стала выкладывать передо мной свою одежду. — Вот смотри: вот дырка, вот ещё! На, смотри!» — растягивая ткань то в одном, то в другом месте, показывала она мне одну за другой увеличивающиеся в размере дырочки. «Так ты же сама сейчас рвёшь! — возмутился я. — А эти дырочки у тебя раньше были. Сколько лет уже этому платью?! Лет десять, не меньше!». — «Ой, ой, десять лет! Я его купила пять лет назад, и что я, неряха?! Я ношу другие вещи дольше, и там нет дыр. А ноги, смотри, я тебе покажу! Смотри, какие чёрные пятки!». — «Слушай, — уже ласковым тоном попытался я её остановить, — почему, если у тебя грязные пятки, то обязательно их папа пачкает?!». — «А кто?!». — «У меня тоже бывают грязные ноги! И я просто иду и их мою, и они становятся чистыми!». — «Ох, какой ты негодяй! Ты хочешь сказать, что я грязнуля?!». — «Конечно, нет, но ты ведь не летаешь, а ходишь по земле!». — «Но я ведь не хожу босая! И тапки, смотри, грязные!». — «Я заметил, что ты иногда встаёшь с постели открыть дверь кому-нибудь и идёшь босиком, а потом влазишь в тапки с уже выпачканными ногами», — решил я попытаться раскрыть ей глаза на проблему. Мама презрительно скривилась от моих «научных» наблюдений, промолчала, затем обиженно сказала: «Ну, мне всё ясно! Я дура, что ищу у вас поддержки, вы все одна компания! Знаешь, что я тебе скажу, я тебя не хочу ругать, но ты не должен так себя вести. Твоё кровотечение ещё может повториться!». — «Я ничего от тебя не хочу! Хочу только одного, чтобы ты не морочила мне голову!». — «Хорошо! — высунулась вновь мама из другой комнаты. — Ты посмотришь, что у тебя ещё операция будет из-за меня, если я тебя прокляну! У тебя ещё не только это будет….!». — «Пошла отсюда!» — заорал я, как только мог грозно, вставая с постели. «Жри г…»! — в заключение предложила мне мама, оделась и ушла из дому. Вечером, придя с работы, папа поинтересовался, что я ел. «Г…»! — ответил я словами мамы. «А что, она тебе ничего не приготовила?!» — недоумённо и озабоченно спросил он. Я передал ему диалог с мамой. «Да, этого я от неё не ожидал! Я думал, что она всё равно будет переживать и будет для тебя готовить! Ведь она всегда переживала за вас. И когда ты в больнице был, переживала. Что с ней стало, что же делать? Тебе же нужна диета, — вслух рассуждал он. — Попробую я сварить, что делать!». Папа надел мамин передник и пошёл на кухню.

Когда через час пришёл Марик, в квартире у нас пахло едой. «О! — воскликнул Марик, подходя к кастрюле, и тихо у меня осведомился. — Мама?». — «Нет, она ушла», — и я указал на нашу новую маму — папу. Папа скромно пожал плечами и сказал: «А что делать? Ему же нужна диета, и кто знает, когда она придёт и приготовит?! Что-что, а этого я от неё не ожидал!». — «Не ожидал! — раздражённо передразнил его Марик. — Она больна, что от больной можно ожидать!». Тем не менее, тефтели вкусно пахли и в несколько рядов были выложены на дне чугунка. Марик и папа смотрели «голодными глазами» на тефтели. Они тоже ели «г…», что и я, и мы торопливо стали готовиться к еде, ставили на стол тарелки и хлеб. Не успели сесть за стол, как услышали шаги по балкону, и в комнату ввалилась разгорячённая мама с красным лицом, возбуждёнными глазами, которые светились злыми огоньками! Она хотела пройти в комнату, но, почуяв запахи на кухне, направилась, не раздеваясь, туда! Папа пошёл за ней, как школьник. По пути он оправдывался: «Люся, я решил сварить тефтели, дети были голодными, и я не знал, когда ты придёшь. Конечно, жаль, — сказал папа, — у меня не так получилось, как получилось бы у тебя! Но что делать?!». Мы с братом остались в комнате и плохо слышали слова папы, но тут же услышали шум и суматоху на кухне… и звон падающей крышки. Поспешили туда, и нам открылась страшная картина: папа и мама толкались у помойного ведра, держась за кастрюлю с тефтелями! Т. к. руки у них были заняты, то каждый стремился головой оттолкнуть от ведра противника! И тут маме удалось ловким движением перевернуть в ведро чугунок с тефтельками! И вот, они уже летят в ведро! Папа, как баскетболист-защитник, стал отбивать их руками от ведра, некоторые упали рядом, другие он добил аж до стены! Марик бросился ему помогать, но было уже поздно, больше половины всё же угодили в ведро. «Вот вам, жрите! — приговаривала мама, отряхиваясь от лука и брызг жира, которые угодили ей на пальто. — Вы у меня „г…“ будете жрать! Ах ты, подхалим! — сказала она папе. — Ты делаешь себя добреньким — мама не варит, я вам сварю! Я тебя знать не хочу, негодяй!». — «Ах ты, сволочь! — заорал брат, обнаружив с десяток лежащих в помойном ведре тефтелей. — Ты что сделала?! Он болен, ему нужна диета, а ты мало того, что сама не готовишь, так ещё и выбрасываешь то, что он приготовил!» — указал Марик в сторону папы. У него было такое возмущённое лицо, что мать повернулась и быстро убежала из дому, бросив на ходу: «Как вы ко мне, так и я буду к вам!». Её не было всю ночь. Не пришла она и на следующий день, мы отправились её искать. Предположили, что она где-то у родственников или у знакомых. Так оно и оказалось… у бабушки! По виду бабушки видно было, что она уже «закусила»! «Я вас знать не хочу! — сказала мама. — Живите сами, узнаете, как это хорошо!». Мы с братом переглянулись, и он сказал: «Ну, ладно, если тебе здесь лучше жить, живи здесь. Главное, что всё у тебя в порядке».

