Жена стала беречь и растить свой живот, и меньше учить. Чувствовалось, учёба её интересовала с каждым днём всё меньше. Она готовилась стать матерью после того, как второй раз «обнаглела» и забеременела. А я готовился стать врачом, вернее, врачом я себя уже чувствовал, нужен был диплом. Пока каждый будет жить у себя дома — решили мы, т. к. денег не было, чтобы квартиру снять, а в кибитку не хотелось. Это было бы для меня травмой, а быт определяет сознание, по выражению примитивных «марксистов»! Кроме того, предстояло ещё одно испытание после сдачи летней сессии — прохождение воинской службы, принятие присяги в полевых условиях учебного военного полигона Ляур. Для студентов мединститута это означало два месяца воинской службы! Для студентов сельхозинститута и политехнического ещё хуже — три месяца! После военной присяги и воинской подготовки вместе с дипломом получим военный билет и звание лейтенанта. И в случае войны уже не пропадёшь, пойдёшь на фронт обеспечивать войска медпомощью. Будешь решать вопрос: кто нуждается в медпомощи — это те, кого можно будет ещё на фронт отправить! А тот, кто тяжело ранен — нуждается только в уходе. Это означает, что он вскоре уйдёт к доценту Грызлову «на уход» и пополнит список т. н. безвозвратных, санитарных потерь. Но в любом случае — это означает, что врач ничего не должен для раненого делать — пусть сам, если сможет, выживет! После института ты уже старший врач полка. В мирное время, если не удастся отмазаться, то каждые три года будешь призываться: на месячные, двух- или трёхмесячные военные сборы. Неплохо, если это в Душанбе, тогда не хуже, чем работа, если работу не любишь. Хорошо было бы для меня тогда, когда я на заводе работал, но тогда я не был лейтенантом. А работа врачом, конечно, лучше, чем военная подготовка! Служба в Ляуре, по рассказам, была не мёдом: июль месяц и август, жара +45–50 °C в тени, отсутствие водопровода, одна фляга воды на день и то, что с едой. В такую жару еще бегать в противохимической защитной одежде, в противогазе — не все выдерживают такую подготовку. Тем более что в Советской Армии главный поставщик калорий для солдат — это хлеб. А здесь еще и вода отсутствует. Но, по убеждению советской военной медицины, чем меньше пьёшь в жару и в походе, тем лучше, т. к. лишняя влага всё равно потом выводится, и только пить еще больше хочется. Мне предстояло как бы пойти на войну, на фронт! И жене было у себя дома лучше, чем у моих родителей, без меня. Женитьба для женщины, что дрожжи для теста! После женитьбы живот у Разумовой вдруг стал расти, как на дрожжах! И, наконец, до того разросся, что пришлось ее отправлять в роддом!

Что-то надо было с животом делать! Конечно, я ежедневно после занятий приходил в роддом, в котором у нас до этого на четвёртом курсе был цикл по акушерству и гинекологии. Первый роддом — лучший в городе и республике. Был ещё и второй, но первый был базой кафедры, поэтому он был настолько хорош, что охранялся от будущих отцов, как военный объект! Будущие матери, как заключённые, выглядывали из окон, в лучшем случае — из открытого окна. А будущие отцы — снизу кричали, спрашивали, что да как. Зайти внутрь нельзя было, чтобы с собой не принести жене какую-нибудь заразу, что скажется на потомстве. А т. к. кричали снизу и сверху, все одновременно, то попробуй узнай, кто тебе отвечает — твоя ли жена, твой ли муж? Так можно понять, что твоя родила уже, а окажется, что это сделала её соседка. По телефону информация тоже ненадёжная. Кроме того, что приходил в роддом, ещё и звонил по вечерам — вдруг, пока ты дойдёшь до дома, жена уже тебе что-то родит?! И действительно: «Ваша жена родила», — согласилась дежурная по телефону. «Кого?! — нетерпеливо заорал я в трубку. — Мальчика или девочку?». — «Сейчас посмотрим, — сонно отреагировала справочная служба, — и то, и другое». — «Как и то, и другое?! — переспросил я. — Она что, близнецов родила?!». Стоящие рядом мать и отец успокаивали меня: «Может, так даже лучше — за один раз». Быстро одевшись, помчался в роддом, жена стояла уже на балконе. «Поздравляю!» — крикнул я. «С чем?» — поинтересовалась она. «Ну, ты же двойню родила!». — «Тройню», — показала она мне три пальца. «Да ты что — серьезно?! — испугался я. — Ты что, опоросилась, что ли?! Говори серьезно, кого родила!». — «Ты что, издеваешься! — возмутилась жена. — Ничего я ещё не родила, у меня даже ещё схватки не начались!». Но всё же, через пару дней это произошло. «Если на стене висит ружьё, то оно обязательно выстрелит»! И в этот раз жена действительно родила мальчика, 51 см — 3 кг весом, и, к её радости, а ещё больше — моей, на меня похож! Что, конечно же, лучше, чем если бы на соседа. Принёс цветы и Советское шампанское. Обменялся с акушеркой товаром — она мне сына, завёрнутого в пелёнки, а я ей — конфеты и шампанское. Взяв сына на руки, сразу почувствовал себя отцом и ощутил ответственность за него. Поехали сначала ко мне, показали сына моим родителям, а затем доставил жену и сына к ней домой. Оставил сына и жену у её родителей, без желания. Домой уехал неспокойным. Каждый день после занятий приезжал к сыну и жене, и только вечером возвращался к себе домой.

С этого момента я взял на себя полностью проблему обеспечения санитарии и гигиены. Все, что связано с кормлением, уходом за сыном, решалось мной. Жена не сопротивлялась, выполняла мои указания, это её и «спасло»! Я оказался сверх-беспокойным отцом. Посуда, соски — все должно было содержаться в полной стерильности, ополаскиваться каждый раз кипятком. У меня из головы не выходил грудной ребёнок, умерший от диспепсии, когда мы проходили практику на 4-ом курсе в Ленинском районе. Перед глазами кафедра детских болезней, где в морге видел детские трупики и лазящих по ним мух. В мухах, как раз, и не было недостатка в доме родителей жены, с туалетом во дворе и другими «удобствами» на улице. Я еще не прибыл в Ляур, но мне уже не терпелось как можно скорее из него вернуться. Я боялся, что за время моего отсутствия, пока я там буду 2 месяца, может что-нибудь нехорошее произойти! Но «фронт» надвигался всё ближе. И, наконец, собрав всех мужчин курса во дворе института, всех, кто не подлежал по медпоказаниям освобождению от воинской обязанности, на автобусах повезли на полигон Ляур. С нами были уже не просто офицеры военной кафедры — штабные писари, а настоящие «полководцы», «маршалы», «главнокомандующие армией»! Они были злобными хамами, а мы стали в один миг солдатами в полной их власти! После построения на плацу была дана команда: по «боевым машинам» — автобусам! Одно дело слышать о Ляуре, а другое дело — увидеть и поучаствовать там! Доехали за полтора часа, недалеко от Душанбе по расстоянию. Первым делом на местном складе всем выдали форму с учётом воинских званий, кто в армии служил. Среди нас появились солдаты, ефрейторы, сержанты и даже старшины-«сундуки»! Ярко-рыжий, длинный, похожий на аскариду, только что вылезшую из кишечника и не успевшую ещё от дерьма отряхнуться, староста курса Калондаров получил погоны старшины, допотопное звание, которое в современной армии уже отсутствовало. Поведение и без того злобного дурака Калондарова стало еще более дурацким и злобным. Он стал себя вести так, как будто получил звание, по меньшей мере, генерала. На построении, перед столовой и после столовой — перед туалетом, заставлял своих сокурсников по часу терпеть голод, жару и сдерживать физиологические потребности. Его рвение нравилось офицерам кафедры, которые себя маршалами чувствовали и мстили за свою несостоятельность в армии! На военную кафедру служить отправляют никчемных офицеров. Сразу стало видно, кто как себя будет вести после института и вёл бы себя во время войны! Ляур представлял собой выжженное серое пространство с жёлтой сухой скудной травой, холмистой местностью, несколькими арыками с грязной, непригодной для употребления водой. Длинные, барачного типа железобетонные строения — казармы. 300 курсантов были разбиты на три роты, по три отделения в каждой.

Невдалеке стояли отдельные постройки для офицеров, рядом душевая, похожая на дворовой туалет, душевой бак литров на 50 воды, которая нагревалась от солнца за день. Поэтому «товарищи офицеры» могли только вечером свои телеса намылить и смыть, если воды хватит. Самым спокойным был зав. кафедрой полковник Зинченко. Ещё одним «тихо помешанным» был майор Крошкин — алкаш. Ему было всё равно, что делается на «фронте», но т. к. с выпивкой было хуже, чем в Душанбе, то он становился всё более раздражительным. Самым злобным и рьяным оставался полковник Игнатов, которого кто-то «обманул», по-видимому, что он похож на маршала Жукова. В особенности он усердствовал по вечерам, на вечерних построениях, заставляя маршировать на плацу по два часа до полного изнурения студентов, укорачивая им ночной сон. Студенты, курсанты-медики — будущие врачи, занимались тем, что воровали друг у друга сапоги, ремни, головные уборы-панамы, гимнастёрки, штаны т. е. всё, что снималось на ночь. Таким образом, с каждым днём всё большее количество курсантов ходило без ремней, гимнастёрок, сапог и переходило на кроссовки. «Студенческая армия» становилась всё больше голой и разутой. Спасало то, что в связи с климатическими условиями разрешали ходить в одних брюках без гимнастёрки. Около столовой стояла цистерна с привозной водой, и у кого была фляга, имел право заправить её один раз в день, после обеда.

Метрах в 200 от наших казарм располагались две постройки, где находились местные офицеры полигона. Они нас не касались, они занимались обеспечением полигона боеприпасами, обмундированием, а главное, употреблением алкоголя, и трезвыми не бывали. Одновременно с нами на полигоне располагались студенты политехнического и сельхозинститута. Их служба была ещё более зверской, с ночными учениями. Их готовили офицерами-строевиками, и подготовка их продолжалась три месяца, в отличие от нашей — двухмесячной. Меня назначили санинструктором, моим начальником стал капитан Синицын, похожий на солдата Швейка. Он был, по крайней мере, по отношению ко мне терпим, но свиреп к солдатам, которых я выбирал в помощники. Моей обязанностью было следить, как и вытекает из должности, за санитарным состоянием полигона. Не должно было быть мух, тараканов! Всё ползущее, летающее подлежало истреблению. Для этого я не жалел хлорофоса, и он обильно распылялся, и больше всего в столовой. Пол, деревянные столы, стены, были мокрыми от хлорофоса, и это вызывало восторг у начальника кафедры Зинченко. «Вы очень исполнительный, добросовестный и трудолюбивый! — открыл он мне новость, в которую не поверили бы мои прежние заводские начальники. — Мы ещё никогда не имели такого делового и ответственного санинструктора, разрешаю вам пользоваться офицерским душем!». И в остальном я был на равных с офицерами. Мне не надо было участвовать в построениях, в марш-бросках в противогазе, резиновом костюме химической защиты. Только в стрельбах принимал участие. Это я делал с удовольствием и успешно, за что был отмечен на доске отличников боевой подготовки. Из автомата по мишени выбил больше всех очков: только десятки и пару девяток. С пистолетом дело было хуже. У меня был вообще плохой опыт с пистолетом — даже ногу себе перед институтом прострелил! Для стрельбы из пистолета нас отвезли на полигон, где нас уже ждало несколько машин скорой помощи. Это означало, что больше всего случаев происходило во время стрельбы из пистолета. И в этот раз один из курсантов поинтересовался у рядом стоящего офицера: «Куда стрелять?» — повернувшись к нему и развернув в сторону офицерской груди пистолет, что повергло офицера в панику. Выстрел, к счастью, последовал в сторону мишени, но мимо. В офицерскую грудь, скорее всего, попал бы. Я тоже не добился больших достижений, но в мишень из пистолета Макарова попал. Пистолет — личное оружие и не имеет большого значения в боевой обстановке. Но попасть в рядом стоящего офицера — может. Должность санинструктора давала мне ещё одно право — обедать с офицерами до прихода в столовую солдат. Офицерская столовая была в соседней комнате, а солдатская — большое помещение с длинными столами на всю длину комнаты и деревянными скамейками вдоль.

Дежурные ставили на стол несколько котлов с мясом и гарниром за полчаса до прихода солдат. Мне не хотелось ставить себя в особое положение по отношению к другим студентам, и я приходил вместе со всеми, пока не познал животные инстинкты сокурсников, большинства, по крайней мере! Каждый день был другой дежурный, а сегодня им был сосед по дому — племянник профессора-хирурга Кадыров. Таджик, говорящий без акцента по-русски и интернационально воспитанный. Я не смотрел, что он мне кладет в миску, и к другим в миски не заглядывал. Считал, что дежурный всем раскладывает еду в миски одинаково. Не меньшее значение, чем мясо, имели компот и кисель, которые тут же выходили потом в 45-градусную жару. Бетонное помещение, насыщенное, к тому же, парами хлорофоса и усеянное мушиными трупами на полу, раскалялось как печь. Я своё дело всё же делал добросовестно, живых мух не было, они были в живом виде ликвидированы! Начали есть. Моё внимание привлекла перепалка на таджикском языке между дежурным Кадыровым и остальными «боевыми товарищами». Несколько раз услышал на таджикском часто произносящееся мое имя. Вопросительно взглянул на дежурившего Кадырова. «Они меня ругают за то, что я тебе, как они считают, много мяса положил в миску, и компота много налил!» — перевел Кадыров. «Нет-нет, ты не виноват! — успокоили меня „боевые товарищи“. — Это он виноват!». — «Демократия не для моих однополчан!» — понял я. И стал приходить есть до прихода «товарищей по котлу». И только тогда понял, что был излишне щепетилен, что не было оценено товарищами — «сокурсниками по котлу». Все, имеющие хотя бы несколько лычек на погонах и числящиеся сержантами, приходили раньше солдат. Один такой, бывший студент-узбек, а ныне сержант, хотя и младший, пришёл на несколько минут позже меня и, внимательно изучив, что я себе взял, сказал, как бы шутя: «А я возьму себе больше!». Примерно одна треть котла ушла в его миску! Второпях глотая, как когда-то наша собака по имени Динго, в один миг заглотил всю миску, в которой остались только кости. Это единственное, что его всё же отличало от собаки, которая костей не оставляла. И по своей изобретательности он оказался немного развитей дога! Дог бы не догадался до такой его человеческой тонкости, или это догу просто не надо было? «Кости надо выбросить!» — прокомментировал он мне свой мыслительный процесс и, выбросив кости в стоящую около стены металлическую печь — зарыл их! Он скрыл следы своего «обжирания» боевых друзей. «Кушите, пожалиста», — вежливо пригласил он сбежавшихся после построения солдат. У пришедших солдат началась привычная битва за еду. «Хорошо, что я не на войне! — подумал я. — И с ними не в одном окопе!». Пришлось вспомнить тюрьму, где начальник любил повторять: «Мы все едим из одного котла». Здесь тоже все ели из одного котла, только миски были по-разному наполнены, сержанты наполняли себе больше. Отслужив полсрока, решил на побывку на родину отпроситься — на сына посмотреть и узнать, что с женой. Всем известно, чем занимаются жёны, когда мужья на фронте воюют! Мой отец никак не мог забыть, что когда он вернулся с фронта через пять лет, глядевший ежесекундно смерти в глаза, жена его — наша мама, не бросилась обнимать и радоваться его возвращению, как он ожидал. Она довольно равнодушно и даже обижено встретила его — он заставил её пять лет одной растить сына в условиях Казахстана.

