После Ленинграда Душанбе имел для меня еще более жалкий и убогий вид. Это «задворки» бывшей империи, а евреям всегда хочется быть в центре её, что вызывает «справедливое» недовольство остального населения. Не все евреи это понимают или понимать не хотят и поэтому «на грубость нарываются».

Третий курс обещал быть интересным, все предметы имели прямое отношение к врачеванию. Пропедевтика внутренних болезней началась с того, что нам велели купить деревянный стетоскоп, придуманный ещё французским врачом Лаэнеком в 17 веке для прослушивания сердца и лёгких. Стетоскоп — это деревянная трубочка 15 см высотой с двумя раструбами на концах, один — меньший — для уха, другой — больший — для прикладывания к грудной клетке. Кроме прослушивания сердца и лёгких можно с помощью стетоскопа еще хорошо и соседей «прослушивать», приложив плотно раструб стетоскопа к стенке, а ухо прижать к стетоскопу. Есть еще один способ диагностики — простукивание (перкуссия). Прикладываешь ладонь к животу или грудной клетке и стучишь средним пальцем по другому среднему пальцу, прижатому к телу больного, и определяешь размер печени или сердца, которые звучат глухо, в отличие от воздуха в животе или лёгких. Все в начале третьего курса стучат, слушают, тренируются в этом, кому лучше удаётся, кому хуже. Кафедра пропедевтики внутренних болезней, т. н. «мальцевская кафедра», располагалась за мединститутом на первом этаже клиники медгородка. Зав. кафедрой — профессор Мальцева: уверенная в себе, полная, высокого роста пожилая женщина, похожая на русскую боярыню, купчиху или помещицу, в зависимости от возникших ассоциаций. Она очень собой гордилась и была уверена, что она — прирождённый врач, всё знающий и всё умеющий. Её лекции были театральны, полны драмы, торжественности, которые она сдабривала медицинским юмором. Уже на первой лекции она рассказала нам анекдот: как один профессор по гинекологии учил студентов наблюдательности и отсутствию брезгливости, что нам уже привили на анатомии и патанатомии. «Этот профессор…», — начала своё повествование Мальцева Людмила Алексеевна под общий смех её ассистентов и доцентов, что показало: этот анекдот они все уже знают и слышат его каждый раз, и каждый год — от Людмилы Алексеевны, когда она вводит новых студентов в тайны пропедевтики внутренних и прочих болезней. Суть анекдота в том, что этот профессор гинекологии показал студентам, как надо исследовать женские половые органы. Он всадил свой палец во влагалище ловко и умело, после чего, к восторгу студентов, вытащив палец из влагалища, с удовольствием его облизал! Тем самым вызвал у студентов реакцию брезгливости, хотя они и старались ее скрыть, чтобы не проявить свой непрофессионализм. А затем и студентам пришлось проделать то же самое с больными и, наконец, профессор подвёл итог тесту: «С отсутствием брезгливости у вас всё в порядке, а вот с наблюдательностью — плохо! Я вставил женщине указательный палец, а облизал средний!» — сказал профессор. Сейчас уже громыхал от смеха весь зал, все студенты, кроме таджиков, которые не поняли, почему пальцы нельзя облизывать, если они плов едят руками и пальцы обязательно облизывают.

Но с помощью русскоязычных соседей и они, в конце концов, загоготали. В то время как все ассистенты и доценты уже практически «катались по полу» со смеху и «рвали пупы» от веселья, Людмила Алексеевна не смеялась — ей было достаточно произведённого эротического эффекта. На этой кафедре было «засилье евреев», кроме самой Мальцевой, как бы сказал украинец. Я их уже знал как пациент, когда в 65-ом году приехал первый раз в Душанбе и работал на заводе бытовых холодильников. Решил обследоваться после сорокакилометровой прогулки в горах, проверить, что с язвой двенадцатиперстной кишки сталось. Лёг на обследование и стационарное лечение на пару недель. В клинике чётко распределены обязанности: ведёт больных больничный ординатор, а консультационные обходы делают ассистенты, доцент и профессор. Больничным ординатором была тонкая, длинная, как аскарида, похожая на «язвенницу» сорокалетняя женщина. Раз в неделю обход делал профессор или доцент. Повезло и мне один раз — обход сделала сама Мальцева. Ей доложили, что у меня рентген не обнаружил язву. «Он астеник», — объявила Мальцева свите из врачей, ассистентов, доцентов и студентов, что означало, что я худой и бледный. Дальше она велела мне больше есть и ещё обвязывать животик шерстяным платком, что считала очень полезным. Делала это, очевидно, из-за своего застарелого радикулита, и ей становилось при этом тепло в животе, и мне того желала. Доценты, ассистенты, врачи и студенты тут же записали это простое, но гениальное средство в свои конспекты и будут отныне всем больным советовать это делать. Нужно только достать оренбургский платок, обвязаться им — и гуляй себе с женщиной, ходи на пляж, купайся, затем можно платок отвязать, выжать от воды, высушить, совершить секс в палатке и выздоровеешь. Затем меня стали «раздавать» студентам, и они один за другим, по три-четыре в день, приходили и меня опрашивали: собирали анамнез, записывали всё в конспекты, простукивали, прослушивали. Один назвался Иосифом — бухарский еврей. Я ему сказал, что тоже хочу поступить в институт. «Ой, только не в медицинский! — сказал он. — Очень тяжело учиться и нудно». Один маленький ассистент-таджик захотел меня продемонстрировать студентам на лекции Мальцевой как образец астеника. Он занимался подготовкой «экспонатов» к лекции профессора. Я согласился и ему сообщил, что хочу учиться в институте. Он на меня скептически посмотрел, как психиатр на психа, который говорит, что сам является главным психиатром мира. Меня вызвали на сцену, и Мальцева описывала студентам таких, как я, а ассистент меня демонстрировал. Глядя на студентов в зале, я себя представлял сидящим в их рядах, но не с голым животом, а в белом халате и шапочке. На кафедре и в клинике выделялся доцент Аронов с «откляченным» задом, как у портного, примеряющего костюм на знатного клиента. Полнеющий или уже располневший в свои 50 с лишним лет, еврей, несмотря на окончание фамилии на «ов». Один раз, кроме Мальцевой, меня посмотрел ассистент, но по важности почти доцент. Маленький, с большим носом, худой, похожий на парикмахера, которому на Украине прохода не давали бы! Услышав, что у меня рентген не подтвердил язвы двенадцатиперстной кишки, произнес русскую мудрость: «От добра добра не ищут!» — и выписал меня, сволочь, не дал отдохнуть после глотания многочисленных зондов. Как говорили русские пациенты: «Абдурахман глотает лагман», — таджикское национальное блюдо с длинной лапшой, имея в виду — резиновый зонд проглотить — что таджикам лагман съесть. И, вот сейчас — через 7 лет, я их всех вновь вижу. Но я уже студент, кем я себя тогда и представлял. Конечно, они меня забыли, вернее, не знали и тогда, зато я их не забыл. Конечно же, в роли учителей они казались более могущественными, чем в роли врачей. Тогда я не чувствовал, что они что-то могут, а сейчас даже очень многое, например, провалить на экзамене. Пропедевтика считается, после анатомии, вторым по значимости методом для «отсеивания» студентов из института. Я быстро научился пользоваться стетоскопом, в том числе, и соседей прослушивать через стенку. А в это время в зоопарке нам подарили сиамскую кошку, взамен дога, но в сто раз меньшую, но не менее злую, кусачую, которую я обозвал Ушастиком за большие и острые торчащие ушки. Я мог её прослушать стетоскопом, чтобы не использовать для этого родных и близких. Хотя её было опасней — при неосторожном приближении головы к её тельцу можно было подвергнуться укусу в нос, например. У нас получилось, как в болгарской сказке про дурака, который корову на базаре обменял на мешок гнилых яблок, хотя нельзя было сказать, что Ушастик был гнилым. Очень даже энергично встречал всех гостей, обнюхивал их, как собака, и обычно, укусив гостя за ногк, убегал, довольный содеянным. У нас не было спокойных, добрых животных. Даже индийские скворцы, или, как таджики называют их, «майнушки», которые, свив себе гнёзда у нас в лоджии, решили, что это мы у них гнездо свили, а не они у нас. Они были крайне недовольны, что мы в их лоджии чай распиваем — мешаем им. На улице, около дома, мы частенько подвергались нападению. Они пикировали на наши головы, стараясь клюнуть и отогнать нас от их дома. Животные, говорят, похожи на своих хозяев, хотя мы и не были хозяевами скворцов.