Мы направились к выходу. «А почему это я должна жить не у себя дома?! — одумалась мама, видя, что нас устраивает такой вариант. — Это ты, — обратилась она к брату, — живи у своей жены! А я живу у себя дома и буду жить у себя дома!» — уже уверенно сказала она, решительно одеваясь. «Конечно, — обрадовалась бабушка, — ты должна жить-таки у себя дома! И я так думаю». — «Замолчи! — заорала на неё мама. — Не бойся, старая дура, я не собираюсь у тебя жить! Ты уже испугалась!». — «Люся, пожалуйста, живи у меня, — боязливо исправляла свою ошибку бабушка и добавила, — не обижайте маму, она очень переживает за вас». — «Заткнись! — услышала она уже от брата. — Что ты голову морочишь — „не обижайте“, дура! Сама же от неё получаешь, и от страха делаешь вид, что не понимаешь, что она больна!». — «Нет, нет! Не надо так с мамой! Нельзя так, она не больна! Все были бы такие больные, как она! А то, что я от неё получаю, так я уже привыкла. Я от всех получаю. Что я могу сделать? Такое моё счастье», — сказала бабушка и тихо заплакала. «О! Притворная сволочь! — сделала вывод из слов своей мамы наша мама, а затем объявила Марику: — Знаешь, что! Ты не хозяин у меня! Я всё поняла — твоя цель забрать у меня квартиру, развести меня с папой! Ничего у тебя не получится, живи у своей жены, и дай мне, наконец, тоже спокойно пожить! А квартиру ты у меня вот получишь!» — показала ему большую фигу мама. После этого она ушла от бабушки и обратилась к папе: «Идём, старый дурак, живи своим умом!». Папа посмотрел на меня и на Марика. «Не смотри на них!» — сказала мама, перехватив его взгляд. «Люся, что ты хочешь, я не смотрю!» — сказал папа и вышел за мамой. Мы с братом тоже ушли от бабушки, но не домой. «Пойдём к Жиркову», — предложил Марик, когда мы вышли от бабушки. Жирков — его старый товарищ по школе, техникуму и занятием боксом. Он жил в метрах трёхстах от дома бабушки, брат давно не был у Жиркова в гостях. Они работали на одном заводе «Комсомолец», а после армии сделали разные карьеры, по бердичевским масштабам. Жирков стал секретарём комсомольской организации завода и очень этим гордился! Он даже внешне изменился: щёки надулись, старался не останавливаться на территории завода с братом для разговора, быстро проскакивал, говоря: «Давай лучше встретимся у меня дома».