Начальник кафедры сделал для меня исключение и отпустил на два дня, что не было предусмотрено планом подготовки курсантов. Я чувствовал, что он не посмеет отказать, так оно и получилось! До Душанбе доехал на попутной машине, первым делом — к жене и сыну. «А, это ты», — слабо узнала меня тёща. Жена, как оказалось, дежурила, где-то подрабатывала. Я смотрел на сына, который мирно в кроватке спал, действительно красив — «хорошая моя работа», не мог я себя не похвалить мысленно. Возможно, на меня в детстве похож? Кто его теперь знает, каким я был, тогда не фотографировали! Но он получился чистенький! Вроде, не дурак, большой лобик, носик не совсем как мой — меньше, но и не такой, как в Воронежской области! Насмотревшись и не желая будить сына, вышел во двор навстречу жаре и мухам. А вот и жена: «А, привет, ты что, насовсем?» — встретила она меня, как мне показалось, равнодушно, как моя мать когда-то отца.

«Наследуются, вероятно, не только гены, но и судьбы», — подумал я. Зато было легче без угрызений совести через полчаса уйти к себе домой. Мои родители и брат обрадовались явно намного больше! Не заметил, как пролетели полтора дня, и отправился назад к месту службы. Хорошо, что не на пару лет и даже не на пару месяцев! Обратно нашёл «еврейский транспорт» — сокурсница с её отцом поехали навестить будущего мужа и зятя — однокурсника Фиму Фланцбаума. Я дал как-то Фиме из своей фляги напиться, и он сказал, что никогда мне этого не забудет. Всю жизнь будет мой благородный поступок помнить! Водой здесь никто ни с кем не делился! Он и навёл меня на свою невесту: «Сможешь с ней вернуться». — «Красивый у тебя сын», — похвалила она меня, увидев в коляске сына, которого я вёз перед отбытием на сборы. Трогательная картинка — солдат везёт коляску с ребёнком, а рядом жена. Замужество делает некоторых женщин гордыми, заносчивыми, повышается их самооценка, и она может подумать, что поспешила и могла что-то получше найти, например, не солдата, а мужа-генерала! В разговорах в машине время, к сожалению, пролетело быстро. И я снова в Ляуре — в суете «однокотловщиков» и «разномисочников». «Как отпуск провели?» — спросил, увидев меня, зав. кафедрой, а другие офицеры встретили, как будто ждали меня, как спасение! Сразу же отметил, что в столовой завелись мухи и единичные тараканы, прогуливались, пошатываясь от остаточного хлорофоса. «Будут ценить! — подумал я. — А то думают, что мухи и тараканы сами по себе сдыхают! Никто не умирает добровольно, даже мухи!». — «Давайте, чтобы к завтрашнему дню мухи исчезли! — предложил капитан Синицын. — А то наш полковник мне уже всякое высказал. Я заставил одного курсанта, — сказал он, — хлорофосом все обработать, но за ними надо следить, они халтурщики, а я не проследил! Да и у вас это лучше получается, надо ведь не только распылять хлорофос, надо знать где!». — «Да, — согласился я, — надо быть умнее мухи». — «Вот именно! — согласился Синицын. — Возьмите вон того кулябца, он, вроде, здоровый», — указал мне капитан на праздно вечером шатающегося и попавшего ему «под руку» двухметрового кулябца из второго потока, которого я только слегка на вид знал. «Товарищ курсант! — скомандовал Синицын. — Пойдите-ка сюда!». — «Чито хочиш?» — на кулябский манер спросил «гигант». «Возьмите-ка на спину этот бачок! — указал капитан на 30-литровый бак с хлорофосом и с трубкой-распылителем. — И обработайте хлорофосом помещение!». — «Э-э-э-э, такой деля не нада», — махнул рукой кулябец и, развернувшись, ушёл. «Стойте, я вам приказываю!» — завопил, как только мог громко, капитан. «Сказал тибэ — не нада такой работ!» — повторил кулябец. «Возьмите, я вам приказываю!». — «Ти мине не приказывай, я тибе не боюс! Приказывай другой, а не мине!». Побледнев от злости и беспомощности, Синицын побежал к полковнику Зинченко жаловаться, пригрозив, что на гауптвахту посадит кулябца. Не было никакой гауптвахты у капитана Синицына или другой возможности наказать кулябца. Я ещё во время посещения воинской части в Душанбе на 3 курсе видел, как солдаты матом кроют офицеров. Преимущественно это были, в основном, кавказцы, и офицеры были бессильны что либо сделать и боялись солдат. Нам хотели тогда показать, как хорошо налажена служба в армии, а показали хаос. «Не связывайся с капитаном! — перешёл я на другой язык с кулябцем, применив психологический приём, чтобы ему было легче свою гордость умерить. — Я знаю, что ты его не боишься, и правильно делаешь, но с другой стороны, зачем тебе проблемы нужны? Впереди экзамены, и из-за какой то мелочи будут неприятности, а через полтора месяца вполне сможешь его послать!». — «Ладна, давай», — согласился кулябец, надевая 30-ти литровый «бачок» на могучие плечи. Впрягшись, как владимирский тяжеловоз, в телегу, пошёл вперёд, распылять хлорофос, как сеятель! А я рукой, по-ленински, указывал ему путь! «Ага, всё-таки испугался!» — обрадовался маленький капитан Синицын, увидев пашущего запряжённого «кулябского тяжеловоза». — «Конечно, испугался, — согласился я, — а что полковник сказал?». — «Чтобы мы сами справились, нет, говорит, у него средств воздействия, кроме педагогических. Эх, была бы это настоящая воинская часть, он бы у меня попомнил!» — мечтательно произнёс Синицын. Сразу вспомнил тюрьму, завод Таджиктекстильмаш, зэка, которого я без проблем посадил в машину и отвёз в тюрьму. «Солдаты не слушаются не потому, что у офицеров власти нет, а потому что мозгов нет, и властью не умеют пользоваться», — подумал я. Но я не собирался становиться офицером и наводить порядок в Советской Армии, и был счастлив, когда настал день сбросить с себя военную робу. Не удержавшись, припрятал панаму, как сувенир, на память. Местные офицеры смотрели на нас с грустью и завистью в глазах, когда мы сбрасывали с себя форму — это я у них чётко в глазах прочитал! Некоторое время ко мне в гости приходил Фима Фланцбаум — мой «однофляговец». Он понял, что такое «фронтовая» дружба, в условиях полигона Ляур, и не мог мне этой фляги с водой забыть. «Я буду всю жизнь это помнить!» — высокопарно пообещал Фима.

«Мне жалко ребёнка», — сказала мама и без моей просьбы предложила жене с сыном перейти к нам жить. Это оказалось кстати, т. к. жена с сыном к этому времени были вытеснены из большой комнаты в маленькую, где до этого размещался её младший 20-летний брат. Он отвоевал себе большую комнату. «Хорошо, что я не на пятилетнюю войну ушёл, как мой отец когда-то, а то кто знает, где оказалась бы жена с сыном? Хорошо еще, если бы в сарайчике на сене», — понял я. В квартире моих родителей вся квартира принадлежала нам. Мама и папа готовы были за внука всё отдать! А мать увидела во внуке как бы копию — продолжение своего любимого старшего сына — моего брата! Её состояние от этого улучшилось. Хотя нам с женой было нелегко — мама зорко следила, чтобы ребёнок получал достаточное количество питания, чтобы он не страдал и не похудел! Отец стал поставщиком детского питания для внука и делал это с большим удовольствием. Мы с женой могли спокойно учиться в институте и не беспокоиться за сына. Ляур меня подсушил, как воблу, и сделал коричневым, под ореховое дерево. Я был доволен своим видом, пока не случилась почечная колика. Отсутствие воды и жара сделали своё дело, у меня образовался камень в почке размером, не позволяющим рассчитывать на то, что он может выйти самостоятельно. Но меня больше беспокоило здоровье сына.

Шестой курс, т. н. субординатура — начальная специализация по выбранному направлению. Решили с женой выбрать терапию для субординатуры. Попали на кафедру профессора «большого» Хамидова. В этот раз нашу группу вёл не памирец, а долинный таджик Ибрагимов — доцент кафедры. Каждый из нас получил по два-три больных, которых мы вели как больничные ординаторы, и по два ночных дежурства. Кроме субординатуры остались ещё несколько повторных циклов: инфекционные болезни и туберкулёз. Туберкулез в этот раз проходили на базе городского туб. диспансера, чтобы знали, что происходит с туб. больными после стационара: их учёт и дальнейшее лечение.

Доцент Ибрагимов был по специальности гематологом. Стационарное отделение и амбулаторный кабинет в Караболо составляли республиканский гематологический центр. Таким образом, «большой» Хамидов отобрал у «маленького доцента» Хамидова, а главное, у его начальницы профессора Мамедовой их «хлеб» — гематологию. Гематологии она обучилась в Москве у главного гематолога Советского Союза знаменитого профессора Кассирского — опять еврей! Доцент-гематолог Ибрагимов раздал нам больных по своей специальности, гематологических. Гематологическое отделение представляло ещё более унылое зрелище, чем онкологическое отделение в 10-ом корпусе. Здесь больные сгорали быстрее, в особенности, молодые больные с острыми лейкозами. Поступил 24-летний больной с признаками гнойной ангины, 40 градусов, лихорадка — оказался острый лейкоз. В течение недели больной умер, не помогли современные методы лечения. На кафедре были необходимые препараты, имелись также врачи с хорошим уровнем знаний, постоянно повышающие свою квалификацию в Москве. У «большого» Хамидова, как и у профессорши Мамедовой из медгородка, работали не только местные кадры, костяк на одной и другой кафедрах составляли русскоязычные, половина из которых были евреи. Таджикские профессора между собой конкурировали, не любили друг друга больше, чем русскоязычных. Русскоязычные не были для них конкурентами, а были тягловой силой. Ассистенты кафедры были самыми бесправными существами! Они имели право только на ежегодную, со студентами, «битву за урожай». Ещё они имели право на организацию всех праздников, дней рождения, торжеств для профессора. Глядя на них, не хотелось оставаться работать в клинике на кафедре. Их работа лишена всякой самостоятельности, они обязаны участвовать во всех обходах профессора. Вот и сегодня профессор — «большой» Хамидов — в составе свиты из двух доцентов, шести ассистентов, зав. отделением, пяти больничных ординаторов, четырёх клинических ординаторов, пяти врачей-интернов, нас — восьми субординаторов, четырёх медсестёр — старшая и три постовые замыкали шествие. В этот раз обход проходил в кардиологическом отделении. Задача профессора — это показать свой высокий уровень и, соответственно, низкий — всех остальных врачей. Он сел у постели больного. В палате находилось четверо больных, трое ожидали своей очереди, когда профессор, идя по часовой стрелке, и их осмотрит и принесёт им спасение. Что должен сделать профессор, чтобы показать своё величие? Он обязан усомниться в точности диагноза, его подправить, ещё лучше — это додуматься до чего-то нового, до чего другие не додумались! Для этого он должен опросить больного, что-то отыскать в его рассказе важное, на что другие не обратили внимание. Ещё лучше, если он сам спросит больного, например: «Когда вы пьёте много кофе, то ходите после этого больше мочиться и не можете спать?». Больной это, конечно, подтвердит, тогда профессор говорит: «Вот видите, это очень важный симптом, показывающий не только хорошее качество кофе, но и повышенную возбудимость вегетативной нервной системы у нашего больного, который, кстати, умудряется в наше сложное время доставать хороший кофе, что указывает на предприимчивость, тщеславие, энергичность больного! Где, кстати, вы кофе достаёте, который нам не удаётся достать?!».

Во-первых, это хороший юмор — профессорский, который показывает, что профессор простой, доступный и тоже нуждается в кофе, и больной может ещё больше улучшить профессорское расположение к нему. Дальше, ощупав больного, простучав, прослушав и осмотрев, профессор просит кого-нибудь из присутствующих то же самое сделать и сказать, что он обнаружил. Даже если кто-то что-то и обнаружит, то будет бояться это показать, чтобы не «выстрелить мимо» и, скорее всего, промолчит. Тогда профессор попросит это других сделать. И после того, как все промолчат, или, что чаще, наглый студент что-то ляпнет, профессор скажет обратное! Например, шум сердца не только систолический, но и диастолический, что указывает на митральный комбинированный порок сердца, а не только на недостаточность митрального клапана, как в диагнозе указано! Кто докажет, что это не так?! Только доцент-некрофил Грызлов может. Но в этот раз больной не спешил к доценту Грызлову попасть. А когда время придет, все уже забудут, что профессор сказал. Затем профессор переходит к анализам и кардиограмме — и там расставляет ловушки для простаков! Наконец, он исправляет лечение, дозировки, некоторые лекарства меняет и в конце ободряет больного, что сейчас у него дела пойдут на поправку! После чего профессор вытирает руки о полотенце со спиртом, которое старшая медсестра наготове держит, и переходит к следующему больному. Больные в состоянии эйфории, в восторге от профессора и плюются в адрес своего врача, доцентов, ассистентов! Все хотят лечиться лично у профессора, а для этого нужно очень, очень много кофе иметь! В этот раз профессор «словил» всех на расшифровке кардиограммы больного. Профессор задал, казалось бы, простейший вопрос: «Что бросается в глаза на электрокардиограмме этого больного?». Конечно, многое что бросалось в глаза, и пойди догадайся, что бросилось профессору Хамидову в глаза? На чём он хочет тебя поймать? Я тоже глянул на электрокардиограмму — через руки и спины рядом стоящих с профессором. Субординаторов всегда оттесняли к дверям. И без них было достаточно много желающих быть поближе к профессорскому телу. Ясно, что ближе всех и рядом с телом были доценты, затем ассистенты и т. д. по рангу.