Простукивать — перкутировать — я быстро научился и даже громко это делал. Видел, как врачи это делают, не все умело, другие вообще не делают. Нашу группу вёл ассистент кафедры — Муминов, чем-то похожий на химика Нуралиева, только в чистом халате и с большой медицинской шапочкой, как топор на конце. Он очень увлекался теоретическими выкладками разных шумов сердца, такими диковинными, как «Шум Флинта», например, и любил «словить», что кто-нибудь не слышал про тот или иной шум в сердце или хрипы, крепитацию в лёгких. Меня оставлял на закуску, если никто не знал чего-то, то я обязательно должен был ответить. Простых вопросов мне не задавал. Кафедра усердствовала в приемах диагностики: осмотр, сбор анамнеза, пальпации, перкусии, аускультации. Как если бы ты оказался на острове, где нет никаких приборов и анализов — только ты и больные с разными болезнями. И с помощью этих методов ты обязан поставить точный диагноз — задача, напоминающая задачу криминалиста. Это мало или совсем не нравилось местным студентам, которые все без исключения хотели резать больных, а не выслушивать их! Они хотели быть хирургами, зарабатывать деньги. Не заплатит больной до операции — можно его, как барана, зарезать.

Одновременно с пропедевтикой внутренних болезней у нас появился и цикл «Общая хирургия». У хирургического корпуса стояло много личных машин врачей, ассистентов, в ординаторской всегда был плов и фрукты — дары природы, а около терапевтического — только две машины: одна — пациента, другая — профессора. Среди хирургов и профессор, и ассистенты — почти все были таджиками или узбеками. Один профессор даже туркменом «умудрился» оказаться! Ну, а зав. кафедрой был уже известный академик — ректор мединститута, который меня сразу опознал — уже при поступлении — и на мандатной комиссии объявил: «Еврэй с Бэрдычиво». Ассистент Малкин еще в горах предупредил: не нарываться на академика, и всё же сам на него нарвался в институтском вестибюле. В институте он меня не узнавал, не ожидал, возможно, что я поступлю или делал вид, что не узнает. Бесстрашный альпинист, штурмующий на Памире пики Ленина и Коммунизма, был перепуган, когда случилось, что и академик его не узнал и спросил зло при всех студентах в вестибюле: «Кито ти такой?!». — «Малкин», — ответил Малкин. «Отикуда ти?!» — спросил его академик. «С анатомии», — промямлил Малкин. «Ти почему такой грязнай? — указал ректор на его мятый халат. — Уходи отисюда!» — заорал он на Малкина, и тот послушно убежал, поджав хвост, как побитая собака.

Год пролетел быстро и интересно. Это был первый год работы с больными, занятий медициной. Не предвидел никаких трудностей на экзамене по «пропедевтике». Опросив, простучав и прослушав контрольного больного в клинике, поставил ему диагноз, назначил лечение, и сама «гроза всех» — Мальцева — сказала: «Отлично». Одна треть курса провалила экзамен, все знали, что Мальцевой второй раз сдать сложнее, чем первый. Она считала, что тот, кто не умеет собрать анамнез у больного и поставить ему диагноз, не должен быть врачом. За следующий экзамен тоже не переживал, хотя здесь были «любимые вопросы» у хирургов — ловушки. Как истинные среднеазиаты, они любили показать свои знания и «незнания» студентов, особенно русскоязычных. Они не забыли своих обид за годы учёбы, унижения, когда их считали дураками и они переписывали лабораторные работы. А теперь они имели возможность показать «кито дурак», задавая, например, вопросы, касающиеся концентрации дезинфекционных растворов, способов мытья рук перед операцией, по Спасокукоцкому, и других методов мытья рук столетней и большей давности. Мне угораздило попасть сдавать узкоглазому туркмену, который оказался даже злее киргиза! Как поётся в «народной» песне, которую я знал с детства, наряду с «в лесу родилась ёлочка»: «Не ходите, бабы, низом — там живут одни киргизы, они злые как собаки, разорвут…». После того, как я ответил на все вопросы по билету, туркмен нанёс решающий точный удар: «Расскажите, что вы знаете о нейрохирурге Бурденко Н. Н.», — спросил он меня, хитровато прищурив и без того прищуренные глазки. Такого вопроса не было в моём билете, но я всё же объяснил, что Бурденко выдающийся русский нейрохирург, рассказал, какие операции он разработал, хотя это не обязан был делать, т. к. нейрохирургия была ещё впереди, на четвёртом курсе. И тут он мне расставил «туркменно-профессорскую» ловушку. Возможно, это и была тема его диссертации?! «Что означает Н. Н.?» — спросил у меня хитровато профессор. Это было, вероятно, для него самого очень сложно в студенческие годы. «Имя отчество», — ответил я ему логично. «Скажите полностью!» — настаивал светило. «Ну, Николай Николаевич, наверное», — неуверенно ответил я. «Ага! — злорадно обрадовался туркмен. — Думаете, если Н. Н., то Николай Николаевич?! Нет! Его отчество — Николай Нилович! — открыл он мне самую большую тайну нейрохирургии и получил право мне сказать: — Идите, очень плохо — не знать таких вещей!». И, заглянув в зачётку, где стояли одни «отлично», с удовольствием мне испортил «картину» — влепил туда «удовлетворительно». «Не хочу вам портить зачётку, — сказал коварный светило, — а так вы „два“ заслужили!». Моя оценка напугала всех, ожидавших за дверьми, в особенности, таджикскую часть студентов. Но как раз им-то и не следовало бояться. Они все без исключения сдали экзамен по общей хирургии, и самой плохой оценкой у них оказалась четвёрка. Они все твёрдо решили стать хирургами, профессорами хирургии, и сами получить возможность задавать такие хитрые вопросы.

Один месяц летних каникул предстояло посвятить медсестринской практике. Разумова уже была медсестрой со стажем, и ей не надо было проходить практику. Она поехала в Москву к родственникам, а дальше собиралась в деревню в Воронежскую область к бабушке. Мы договорились через месяц в Москве встретиться после моей практики. На практику направили в предпоследний корпус — онкологический, номер 10. Дальше располагался только 15-тый — морг во главе с его «хозяином» — доцентом Грызловым. Таким образом, 10 корпус был главным поставщиком работы для Грызлова, ему бабулек поставлял. Очень было удобно и для медсестёр, не надо было трупы далеко на каталках отвозить. До 15 корпуса было рукой подать. И больной, попадающий в 10 корпус, постепенно привыкал к 15-му. Старшая медсестра провела с нами инструктаж по прибытии к месту практики: больным ни в коем случае не говорить диагноз — это главное условие онкологии! У кого рак желудка, лечится как бы от язвы желудка; с раком прямой кишки — от колита. Только ближайшие родственники знают истинный диагноз и сами больные, т. к. уже нахождение здесь — в 10 корпусе — говорило о диагнозе. Но так устроен человек, он хочет верить в своё исцеление и в то, что у него не все так страшно. Поэтому эта обоюдная игра в «прятки» хорошо функционировала. Любой муж точно знает, изменяет ли жена, но мирится, если её любит, пока она ему в этом не признается! Больные просили сказать истинный диагноз, даже требовали от врачей, но это не означало, что они хотели этой истины. Ещё нам уже постовая медсестра рассказала, как себя вести, если обнаружишь труп в постели. А это часто случается, в особенности, во время дежурства под утро или ночью. Нужно не теряться: привязать бинтом нижнюю челюсть к черепу, один-два круговых витка бинтом, затем вывезти на каталке труп в специальную комнату в отделении. И только часа через два, если труп сам не побежит, на каталке, и обязательно при этом ногами вперёд, вывезти его из отделения по направлению к доценту Грызлову. А тот своё дело уже знает. Если бабулечка, то будет особенно рад и приветлив, как с невестой. Если дедулечка, то холоден, но всё равно вежлив. Вместе со мной попала в это же отделение и кореянка из нашей группы, пришедшая в институт после школы. Она была исполнительной и заядлой хорошисткой, не отличницей, но и не троечницей. Нас сразу же стали учить делать инъекции: внутривенные, внутримышечные, подкожные. Первым пошёл в палату я, неся впереди себя шприц с лекарством, как шпагу, и ватку, смоченную спиртом. Надо было самому не испугаться и больных не напугать. Кому из больных охота быть подопытным кроликом из вивария. А нам после кроликов не терпелось себя испытать и на венце творения природы — человеке! Напустив на себя важный вид, в сопровождении кореянки и медсестры вошёл в палату. Медсестра указала на «жертву», предупредив её, что бояться не надо — я очень опытный специалист. Протерев дрожащей рукой место укола в наружном верхнем квадранте зада, как учили, вонзил шприц и медленно ввёл лекарство. И с чувством, как при лёгком опьянении, вышел из палаты счастливый, как после первого удачного полового акта.