Брату удалось на заводе дорасти аж до контролёра цеха, как будто профессионально-техническое училище окончил, а не техникум! Контролер — чуть выше рабочего, но такого же грязного вида. Поэтому можно было понять Жиркова, иногда идущего рядом с главным инженером или даже директором завода, и вдруг остановиться для разговора с простым контролёром! Ещё хуже, если стоять и с ним разговаривать, а тут возьми — и пойдёт по территории завода начальник! Что тогда делать?! Во-первых, могут подумать, что стоит от безделья, а во-вторых, не останешься же стоять с рабочим, если начальник рядом! Поэтому Жирков тут же убегал к начальнику, чтобы проводить его, хотя бы до ворот! В общем, у каждого были свои заботы. Ситуация «принца и нищего», причём, они поменялись ролями! В армии — «на фронте», брат был «принцем» — секретарём комсомольской организации части, даже дослужился до лейтенанта, чего обычно не бывает на срочной службе! Но в отличие от Жиркова, он не гордился своим положением. Жирков в армии был простым солдатом и поэтому ценил свой выросший уровень! И здесь сработал мой закон «качелей» — «закон качелей жизни»! Евреи нужны только в трудные времена Отечества! Брат со мной согласился и добавил, что по глупости не остался в армии, там не ощущалось антисемитизма. По крайней мере, таких, как начальник отдела кадров завода, он не встречал в армии. Для брата ничего хорошего на заводе не предвиделось. Подойдя к дому Жиркова, мы услышали доносившийся звук ударных инструментов. Он в последнее время как бы «двинулся», лупил и лупил целыми днями по барабанам, как шаман! Жирков был рыжим, аж красным! И на фоне красного цвета барабанов мало выделялся, но всё же, мы его нашли. «Вот, никак не получается одна комбинация, — пожаловался он, — послушайте!». Мы послушали минут пять, пока у него, наконец, не получилось, затем не выдержали, и брат сказал: «Мы зайдём в другой раз». — «Да нет, я уже», — сказал Жирков, нехотя отрываясь от барабанов. Мы посидели, его мать стала накрывать на стол. «Поберёг бы, себя! — сказала она сыну. — Скажи, Марик, он очень похудел?». — «Да, немного», — согласился брат, глядя на жирного Жиркова. «Я, знаете, последнее время плохо сплю, какие-то кошмары, и организм стал высыхать», — подтвердил Жирков.

У Жирковых был собственный одноэтажный домик с большим садом. Еще по пути к нему мы заметили бесцельно разгуливающего то в одну, то в другую сторону его старшего брата. Вскоре он зашёл в комнату: небритый, мрачного вида, тоже рыжий, похожий на своего младшего брата. Мы знали, он служил на флоте и болен шизофренией. На наши приветствия ответил мрачным, ненавидящим взглядом и вышёл из комнаты. «Он в последнее время стал агрессивным, — пожаловался Жирков, — надо его опять положить в психбольницу. А как ваш дядя?» — спросил Жирков. «Почему так много сумасшедших?» — спросил брат, когда мы вышли от Жиркова. «Наверное, мы просто вращаемся среди них! — предположил я. — Как говорит наша мама: — Мишигины гензен — мишигинэ гривэн! (сумасшедшие гуси — сумасшедшие шкварки)!». — «Ты думаешь, мы тоже?» — спросил брат. «Нет, мы, конечно, не так „двинемся“, как мама. Каждый сходит с ума по-своему! Но Жирков уже приступил — стал высыхать!». По поведению мамы в последующие дни можно было понять, что идея «новой счастливой жизни» с мужем, без вмешательства детей, ею полностью овладела. Она постоянно повторяла папе при нас, как бы обращаясь к нашей совести: «Послушай, почему мы должны жить только ради детей?! Хватит уже отдавать свои силы им, пора нам на заслуженном отдыхе пожить одним!». — «Люся, что ты говоришь, такое?! Разве дети нам мешают?!» — не понимал папа и, конечно, боялся, что все силы, не использованные на нас, мама посвятит ему. Он добавлял торжественно: «Пусть наши враги живут без детей!». — «Дети тоже бывают разные!» — объясняла ему мама, косясь на «детей». Вскоре и родственники поняли причину того, почему мама нервничает, и стали нам советовать дать папе и маме пожить без нашего вмешательства, возможно, тогда всё наладится, семейная жизнь — вещь непростая! Папа поначалу очень противился этому, и чувствовалось, не хотел попробовать еще и без нас. Но затем он стал покорным судьбе! И когда мы с Мариком предложили ему пожить с мамой одному, а мы уедем куда-нибудь, возможно, действительно, мы её раздражаем, сказал: «Куда вы?! Что вы?! Куда вы можете уехать?! — заволновался папа, а затем добавил: — Хотя я уже не знаю, что нужно!».

Мы с Мариком занялись поиском денег на дорогу. Ехать решили в Душанбе: не надо зимней одежды, тепло, подальше от родственников — больше пяти тысяч километров. Правда, большое расстояние определяло большую цену билетов. Меня выручил троюродный племянник по отцовской линии, он учился на втором курсе техникума и был на три года младше меня. Мама объявила нас похожими: у обоих были большие уши, оба худые, и самое главное — оба евреи! По его студенческому билету можно купить за пол цены билет на поезд, такое право даёт студенческий билет. Вова был не жадным, и без лишних разговоров отдал мне свой студенческий билет: «Потом пришлёшь», — сказал он. Жаль, что и для Марика не нашлось троюродного брата или племянника — похожих на него цыган! Поэтому нам не хватило на билет Марику — 35 рублей, а билет и стоил 35 рублей. Ещё нам хотелось иметь рублей 50 для последующей жизни в Душанбе.