Это иногда и губило доцентов, т. к. как раз с них и начал в этот раз Хамидов. Вначале он потревожил 1,90-метровую, 45-тилетнюю Михайлову. Крепкая, энергичная, с массой нерастраченной сексуальной энергии! Или то, что она тратила, быстро восстанавливалось. Она, к тому же, готовилась защитить докторскую диссертацию уже много лет. «Что можете сказать, Инна Ивановна, об этой электрокардиограмме?» — спросил её «большой» Хамидов, развернув ленту перед её носом. «Ну, проводимость нарушена», — начала издалека Инна Ивановна. «Что ещё нарушено? — спросил ехидно улыбающийся профессор. — Не бойтесь!» — подбадривал её Хамидов, как студентку, чем ещё больше нагнал на неё страх. «Ну, блокада левой ножки пучка Гиса», — осмелела Инна Ивановна. «Это всё понятно, — сказал Хамидов, — но так ли это все важно для этого больного?». Инна Ивановна после этого напрочь замолчала. «Ну, смелее, Инна Ивановна! Вы в каком отделении сейчас находитесь?!» — совсем сорвал с неё «погоны» профессор. «В ревматологическом, ой, извините, в кардиологическом», — совсем растерялась Инна Ивановна. Чем всех рассмешила, и больше всего пациентов. Все так и покатились со смеху, чем ещё больше сконфузили доцентку Инну Ивановну. И остальных врачей тоже, хотя все криво улыбались и внутренне радовались «большому успеху» Инны Ивановны, но знали — сейчас и «их час пробьёт». «Ну, а вы, Ахмед Ибрагимович?» — перевёл своё внимание профессор на другого доцента Ибрагимова, оставив в покое «нуждающуюся уже только в уходе» Инну Ивановну. Этот доцент оказался мудрее, а главное, имел время подумать и отойти от первого испуга. «У этого больного, — начал по-доцентски Ахмед Ибрагимович, наш учитель, — обратите внимание, — повернулся он к остальным врачам, ассистентам и субординаторам, — и особенно прошу мою группу субординаторов посмотреть очень характерный сегмент ST. Он как бы двуполярный — плюс и минус, что говорит о патологии — нарушении коронарного кровообращения», — стал читать лекцию доцент Ибрагимов профессору Хамидову Исмаилу Хамидовичу, что его и погубило. «Что в первую очередь, и самое главное, указывает на нарушение коронарного кровообращения?» — прервал лекцию Ахмеда Исмаил, задав прямой вопрос «на засыпку». «Сегмент ST!» — настаивал, побледнев, то ли от стыда, то ли от злости, доцент, оттого что профессор его, как студента, экзаменует. — «Ещё что?». Ахмет обиженно замолчал, не желая, очевидно, принимать участие в этой обречённой на проигрыш игре — государственной лотерее. «Как вы думаете, Исхак Пинхасович?» — обратился Хамидов к похожему на парикмахера ассистенту — очередной жертве.

Пациенты с интересом слушали, смотрели, как позорятся их врачи, только что бывшие «корифеями»! Оказалось, что Исхак Пинхасович вообще проспал события, не ожидая, что его спросят, что до него тоже очередь дойдёт, что доценты провалятся. «О чём мы только что говорили?!» — возмутился профессор такому невниманию к своему обходу. «Признаки нарушения коронарного кровообращения», — стали шептать перепуганному старому ассистенту, ветерану кафедры, у которого и без того положение было шаткое, и из-за 60-летнего возраста, и к тому же, его еврейства. Мало того, что не знает, так ещё и на уроке невнимательно слушает, что учитель говорит! «Зубец Q», — родил Исхак Пинхасович — еврей-ветеран. «А о чём говорит зубец Q?» — спросил следующую жертву зав. отделением, профессор. «Об инфаркте миокарда», — ответила жертва. «Вы зав. кардиологическим отделением или заведуете сапожной мастерской?! — побагровел профессор от ярости. — О чём говорит зубец Q?» — вновь вернулся профессор к доценту Михайловой. «О перенесенном инфаркте миокарда», — поправила заведующую Инна Ивановна. «А что нам скажет…?» — вдруг произнёс мою фамилию профессор, обратившись ко мне, к студенту 6-го курса, как к последней инстанции. «Отрицательный зубец T и понижение сегмента ST ниже изолинии говорит о хроническом нарушении коронарного кровообращения», — уточнил я. «Вот это полный грамотный ответ!» — с укором глянув на доцентов, сказал профессор. «Так, о чем говорит всё-таки зубец Q?» — вновь обратился к присутствующим профессор. После молчания «убитых» и «расстрелянных» присутствующих: доцентов, ассистентов и других — профессор опять произнёс мою фамилию, с интересом посмотрев в мою сторону, так как я был ему не виден из-за впереди стоящей «свиты». «Свита» с интересом расступилась, все смотрели на меня, в том числе и больные. «Глубокий, больше нормы, широкий зубец Q, — сказал я скромно, — говорит о рубцовых изменениях миокарда, чаще, как следствие перенесенного инфаркта миокарда». — «Вот это я и хотел услышать от других!» — вновь с укором посмотрел на доцентов профессор, а те, в свою очередь — на меня. У постели других больных этой палаты профессор был уже более спокоен, он сумел показать, кто в доме хозяин и кто заслуживает пить кофе!

В обязанность субординатора ещё и дежурства входят, которые доставляли еще меньшее удовольствие, чем обходы. Если и совершаешь подвиг, то никто этого не знает, не оценивает. В этот раз дежурить выпало вместе с больничным ординатором с такой неприличной для Советского Союза и остального мира, кроме Израиля, фамилией как Израилов. Вот угораздило такой вызов всем бросить этому роду бухарских евреев! Но это ещё не всё, у Израилова был ещё и нос крючком. Брюнет высокого роста, лет сорока, он был очень активен, и чувствовалось, что и кофе ему не чужд. Или, как о нём сказала одна больничная ординатор: «Израилов зарабатывает себе не только на хлеб, но и на масло!» — имея в виду, что Израилов ставит некоторым больным иглы, которые он носил в специальном металлическом, цилиндрическом стерилизаторе. Иглы у него плавали в спирте и были самодельными. Израилов ставил их кому в голову, кому в ноги, кому в руки, кто что заслужил! Поговаривали даже, что помогает, и что это китайское иглоукалывание, которому Израилов где-то научился. «Вот бы тоже уметь!» — подумал я. Конечно, деньги, как он, не смогу заработать, зато как интересно! Несколько раз спрашивал у Израилова, где он научился и в чём принцип? Или книги у него по иглоукалыванию есть? Но он не был готов чем-то поделиться и тем более знаниями, которых у него самого не было. Но сегодня речь шла не об иглах, а о ночном дежурстве с ним. «Ты, если что, посмотришь больного ночью, если медсестра позовёт. Меня не буди, много работы было, я устал, — сказал в 10 вечера Израилов. — Я пойду спать!» — сообщил он мне в ординаторской. Дежурство в отделениях по 60 коек: гематологическом, нефрологическом, кардиоревматологическом. Все отделения забиты тяжёлыми, умирающими больными. Разница состояла только в том, что умирали по профилю отделения. В гематологическом — умирали от острых и хронических лейкозов в терминальной стадии. В нефрологическом — умирали от острых и хронических гломерулонефритов с нефротическим синдромом и от острой и хронической почечной недостаточности. В кардиоревматологическом — умирали от тяжёлых комбинированных, сложно сочетанных пороков сердца с недостаточностью кровообращения в терминальной — третьей стадии. Моя деятельность началась уже в полодиннадцатого, когда медсестра позвала в нефрологическое отделение к умирающему больному. Затем, через 15 минут, вызов в кардиоревматологическое отделение — приступ сердечной астмы с начинающимся отёком лёгких. Отёк легких у больного удалось ликвидировать с помощью мочегонных и сердечных гликозидов. Затем вызов в гематологическое отделение. Затем одновременно два вызова: один в гематологическое, другой — в кардиоревматологическое — в час ночи, и так всю ночь! «Израилов сказал обращаться только к вам и его не будить, — извиняющимся тоном сказала медсестра. — Но я рада, что вы дежурите. От него всё равно толку нет, и больные довольны, что вы дежурите! Он обычно назначает только снотворные и димедрол, старается больных усыпить».

«А когда вы снова дежурите?» — спросила медсестра перед утренней конференцией. Докладывал на утренней конференции больных Израилов по моим записям. Конференцию проводили доценты Ибрагимов и Михайлова. Израилов рассказал, какое сложное дежурство у него было: «глаз за ночь не сомкнул»! «Кто дежурил из субординаторов?» — спросил Ибрагимов, Израилов вяло указал в мою сторону. Когда сыну исполнился один год и два месяца, жена «обнаглела» в третий раз и сообщила, что непонятным образом она вновь беременна — четвёртый месяц срок, и не понимает, «откуда что взялось»?! Беременность произошла во время кормления сына грудью, а такого обычно не бывает. «Нужно делать аборт, — сказала она, — но срок большой, а делают до трёх месяцев». — «Хорошо, сделаем, как медикам и как хорошим студентам!» — сказала наша бывшая ассистентка, которая вела нашу группу на четвёртом курсе по акушерству. Беременность была уже 16 недель, прослушивалось сердцебиение плода. «Это уже убийство, — решили мы, — лучше оставить беременность и рожать». — «Так даже лучше, — поддержали мать и отец, — всё равно один ребёнок — мало». — «Моя тоже беременна, — сообщил брат, — ты меня догнал», — сказал он. Живот у жены стал расти вновь как на дрожжах. Брат всё же меня обогнал — у него родился второй сын, и тоже на своего отца похожий. Затем и моя жена вновь оказалась в роддоме с «обострением хронической беременности». «У вас родилась дочь! — сообщила ассистент кафедры инфекционных болезней, зайдя в учебную комнату. — Только что, позвонили из дому». У меня как раз был цикл по инфекционным болезням — вторичный. «Почему ты так побледнел?» — спросили меня окружающие. «У нас в роду ни у кого не было дочерей». — «Как назовём?» — спросила жена, когда я её с дочерью привёз домой. Дочь была чистой и вполне красивой женщиной. «Похожа на мою бабушку!» — обрадовала жена. «Но хорошо, что моложе, — согласился я. — А как назовём?». — «Ну, раз родилась девятого мая и аборт победила, то правильно назвать Викторией». С этим согласилась и жена.

«Всем, кто может получить диплом с отличием, деканат разрешает пересдать до трёх экзаменов, если тройки есть, а остальные пятёрки и четвёрки — до 25 % четвёрок разрешено иметь. Тебе не надо пересдавать, — успокоил меня Петя Мулюков от имени деканата, — у тебя одна тройка по хирургии, по-моему». — «Но остальные — „отлично“», — уточнил я. «Всё равно, в деканате сказали, что тебе диплом с отличием не дадут!» — злорадно сообщил мне мой бывший «стоматологический» пациент. «Как зуб-то твой?» — перевёл я разговор на земную для Пети тему. «Какой зуб?» — встрепенулся Петя. «Да тот, который был до цикла стоматологии». — «Да ну тебя! — отмахнулся Петя. — Знаешь, как больно было?! А ты ещё молотком лупил! Жаль, конечно, что ты не получишь диплом с отличием. Я за тебя, честно скажу, просил, но этот Насиров — замдекана, знаешь какой противный, он всех русских ненавидит!». Это было для меня новостью, во-первых, никогда не думал и не заботился о том, чтобы получить диплом с отличием, было всё равно — главное, интересно было учиться. За всё время учёбы не пропустил ни одного занятия, ни одной лекции, ни одной темы. Все учебники знал от корки до корки, читал много дополнительной литературы. Изучая заболевания, разбирался, что происходит на биохимическом, на цитологическом — клеточном уровне, разбирался в методах лечения, механизме действия препаратов, старался понять проблему на всех уровнях. С одной стороны, к диплому с отличием был как-то безразличен, с другой — возмутился такому открытому, наглому антисемитизму. Ни у кого другого в институте не было «отлично» по всем без исключения предметам, не считая этой «туркменской тройки» по хирургии! Единственное, что знал этот «педагог-ученый», так это такое «смешное и диковинное» имя отчество, как Николай Нилович! Он сам с трудом это усвоил и меня словил, что такую важную область науки не знаю. Он сам это с помощью русских учителей изучил.

Для него «Николай Нилович» было, что для меня — диковинная фамилия и имя короля Непала: Махендра Бир Бикрам Шах Дева, которую я с детства запомнил, заучил из-за её потешности. Если бы принимал в детстве экзамены по политическому устройству стран, то у всех студентов и даже профессоров, кто не понравился, непременно бы спросил: «А вы вот, лучше, скажите мне, какое полное имя короля Непала?! А?!». При этом получил бы истинное наслаждение от того, что никто не ответил, а я, дурак, это знаю. «Не переживай, — сказал брат, — мы обойдём этого „Насера“! У меня сейчас достаточно средств, чтобы он передумал „без меда“ — свой отдаст!».

«Ну, вот и всё! — сообщил брат на следующий день. — У тебя повторный экзамен примет сам академик, зав. кафедрой хирургии — ректор мединститута». — «Ну, и услужил! — удивился я „услуге“ брата. — Меня провалил „Геббельс“, а ты договорился с самим „Гитлером“ меня переэкзаменовать!». — «Не волнуйся — на каждую задницу есть свой мастер! — резонно ответил брат. — Гитлер с некоторыми тоже был ласков. Конечно, если ты не будешь знать темы, то он может сказать, что от жалости оставил тебе тройку. Нельзя заставить поставить пять, можно попросить двойку не ставить. Но ты же все знаешь, чего уж тебе бояться! Главное, что он не будет стараться тебя завалить „назло“, а будет объективен. Так мне пообещали».