Свершилось — проткнул первого больного! «Всё очень неплохо, — похвалила в коридоре медсестра, — только ты почему-то спиртом протёр ягодицу слева, а уколол справа, но ничего. А так всё неплохо». На следующий день пришлось, уже во время ночного дежурства, привязывать нижнюю челюсть. Больные ночью обнаружили соседа лежащим на полу. Как оказалось, он умер ночью или упал, поднявшись с постели, или умер, а затем скатился на пол. Я хотел всё уметь и поэтому взял на себя функцию подготовки клиента для доцента Грызлова. Укрепил нижнюю челюсть у трупа, чтобы не отвисла и он привлекательно и аппетитно выглядел для доцента Грызлова. Погрузили его на каталку и, как положено, ногами вперёд, вывез из палаты под перепуганные взгляды сопалатников. Они получили наглядное представление о том, что их ждёт, если они себе позволят то же самое сотворить, что и их сопалатник. Отвезя труп в специальную комнату, стали нетерпеливо дожидаться, пока два часа пройдёт. Медсестра оказалась неопытной и боялась больше меня. Через два часа — в три часа ночи, под круглым шаром луны, в полнолунную ночь, процессия из меня, медсестры и грызловского клиента двинулась в сторону 15-го корпуса, а там труп попал в объятия дежурного санитара. «Везите его к холодильной камере», — мрачно и недовольно бросил ещё не проснувшийся санитар. После сделанной работы, чтобы успокоиться, попили чай и отправились по своим дежурным комнатам дожидаться следующих добровольцев к доценту Грызлову. Но остальная часть ночи прошла спокойно, больше никто в эту ночь не пожелал последовать примеру ушедшего в 15-тый корпус. Наутро медсестра поведала про мои ночные подвиги, как я ловко всё сделал и помог ей. «Это она помогла мне», — подумал я. «Ну, хорошо, — осталась довольна и старшая медсестра, — сегодня ты заслужил начать делать внутривенные инъекции!». Процедурная медсестра — молодая, толстая русская немка со странной фамилией Эберле объяснила, что надо сначала проколоть кожу, затем продвинуть иглу в вену и, потянув поршнем кровь в шприц, убедиться, что кровь поступает в него. Это означает — игла в вене! А затем медленно ввести лекарство из 20-граммового шприца. Лекарство — это обычно 40 % глюкоза с витаминами С и В1 для общего укрепления и В6 для улучшения состояния больных и от тошноты. Когда настала моя очередь колоть, медсестра вышла из процедурного кабинета, чтобы меня не смущать и не пугать больного — ученик учится! Прощупав в локтевом сгибе правой руки вену, которая не была видна у больного, но показалась мне очень упругой, я решил сразу, а не постепенно, ввести иглу в неё. Всё равно, я её не видел. Это «постепенное введение» было не для меня, желающего всё моментально сделать.

Попытка одним махом ввести иглу в вену не удалась, вена оказалась очень упругой и неподатливой. Игла соскользнула с вены и не проткнула её, но я был настойчив и резко со второй попытки проткнул вену, ввёл в неё иглу. Потянув поршнем кровь, обратил внимание, что кровь алая, светлая и сама, без натягивания поршня, рвалась в шприц. Смутные подозрения отбросил, но медленнее, чем положено, ввёл лекарство в кровеносный сосуд, который, как я уже догадывался, оказался артерией, а не веной. Ввести иглу в артерию считалось хирургическим мероприятием, и как я видел на кафедре хирургии, представляло часто трудности и для хирургов. А мне от страха и настойчивости удалось это со второго раза! «Молодец, — похвалила меня процедурная медсестра, — но старайся лучше в вену». Этого больного я наблюдал каждые пять минут в течение часа и убедился, что ему не надо будет подвязывать нижнюю челюсть, и доценту Грызлову придётся ещё немного потерпеть. Практика проходила интересно, и каждый день я чему-то новому учился. Вскоре я почувствовал, что медсестрой мог бы уже без проблем работать. В отличие от машиностроения, я хотел всё уметь сам делать, ничего не бояться, мне было всё интересно. Я хотел себя уверенно чувствовать, в отличие от машиностроения. Это почувствовали и медсёстры, врачи и больные. Больные перестали меня бояться, а я их. Меня хвалили, и это было для меня тоже приятной новостью, в отличие от детства, учёбы в школе, техникуме, работы в тюрьме и на заводах. Окончив практику и сдав по ней зачёт с оценкой «отлично», полетел в Москву, где меня ждала Разумова. Она меня встретила в аэропорту Домодедово. Это был вечер, середина июля, приятная прохлада московского летнего вечера, свежий воздух, чистая зелень! После пыльного душанбинского пекла, +42 в тени днём и +35 ночью, тяжёлой практики в десятом корпусе, приятно было расслабиться и вдохнуть московский воздух. «Какой еврей не любит московский воздух! Это всё равно, что русский — быструю езду!». Мы сели в электричку, которая нас повезла в сторону Павелецкого вокзала, а затем на метро добрались до станции Тушинская, а там — пешком через лужайки, с зарослями пижмы и обилием полевых цветов, от которых исходил опьяняющий запах летнего вечера!

В десятиэтажном доме располагалась двухкомнатная квартира тёти Разумовой. Они жили с мужем, которого назвали ещё в детстве, по-видимому, дядя Коля, ее звали тётя Маша, а их десятилетняя дочь была в пионерском лагере. Тётя с дядей уже спали, был час ночи, а мы с Разумовой присели на кухне. Она правильно сделала, достав из холодильника еду, а главное, «пуричку» — красную смородину, которая растёт и в Бердичеве, но не растёт в Душанбе. Наелись красной смородины, как москали нашу «пуричку» называют. Кисло, но освежило, выпили очень много индийского чая — «три слоника» с московскими конфетами фабрики «Рот Фронт». Просидели до утра, т. к. я говорил и говорил, без умолку рассказывая про практику в десятом корпусе. Разумова больше молчала и с умилением смотрела, как я ел «пуричку» — красная смородина у москалей, с чаем. Была суббота, проснулись днём, и я познакомился с тётей и дядей. Тётя была мало похожа на свою сестру — маму Разумовой, она была седеющей брюнеткой лет 50-ти, а дядя имел красноватый нос и больную печень, что указывало на его хорошее отношение к виноводочным и прочим спиртным изделиям. И дядя, и тётя были гостеприимны и приветливы. Они пригласили нас пойти с ними по грибы и ягоды — всем, чем богато Подмосковье. Пригласили и дядя, и тётя, но поехал один дядя. Он и был грибником, ягодником и рыбаком. На электричке поехали в сторону Истры. Проезжали станции с такими интересными названиями, как Новоиерусалимская, в отличие, наверное, от Старой Иерусалимской в Израиле. Евреев, кроме одного в зеркале, я почему-то ни в электричке, ни за окном не встретил. Всё больше были грибники с лукошками, рыбаки с удочками, пахло в электричке перегаром, куревом, рыбаками, грибниками, матом, и было тесно. Многие толпились и в тамбуре. В электричке внутри свободных мест не было. Все устремились за дарами природы! Уже в лесу дядя Коля нас учил, как отличить свинушки от волнушек и сыроежку от белого гриба, которого ни мы, ни даже дядя Коля не нашли, т. к. москвичей всё же 7 миллионов, а белых грибов значительно меньше. Зато сыроежек нашли много и были очень довольны ими, даже больше, чем дядя Коля, который их за грибы не признавал. Так же он нас не похвалил за найденный мухомор и бледную поганку. Он нашёл ещё пару ягод ежевики и черники, которые подарил нам, по две ягоды.