Папа сумел занять у уборщицы школы 20 рублей, а мы с Мариком мечтали «остальное» занять у нового сожителя тёти Раи. Он считался не бедным, и за такую веселую тётю мог бы и заплатить. «Ладно, — пообещал он нам, когда мы в присутствии Раи его спросили, — завтра будут деньги!». Мы пообещали вернуть через месяц, как только устроимся в Душанбе. Узнав от нас о предстоящем получении с него денег, мама сказала: «Не будьте дураками, Раечка не даст ему это сделать! Она на вас наговорит!». Так было или не так, но на следующий день и в последующие за ним «кредитор» куда-то запропастился. Брату удалось занять недостающие деньги у племянницы Раисы Ефимовны, сорокалетней толстушки, которую, как оказалось, он довольно близко узнал ещё задолго до армии, где-то в 16 лет! А я, дурак, и не подозревал, что она годится для таких дел! «Был слегка пьян», — пояснил брат и слегка смутился от своей неразборчивости. «Да нет, ничего страшного!» — успокоил я его и рассказал историю, как мы с Геной разрабатывали план действий с сорокалетней прачкой с огромным задом, который она беспечно оставила нам на обзор, наклонившись над корытом с бельём, совершая бесстыжие движения: вверх-вниз, взад-вперед — натирая бельё о стиральную доску! Гена её даже по заду одобрительно погладил, за что был «обматерён» обладательницей большого зада! Прачка, как оказалось, в дом приходит не глупостями с сопляками заниматься! Все эти незначительные события были в прошлом, а сейчас было не до задов.

Наступил день отъезда, мама сварила нам в дорогу 10 крутых яиц, поджарила котлет, а для меня в баночку положила ею сделанные в этот раз тефтели. Марик это тут же отметил: «Вот вам штапель, вот вам тюль! Вот вам яйца, вот вам!..». На кухне мама мне сказала: «Я всё же мама! Ты будешь меня вспоминать! Живи своим умом, Марика не слушай, и папочку не слушай! Если будет вам писать и наговаривать вам на меня — не слушай его! Если бы не он, так вы бы ко мне лучше относились! Если тебе будет плохо и ты мне напишешь — я мать, я приеду к тебе, не к Марику, а к тебе, слышишь?! Марику только ничего не говори! Мы снимем комнату и будем жить одни. Не страшно, мы проживём, лишь бы вы мне „этого“ не делали! Я сама с удовольствием уеду! Я чувствую, что с папой всё равно не смогу жить, он мне не простит, что я всю жизнь отдала вам! Я рада, что вы уезжаете, он вам здесь не даст жить, вы его не знаете, он очень злой человек! Тебе испечь в дорогу печенье? Будешь кушать печенье?!» — громко спросила она меня, когда папа зашёл на кухню. «Сделай, Люся, конечно, испеки! — сказал папа. — Оно им пригодится! — и поцеловал маму. — Ну, ты молодец, так быстро всё приготовила!». — «Иди, иди! Подхалим! — рассмеялась криво мама. — Я сама знаю, что им сделать!». Я вышел из кухни с тревожным чувством, оставив там родителей. На следующий день, в выходной, мы с братом сели в автобус «Вокзал — Гришковцы». Автобус был полупустой. Глядя из окна автобуса, я видел скучающих, медленно идущих по тротуарам редких пешеходов. Пустой бульвар, пустые дороги. Вот проезжаем мимо кинотеатра им. Фрунзе, там же рядом дом предателя Мазепы — героя украинского народа. Там стайки ребят и девушек, среди них замечаю свою прежнюю поклонницу Юлю. Кому теперь, интересно, она пишет письма? Но это уже ко мне не имеет никакого отношения. Я знаю, что в последний раз проезжаю по этому конвейеру жизни. Я уезжаю в неизвестное будущее: завтра, послезавтра и в последующие дни я не приду к себе домой. Мой дом — поезд, а дальше я себе свой дом не представляю.

На прощанье мама мне многозначительно напомнила: «Будь здоров и, как я тебе сказала…». Папа поцеловал меня и Марика и заплакал. Мама на него насмешливо посмотрела. «Поехали, сионский мудрец», — сказал мне, с черной иронией, брат. Мы заскочили в уже тронувшийся поезд…