«Давайте отвечайте на билет», — бросил мне академик, приняв меня у себя в кабинете, который был не хуже, чем у зам. председателя Госплана Таджикской ССР. Перебив меня на половине ответа, академик стал задавать вопросы вразброс, по всей общей хирургии. «Кто поставил тройку? — спросил он, взяв в руки мою зачётку, покачал головой, поставил „отлично“. — Впервые, без злости, сказал: — Идите», и протянул мне зачётку. До кого же добрался брат, который из академика сделал «справедливого» экзаменатора, хотя экзамен у меня принимал не как у «обычного студента» и не только по билету, а по всему курсу хирургии. После сдачи в конце года всех госэкзаменов на «отлично» был «приговорён» к красному диплому с отличием. Наступил торжественный час вручения красных дипломов в гортеатре оперы и балета имени Айни, расположенном посередине между гостиницей «Вахш» и Домом колхозника, где мы с братом начинали наш путь в Душанбе в тот холодный апрельский день с мокрым снегом и дождём, прибыв из Бердичева. Сейчас, в отличие от того времени, был июль, жара на улице, а на душе тепло. Я осуществил свою мечту, окончил мединститут и даже так, как не мечтал. После принятия присяги врача ректор называл фамилии выпускников-отличников. В этот раз он не «обозвал» меня евреем из «Бэрдычыва». Под торжественную мелодию — туш, которую сыграл мощный духовой оркестр, я скромно вышел на сцену и получил свой красного цвета диплом с отличием и цветы. И то, и другое отдал, вернувшись на место в зале — жене. «Береги документы!» — сказал я ей. Окончившие институт с отличием получили право прохождения двухгодичной клинической ординатуры вместо обычной годичной интернатуры. Если интернатура — это практика в больничном отделении, то клиническая ординатура — учёба, практика на кафедре у профессора, у самого «большого» Хамидова. «Может, всё же по психиатрии пройти? Моя мечта!» — подумал я и решил сходить на кафедру психиатрии, поговорить с профессором Хасановым. На следующий день, не откладывая, пошёл на кафедру психиатрии. Её расположение я уже знал, здесь лечилась мать, здесь лечилась одновременно Эсмеральда, здесь работала доцентом профессор Робинзон, которая со мной, как с будущим пациентом, обременённым плохой наследственностью, беседовала. Чем ближе я подходил к отделению, воротам, тем больше становилось грустно. Наконец, я внутри отделения. На тех же скамейках сидели с обречённым видом больные. Ощущение, что сейчас больная мать выйдет из отделения и скажет: «Зачем ты пришёл? Я тебя знать не хочу! Ну, погодите! Эмма вам всем устроит, за всё с вами рассчитается!». Увидел профессора Хасанова в его кабинете, через окно, с кем-то разговаривает. «Нужно уйти, пока он меня не заметил! — быстро развернулся и вышел за ворота клиники. — Нет, пока это не для меня. Что я смогу сделать для больных, чем помочь?! Психические заболевания практически неизлечимы, лекарства не вылечивают, а приглушают симптомы. Психотерапия, психоанализ не признаются — это бред буржуазных учёных, такой же, как когда-то Грегор Мендель „придумал“ со „своей“ наследственностью. Нет, уж лучше займусь терапией, она хотя бы на нормальном уровне в Союзе, и каждому врачу не мешает с неё начать», — пронеслось у меня в голове.

Предстояло ещё два года поучиться у «большого» Хамидова искусству обхода — «отбиранию кофе у населения», диагностике, лечению, возможно даже попытаться остаться у него работать. Жене предстояла одногодичная интернатура, рядом, в поликлинике Караболо. Она готовилась стать участковым врачом, а я — зав. отделением или «духтуркалоном» — главным врачом. Гадкий утёнок превратился в лебедя! Плохой ученик в школе, очень плохой в техникуме и совсем нетерпимый на предприятиях машиностроения Родины, вдруг превратился в отличника учёбы, мечтающего стать психотерапевтом, а как альтернативу выбравшего терапию. Это было для меня уже привычно, моя судьба — начинать и идти к цели окольным путём. Начинать не с того, что нравится. Терапия тоже интересна, но скучна, в особенности, в стационаре. Но участковым врачом быть — уж слишком весело — всё равно, что участковым милиционером. Участковыми врачами, считается, становятся самые плохие студенты и специалисты. Это всё равно, что после политехнического института пойти работать токарем или после юридического факультета — участковым милиционером. Зачем оканчивать институт с отличием, чтобы работать участковым врачом, которых не уважают. А больные просят: «Направьте меня к специалисту, врачу, который разберётся в диагнозе и лечении». Конечно, никто не оканчивает клиническую ординатуру, чтобы затем работать участковым врачом. Наоборот, работают 5 лет участковым врачом, чтобы получить право учиться в клинической ординатуре. Пока же рано думать, куда пойду после ординатуры, надо ещё два года поучиться у профессора Хамидова. В качестве руководителя ординатуры мне выделили похожего на старого парикмахера бухарского еврея — Исхака Пинхасовича, как будто бы я хотел стать парикмахером! В парикмахеры, стригущие под нулёвку, он бы годился: мятый халат; мятая, сидящая глубоко на ушах медицинская шапочка, так что давила на уши и делала их ещё больше оттопыренными; роговые в коричневой оправе очки с круглыми стёклами делали глаза ещё более дурацкими и перепуганными, а вне опасности — сонными. Монотонный сонный голос и шаркающая походка дополняли портрет моего учителя. Я его, и остальных на кафедре, довольно хорошо знал по субординатуре, теперь предстояло мне их ещё глубже узнать по ординатуре. Я даже лаборантов знал, а они — меня, т. к. занимались анализами сына из-за его частых простуд и бронхитов. Отдавая утром лаборантам материал на анализы, со страхом ждал ответа и, не дождавшись в течение шести часов, сам бежал в лабораторию. Забирал готовый ответ, или лаборанты уже при мне смотрели в микроскоп и мне показывали, что у моего сына. «Что вы так переживаете?! — удивлялся Исхак Пинхасович. — Это потому, что у вас только один сын, пусть ваша жена ещё рожает, — предложил он мне мою жену превратить в бухарскую еврейку, а ещё лучше — в таджичку, приносящую приплод в 10 и более голов. — Тогда перестанете за этого сына переживать», — приговорил он, таким образом, «этого» сына. Он явно не был львом, которому положено один или два детёныша, он был грызуном, но у него была только одна дочь, из-за того, что жена русская еврейка. Но самое главное, он спал не только по ночам, но и днем. Чтобы не зависеть от лаборантов и иметь возможность каждый день следить за состоянием сына и знать, как очищаются его почки с помощью трав и шиповника, так как я не хотел, чтобы у него возникли мои проблемы — камни в почках, брат приобрёл для меня микроскоп, «отобрав» его у судебных медиков. Центрифугу пришлось мне унести из Караболо, увидел ее в одной из комнат, такую большую, красивую, кг на 30, если не больше, стояла запыленная — «дикая, никому не нужная». И во время очередного ночного дежурства, под покровом темноты, но в полнолуние, я её, как Паниковский гирю, и утащил! От себя не уйти, я и с бердичевского завода «Прогресс» гантели по 12 кг в 18-летнем возрасте утаскивал. Теперь мне лаборанты не нужны были, сын мочи не жалел, поставлял её постоянно. Я крутил её в пробирке, в центрифуге минут 5, а затем смотрел под микроскопом. Пугался, найдя пару лейкоцитов, эритроцитов, которых становилось всё меньше. Приобрёл, а вернее, «одолжил» в библиотеке и не отдал, огромное руководство по лабораторным методам исследования и благодаря сыну стал еще и специалистом-лаборантом. Свои почки не обследовал, хотя ежедневно были боли. Самое лучшее средство забыть про свои проблемы — приобрести детей! Ровно через 2 недели клинической ординатуры вызвали в Министерство здравоохранения. «Тебя отправят куда-то на 2–3 месяца, — пообещал Исхак Пинхасович, — но не на хлопок, а врачом работать. Ты у нас один клинический ординатор первого года, поэтому тебя выбрали». Ординаторов второго года обычно не трогали. Клинических ординаторов второго года было трое — 27-летняя женщина, и здесь не ушёл от тюрьмы — дочь теперешнего начальника тюрьмы, который сменил бухарского еврея, работавшего при мне, оторвав его от котла, и сам в него уткнулся. Еще был в ординатуре один таджик из Куляба, с пятилетним стажем работы, и один долговязый еврей, выдающий себя за молдаванина, потому что его родители там когда-то жили. Это и лучше, что он отказывался от своего еврейства, т. к. у него была лошадиная морда, лошадиные зубы, круглые большие глаза бараньи, большая чёрная курчавая башка с низким лбом. При смехе он издавал звуки, напоминающие ржание кобылы во время течки. «Молдаванин» был очень активный и всегда — на всех конференциях — что-то своё вставлял. Он картавил хуже самого Ленина. И с таким произношением буквы «р» хватило совести объявить себя молдаванином, да ещё с его фамилией Бирман! Выбрал себе профессию неверную, изменил своему роду, предки, судя по фамилии Бирман, или производили пиво, или его продавали, или его пили. Он готовился поступить в аспирантуру и стать «учёным молдаванином».

В Минздраве ничего хорошего не сказали. Собрав нас, человек 20, клинических ординаторов со всех кафедр, зам. министра объявил: «Поедете обеспечивать медицинской помощью сельское население в период хлопкоуборочной кампании». Меня и ещё одного 2-метрового узбека по фамилии Мансуров, бывшего главного врача станции скорой помощи, а в последнее время — заместителя зав. горздрава, направили в Шаартузский район. Это один из самых отдалённых районов республики на границе с Афганистаном, где течёт долго река Пяндж, а не Волга! Район не только отдалённый, но и самый жаркий в республике. «У меня там много друзей, — успокоил Мансуров, — будем ходить каждый день в гости». Не хотелось оставлять в этот раз уже двух детей, но моя мать и отец жене помогали, вернее, это жена им помогала, т. к. целый день проходила интернатуру. В понедельник на рейсовом автобусе поехал в Шаартузский район. Дорога заняла 5 часов, дольше, чем самолётом до Москвы, но быстрее, чем 4 суток в Москву поездом. Автобус ехал по пустынной местности, по горным дорогам — два перевала до 3-х тысяч метров с заснеженными пиками гор и, наконец, вокзал в Шаартузе. Вместе со мной из автобуса вышло более 20 таджиков. По пути в райбольницу встречались только среднеазиаты. Больница была похожа, как две капли воды, на ту в Ленинском районе, где проходил на четвёртом курсе практику. И здесь были одноэтажные строения, окрашенные в белый цвет, ставший уже серо-грязным. Только административное здание было окрашено извёсткой посвежее. С этого здания я и начал. «Хорошо, что приехали», — обрадовался зам. главврача, русскоязычный — лет сорока, среднего роста, в сером импортном костюме производства «соцлагеря», в белой рубашке при галстуке тёмно синего цвета. Одет не со вкусом, но во всё новое. Если бы профессор Хамидов делал бы у него обход, то сказал бы всем присутствующим: «Одежда пациента говорит о его предприимчивости и связях с заведующими складами и базами района!».

«Я бы хотел, чтобы вы у нас поработали в стационаре в терапевтическом отделении. К нам должен приехать еще один клинический ординатор по фамилии Мансуров, пока он не приехал. Его мы планируем в поликлинику направить, пусть поработает на приёме. Пойдёмте, я вас проведу в терапевтическое отделение, там и комнату получите», — объявил мне зам. главврача. «Ас-салям алейкум!» — поприветствовал зам. главврача находившихся там трёх врачей, один из которых был покрупнее и справедливо оказался зав. отделением. Должен же зав. отделением чем-то отличаться от других врачей! «Алейкум ас-салям!» — как эхо раздалось в ответ. «Вот, из Душанбе клинический ординатор приехал помочь нам». — «Очинь карашо! — расцвёл „крупный“ врач — зав. отделением. — Ви, Иван Никалявич, общаль мине отписька дать! Давайте пожалиста!». — «Ну, хорошо, иди», — великодушно разрешил зам. главврача. «И мине, и мине!» — раздалось двухкратное «мине, мине». Один «мине» был просто таджик. А другой «мине», очень тёмный, почти фиолетовый, оказался арабом. «Он хочет в свой арабский посёлок, а тебе зачем отпуск, ты же в центре живёшь», — попытался зам. главврача хотя бы одного «мине» удержать. «Им можна, а мине нильза?!» — обиделся столичный врач-«мине». «Ну, ладно, идите! — ещё раз великодушно согласился зам. главврача. — А вы, я вижу, справитесь один», — подхалимски, авансом похвалил он меня. Я знал, что мне обычно доверяли, но что касается машиностроения, ошибались. «У нас отделение на 60 коек, — с гордостью сообщил Иван Николаевич. — Салиев, выдели клиническому ординатору из Душанбе комнату получше». — «Карашо! — сказал заведущий отделением. — Читирнацтий палат даю! Висех больний другой палат первисти! — скомандовал он своим врачам. — Чой пиёш?» — обратился он уже ко мне. «Что там „чой“! Накорми ординатора пловом! Он у вас, по-моему, всегда есть!» — посоветовал ему зам. главврача. Получил палату, как пациент, с металлической кроватью и тумбочкой, но пока без постели. Поставил спортивную сумку и пошёл в ординаторскую, куда только что старый больной — «ака», как здесь таких называли, отнес свежий плов и что ещё земля таджикская для взяток родила: гранат, виноград, персики, лепёшки. «Раичика! — позвал зав. отделением медсестру. Зашла „Раичика“, — татарка, 1,80 м. ростом, получилось две „Раичики“. — Раичика, чой давай! Воти гости у нас — ординатори клинисис», — показал на меня зав. отделением, чем выдал себя как узбек, у которых всё на «сис» и «ши» заканчивается, а также: «юк», «бар», «юль». Получается у узбеков примерно так: «бюль юль вар юк якши сис уль юк бар»! А у преподавателя химии, соответственно: «укисис, закисис, окисис» — как главные химические соединения! У таджиков было бы примерно так: «окисдар», «закисбар» и «укисмо». Я это хорошо усвоил, и если таджики, позвонив, попадали на мой домашний телефон, то я с ними неплохо и весело время проводил!

С одним «обидчивым» таджиком сумел около 10 минут продержаться на таком языке, повторяя бессвязно: барои шумо, дар мекунад, кор мекунад… Он мне: «Чи?!» — т. е. «Что?!». Я ему: «Чи! Чи!». Таджик глубоко задумался… Тогда я решил говорить что-то более связно: «Шумо, барои, мешхона, дашхона, кормекунат, шумо барои сартарошхона, кормекунад» и т. д., что примерно означало: «вы работаете в столовой, работаете в парикмахерской». Он опять, дурак, не понял и заладил свое дурацкое «Чи?!». Пришлось его малость, как умел, обругать: «Шумо калаварам аст! (У тебя голова — капуста!), Шумо дивона аст! (Ты сумасшедший!)». Таджик не на шутку обиделся, стал ругаться и даже угрожать. Пришлось мне перейти на родную русскую брань, и тогда пошло намного складнее и легче! Таджикский учил в институте два года, поэтому и мог «переговорить» с таджиками по телефону. А вот узбекский знал только благодаря химику в институте: укисис, закисис и окисис. Ещё слышал, что-то вроде «Якши ме сис?» — при встрече узбеков, что примерно означает «Хорошо ли тебе?» — все это пронеслось сейчас в голове. Поэтому сообщение врачей, что в отделении в основном узбеки, меня мало обрадовало. То, что врачи разбегаются, меня не огорчило, а наоборот обрадовало, можно будет спокойно работать и так, как я считаю нужным. Была ещё одна медсестра в отделении, таджичка. Поговорив с ней, понял, что доверять можно только «Раичике». «У нас минога тижёли бальной», — сказал зав. отделением, и остальные его два сотрудника согласно кивнули «кала варамами», отправляя плов руками в рот. Они набирали плов с блюда правой рукой, а затем с помощью левой утрамбовывали на правой ладони, и уже в утрамбованном виде отправляли его в рот! Вдогонку плову отправляли еще ломоть лепёшки. Они неутомимо трудились — каждый в своей «борозде» блюда. Шли, как по грядке, собирая хлопок. Закончив одну «грядку плова», переходили на следующую, как при сборе хлопка. Но эти «грядки» явно были им приятнее. Они неутомимо работали, пока блюдо не очистилось.