В лесу парило, это для меня с детства означало зуд кожи и даже сыпь. К вечеру я уже значительно чесался. Появились признаки сыпи, которую я успел уже забыть в Душанбе. В Бердичеве и в Москве у меня всегда летом была сыпь, а вот в Ленинграде — нет. Наверное, от романтики и сентиментальности меньше зуд? В Москве было меньше сентиментальности, но больше энергии, а в Бердичеве о сентиментальности и романтике и говорить не приходится. Какая романтика, если по вечерам проносятся по улицам телеги со сборщиками дерьма, когда ночная красавица распускает свои цветки, а ты гуляешь, пусть даже не с красавицей. Так как ещё предстояло посетить деревню в Воронежской области, то решили больше в лес не ходить за «дарами», а лучше полечиться лекарствами. Через неделю решили, что Москвы уже достаточно, и взяли билет на поезд Москва — Волгоград, который проходил мимо городка Борисоглебск, где учился в лётном училище Гагарин. А нам этот городок нужен был, чтобы оттуда попасть в деревню, лежащую в 40 км от него. Нас там должен был встретить дядя Разумовой, уже не просто «дядя Коля», а настоящий дядя, брат её отца или, как она его называла — крёстный. Конечно, кто мог нас встретить в Борисоглебске? Ясно — не раввин, который мне обрезание сделал, когда мне было пару недель, и я его так никогда больше и не видел. Но сделал он свою работу всё же хорошо. Я ему до сих пор благодарен. Не только я, даже женщины на его работу не жаловались! А как уже почти врач я ещё знал, что это полезно не только для меня, но и для женщин, естественно, только для тех, с кем я «дело» имел. Не будет у них рака шейки матки, а у меня — воспаления головки, которая так важна. Когда мы подошли к поезду, то оказалось, что вся Москва устремилась после сбора грибов в деревню к бабушке Разумовой! По крайней мере, такое ощущение было. Около каждого вагона стояли полчища страждущих, желающих стать внуками и внучками — добраться до бабушки! Все пошли к «бабушке»! От такого зрелища у меня ещё больше зачесалось. У нас не было плацкарта, а только общий вагон, хотя ехать предстояло часов 15, а главное, всю ночь. «Надо брать поезд! — решили мы с Разумовой, — как автобусы в Душанбе, идущие с Путовского базара». Стали чуть спереди и сбоку от бестолковых мешочников, а у нас только спортивные сумки. Когда поезд начал тормозить, кинулись навстречу подходящему вагону, это лучше, чем догонять прошедший мимо тебя — там толпа уже не бежит. Дураки всегда догоняют уже «ушедшее» от них — умные идут навстречу подходящему! Так и оказалось, и вот я впереди всех у подножки вагона, за мной второй была Разумова. И вот, мы уже ворвались, как стихия — вода, прорвав плотину! И вот, мы уже несёмся по вагону, который уже наполовину заполнен на предыдущих станциях! Завидев две самые верхние пустые полки для чемоданов, как обезьяны на пальмы, полезли туда! И вот, мы уже сидим друг напротив друга на самых верхних полках, согнув головы, т. к. полки не для людей, а для чемоданов. И вот, мы уже легли каждый на свою полку и только тогда успокоились. Сумки были тоже с нами — они под голову. Теперь можно спать почти «до бабушки», до Борисоглебска.

А внизу бурлило, кишело, возмущалось, что даже полки для чемоданов какие-то нахалы заняли, но этих ворчунов сметала новая волна желающих стать пассажирами, т. к. мест свободных не было. Те, кто спал на нижних полках, не имели к нам претензий. Многие «нахалы» присели на нижних полках, потеснив на них лежащих своими задами. И лежащие вынуждены были сесть, если не хочешь свою головку держать у попки, даже не ленинской, а его бабушки или дедушки, т. к. только такая — старая — осмеливается разместиться около спящего, ей нечего терять! А молодая и хорошая за свой зад боится, ей нужно хорошо подумать, где его выгодно пристроить. Наши головки были застрахованы от назойливых старушек. Старушка до нас не доберётся, скорее погибнет, если полезет — высоко. А молодая задница побоится, в особенности меня. А если доберётся, то сама виновата! Мимо проносились станции, полустанки и сны, много снов! Мы спали, чтобы не есть и не ходить в туалет, мы очень дорожили нашими местами под потолком вагона. Лучше потерпеть, чем таких райских мест лишиться. И, кроме того, если будешь спускаться, то только кому-то на голову, а зачем дразнить и без того раздражённый народ? Сходить в туалет и у бабушки можно. Вышли из вагона, слегка покачиваясь, и, как мне показалось, я стал плоским с боков, как камбала. Всё же 15 часов без матраса лежать на жёстких полках! Крёстный нас уже ждал на перроне и расцеловал, как будто я тоже был его крестник.

Пошли к его машине «Москвич» и поехали по направлению к деревне Нижний Карачан. Название указывающее, что здесь полазили татары во время татаро-монгольского ига. Средняя Азия меня обучила татарским понятиям. «Кара» по-таджикски — чёрный, а «чан» — любой дурак знает, что это такое! В общем, отправились в какой-то чёрный чан! По пути из машины наблюдал за красотами города Борисоглебска, который и по величине был, как Бердичев, и по красоте не уступал. Только почему-то евреев не было видно, они, очевидно, не становились космонавтами, как Гагарин, и не учились поэтому в лётном училище. Через полтора часа, выйдя из машины, мы уже стояли у порога бабушкиной «избушки на курьих ножках». А ещё через пару минут бабушка расцеловала нас обоих, и я ещё раз крестником себя почувствовал. Бабушка была маленькая, сухонькая, Разумова была на неё больше похожа, чем на свою маму, хотя сухонькой не была. Меня бабушка сразу восприняла как своего внучка, и ещё через полчаса мы уже с бабушкой пили «сочок» — яблочную наливку, заедая блинцами и жареным мясом, залитым свиным жиром — бабушкиными зимними запасами. Ещё через полчаса меня перестал зуд беспокоить, и стало хорошо в голове от «сочка», который оказался не таким слабым. Или это я от верхних полок ослаб?! Дополз до сарайчика, где стояли две кушетки, мешки с яблоками и лежало сено. Запах сена, яблоки, кушетки в сарайчике после верхних вагонных полок показались королевским ложем! Приёмник ВЭФ рижского завода, настроенный на музыку «Зачем вы, девушки, красивых любите», делал обстановку романтичной. Пятичасовой сон восстановил силы, утраченные в битве за взятие чемоданных полок в поезде. Был уже вечер, когда пришедший крёстный повёл нас к себе в гости. Домик, где он жил, был побольше бабушкиного. Но это был дом не его, а родителей его жены, которая была его лет на 15 моложе, лет 30-ти, и тоже называлась, как и её муж, крёстной. Раз он крёстный, то ясно, и она могла быть только крёстной. Её приёмные родители были пчеловодами — «куркулями», по украинской терминологии. Значит, у них водился мёд, чем они нас и угостили. Ещё у них был в гостях какой-то дальний — дебильный родственник, которого Разумова знала с детства и который с тех пор не изменился. Узнав, что Разумова Тамара уже перестала в детский сад ходить, а учится в мединституте, он захотел разрешить свою старую головоломку, которая его с детства мучила. В особенности, это его озадачивало каждый раз, когда он отправлялся в туалет или уже покидал его! Он был большой и толстый, метр девяносто ростом, имел неплохой аппетит и немалую с…у, как бы хохлы сказали! Молодой мыслитель никак не мог смириться с тем, что ест хорошие продукты: мёд, фрукты и мясо не вонючее, а сам почему-то в туалете выделяет всё дурнопахнущее! «Скажи, Тамара, — обратился он к своей дальней родственнице, — вот ты учишься в мединституте, ответь на такой вопрос: — Почему, когда я хожу в туалет оправляться, то очень воняет, а?!». — Как мы в Бердичеве в детстве говорили: «Угадай загадку и реши вопрос: „что стреляет в пятку, а попадает в нос?“».

Затем мы решили посетить сельскую больницу, где Разумова до института успела поработать в качестве медсестры и фельдшера. Она в деревню была «сослана» ещё в трёхлетнем возрасте её мамой, которой было тяжело с тремя детьми. Разумова совершала набеги на Душанбе, окончила там медучилище, но потом неизменно возвращалась в место «ссылки» — к бабушке, которую тоже считала своей мамой. Больница не поразила своей грандиозностью, к тому же, портрет, висящий на стене в вестибюле, показался очень подозрительным! Так и оказалось — это был портрет умершего бывшего главного врача, который основал и развил больницу и очень запал в душу сельчан. «Абрамыч», — называли они его до сих пор. Бывшие сослуживцы Разумовой встретили нас тепло и приветливо, это были, в основном, незамужние медсестры, составляющие в этой деревне безнадёжное, тоскливое большинство. Разумовой они, конечно, завидовали, а она и пошла сюда, чтобы похвастать тем, что приобрела. С этим я был полностью согласен. Еще одной медсестре все же повезло, она вышла замуж и пригласила к себе в гости в соседнюю деревню. Ей даже, возможно, еще больше повезло, чем Разумовой — её муж был председатель колхоза. Когда мы собрались в гости к медсестре, то, как специально для нас, пошёл проливной дождь, перешедший затем в мелкий, но постоянный. Нам предстояло пройти немного — километра два, не больше. Но, пройдя метров двести, я уже не был уверен, что мы доберёмся до цели, а если доберёмся, то в таком виде, что Разумову не узнает её подруга, а главное, относительно меня ей уже никто не будет завидовать. Я также понял, что даже запыленный тротуар — большое благо по сравнению с размытым дождём деревенским глинозёмом и чернозёмом. Неровная дорога превратилась в грязевой поток. Ноги застревали в грязи, болоте. Пока одну ногу вытаскиваешь — вторая погружается ещё глубже в болото, а вытащенная уже скользит, и наоборот. Средняя часть дороги была выше обочины, и поэтому мы скатывались по разные стороны, чтобы затем вновь собраться в середине дороги и опять сползти к обочине. Таким образом, скользя на этом грязевом катке, медленно, а иногда быстро-быстро-быстро, чтобы не упасть, полубегом переставляя ножки, упорно шли к Разумовской подруге. Нас встретила уже знакомая полная, добротная медсестра и муж её, тоже полный, как «беременный кот». Они нас поприветствовали и пригласили в горницу. А дальше мы уже о чём-то говорили, ели, пили. Было не очень интересно, но сытно. И обратный путь, к счастью, проделали на машине. У бабушки продолжили есть блинцы и запивать их яблочным «сочком». Ходили в лес и собрали пару лесных орехов, как и в Рамитском заповеднике. Кусты были, а орехов не было. Зато была радиация из-за многочисленных воинских частей вокруг — в лесах. В деревне практически все умирали в возрасте до 60-ти лет, а чаще в 40–50 от рака. Чистый воздух был обманчив. Хорошо росла трава, и «крёстный» решил её для бабушки покосить. Глядя, как он это делает, попробовал и я, и быстро, к его и моему удивлению, освоил. «Выкосив» всю траву у бабушки, а главное, переев все блинцы, какие были в доме, выпив весь сочок, решили, что свою задачу выполнили, можно отправляться в обратный путь! Крёстный отвёз туда, откуда «взял» — до станции Борисоглебск. Билеты пришлось брать с боем, огромная толпа «штурмовала» кассу, как и поезд сюда! И так же с боем и смекалкой пришлось брать «те же» две верхние полки для чемоданов. Казалось, что это те же самые полки и та же самая толпа, которую мы и в этот раз обманули. Крёстному помахали, уже лёжа на животах, с верхних полок. Он нас не сразу увидел, т. к. искал не на том уровне. Поезд тронулся в обратную сторону — в столицу Родины Москву! Удачно выскочив из «Чёрного Чана» — Карачан, без еды и мочеиспускания, добрались до столицы и взяли билет на обратный рейс самолётом в Душанбе. К счастью, толпы у трапа не было, и не надо было занимать места у потолка самолёта, в отсеках для ручной клади, хватило сидячих мест. Самолёт пролетел над необъятными просторами Родины: лесами, полями, реками, Аральским морем, степями, предгорьем, горными массивами, заснеженными пиками. Затем между горами самолет стал резко снижаться, появились холмы, равнина, маленькие мазанки-кибитки, крыши домов, посадочная полоса и, наконец, он плавно покатил по полосе — совершил посадку в аэропорту Душанбе. Город встретил нас августовской пылью, зноем, отсутствием дождей, но зато и болот. В Душанбе не было скользко ни летом, ни зимой, почва была сухой, иссохшей, местами с глубокими трещинами, и из-под ног уходила только при землетрясениях. Разъехавшись из аэропорта по своим квартирам, решили завтра встретиться в институте и переписать расписание занятий на следующий семестр четвёртого курса, а также взять книги в библиотеке. «Ты совсем не похудел, — удивилась мать, увидев меня со спортивной сумкой в руках, — но ты даже не загорел!». — «А ты умеешь делать блинцы и сочок у нас есть?» — спросил я у неё. «Какие блинцы, какой сочок?!», — не поняла мама. «От которых не худеют, — пояснил я. — Я у бабушки это ел и очень вкусно!». — «У какой бабушки?» — не поняла мама. Зато брат и отец поняли и согласились, что блинцы очень даже вкусные, и они тоже не хотят худеть и хотят такую бабушку иметь, которая блинцы печет. — «Вы у меня получите „бабушку“!» — сказала мать, но пошла делать блинцы, которые у нас, евреев, блинчиками называются, и сочок у нас тоже был, в виде красного вина. «Хочу каждый день, как у бабушки в деревне, — сказал я маме, — тогда я и здесь не похудею».

«Пойдём, если хочешь, в Октябрьский отдел милиции, — сказал брат, оторвав меня от блинчиков, — там нужно допросить одного по подозрению в убийстве». — «У него нет ни выходных, ни свободного вечера! — покачала головой мама в сторону брата. — Он себя не жалеет. Ты ведь уже не следователь, а прокурор», — не могла она успокоиться. «Ладно, готовь ещё блинцы, — похлопал её по плечу брат, — мы скоро придём». Октябрьский отдел милиции находился в одной остановке от мединститута по направлению к городу. Прошли мимо мединститута, появилось желание уже поскорее продолжить учёбу на 4 курсе, который обещал быть интересней третьего. Во дворе института было пусто. «Извините, что мы вас потревожили, — сказал начальник РОВД — полковник милиции. Он уже ждал брата на крыльце управления. — Я его допросил и ваш следователь тоже, но он отказывается давать показания», — пожаловался начальник милиции. Через час допроса, на котором я тоже присутствовал, 30-летний мужчина признался брату, что убил сожительницу. Вернее, не он, а брат ему рассказал, как он это сделал. Убийца сознался и попросил брата, чтобы он сам вёл следствие. Остальным он не доверяет: «Они хотят одного — меня любой ценой упрятать, и не хотят разобраться в причинах, хотя я себя и не оправдываю». Когда подозреваемого увели из кабинета, брат сказал, что эти бараны-менты, да и дежурный прокурор, не собрали никаких следов, вещдоков, и всё, как обычно, висит только на признании убийцы. «Если он не будет дураком — откажется на суде. Всё зависит теперь от адвоката». — «Товарищ прокурор, — зашёл в кабинет оперативник-майор, — с вами хочет поговорить адвокат Хабарник Клара Ефимовна, просит её принять». Я уже видел эту лет 47, метр восемьдесят ростом, полную, здоровую как лошадь «полторы еврейки», нахальную и наглую. Один раз её за взятки посадили в следственную тюрьму, но через пару дней выпустили. Она напугала всех, начиная со следователя и включая прокурора республики. У неё были свои люди на всех уровнях: в ЦК, в Совете Министров и в самой прокуратуре республики. К брату она относилась без любви, но изображала уважение из-за того, что не удавалось разваливать дела, которые он вёл. Только к нему она просила разрешения войти, к другим она открывала двери если не ногой, то уверенной рукой. «Ну что, я слышала, этот педераст признался!» — возмущенно произнесла она, пройдя в кабинет, прочищая зубочисткой межзубные пространства. Неплохо, видать, уже поела. «Пойдёмте, поедим лучше шашлык, — предложила она брату, — а то у вас нет никогда времени отдохнуть». — «Пойдём», — предложил мне брат, и мы втроём пошли в чайхану-ресторан «Рохат», в двух остановках от Октябрьского отдела милиции. Чайхана «Рохат» размещалась в красивом ажурном здании с колоннами, построенном в национальном таджикско-персидском стиле. Внизу размещалась чайхана, где всегда было много таджиков, сидящих на топчанах со скрещенными ногами. Они пили чай и медленно между собой, монотонно, сонливо перебрасывались таджикскими фразами — галдели, как таджикская музыка. Наверху, на втором этаже, был большой зал-ресторан. Отсюда, удобно сидя за столиком, можно было видеть панораму центра города. Здесь тоже пили чай, но только после шашлыка и водки. Чувствовалось, что Клара Ефимовна хотела выведать у брата секреты следствия, его намерения и шаги, которые он собирался предпринять. Клиент, значит, был небедный, бедных клиентов у неё не было. «Он хороший, но бедный парень, — начала жалостливо Хабарник, — но зачем он, педераст, рассопливился! Я ведь ему говорила не распускать сопли! Педераст он! Попробуй теперь развалить дело, которое вы ведёте?!» — сказала она полувопросительно, полуигриво, насколько могла в своём приличном возрасте и со своими объёмами быть игривой. Поняв, что брат немногословен и о деле не собирается говорить, перешла на другую тему. «Ваш брат, я слышала, хорошо учится в институте. Моя дочь тоже поступила в этом году, и я ей японский фонендоскоп достала. Я вашему брату тоже такой достану», — пообещала Клара Ефимовна.