Я тоже «проделал» одну борозду. Когда впервые приехал в Душанбе, то, по своей неопытности, гулял по разным «бороздам», где больше мяса, пока мне не объяснили, что так не принято. Необходимо идти только по своей «грядке». Также некрасиво наливать гостю полную пиалу чая, что означает у таджиков: «Выпей и иди!», а надо понемногу наливать. Из сумбурного доклада зав. отделением понял, что у них здесь есть старик с опухолью, другие с инфарктом, ещё с пневмониями и с язвенной болезнью желудка, есть больные и с ревматическими пороками сердца, аритмиями, ревматоидным артритом, гипертонической болезнью, а одна пациентка — с тяжёлой формой бронхиальной астмы. В последнее время много больных стало поступать с пневмонией, антибиотики не помогают, а лихорадка до 40 и выше! Лекарства есть в отделении, но они, как я понял, не помогают. Виноваты как бы лекарства. Отъев плов и отпив чай, коллеги ушли в отпуск. Как я понял, отпуск у них продлится до тех пор, пока я здесь буду — два месяца. Это и есть помощь хлопкоробам, понял я: «Пока они будут в отпуске, и хлопкоробы от них отдохнут». Через час врачи совсем удалились, а я поковырялся в историях болезни, в которых было написано много, но ничего. Диагнозы звучали так: сердечни недостатосис; гипертонисиськи болезнисис; язвени болезнисис; инфарти миокардисис; брахиални асмисис. Решил осмотреть всех больных, взяв с собой медсестру Раичику — Раечку. Пусть несёт истории болезней и мне называет фамилии больных, подаёт их листки назначений. «Раичкис-ападжон (уважительно: женщина) тут гулят», — указали больные на двор. Выйдя на крыльцо отделения, наткнулся на пожилого больного, несущего большой арбуз, видать, родственники только что принесли. Я на него внимательно посмотрел, и он, как загипнотизированный кролик, не отрывая от меня глаз, «оторвав» от себя арбуз, с видом проигравшего в карты, протянул его мне. Сказав ему: «Рахмат» (спасибо), — отклонил его подарок, чем, чувствовалось, удивил старика и одновременно обрадовал. «Рахмат, рахмат», — забормотал он и юркнул мимо меня в отделение. «Здесь нравы царят крутые! — понял я. — Добыча сильному достаётся!». Больные оказались не из лёгких. «Сюда попадают только умирать, но я должен всё сделать, чтобы моё пребывание здесь ознаменовалось отсутствием смертности», — проносилось у меня в голове. Но как это осуществить, если уже в первой палате лежал практически труп — старик 70-ти лет: рак поджелудочной железы с метастазами. Уже больше месяца не встаёт с постели. Около него находится лет 30-ти сын и отмахивает от отца мух. Старик весь высохший, жёлтый — скелет с приоткрытым ртом, полузакрытыми глазами лежит на спине и тяжело дышит. В общих анализах крови нарастающая анемия, а кроме анализа крови никаких других в лаборатории не делают. Даже электрокардиограмма — проблема, а рентгенолог вообще отсутствует, и попробуй разберись, что это за пневмония с такой лихорадкой и без эффекта от антибиотиков. «А бактериологическая лаборатория есть в районе?» — спросил я медсестру. «Есть, вроде, — сказала медсестра, — только мы ею никогда не пользуемся. У нас нет инфекционного отделения в больнице». — «Но это не значит, что нет инфекционных болезней, — резонно сказал я. — Возьмите у этих больных с пневмонией кровь на гемокультуру», — запало у меня подозрение по поводу пневмонии. «А что такое гемокультура?» — переспросила непонимающая мой язык медсестра, как будто я инопланетянин. «Ах, да! — понял я, где нахожусь, ведь не на кафедре инфекционных болезней. — На брюшной тиф», — по-простому уточнил я. «А вы думаете?..». — «Всё равно возьмите и отправьте уже сегодня». Больная с бронхиальной астмой — молодая русская женщина, с выражением страха сидела в постели, упёршись руками о кровать. У неё внутри всё свистит, тяжело дышит, глаза с расширенными зрачками смотрят на меня с надеждой. Кроме таблеток эуфиллина ничего больше не получает. Поговорив с ней, понял, что в основе болезни лежит истерический невроз. «Надо посмотреть, какие лекарства есть в наличии, — решил я. — Покажите все наши лекарства», — попросил я медсестру. Лекарства в изобилии, некоторые с просроченной датой. Чего здесь только нет! Любая клиника в Душанбе позавидовала бы! Чувствуется — местные врачи лекарствами практически не пользуются. Или не знают, что с ними делать, или за каждую таблетку больным надо расплачиваться? Но мне стало легче оттого, что столько лекарств. «Буду назначать столько лекарств, сколько надо будет, не экономя, — решил я. — Раковому больному перелейте 200 мл. плазмы и 500 гемодеза и закажите 500 мл. крови на завтра, — объявил я медсестре. — Кроме того, назначу ему преднизолон 30 мг., ретаболил один мл. внутримышечно, чтобы улучшить процессы синтеза, а не распада белка», — решил я. Назначил витамины группы В и аскорбиновую кислоту в капельницу на основе 25 % глюкозы. Больная с бронхиальной астмой будет получать у меня седуксен — успокаивающее средство утром и на ночь, внутривенные инъекции эуфиллина, эфедрин днём, тоже, как и эуфиллин, снимающий спазм бронхов, и еще отхаркивающее средство. До 10 вечера осмотрел всех больных и до часа ночи исправил, вернее, назначил всем лечение. Одному больному с сердечной астмой назначил капельницу с 1,0 мл. корглюкона — сердечный гликозид, усиливающий сокращения миокарда, но при передозировке ведущий к остановке сердца. «Зулихо, поставь капельницу!» — скомандовала Раечка своей подчинённой таджичке. «Пойду посмотрю, как там капельница», — решил я примерно через 10 минут. Зайдя в палату, увидел, что из капельницы капает, но в блюдце что-то очень много пустых ампул. Стал рассматривать эти ампулы, содержимое которых было уже в капельнице. Читаю: на одной — «корглюкон 1,0», на второй — «корглюкон 1,0», на третьей — «корглюкон 1,0» и т. д. — 10 ампул с корглюконом! Выдернул из вены иглу и позвал медсестру Зулихо. «Ты что сделала?!» — спросил я её. «Ви же назначали корликон!» — перепугалась она. — «Сколько я назначил?». — «10 ампули», — ответила Зулийхо, глазами заморгав. «Один, запятая, ноль! 1,0 — это не десять!» — «А скольки? Вот ище нол». — «Да, но впереди запятая», — пытался я ей объяснить правила арифметики, которые она не знала, когда её завезли в медучилище списывать лабораторные работы у кого-то по указанию педагога. Затем отвезут в мединститут учиться, и она так же не будет знать арифметики, но уже как врач!

«Что-то тебя, „дарагой“, не слышно! — позвонил Мансуров вечером. — Я сегодня прилетел вечером, к тебе заедем с друзьями, поедем на Чили Чор Чашма». — «А что это такое?». — «Ты не знаешь что такой Чили Чор Чашма?! Это известний на весь мир святая озера в горах, 44 родника витикает ви эта озера! В 7 часов будем у тебя, дорогой!». Мансуров приехал ещё с двумя местными врачами-узбеками на их машине — Жигули-«пятёрке». Здесь все врачи имели машины. «Вот где надо жить! — сказал по дороге Мансуров. — Давай поедем сюда после ординатуры работать!». — «Приезжайте, — гостеприимно согласились местные, — получите участки под бахчу и будете арбузы выращивать». — «А когда же работать?» — удивился я такой перспективе. «Э-э-э, дарагой! — рассмеялся Мансуров. — Ты что, не знаешь, как это делается? На плантациях работают колхозники и продают арбузы в Душанбе. А они, — кивнул он в сторону врачей, — деньги за это получают». — «За что?!» — опять проявил я свою бестолковость. «За то, что это их плантации», — резонно объяснил Мансуров. «А-а-а-а», — наконец понял и я.

Озеро выглядело действительно очень красиво. Вокруг нависали горы, отражающиеся в тихой воде, солнечный закат, величественная тишина! Вода настолько прозрачная, что видно было дно и много плавающей довольно крупной, пятнистой, похожей на форель рыбы. «Вот, где надо рыбу ловить! — сказал я. — Вёдрами можно черпать!». — «Чито ти, чито ти! — заволновались коллеги. — Эта святи вада и риби нилзя паймать — эти болшой кафир! (грех)». — «А, что это такое, плавает на поверхности, какие-то длинные палки?!» — наивно спросил я. «Эти змей», — объяснили коллеги. «Как змеи?!» — вздрогнул я, увидев, что коллеги уже спустили штаны и собрались прыгать в воду с мостика, предлагая и мне последовать их примеру. «Нет, нет! Вы купайтесь, а я природу посмотрю, мне здесь очень нравится. Никогда не видел такой красоты! Хочется только смотреть и смотреть, а вы купайтесь», — попытался я их отвлечь от себя. «Ти чито, мица не хочиш?! Ки нам вся едет мица — в Чили Чор Чашма! — Сирок Чтыри Вода! Она здоровя, сили миног и год давает!». — «А змеи тоже дают долголетие?» — недоверчиво поинтересовался я. «Канечна! — согласились врачи. — Висё, чито ти видать тут, давать долгилет! Ти пригат в вода, мойса, лица, глаз тожи!». — «А помочиться, интересно, тоже можно? — уже про себя подумал я. Уж очень хотелось. — И кто знает, когда до первого туалета доберусь?! И есть ли здесь вообще туалет? Может, моча хоть змей спугнёт?!». — «Пригай здес! — приглашали они меня. — Тут змея нет». Закрыв глаза, прыгнул, как с самолёта — без парашюта, приготовясь погрузиться на глубину! Но только брызги пошли во все стороны! Вода оказалась до колен, так что с желанием помочиться пришлось повременить. «Ой, ой, ой, кусается!» — почувствовал я, что мои ноги в воде уже змеи грызут. «Эти риби, он галодни! — успокоили врачи. — Эти святи риби!». — «Да, какая умная рыба, — согласился я. — И совсем, сволочь, не боится, вот наглая! — подумал я. — Её бы в Россию, на перевоспитание! Она бы кусала не дольше, чем пару минут, а затем мирно „шкварчала“ бы в масле на сковородке!».

Окунувшись, как требовали друзья, даже лицо протер этой водой с рыбьими — «святыми рыбьими выделениями». А рыба действительно наглела всё больше и больше! Вокруг меня уже десятки рыб крутились и кусали за ноги. Я их незаметно, как мог, пинал ножками, чтобы друзья не заметили моё непочтение к этой святой рыбке. Выйдя, наконец, из воды, очень был доволен, даже в восторге, что всё позади! «Действительно! — признался я. — Как-то легко дышится!». — «Пиравда? — обрадовались врачи. — Ми будим всигда тибя бирать». — «Да нет, каждый день не надо!» — испугался я. Наконец, сели в машину и поехали домой к одному из врачей — хирургу. У него был немаленький дом, огромный двор, бараны, 9 детей и жена в национальном платье, штанишках и «снова» увеличенным животом — значит, будет десятый ребёнок. Расположившись на полу в большой комнате, на ковре, врачи скрестили ноги и удобно сидели. Видя, как я с боку на бок прилегаю на локоть, хозяин что-то сказал жене по-узбекски, и мне принесли подушку. Стало удобно лежать на боку. Жена и дети приносили фрукты, чай, лепёшки и исчезали. Мужчины пили чай с лепёшкой, ели виноград, изюм, курагу, фисташки. Выпив чайник чая и съев не мало от лепёшки, наелся. Говорили по-узбекски: «уль, гуль, тюрк, як бар, сис». Я молча кивал головой и смеялся, когда все смеялись. Был очень серьезен, когда все были серьезны. Рот открывал только для чая, лепёшки и фруктов. Через час примерно жена хирурга принесла огромный поднос с пловом и тут же ушла. Дети стыдливо заглядывали из-за порога, как собачки, глядели, как мы едим. Если они заходили в комнату, то только чтобы что-то принести и уйти. «Вот приеду домой, тоже заведу такой порядок! — подумал я. — Узбеки и таджики не дураки, а мудрый народ!». С трудом проделав узкую борозду в плове, наелся окончательно. После чего хозяин принёс две бутылки водки и три коньяка. Водку и коньяк наливали в пиалы, освободившиеся от чая. Очень скоро и я уже всё «понимал» по-узбекски. Тут вновь пришла жена хирурга и принесла каждому по большой косушке супа харчо. Мой живот стал доставать, так мне чувствовалось, до подбородка. Я мог уже сидеть, оперев подбородок на живот. «Ну, всё! — подумал я. — И как это врачи ещё едят?! Как будто только начали есть!». Хотя и их животы заметно увеличились, темпа они не сбавляли ни в еде, ни в водке, ни в коньяке, пили полными пиалами, но пьяными не становились. Были очень дружелюбными друг к другу, не спрашивали друг у друга об уважении, никто не уснул, были бодрыми и многоречивыми.

Приходилось некоторые пиалы пропускать, показывать, что уже налил. Они на меня мало обращали внимания. Я им не мешал, и они мне не мешали. Вот появилась вновь жена хирурга и принесла манты. Дело принимало серьёзный оборот! Я стал беспокоиться, смогу ли подняться с пола, хотя ел меньше, чем коллеги. Поковырявшись во вкусном блюде, решил, что это конец! «Дурак только, что чая вначале много напился и лепёшки много съел! Они меньше выпили чая, они-то знали, что впереди самое вкусное», — понял я. Вновь появилась жена хирурга — с двумя сыновьями — и принесли шашлык. Это было уже издевательством — приносить каждое последующее блюдо вкуснее предыдущего. Нет, чтобы наоборот! Через полчаса вновь появилась жена хирурга и принесла арбузы и дыни, к счастью, не пришлось возвращаться «домой», т. е. в больницу. Легли спать на полу, на ватных подстилках — в одной комнате. Утром, умывшись на крыльце из соскового умывальника и выпив чай с лепёшкой, но уже, к сожалению, без последующего плова и шашлыка, поехали в больницу. Все пошли на утреннюю конференцию в административном здании. Утреннюю конференцию проводил зам. главврача в сером костюме и синем галстуке. Собралось до 30 врачей из разных отделений, самыми активными были, как и везде, хирурги. А эти выглядели даже уверенней, чем хирурги в Душанбе. Они чувствовали себя хозяевами. В Душанбе были разного вида хирурги: и нейро- и детские, кардио- и сосудистые, а здесь только общие, но зато какие важные! Как правило, именно хирурги становятся главными врачами в районе. Пытался представить их в студенческие годы, как они списывали у меня лабораторные. Теперь они превратились в «духтуркалонов», они решали, «кому что отрезать и за сколько». Они имели машины, арбузные плантации. Хирурги все пузатые, это необходимо по долгу службы, профессиональная необходимость, куда-то же надо девать плов и лепёшки, которые больные ежедневно приносят! В России приносят спиртное, поэтому по долгу службы приходится быть алкоголиками. Если кто-то из врачей другой специальности открывал рот, то хирурги сообща ему его тут же затыкали. В общем, и в этой больнице не было дружной семьи, потому что не все дружно жили, но на общую конференцию всё же надо ходить, чтобы знать, что происходит в больнице. Решил в 8 утра проводить у себя в отделении утреннюю пятиминутку с медсёстрами, а затем к 9 часам быть здесь. Дежурный врач по больнице докладывал на общей пятиминутке, что происходило с больными, в том числе, и в моём отделении, за ночь. Сегодня ничего не доложили о моём отделении. «Что было в терапевтическом отделении?» — спросил зам. главврача у дежурного. «Никто не вызывал», — развёл тот руками. «Удивительно! — сказал зам. главврача. — Больше всего работы ночью даёт терапевтическое отделение! Больше всего они беспокоят дежурного врача. Дежурному врачу уделить этому отделению больше внимания! — обратился зам. главврача ко всем. — У нас сейчас там новый человек — зав. отделением. Он один работает на всё отделение. Это клинический ординатор из Душанбе, на 2 месяца к нам приехал. Ему надо время, чтобы в курс войти. Кстати, познакомьтесь…», — представил он меня местным медикам.

«С завтрашнего дня всем собираться у меня в ординаторской на утреннюю пятиминутку! — объявил я персоналу. — Медсёстрам докладывать, что произошло за ночь с больными». — «Сегодня вместе пройдём по палатам, — сказал я старшей медсестре Раечке, — я ещё не всех больных по фамилии знаю. Отправили кровь на брюшной тиф?». Больные с пневмонией продолжали лихорадить, несмотря на жаропонижающие средства и инъекции пенициллина в высоких дозах — один миллион каждые три часа. Онкологический старик как будто выглядел бодрее. «Сегодня перельём 500 мл. крови, — сказал я Раечке. — Все остальные назначения продолжать». Его сын с надеждой на меня смотрел, кланялся постоянно, завидев меня, и повторял: «Рахмат, рахмат». Старик протянул мне руку, сказал: «Рахмат». У больной астмой, хотя и продолжало свистеть в груди, но она впервые ночью спала. До обеда обошёл половину больных. Решил вторую половину после обеда пройти. А завтра, наоборот, начну с последней палаты — пойду к первой, чтобы не постоянно одни и те же были до обеда, а другие после осматривались. Решил никаких записей в истории болезней не делать, только целый день наблюдать, обходить больных, исправлять или добавлять лечение. Следить за их состоянием, которое могло с минуты на минуту меняться. Легче вмешаться сразу, а не ждать ухудшения, когда будет тяжелее что-либо сделать. 60 больных на меня одного, и таких, которые требуют постоянного наблюдения — не оставляло времени для записей в истории болезней. Одно из двух: или хорошо писать и не лечить их, или лечить и не писать — выбрал второе. «Всё равно уеду через 2 месяца, кому нужны мои записи, зато смертность уменьшу! Писать и местные на плохом русском, вернее, узбекском, смогут. И зачем мне на хорошем русском и грамотным медицинским языком портить их самобытный, национальный колорит! Посмотрим, что высеется из крови у этих с пневмониями. Если ничего, то заменю антибиотик пенициллин на цефалоспорин. Основная масса микробов к пенициллину устойчива. Если брюшной тиф, то назначу левомицетин. Если брюшного тифа не окажется, придётся ещё и туберкулёз исключать, как-то найти возможность всем рентген сделать», — размышлял и советовался я сам с собой.

«Есть кровь — можно переливать», — позвала меня Раечка. Наладили систему для переливания крови. «Подожду около постели старика, пока первые 50 мл. не прокапает, и если реакции не будет, можно будет дальше переливать», — решил я про себя. После переливания крови старик порозовел. «Впервые за всё время пребывания в больнице!» — удивилась Раечка. После обеда продолжил обход остальных больных. Сорокалетняя больная с ревматоидным артритом, выраженной деформацией суставов кистей, стоп, коленных суставов стонала от боли. Получала аспирин, анальгин, димедрол — старая схема лечения. «Назначу ей лучше бруфен, в отделении есть четыре упаковки», — решил я и пообещал её мужу, который пришёл её навестить, что лучше будет. Двое больных с ревматизмом, пороком сердца, мерцательной аритмией получали внутривенно корглюкон и фуросемид внутрь — мочегонное. Назначил им в капельницу утром строфантин вместо корглюкона, панангин, кокарбоксилазу, 2 мл. лазикса — мочегонное, и внутрь дигоксин — сердечный гликозид утром и вечером. Дополнил и исправил лечение у других больных. Постучав в дверь, зашёл в ординаторскую, кланяясь в пояс, сын онкологически больного старика. За последние два дня старик приободрился, и сын пришёл меня отблагодарить. Достав из кармана 25 рублей, сунул их мне в карман халата. Я не стал предпринимать ханжеских попыток ему эти деньги вернуть. Во-первых, он понял бы это как то, что я для его отца ничего не делаю и ничего хорошего не сделаю. Во-вторых, это естественное желание отблагодарить, и, в-третьих, 25 рублей для меня не лишние. Я никогда не буду вымогать деньги у больных, но и не буду отказываться брать как благодарность, если сам чувствую, что заслужил. И, конечно же, я не последую совету профессора — большого Хамидова — взять 25 рублей и вернуть ему тут же свои (две десятки + пятерка). Как бы, поменяться, как он, альтруист, это с картошкой сделал. Часа через два, по «закону парных случаев», зашёл в ординаторскую муж больной с ревматоидным артритом. Он узнал от медсестры, что я лечение поменял. «Мая начальник база, — сказал он, — памаги мая жена. Я тибе атвизу база, и ви какая хочиш одежда вазмеш. Памаги уважаимай, а моя тибе памагать!». — «Вот и первые признаки благодарности, — подумал я, — но в отличие от местных врачей мне ставят условия: „дашь на дашь“, „ты помоги, и я тебе помогу“. Местные врачи делали наоборот: „Заплати, тогда твоей жене лучше станет, не заплатишь — хуже будет!“».

Вечером решил до прихода Мансурова сходить на почту и позвонить домой, нужно же с кем-то по-русски поговорить. А то я здесь, как Робинзон Крузо с попугаями, как ветеринарный врач. У таджиков я был в состоянии спросить: «Где болит?» (Куджо дар мекунад?); «Что болит? Голова?» (Кала дар мекунад?); «Живот болит?» (Шикам дар мекунад?); «Руки болят?» (Даст дар мекунад?); «Ноги болят?» (По дар мекунад?); «Сердце болит?» (Диль дар мекунад?). Обычно таджики радовались, что с ними на их родной «мове» говорят, и начинали сыпать на своём, что я уже не понимал, но всё же что-то мог. Если больные были узбеками, я надавливал на живот и вопросительно смотрел, а те кивали: «Да или нет». Хотелось поговорить на чистом русском, так как на еврейском — не с кем, и я его плохо знаю. «Всё хорошо, скучаем, приезжай поскорее», — сказала по-русски жена. «Приеду через два месяца, — пообещал я. — А дети как?». — «Хорошо», — как всегда оптимистично, бодро ответила она. С одной стороны, я ценил её за эти качества, которые она проявляла, даже если плохо было, говорила: «Хорошо». Её логика была простой: «А почему должно быть плохо?!». У меня была другая логика: «Действительно ли так хорошо?!». Для этого нужно пощупать рукой шею и определить, не повышена ли температура. И мне удавалось, придя домой, сразу с порога сказать, что у сына повышенная температура — 37,2 или 37,5, не говоря уже о более высокой, и что он заболел, по глазам, реакции. Жена же возражала: «Что вдруг, с чего ты взял?! Я его целый день наблюдаю и всё хорошо, а ты сразу с порога!». — «Ты что, сама не видишь?! — возмущался я. — Померь температуру, тогда узнаешь». — «Да, точно, — говорила она, вытащив градусник, — 37,5, откуда это?! Ведь целый день был здоров!». Всё же не выдержал и приехал на выходные в Душанбе. Прощупав детей, осмотрев и убедившись, что действительно здоровы, выслушал жалобы мамы, что дети недостаточно получают питания, и что сын похудел, что не соответствовало действительности. Это было видно и по отцу, который скептически скривился за спиной мамы. Пообщался с братом, которому предложили работу зам. прокурора Кулябской области. Должность высокая, но будет сидеть на острове, как я сейчас. У меня через два месяца это закончится, а у него только начнётся.

Возможно, сыграли роль эгоистические соображения — не хотелось оставаться в Душанбе без него. Кроме детей, самой энергичной была сиамская кошка по имени Ушастик. Маленького размера, но злая. Хотя с детьми не была агрессивной. А вот меня укусила при попытке ее погладить, но и то «по-доброму», не так, как когда-то овчарка или даже Динго. Чуть пригубила, поставив, как бы, двумя резцами компостер на большом пальце и отпустила, не забыв при этом убежать под диван. Два дня пролетели очень быстро, как два часа! И в понедельник в 6 утра поехал в этот раз в аэропорт, чтобы на самолете ЯК-40 полететь в Шаартуз. Сам полёт занимал полчаса — взлететь и сесть! Но немного напугал, до этого летал только в Москву на больших самолётах, и пассажиры были солидными, и экипаж, и стюардессы. Всё создавало впечатление, что такой самолёт не разобьют. А тут всё как-то несерьёзно — экипаж из двух человек, никаких стюардесс и пассажиры с мешками, с базара Путовского возвращались в кишлак родной, продав свои арбузы и «врачебные», наверное. Не верилось, что такой самолёт не только может взлететь, но еще и приземлиться. Места — как в автобусе, пассажиры тоже. А когда самолёт летел над высокими горами и иногда его потряхивало, то ещё меньше надеялся на успех, казалось, что он очень долго летит, и тут он вдруг резко стал снижаться и сел нормально! Молодцы лётчики, не подвели! — радовался я. Попробуй, посади такой самолёт и так точно в нужном месте. Взлететь, может, и я мог бы научиться, но откуда они знают, где точно сесть?! Это для меня до сих пор тайна. Если бы стал лётчиком, то за свой труд запросил бы тысяч сто за один полёт. Если бы удалось хоть один раз взлететь и сесть, то больше бы уже не летал — на всю жизнь хватило бы впечатлений! Самолётом очень удобно летать, и Шаартуз, оказывается, совсем недалеко, только дорого — 25 рублей билет вместо 3-х рублей на автобусе, в 10 раз дороже. Но если сын больного старика каждую неделю будет давать по 25 рублей, то можно будет каждую неделю давать свой палец Ушастику в рот и русский не забыть! Как сказала нам одна психически больная старуха-еврейка, со старческой деменцией, когда проходил цикл по психиатрии: «Если каждый мне дал бы по 50 копеек, то мне бы хватило на жизнь — всего 50 копеек!». У меня запросы несколько выше были, по 25 рублей, но зато только один раз в неделю!

Вернувшись в Шаартуз и придя в отделение, узнал, что никто ещё не умер и результаты анализов из бактериологической лаборатории уже готовы. Раечка на меня смотрела перепугано, но как на волшебника, в тоже время: «У всех восьми больных с пневмониями — брюшной тиф! Что будем делать?!». — «У нас нет инфекционного отделения, — сказал зам. главврача больницы, — придётся вам лечить их у себя». — «Брюшной тиф в терапевтическом отделении лечить?!» — удивился я его беспечности. «А что делать?!» — ответил он. Всех «тифозников» разместил в двух отдельных палатах по 4 человека, изолировав их от остальных, насколько это было возможно. Обработка посуды, туалета — хлоркой. Сразу же отменил пенициллин, назначил левомецитин по одному грамму шесть раз в сутки.

Ещё одна новость произошла, на этот раз, приятная — «великий лежачий» больной — старик с опухолью, поднялся на ноги и стал ходить. Конечно, он ходил, как ходячий скелет, но всё же, сам ходил, к моей гордости и радости сына. На него все ходили смотреть, а также шептались в мой адрес, когда я проходил мимо, я это замечал. Больные кланялись в пояс, говорили: «Рахмат». Его сын забежал ко мне в ординаторскую и сунул в карман в этот раз 10 рублей. Интересно устроен человек: чем ты лучше, дают меньше! Что же теперь, по его логике, надо опять сделать хуже, чтобы больше давал? Так бы и сделали мои местные коллеги, да и, наверное, многие столичные. «Ладно, — подумал я, — если каждую неделю будет давать по 10 рублей, то всё равно будет больше, чем у той старухи из психушки! 10 да 15 свои доложу, вот и снова полечу в Душанбе». Впервые за всё время вечером сходил посмотреть вечерний Шаартуз. До сих пор времени не было, но потом стыдно будет сказать родным и близким: был в Шаартузе и ничего не видел, никаких памятников искусства, никаких музеев, да просто прекрасного ночного Шаартуза! В 6 часов вечера вышел из больницы и направился вначале в ближайший промтоварный магазин. Одноэтажное кирпичное здание, но не глинобитная мазанка, и «Магазин» написано. Увидел весь скудный набор, состоящий из калош, тюбетеек, чапанов, таджикских национальных платьев, а также зимних кроличьих шапок и зимних пальто с каракулевыми воротниками. «А это зачем здесь?! Что, зима -30? Да нет, +30! А в Бердичеве нет зимних шапок, и у украинцев мозги замёрзли! А здесь, наверное, сварились?!» — поговорил я сам с собой. Я понял, что в этом магазине, да и вообще, если есть другие в Шаартузе, нечего купить, если только ненужные калоши и тюбетейки. «Салям алейкум! — вышел мне навстречу продавец. — Ти в болниц у нас работаш, да?». — «Да», — удивился я, откуда такая осведомлённость. «Заходи ки нам, чито нужна скажи?!». — «Одежда», — улыбнулся я. — «Какой — напши, достаним!». — «Вот уважение, не успел и двух недель отработать — и уже известность, благодатный край! Бахча — пожалуйста! Одежда — пожалуйста! В гости — пожалуйста, машина, дом! Вот где надо жить, а не в Душанбе, где высокая конкуренция на каждую штанину, на каждую пару туфель! Там за всю жизнь мало кто будет тебя знать, а здесь — за неделю!» — отметил я про себя. Прошёлся по улицам городка уже как хозяин — «человек проходит как хозяин необъятной Родины своей» — и сразу почувствовал себя Василием Лебедевым-Кумачом!