На следующий день Разумова уже переписала расписание занятий, когда я пришёл в институт. В библиотеке получили книги и пошли ко мне домой. Разумова решила моей маме помочь сварить борщ и куриное жаркое, вернее, посмотреть, как мама это делает. «Будет хорошая хозяйка», — ехидно сказал брат, придя с работы. Отец тоже с этим согласился, но без ехидства. Разумова помогала маме накрыть на стол. Она имела особенность не мешать, не встревать в разговор, но готова была откликнуться, если это было уместно. Она двигалась спокойно, уверенно, не дёргалась, не громыхала стульями, ложками, вилками, не разливала борщ. Была незаметна в быту, а это очень ценилось в нашей семье, в особенности мной, после многолетних боевых действий в нашей семье. Четвёртый курс учит всё знать и уметь: быть немного урологом — один месяц; педиатром стать тоже за один месяц; рентгенологом; нейрохирургом; ортопедом — травматологом, невропатологом, фтизиатром на это уже полтора месяца отводилось, и даже детским хирургом за три недели. Первым делом увидел Мулюкова, придя на занятия.

«Ну, как отдохнул? — спросил Петя. — Да ты даже не загорел и, как был, остался худым и бледным», — сообщил он мне. «А как ты отдохнул? — спросил я Петю в свою очередь. — Как Гена Мешков?». — «Да ну его, надоел, — не очень искренне ответил Петя. — А вас скоро всех на хлопок увезут! — обрадовал он. — В деканате сказали, в этом году большой урожай, и надо успеть всё собрать. А сколько предметов, ужас! Как всё успеем? И все предметы такие ужасные!» — волновался Петя. «Ой, здравствуй! — подскочила Ася. — Где ты так хорошо отдохнул, хорошо выглядишь!». — «Прям хорошо, — не согласился Петя, — посмотри, какой он бледный и худой». — «Да, похудел», — согласилась сто- или более килограммовая Букашкина, которая не похудела. «Ой, Томка, здравствуй! — бросилась Ася обнимать вошедшую Разумову. — Как ты хорошо выглядишь! Где отдыхала?». — «А Тамарка растолстела», — прыснул со смеху Петя Мулюков. «Да, немного поправилась», — согласилась «поправленная» Букашкина — у неё медицинский халат, заметно перестал сходиться на животе. «А ты, Милка, похудела», — обрадовал её Петька. «Да, — согласилась Милка, — я на 10 кг похудела». Теперь уже Аська прыснула со смеху: «Ну, ты, Милка, и рассмешила!» — призналась Ася. Букашкина на неё недовольно посмотрела. «У тебя что, халат меньше стал?!» — хохотала Ася. «Да ладно вам, — помирил всех Петя, — на хлопке лишний жир не помешает». — «А ты поедешь?» — спросила его Букашкина. «Я бы с удовольствием, — вздохнул Петя, — но кто знает этого Хамидова, такой противный, не пустит, наверное, из-за сердца». — «А Гена Мешков поедет?» — поинтересовалась Ася. «Нет, нет! — испугался Петя. — У него ведь такая сильная близорукость, плохо очень видит, ему нельзя напрягаться». — «Ты всех, Петя, жалеешь, — возмутилась Ася. — А тебя никто, в том числе и Генка, не жалеет!». — «Да, он противный, — согласился Петька, — но мне всех действительно как-то жалко».

«Мне вас всех тоже жалко, — заявил незаметно вошедший в аудиторию ассистент кафедры рентгенологии Аминов — бухарский еврей, худощавый и подвижный. — Вас скоро отправят на хлопок, и мне всегда жалко студентов. И с программой придётся ужаться. Пойдёмте, я вам вначале покажу нашу клинику-кафедру. У нас, как вы знаете, кафедра рентгенологии и радиологии. Мы занимаемся не только диагностикой, но и лечением — лучевой терапией опухолей. А затем все пойдём на лекцию нашего зав. кафедрой профессора Шамсудинова». Кафедра рентгенологии располагалась в десятом корпусе в Караболо, в том же корпусе, где я проходил практику, где было онкологическое отделение, а значит, рентгенология тоже была близка к доценту Грызлову. Но в отличие от патанатомии, здесь диагнозы ставились в темноте, в тёмном рентгеновском кабинете и у живого еще больного. Я всегда боялся «приговора» рентгенолога: что у меня с язвой, например, когда он вертел меня своими резиновыми рукавицами и просил проглотить ещё глоток бария, по вкусу — мел с водой. При этом резиновая лапа давила на живот с разных сторон и, наконец: «Всё выпить! Так, все — выходите».

«Рентгенологов все боятся! — сказал Аминов, заведя нас в один из кабинетов, словно угадав мои мысли. — Здесь темно, мрачно, голос невидимого вещателя, который всё видит! Но, к сожалению, это не всегда так», — отметил Аминов. Затем осмотрели всё оборудование для радиоизотопной диагностики и лучевой терапии. Всё выглядело торжественно и весомо, как на атомной электростанции. Профессор Шамсудинов — лысый, в мятом халате, похожий на продавца овощного ларька, так и начал свою лекцию, что если мы уже запаслись картошкой, то можно принести на кафедру в мешках, и после рентгеновского облучения она не будет прорастать и сохранится всю зиму. И по тому, как все ассистенты и доцент так же весело смеялись, как и при мальцевской шутке с «пальцем гинеколога» — это тоже означало, что и это была постоянная фирменная шутка кафедры рентгенологии. Профессор в конце лекции нам пожелал успеха в битве за урожай, «а остальные темы — после хлопка», — пообещал он. Затем мы отправились в 4 корпус на кафедру урологии, здесь нашим учителем оказалась женщина, похожая на мужчину больше, чем Петя Мулюков. «Николаева Мария Ивановна», — представилась нам коренастая женщина с хорошо развитой щетиной на лице и грубым на срыве голосом. В этом отделении чувствовалось — имеют дело с мочой. В коридорах можно было видеть мужчин с прикреплёнными с боков бутылками, банками, в которые были опущены резиновые трубки, соединённые с мочевыми путями. Женщины, несущие банки, разные ёмкости с мочой на анализы. «У нас тут много лежит больных, преимущественно мужчин пожилого и старческого возраста, с аденомой простаты, которые своё уже „отмочили!“ — высказала своё пожелание врач Николаева. — Таджикистан является эндемическим очагом мочекаменной болезни, и вам повезло, сейчас у нас будет операция на мочеточнике. Пойдёмте, все наденьте шапочки, спрячьте волосы, наденьте бахилы и тихо заходите». Оделись в «предбаннике» операционной, где пахло йодом и кварцем. Поверх обуви надели белые матерчатые чехлы, т. н. бахилы, привязали тесёмками их к ногам и прошли в операционную. Стали с боков, по краям операционного стола. Там уже лежала жертва на столе, перед которой сгрудилась «стая грифов»: ассистенты, клинические ординаторы, у головы пациента трудилась анестезиолог. По ней также трудно было узнать, «это она» или «это он», фигура была покрупнее, чем у Николаевой, и голос погрубее и без надрыва. «Фигура» прижимала маску к лицу больного, пока у него глазки не закатились.