Райцентр был карликовым, уродливым посёлком, состоявшим в основном из глинобитных мазанок. Как будто архитектором здесь была старуха, у которой снимали квартиру около тюрьмы. Пыль, жара, выжженная солнцем за лето, редкая растительность. Но в центре — маленький парк культуры и отдыха и, соответственно, маленький Ленин. И парк имени Ленина. Похоже, Владимир Ильич любил культурно отдохнуть. Все парки культуры и отдыха носят имя вождя. Этот парк больше напоминал «скверный скверик», по классификации брата, или маленький зооуголок, размером 20 на 20 м., примерно. Перекошенные скамеечки, посредине — заасфальтированная площадка 5 на 5 м., ограждённая штакетником. Здесь, очевидно, и происходили массовые гулянья и национальные пляски. В центре «скверного скверика» стоял маленький таджик в кепке, который при ближайшем рассмотрении оказался Лениным! Это было написано на плите. Весь памятник примерно был 1,60 м. ростом, ниже меня. В темноте его вполне можно было принять за клинического ординатора из Душанбе и расшибить себе голову. То, что Ленин здесь на таджика похож, то в Туркмении он, скорее всего, похож на туркмена — профессора с кафедры хирургии. На Украине Ленина рисовали похожим на хохла, наевшегося от пуза сала — краснощёкого, довольного, что из Украины родом! Интересно бы посмотреть на Ленина в Еврейской автономной области — Биробиджане. Ещё из достопримечательностей была «избушка на курьих ножках», покосившаяся глинобитная мазанка с маленькими окошками, на ней было написано: «Сартарошхона» — «Парикмахерская». Там действительно стригли, но не Баба-Яга, а похожий на Кащея лысый таджик. Он и клиентов тоже делал «под себя», стриг под машинку, под тюбетейку. Больше ничего привлекательного в посёлке не было: узкие улочки, глинобитные избушки, редко прерывающиеся кирпичными, где было написано, столовая это или магазин. Конечно, городок не для гуляний, но зато для благополучной, скучной жизни. Вернулся в больницу уже через час, примерно, гуляния — на больше не хватило. «Ты где был, дарагой? — позвонил Мансуров. — Я тебе уже четвёртый раз звоню! Сейчас за тобой заедем, поедем в гости к землякам, к моей родне». — «У тебя здесь родня есть?!» — удивился я. У меня она только в Душанбе и в Бердичеве была, и то, только отец, мать и брат были роднёй. «У меня родня везде есть!» — гордо ответил Мансуров. «И в Москве?» — спросил я, чтобы поставить его в тупик. «Если в Москве есть узбек, значит это моя родня!» — вновь гордо ответил он. В отличие от него, я не мог сказать: «Где есть начальник тюрьмы — еврей, значит он моя родня!» — этот считал, что родня те, кто из одного котла разными ложками едят. Несколько другой подход, чем у сестры моей бабушки Фани, для которой самый важный признак: «Те, кто дружно живут — родня»! Для начальника тюрьмы важно было: «Все, кто дружно жуют — родня!». Родня Мансурова жила поскромнее хирурга: ели меньше и пили меньше, зато не отвезли купаться на «святое озеро» Чили Чор Чашма! Живот не раздулся, и вернулись рано «домой» — я в больницу, а Мансуров в поликлинику, где он получил один из кабинетов под жильё. Был час ночи, больные мирно — кто спал, а кто не спал, но в отделении было спокойно, и я лёг спать. В 8 утра, как ввёл в правило, провёл утреннюю пятиминутку. Чувствовалось, такое правило удивило коллектив, они не привыкли к такому порядку, другое дело, принести «чой» врачам. Но чтобы больных обсудить, доложить — такой проблемы не было. Врачи были «сами по себе», и больные были «сами по себе», но арбузы, плов и прочие «дары природы», как положено — «вынь да положь» в ординаторскую! Врачи — начальники, их надо кормить и не злить. А я был для них какой-то непонятный, хотя и помогал больным, но чужой.

Через 3 дня у тифозных больных на фоне левомицитина стала постепенно снижаться температура, вначале до 39, затем 38, а сегодня она уже была 37,5.

Больная с ревматоидным артритом стала двигаться, вставать с постели, припухлость суставов уменьшилась. «Паедим на мой база!» — предложил довольный муж. «Позже, — сказал я, — я вам сам скажу», — ведь надо было ещё денег достать. С одной стороны, я был рад, что моя первая врачебная практика здесь была успешной, с другой стороны, я понимал, что моему успеху «обязан» местным врачам. Больные были запущены — нелеченные, и поэтому улучшение было так заметно. Ребёнок растёт быстрее взрослого, а взрослый может даже начать уменьшаться. «Когда я достигну заметного улучшения в состоянии у больных, и у некоторых из них произойдёт вновь закономерное ухудшение, то они будут уже разочарованы», — подумал я про себя. Но это уже проблема хронических больных, а здесь все больные были «острые». До «постарения» здесь никто не доживает, до хронической стадии тоже — все умирают в острой! И в этом особенность местной медицины. «Больных доведу до улучшения, а затем уеду, эти люди обречены! — понимал я. — Самая большая заслуга медицины — это наличие хронических больных, которые доживают до старости. В любом случае этих восьмерых, с т. н. пневмониями, я спас! У них не было шансов выжить на пенициллине. Приехал бы я позже сюда на неделю, то они бы умерли от перфорации кишечника, перитонита, сепсиса. Им бы всем посмертно поставили диагноз стафилококковой пневмонии или, скорее всего, долго не мудрили и поставили: „пневмония, лёгочно-сердечная недостаточность“. Умерших никто бы не вскрывал. Во-первых, не уверен, есть ли в районе паталогоанатом. А во-вторых, среднеазиаты и в Душанбе доцента Грызлова удовольствия лишают — еще „живые трупы“ крадут из отделения, а в Шаартузе — тем более. Больных чаще всего забирают домой умирать или, если умерли в больнице, то тут же забирают — нужно успеть похоронить до захода солнца».

Моя экспедиция в Шаартузе подходила к концу! Каждый вечер с Мансуровым продолжали ездить в гости. По-моему, уже не осталось в Шаартузе того родного и знакомого его, кого бы мы обделили вниманием! Чили Чор Чашму, к его сожалению, не удалось больше посетить, но мы дали друг другу слово, что для этого специально ещё приедем сюда когда-нибудь! «Тифозники» выздоровели, а «раковый» старик стал ходить по отделению и был для всех свидетельством, что чудеса происходят! Он набрал вес, хотя выглядел не гигантом, но и не скелетом. Его сын привык к тому, что отец выздоровел, и больше мне не «втыкал рубли» в халат. Я на выходные ездил уже за свои деньги, а один раз с родственниками больного на машине. У «астматички» прекратились приступы астмы, и она собиралась домой, сказав, что уйдёт из больницы, когда я уеду в Душанбе. Это она правильно решила — уходить надо вовремя. Всем больным стало лучше, я выполнил задуманное — никто не умер, впервые в истории этого отделения, за два месяца! Десять больных я выписал, поступили новые десять, и среди них один старик с болями в животе. Осмотрев его, обнаружил плотный, бугристый лимфатический узел в левой надключичной области, т. н. узел Вирхова, указывающий на метастазы рака желудка. Без рентгена желудка и гастроскопии, которые не делали в районе, я понял, что это рак желудка, и сообщил об этом родственникам. Они надеялись, что их близкий так же выздоровеет, как и этот, с раком поджелудочной железы. Больные передают друг другу всё, что происходит и происходило в больнице. Узнав, что я через пару дней уезжаю в Душанбе, расстроились.

За день до моего отъезда в отделение приехали зам. главврача и главная врач, женщина лет сорока, он взял её для подкрепления. Они вдвоём стали меня уговаривать после ординатуры приехать к ним работать зав. отделением. Они подадут заявку на меня в институт: «Вы будете иметь машину, как служебную, так и собственную», — долго уговаривали они меня. Мне было приятно, но я отказался, я не мог себе представить жизнь в Шаартузе.

Вернулись отпускники: зав. отделением и врачи отделения. Они меня не уговаривали остаться или прийти к ним работать, я им «испортил» больных.

В последний день за мной заехал зав. промтоварной базы. Его жена уже занималась дома домашним хозяйством.

Попрощавшись с оставшимися больными, с одной стороны, я был рад уехать домой, с другой, было чувство вины: как будто я поиздевался над ними, показав, как надо было бы их лечить. Чувство, как если бы взять к себе домой на пару часов зимой бездомного, дать ему согреться, а затем открыть дверь и сказать: «Согрелся и будет — иди!».

Я поехал к мечте любого советского человека — на промтоварную базу! Эта база была, вероятно, самым величественным и грандиозным сооружением в Шаартузе! Так, по крайней мере, мне показалось, когда я оказался в длинном, высоком бетонном сооружении, где на полках лежала или висела импортная одежда. Я шёл и только показывал пальцем, и тут же получал: пальто нужного размера для жены, для меня, кое-что для брата и родителей. У базы меня ждала машина, за рулём которой сидел муж астматички. Они решили меня отвезти в Душанбе, доставить на Родину «героя».

Это был мой первый самостоятельный врачебный опыт, я чувствовал себя, как нелюбимая падчерица: в школе, техникуме, на заводах — пошла в лес и возвращается с сундуком драгоценностей! Приеду — расскажу другим, как хорошо в Шаартузе! Какая промтоварная база там хорошая и можно неплохо отовариться. Может, и дочь мачехи туда отправится за драгоценностями, например — «молдаванин» Бирман!

Ехать на легковой машине не утомительно и интересно: вдоль реки Пяндж около афганской границы. На той стороне все выглядело более убого по сравнению с советской стороной. Впервые я мог расслабиться, любоваться природой. Даже пустыня выглядела красиво: озёра вокруг, стаи грифов. Затем проезжали мимо кишлаков, преодолели два горных перевала, и когда катились с последнего вниз, то впереди открылась панорама оазиса, по сравнению с Шаартузом: зелёная долина, стекающие с гор реки, зелёные холмы! Это была местность вокруг Душанбе. Въехали в город, который тоже показался большим, светлым культурным центром. «В таком городе жить — одно удовольствие!» — понял я.

Подъехали к моему дому! На балконе увидел детей! Сын стоял на слабых ножках, ходил с бабушкой, держа её за руку, или она его. Дочь передвигалась в основном на четвереньках, иногда привстав на двух, чтобы вновь встать на четыре точки опоры. Моя мать меня не видела в машине, она занималась детьми — значит жена не дома. Ещё примерно полчаса поговорил с астматичкой и её мужем. «Мы к вам приедем в клинику Караболо, — пообещала она, — а ещё лучше, приезжайте к нам работать, вам будет хорошо, у нас нет врачей», — у неё увлажнились глаза, и я понял — надо выходить из машины.

«Ой, смотрите, папа ваш приехал!» — известила радостно детей мать. Сын самостоятельно, пошатываясь, направился в мою сторону. Дочь довольно быстро поползла за ним и тоже на меня с интересом смотрела. Но их двоих обогнал Ушастик, который, меня обнюхав, зачем-то прикусил ногу. После хорошего душа, возвращения жены, пришли с работы отец и брат, я долго без умолка говорил по-русски, все рассказывал и рассказывал, пока все не устали! Затем и им представилась возможность рассказать о новостях. Мы сидели в лоджии, пили чай после еды, было начало ноября, в Душанбе +22 градуса тепла и нежарко, а в Шаартузе было +30, когда уезжал. Лоджия выходила во двор: много деревьев, платаны, сосна, зелень, шум арыка, протекающего во дворе. Спокойно, прохладно, осень — лучшее время в Душанбе!

Придя на следующий день в клинику, первым делом увидел двух клинических ординаторов второго года, которые были старше меня на один год учёбы. Я был всего лишь клиническим ординатором первого года. «Ну, гаак таам в Шааггузе?» — гнусаво произнес и заржал, оскалив свои лошадиные зубы в ухмылке — «молдованин» Бирман. «Ничего, нормально». — «Это полезно! — покровительственно произнёс Бирман. — Тебе надо учиться габотать». Он вместо «р» и некоторых других звуков «предпочитал» произносить «г». «Тебе и в гайоне есть чему учиться у газных вгачей, ведь у тебя нет опыта пгактической габоты, а в гайоне местные вгачи хагошие пгактики. Мне, напгимег, не интегесно уже в гайоне. Я там, так же, как и ты на пегвом году огдинатугы, был один месяц в ЦГБ, в Кулябском гайоне. И там я у местных вгачей многому научился», — не мог успокоиться «Бигман». Тут появился Исхак Пинхасович — мой учитель. «Тебе не повезло, — шепнул мне Бирман. — У него не нагучишься! А, Исгак Пингасович! — хлопнул его покровительственно по плечу Бирман. — Как жизнь молодая?» — ещё раз показав свои лошадиные зубы и заржав. «Вот, где бы поучиться на курсе стоматологии!» — подумал я. Бирман, раскачиваясь вперёд и назад, как будто бы на гору пошёл, продолжая ржать и раздавать направо и налево приветствия: «пгиветствую вас, Ахмед Ибгагимович, пгиветствую вас, Инна Ивановна, здгавствуйте, Изгаилов, как жизнь молодая? Здгггггавствуйте, Исмаил Хамидович!» — вдруг сильно закартавив, в пояс поклонился Бирман проходящему мимо профессору Хамидову.

«О, вы вернулись, зайдите ко мне после конференции», — обратился ко мне на ходу профессор Хамидов. «Ну, как жизнь молодая?» — как бы проснувшись, осведомился у меня Исхак Пинхасович, ещё не отошедший от впечатлений, оставленных Бирманом, и перепугавшись от предложения профессора мне к нему зайти. «Постепенно расскажу, сейчас же конференция», — пообещал я Исхаку и прошёл в конференц-зал, где уже в президиуме заседал доцент Ибрагимов. «Что профессор хочет от тебя?» — не отставал перепуганный Исхак Пинхасович. «Я сам ещё не знаю. Я ведь только приехал. Скорее, вы должны знать, что он хочет. Узнаю — затем вам скажу». Я занял место в первом ряду, рядом со мной сел Исхак Пинхасович. «Ты хоть бы рассказал, как там, в районе», — не унимался он. «Исхак Пинхасович, конференция началась! — прервал его Ибрагимов. — О, вы уже приехали! — улыбнулся он мне. — Как там помощь хлопкоробам? Ладно, потом поговорим. Дежурный врач, прошу, — обратился доцент к дежурному, — докладывайте дежурство». Дежурным врачом был маленький косой узбек из ревматологического центра при поликлинике Караболо. На базе стационарного отделения все врачи попеременно дежурили и работали — и в поликлинике, и в стационаре. Профессор Хамидов не мельчал, и все центры республики организовал у себя. Эти центры имели консультативную и лечебную функцию в республике. «Дежурство прошло без особых происшествий», — начал дежурный врач. «А как больной Азимов из нефгологического отделения?» — раздался из зала знакомый голос Бирмана. «К нему не вызывали», — замялся дежурный. «А вы сами что не сделали обход?» — не отставал Бирман. «Сделал, но ничего особенного не было в нефрологическом отделении». — «Ничего особенного — это не ответ, гасскажите подгобней, какой у больного азот, кгеатинин, какой объём мочи выделил?» — «тгебовал» уточнений «Бигман». «Не знаю», — сознался дежурный. «А что с больной Салиховой из гематологического отделения?» — продолжал наступать на растерявшегося противника Бирман. «Тоже не вызывали», — обречённо произнёс дежурный врач. «Всё гавно, надо было посмотгеть!» — укорил его Бирман. «Ладно, Григорий Матвеевич! — раздражённо бросил Ибрагимов. — Дайте раньше дежурному полностью доложить, а затем вопросы». — «Как я его?!» — ржал после конференции Бирман, обращаясь к дочери начальника тюрьмы Петровой. «Да, молодец, ты очень активный», — согласилась она. «Конечно! — показал ей в оскале зубы „удовлетворенный“ Бирман. — Сегодня не забудь, в 12 часов клиническая конфегенция, газбог больного с гломегулонефгитом из нефгологического отделения». — «А какая тема будет?» — испугалась Петрова. «Диффегендиальная диагностика нефготического синдгома. Я читаю доклад, пгиходи, послушаешь, интегесно будет!». — «Да, конечно», — ответила Петрова, забывшая про такое ответственное мероприятие.