Этого «фигуре» показалось мало, и она приказала медсестре: «Мышечный релаксант!». Медсестра с удовольствием ввела внутривенно вещество и к «закатившимся глазам» добавилась еще и остановка дыхания! Только сердце еще стучало в бездыханном теле! После чего анестезиолог расширила рот больному, ввела интубатор, напоминающий кочергу, и по этой «кочерге» ввела трубку в трахею, присоединила её к дыхательному аппарату и, наконец, грудная клетка стала раздуваться и спадать — дышать. Это вызвало у нас всех облегчение, больной стал получать, наконец, кислород! Меха дыхательного аппарата двигались вверх и вниз, нагнетая воздух в лёгкие больного. До этого, глядя на бездыханное тело, я сам стал ощущать нехватку воздуха! А анестезиолог не спешила, всё делала медленно, словно давая возможность больному задохнуться. И тут же «стая грифов» набросилась на больного: его стали разрезать, рвать крючками во все стороны. Наша Николаева тоже с удовольствием подключилась к этой «стае»: кто-то резал, кто-то отсасывал трубкой кровь, кто-то тампоном тыкал и, наконец, через минут сорок, кто-то объявил: «Вот он — камень мочеточника!». Затем стали шить, продолжая отсасывать кровь, это делалось уже медленнее. А кожа зашивалась уже совсем медленно. Затем стая хищников удалилась, а анестезиолог, вытащив трубку из трахеи, стала по-панибратски хлестать больного по щекам, пока ему не надоело, и он открыл глаза. «К следующему разу готовьте мочекаменную болезнь», — приказала нам Николаева.

«Нас собирают всех в актовом зале, — объявил Петя Мулюков, — наверное, про хлопок объявят». Там уже ползала сидело и галдело: Куда в этот раз повезут и на сколько? И что, наверное, два месяца будут держать на хлопке. Вскоре появился зам. декана — «Насер» — и объявил: «Едем, как обычно, в Вахшский район, пока на один месяц. Завтра всем собраться в 8 утра во дворе института. В медпункт не советую идти, т. к. только тех, кто в стационарном лечении нуждается, могут освободить». — «У тебя ведь панариций! — сказал я Разумовой, у неё второй день болел и распух палец. — А у меня что-то желудок разболелся! Какая-то, вероятно, аллергия — реакция на хлопок?! Как слышу слово „хлопок“, так желудок перестаёт варить и тошнит до рвоты, а голова, наоборот, лихорадочно начинает варить: как от него — от хлопка — избавиться?! — объяснил я ей и предложил: — Пойдём в медпункт!». — «Ты думаешь? — спросила она с маленькой надеждой в глазах. — Ну, может, на неделю освободят, а потом всё равно пошлют». — «А неделя — что, не подарок для тебя? — спросил я. — В чужом краю и старушка — божий дар, а здесь целая неделя!». В медпункте, как всегда, толпа страждущих — не участвовать в «битве за урожай», в «битве за белое золото». Было не легче прорваться, чем в поезд, идущий из Карачана в Москву. Там, в кабинете, принимала в этот раз доцент кафедры Мальцевой — Машковская, сухая как вобла и злая пропорционально. Я с ней не сталкивался у Мальцевой, бог миловал, но о её «доброте» наслышался. «Последнее время плохо с желудком, лечился неоднократно стационарно по поводу обострений язвы и язвенных кровотечений», — начал я, желая ошеломить учёную. «Осенью всегда сезонное обострение, это не страшно, — „успокоила“ учёная. — Поезжайте, а там, если будет хуже, то обратитесь к руководителю, и вас освободят», — описала она мне план «освобождения евреев из Освенцима» (Поезжайте в Освенцим, а там первый же эсесовец-надзиратель вас освободит и отправит куда надо)! «Мне уже сейчас достаточно плохо», — улыбнулся я грустной улыбкой. «Ничего, ничего», — успокоила доцент. «Да вы посмотрите, какой у меня узел выскочил!» — бросил я на весы «гирю», примерно в два пуда, которая любого нормального врача убила бы наповал. Болезнь желудка плюс лимфатический узел в левой надключичной области — любой сказал бы: «Плохи твои дела!». Так сама Машковская сказала бы на своей лекции. А тут слышу: «Ничего, поезжайте, потом обследуетесь!» — как мы в детстве заманивали друг друга в ловушку: сунь пальчик — выскочит зайчик! «Я плохо себя чувствую! — сказал я решительно. — И мне, в первую очередь, лечиться надо!». — «Хорошо, — сдалась Машковская, — тогда я направлю вас в стационар!» — «напугала» она меня. «С удовольствием!» — сорвалось у меня. Разумова была «приговорена» к вскрытию панариция. В этот раз получил направление на кафедру госпитальной терапии в Караболо — в 6 корпус, в отличие от 2-го ЛОР, где «провел время» вместо «битвы за урожай» на первом курсе.

Я продвигался всё выше, и профессора даже становились выше, В 6 корпусе размещалась кафедра тоже проф. Хамидова, но «большого»: он был шире и выше, раза в два, того маленького Хамидова. Подстриженный под машинку, с походкой моряка во время качки. Но т. к. моряком он никогда не был, то, скорее всего, это было связано с пахово-мошоночной грыжей. Конечно, не он был лечащим врачом у меня, и даже обходы не делал. У него для этого были свои больные. Но я видел, как он со свитой из двух доцентов, шести ассистентов, четырёх клинических ординаторов и десяти субординаторов совершал обходы. За ними следовали также зав. отделением, больничные ординаторы и две медсестры, одна из которых — старшая — несла полотенце, намоченное в спирте, для профессорских рук, конечно, не для «до осмотра», а для «после осмотра» больного. Руки врачи моют не для того, чтобы больного не запачкать, а чтобы самому о больного не запачкаться. Лечащим врачом была «пигалица», как обычно, мне «повезло». Обходы делала ассистент кафедры — старуха, которая, чтобы её отличали от больничных ординаторов и чтобы выглядеть учёной, щеголяла такими медико-латинскими терминами, как faeces — дерьмо, mortem — смерть, потатор — potator — алкаш; status idem — у больного без изменений. С учётом чайханы в Караболо, здесь можно было бы жить, если б не приставали назойливо с разными зондированиями, сдачей желудочных и прочих «соков»! Это самая отвратительная особенность гастроэнтерологического отделения! С удовольствием лучше специализировался бы по горлу, но с горлом не отправили бы на стационарное лечение, а на «битву за урожай». Поэтому пришлось вспомнить свою «старую профессию» — гастроэнтерологию! А у Разумовой хирурги оторвали ноготь за то, что она отказалась принять участие в «битве за урожай»! Но иногда цель оправдывает средства, или искусство требует жертв! Ящерица тоже оставляет хвост в зубах хищника, чтобы остальную часть тела спасти! «Так даже лучше, — сказал я Разумовой, — эти дураки себе же хуже сделали! Теперь тебя уже не отправишь на хлопок, ноготь растёт долго». Она также и меня успокоила тем, что я не должен есть стол номер 1 — диету язвенников! Она научилась у моей мамы варить куриный бульон с блинами из манки, или с жареной манкой, тоже неплохо. А я её научил моему изобретению — вместо блинов из манки бросать в бульон яичницу из взбитых яиц! Тогда Петя Мулюков не скажет, что я похудел.

Разумова каждый день после обеда приходила ко мне в Караболо с литровой банкой куриного бульона, в котором плавала яичница и курица. И когда больные отправлялись на послеобеденный сон, я шёл сразу к новому лекционному залу у входа в Караболо. Там была хорошая незаметная скамейка. Туда ко мне приходили еще отец и мать. Я и у них не отказывался откушать, что они приносили. Я ещё с юных лет понял, что в больнице неплохо, если ты здоров и хорошо себя чувствуешь, тогда это, как плохой дом отдыха! Свободу больница ограничивает и унижает человеческое достоинство. Больничная одежда сразу превращает тебя в оборванца-инвалида. Разрешили бы свою одежду носить, тогда не было бы проблем, а то у тебя забирают хорошую твою одежду и дают тряпьё, и вся твоя гордая оболочка разрушается! Брат тоже приходил, с ним мы шли в чайхану — ели плов. Шашлык не готовили, к сожалению, в чайхане Караболо. А зря, был бы шашлык, спиртное и танцплощадка, то и выписываться не стоило бы! А так, через две недели попросился домой, рассчитывая и так дотянуть до прибытия «бойцов» с «хлопкового фронта»! Это только евреи времён революции и войны не прятались, а были патриотами, как мой отец, который под огнём немцев обстреливал их из миномёта. И из окружения один вышел, не поднял руки вверх и не сдался, как другие. Так, я то же самое бы сделал, в этом он был прав! А что касается под пули лезть, то евреям этот героизм принёс выдумку, что они прятались в Средней Азии! Современный еврей уже научен: что бы ты ни сделал, всё равно скажут, что ты прятался, так лучше уж действительно спрятаться! Это не значит, что все евреи это поняли. Как известно, среди евреев есть много дураков, а дураки не учатся. И я всё время повторяю свою мысль: «Дурак не тот, кто не совершает ошибок, а тот, кто их повторяет!».