«А, захади, дарогой! — сказал Хамидов, когда я, постучав, зашёл в его кабинет. — Ты что это там, в Шаартузе, такое натворил?! — спросил он у меня лукаво. — Вот, читай, пришло два письма оттуда. Одно от больных, 50 человек подписалось, что ты там свою кровь отдавал, переливая тяжёлым зольным, и многим жизнь спас, всех вылечил! Просят тебе объявить благодарность, что будем делать?». — «Объявляйте благодарность!» — согласился я. «Ну, считай, что объявил. Я ещё на конференции как-нибудь зачитаю. А второе письмо от главврача ЦРБ, просит тебя распределить к ним после окончания ординатуры, хотят тебя зав. отделением сделать. Согласен?». — «Мне надо ещё 2 года учиться, а вообще, честно говоря, не хочется в Шаартуз». — «Правильно, это не для тебя! Я тебя, возможно, у себя на кафедре оставлю. Как, Исхак Пинхасович? Доволен ты таким руководителем?». — «Да, нормально». — «Ну, ладно, заходи, если вопросы будут».

«Что там больные так тебя гасхваливали?! — спросил Бирман на следующий день. — Нам Хамидов сказал, ты кговь свою сдавал?! Ты что, их попгосил письмо написать?». — «Нет, я сам написал после сдачи крови». — «Какую кровь?!» — проснулся Исхак Пинхасович, стоящий рядом. «Да там, в Шаартузе, я туда поехал кровь сдавать, 2 месяца сдавал и пообещал Бирмана взамен прислать. У него, сказал, крови лишней много!». — «В 12 часов конфегенция, я читаю доклад, пгиходите», — ещё раз напомнил Бирман. Зал набился полностью, почти 50 мест, и ещё много стояло в дверях, но не потому, что один из докладов поручили Бирману, а потому что конференцию по дифференциальной диагностике проводила Краснова, зав. нефрологическим отделением. Председательствовал сам профессор Хамидов. Краснова — сухая, бледная 45-летняя «незамужняя специалист». Она была «обручена» с отделением, которое уже 10 лет возглавляла. Она работала допоздна и не столько любила больных, к которым была строга и равнодушна, сколько их болезни. Она любила и гломерулонефрит, и пиелонефрит, много читала литературы, совершенствовалась в Москве, и москвичи приезжали к ней для обмена опытом, считая, что её отделение находится на высоком московском уровне. Она применяла самые современные, ещё мало изученные схемы лечения на больных. Не скупилась с дозировкой, назначала всё новое, о чём прочитала, все что появлялось: большие дозы гормонов, цитостатиков, разрушающих костный мозг и растущие клетки больных. Из-за гормонов больные расползались, как на «дрожжах». Опухало лицо, она это ласково обозначала как «кушингоид», что означало синдром Кушинга — гормональное заболевание. В данном случае это было обусловлено приемом гормонов. Её все боялись, и больше всего — больные и медсёстры её отделения. Даже профессор Хамидов был с ней на «вы» и не любил делать обходы в её отделении, т. к. нефрологию знал меньше, чем она. Другое дело, что её знания не делали жизнь больных легче. Она была эрудированным теоретиком, но неосторожным практиком. Ей был чужд принцип Гиппократа «Primum non nocere!» (Прежде всего — не вреди!). Доклад сделала сегодня она, и очень бодро: о нефротическом синдроме, о современных методах лечения, потере белка через повреждённые мембраны в почечных клубочках, осложнениях и дифференциальной диагностике с амилоидозом и другими поражениями почек. Бирману тоже досталось прочитать статью из журнала «Терапевтический архив» о нефротическом синдроме, что он сделал нудно и не своими словами, именно прочитал, всех утомив, но он этого не замечал. Он относился к тем, которые себя со стороны не видят или видят совершенными, без критики. Они не замечают, что несут глупость, хамство, чушь, не замечают даже того, что над ними смеются. Но своей самоуверенностью, наглостью умеют на некоторых страх нагнать. Так как будет потом мелко гадить, мстить, задавать разные дурацкие вопросы, стараясь скомпрометировать на конференции, например, или другие пакости устраивать. Вот и сегодня, очень нудный во время своего доклада, он очень оживился, когда стал докладывать больничный ординатор. «Почему вы гешили, что это нефготический синдгом?» — спросил он. «А какие признаки нефротического синдрома вы знаете?» — спросила его, в свою очередь, Краснова. Бирман замялся, вызвав смех у присутствующих, но это его не заставило замолчать. Он продолжал задавать вопросы. Такие конференции проводятся для того, чтобы показать себя, а не помочь больным. Врачи сражаются между собой за расположение профессора, а не за жизнь больного. Из-за этих конференций и обходов, из-за подхалимажа к профессору мне совсем не хотелось здесь оставаться после ординатуры. Уж лучше работать участковым врачом, где больше динамики, жизни, самостоятельности, больного видишь в его реальной жизни, а не в «зоопарке» — больнице. Участковому врачу диагнозы надо ставить тут же, у постели больного, не имея анализов. Участковый врач для диагностики имеет только фонендоскоп и тонометр. А остальное и главное — это осмотр больного, опрос, пальпация, перкуссия, аускультация, как у меня в Шаартузе. Эта работа — фронт! А здесь — штабные крысы. Я себя чувствовал так, как будто вернулся с фронта в тыл. Мне хотелось, чтобы поскорее прошли эти два года нудной жизни. Меня больше волновало здоровье сына, чем успехи в ординатуре. Я стал опять халтурить, как когда-то на заводе. Старая сноровка опять помогла! Что-что, а убегать с работы раньше времени мне не надо было заново учиться. Осмотрев больных, а у меня их было четверо, и назначив лечение, сбегал. Врачи сидели, рисовали температурные графики, разрисовывали листки назначений, как художники. Я набрасывал на халат сверху пальто. Выходил из клиники, как будто желал пройти в другой корпус. Если кто встретит, то пальто сверху — «чтобы холодно не было». А там дальше выходил за ворота больницы и уже на троллейбусной остановке снимал халат, упаковывал его в пакет, надевал пальто и садился в троллейбус или автобус.

Приезжая домой в час-два дня, ощупывал кожу сына. И сегодня засёк у него повышенную температуру. «Нет у него температуры, — сказала жена, — не выдумывай!». Измерение градусником подтвердило мои опасения — 38,2. Выслушав лёгкие, установил пневмонию. Участковый педиатр сказала: «Простуда, антибиотиков не давать, горячее молоко, чай с малиной». Через пару часов стала нарастать одышка, кашель, жёсткое дыхание, хрипы, признаки спазма бронхов, сын задыхался! «На ночь что-нибудь из группы пенициллина, но посильнее, и к чему нет привыкания микробов, чтобы наверняка не терять время, оксациллин, например. Где только достать?» — обдумывал я. Звонки во все аптеки города указали на отсутствие лекарства. Позвонил Мансурову, через полчаса он перезвонил: «В городе нигде нет, поехали в Ленинский район к заведующему аптечным управлением района. У него на складе может быть, но я его телефона не знаю, давай поедем», — предложил Мансуров. Через полтора часа были уже у зав. аптечного управления — таджика лет 35-ти. Он достал из сейфа 30 флаконов оксациллина. Я был благодарен Мансурову за его готовность тут же поехать куда угодно и помочь! Через два часа был уже дома и сделал сыну первый укол, который ему очень не понравился, но через 2 инъекции, к вечеру, спазм бронхов исчез! На второй день он бегал, «как ни в чём не бывало»! Я стал создавать дома запас антибиотиков разных групп, мне в этом брат помогал, и отец ходил по аптекам. Ему удавалось своей доброй улыбкой доставать без знакомства то, что ни мне, ни даже брату не удавалось по знакомству. Сын стал центром внимания в семье, ординатура отошла на последнее место. Дочь если простужалась, то без проблем легко выздоравливала, поэтому она меньше беспокоила семью. Сын тоже был не беспомощным. Часто, когда я переживал и думал, что делать дальше: температура не спадала и лечение, как бы не помогало — вдруг открывалась дверь, со стороны детской комнаты, и он выходил, смеясь как бы, над нами и выздоравливал. Наконец, пришлось вспомнить и о себе — последствиях отсутствия воды в Ляуре. Стал больше чувствовать камень в почке, ежедневные боли заставляли искать выход. Любой уролог скажет: «Что за проблема?! Приходи, дорогой, вырежу!». Я уже видел, как и что вырезают на кафедре урологии Николаева и её коллеги. Во-первых, операцию нужно уметь провести. Хороших урологов я в Душанбе не знал, их не было. Все говорили: «Вот был у нас специалист Пончик. Он уехал в Обнинск — ядерный центр в Подмосковье. Вот он был лучшим специалистом не только в Душанбе, но и в стране один из лучших!». Я знал, что оксалатный камень, который у меня был, не растворяется ничем, но всегда существуют альтернативные методы, о которых думаешь, если медицина слаба. Стал пить разные травы, лекарства, теоретически растворяющие камень или почку, скорее. Чтобы решить, что дальше делать, нужно дообследоваться, выяснить функцию почек, рентгеновские снимки посмотреть, что с камнем, вырос ли он. Для этого выбрал нефрологическое отделение, а не урологическое, где лезут сразу с цистоскопами и уговаривают резать. К тому же, в нефрологическом отделении заведующей была Краснова, и ординатуру там прохожу. Не знал только, как она отнесётся, когда я ей скажу о своём намерении. Для неё не существует авторитетов, в том числе, и профессор Хамидов, а я лишь клинический ординатор, которых в клинике не любят — они мешают работать. В отделении на 40 коек не хватало места для тяжёлых больных со всей Республики, многие лежали в коридоре. «Конечно, — сказала Краснова с готовностью, — ложись и обследуйся. Вот тебе мой кабинет, поставим кровать, телефон есть, умывальник». Вот этого я не ожидал, чтобы Краснова уступила свой кабинет под палату! Здесь у неё книги, документы, да и просто нужно работать, писать, звонить, ей звонят! Но у меня не хватило сил ей «отказать в её желании». Жена искала меня по всему отделению, пока ей не сказали, где я. Это, вероятно, подняло мой авторитет в её глазах. На дверях висела табличка — «зав. отделением», и она даже постучала, прежде чем войти. «Надо дома тоже себе такой кабинет организовать!» — подумал я. В течение недели полностью обследовался и ничего утешительного не узнал. Специалист по радиоизотопной ренографии бухарский еврей Аминов сказал: «Левая почка работает, но правой почки у тебя вообще нет! Нет у тебя правой почки!» — почти радостно сообщил мне специалист, брат нашего бывшего преподавателя курса рентгенологии и мой как бы «брат меньшой». «Вот это новость! — прокис я. — Левая почка поражена, а правой нет, на что мне тогда рассчитывать?». Новость расстроила всех и больше всего брата, который, услышав эту новость, заплакал. Я не заплакал, но зато задумался, как распланировать оставшиеся недолгие годы жизни: «Ординатуру сумею, вероятно, закончить, а там, кто его знает». Рентгенограмма показала, что правая почка всё же есть, но смещена вниз. То, что почка есть, вызвало у меня неописуемую радость: «Как хорошо, что есть такие специалисты, которые ошибаются! Хуже было бы, если б этот радиолог не ошибся и был хорошим специалистом, каким считался!». Рентгенолог — молодой специалист лет 30-ти, и тоже очень хороший, холеный, самовлюблённый, прилизанный, с усиками. Всё было в нём прекрасно, только оттопыренный зад, которым он явно гордился, раскачивая, как маятником, при ходьбе, наводил на нехорошие подозрения. Но, говорят, что этот порок не мешает быть хорошим специалистом, а главное, чувствительным человеком: «Все меньшинства сочувствуют бедным и ущербным». «Почка-то есть, но это не значит, что она у вас работает!» — не захотел быть «добрым меньшинством» рентгенолог. «Так давайте сделаем внутривенную урографию, — предложил я, — и увидим, выделяется ли контрастное вещество почками. Если выделяется, значит, почка работает. Если нет, то это хуже». — «Нет, зачем же?! — искренне возмутился рентгенолог. Во-первых, вам радиолог сказал, что почка не работает, так что вам ещё надо?! Во-вторых, вы же, как врач, знаете, что каждое обследование имеет свои показания. Если бы у вас камень не был виден на рентгеновском снимке, то другое дело. У вас хорошо определяемый контрастный „камушек“! Он прекрасно виден на снимке, так что же ещё искать?!». — «Правую почку», — криво улыбнулся я. «Молодой человек, мы не можем искать то, чего нет!» — назидательно ответил мне специалист на один год моложе меня. Такой ответ лишил меня всех остатков вежливости, и я сказал: «Всё же, я хочу сделать внутривенную урографию!». — «Хорошо, ваше дело! Жаль, что я не смог вас разубедить, а жаль! Я вообще не люблю поэтому с врачами иметь дело, как с пациентами. Обычный пациент слушал бы, что ему советуют, и не настаивал бы на том, чего не понимает!». Внутривенная урография показала, что правая почка не только есть, но и работает. «Всё равно, и здесь видны явления пиелонефрита! Хотя, и камней нет. Вот сглаженность сосочков, деформация лоханки, правая почка тоже поражена! А этот в левой — крупный камень, и сам не выйдет! Придётся его прооперировать, желаю удачи!» — подвёл в конце черту «заднеориентированный» рентгенолог. «Он очень хороший специалист, — сказала Краснова, — всегда умеет найти то, что другие не находят, и я его за это очень ценю!».