«Ой, как ты плохо выглядишь, и осунулся!» — встретил меня Петя Мулюков в институте. «Да, возможно, — согласился я, — действительно, как-то плохо себя чувствую. Я ведь только из больницы». — «А бедненький», — участливо, по-женски успокоил меня Петя. «Не скажу же я ему, скольких кур я переел, и что это за евреями водится! А также яичниц, бульонов и прочих еврейских вкусностей. Вся Украина гудела бы от этого, если б узнали!» — подумал я. Участники «битвы за урожай» опять, как показалось, быстро приехали, даже отдохнуть после больницы не успел. Они все были взбудоражены, довольны, что вернулись. Букашкина теперь действительно похудела. У неё халат даже сошелся на животе, с трудом, но всё же сошёлся. «Ой, как ты истощала! — испугался Петя Мулюков. — У тебя кожа да кости!». — «Да ты что!» — обрадовалась Милка Букашкина. «Да ты не пугай людей, — „успокоила“ Букашкину Ася. — Ты, Милка, совсем не похудела, может, только чуть-чуть, килограмма на два, не больше!». Наивная Ася даже не замечала, как себе врагов зарабатывала своей «правдой-маткой», и как на неё глянула Букашкина.

У нас продолжилась учёба почти по всем медицинским специальностям, в том числе, по акушерству и гинекологии. К обычному стетоскопу присоединили ещё акушерский — побольше, для прослушивания сердцебиения плода. Этот стетоскоп прикладывался уже не к грудной клетке, а к животу беременной. Кроме того, мы узнали много подробностей, что плод в матке может лежать головкой к выходу, тазом к выходу, что плохо для родов, и даже поперёк, и что при его размере до 50 см — это опасно. Это какую ж матку надо иметь, чтоб всё это вместить! Все эти «предлежания», размеры плодов и механизмы родов были скучны и неинтересны. На кафедре акушерства и гинекологии, которая располагалась недалеко от тюрьмы, я себя чувствовал не очень хорошо. Воспоминания о тюрьме были не очень весёлые, да и беременные женщины — не очень приятное зрелище, но всё равно старался всё изучить. Здесь, на кафедре, было много мужчин-ассистентов, любящих производить разные исследования женских половых органов. Они сами при этом были женственны, похожи на гомосексуалистов. Истинный мужчина не будет шарить, смотреть, рассматривать. Кто любит колбасу, не только ее щупает и рассматривает! Здесь я того самого Иосифа встретил, который меня когда-то в качестве студента изучал, когда я в качестве пациента-язвенника был. Здесь он был врачом-рентгенологом, а я уже студентом 4-го курса, чем, чувствовалось, его очень удивил — не соврал тогда, что студентом стану! «Не думал, — признался Иосиф, — что ты поступишь в институт». — «Я думаю, — ответил я ему, — что ты вообще серьёзно не думал, что я серьёзно думаю». — «Да, точно», — засмеялся виновато Иосиф. Мы изучали на кукле и искусственном женском тазе механизм родов: как головка прорезается в этот мир, затем туловище и, наконец, ножки — это в норме. Таким образом, в этот мир человек приходит, проталкивается головой вперёд и, наверное, поэтому труп из палаты выносят уже ногами вперёд, считая, что человек уходит обратно. Возможно, он переходит в другой мир? И тогда его надо и дальше выводить головой вперёд. Эти вопросы меня занимали, когда мы изучали на кукле, а затем и в родзале наблюдали, как это происходит в жизни. Ещё обратил почему-то внимание на разницу в цвете половых органов у таджичек и русскоязычных. У меня особенность всегда думать о чём-то другом, а не об актуальной теме, или о теме, но в другом аспекте. Ещё обратил внимание, что таджички орут при родах и паникуют. А бухарская еврейка как-то запросто «выплюнула» маленького бухарского еврея, без лишнего шума. И он меньше орал, чем новорожденный таджик. Наверное, уже при рождении евреи стараются меньше шума создавать, чтобы птички не склевали! Про остальные неприличия и некрасивые вещи, которые при родах происходят, и говорить не хочется. Не следует мужей пускать в родовой зал. Нормальная женщина будет стесняться того, что она «творит». А у нормального мужчины от этого не усилится, а скорее, наоборот, ослабнет эрекция. В таких размышлениях и наблюдениях и прошёл курс гинекологии и акушерства. Прямо скажу: малоприятный предмет!

Был ещё один малоприятный предмет — это туберкулёзные болезни. Единственное, что было интересно — это на спец. автобусе от мединститута каждое утро ездить в т. н. Мочетон — посёлок в Ордженикидзеабадском районе, где и располагалась кафедра туб. болезней. Там было всегда неуютно, бетонные корпуса на относительно большом пространстве, как маленькая больница Караболо. Курс был зимой, поэтому холод, мокрый снег. Больные, в основном, с тюремным опытом — это русскоязычные, а остальные — таджики из кишлаков. Весь цикл изучали, главным образом, по рентгеновским снимкам, поэтому научился в них разбираться — в снимках лёгких. Больше ничем курс особенным не выделился. Если не считать, что в ординаторскую однажды вбежала зав. отделением и возмущалась, что кто-то из больных с третьего этажа точным попаданием харкнул ей на голову, когда она шла внизу. Он залепил ей всю голову. Чувствовалось: больные «любят» своих врачей, а те — больных! Зав. отделением сама была похоже на «туберкулёзную палку», не палочку. Больше ничего интересного на кафедре не случилось. Больные лежат по году и всё очень медленно и нудно. Больные килограммами едят лекарства: ПАСК, Фтивазид, Рифампицин, Этамбутол и прочие гадости, поэтому неудивительно, что иногда излишки сплёвывают! Клиника имела собственный морг. Морг никогда не пустовал, так что не только больные имели возможность плюнуть на голову врачей, но и врачи имели возможность с ними рассчитаться! Здесь так же, как и в других клиниках, в ординаторских хирургов всегда было много «даров природы»: плов, фрукты. В ординаторских терапевтических отделений всегда было голодно. Ну, а в морг вообще никто ничего не приносил, а только уносили. Мусульмане выкрадывали труп, чтобы успеть его до заката солнца похоронить, что чрезвычайно важно для таджикского народа.

Ещё была интересная кафедра — военная, где мы проходили как общевойсковую подготовку, так и тактику медицинского обеспечения войск, а также медицинскую токсикологию. Общевойсковой подготовкой в нашей группе занимался белорус — капитан Гулько, что создавало интересный колорит языкового звучания занятий. У него, как положено строевикам, были короткие волосы, но длинный чуб, уложенный на бок. От него мы узнали кое-что интересное при изучении боевых карт. Что, например, свое название прибор курвиметр, служащий для замеров дуг на карте, получил от такого некрасивого слова, как «курва», что означает «неверная женщина». Потому что и курвиметр замеряет неверно, как эта самая неверная женщина! На кафедре, кроме капитана Гулько, было ещё много военных, которые отличались «высоким боевым духом» в битвах со студентами, но не рвались на поля сражений. На вид они были более грозные и отважные, чем сам маршал Жуков! Особенно свирепым был полковник Игнатов — зам. начальника кафедры. У него тоже был чуб, но он был старше Гулько, где-то лет 55, а Гулько 42 года, и поэтому чуб был более редким. Зав. кафедрой был военный медик полковник Винченко, фронтовик. На фронте обслуживал, обеспечивал целую армию медицинской помощью, был начальником мед. службы армии. Хотя, поди проверь — кем он был! Военные, как и рыбаки, склонны завышать размер «улова». На вид он вполне годился бы и в маршалы, хотя и был маленьким. Самым добрым слыл майор Крошкин — высокий и худой алкаш, потому и добрый. Здесь был, в числе прочих, и капитан Синицын, похожий на бравого солдата Швейка. Он тоже хотел быть маршалом, и поэтому не был добрым. Ну, а токсикологами были или узбеки, или даже один таджик, что доказывает, что эти народы тяготеют к химии: окисисям, закисисям и укисисям. Хотя здесь соединения были посерьезнее: зарин, заман, психомиметики, галлюциногены и еще разные фосфорорганические соединения. Их воздействие мы увидели на белых крысах. Обе крысы заметались, а затем задёргались в судорогах. Чтобы доказать, что нашим войскам эти соединения не страшны, одной «нашей» крысе была сделана инъекция атропина, и она ожила! А «вражескую» крысу принципиально не спасали, и она околела!

В цикле госпитальной терапии мы изучали внутренние болезни, их течение, причину и лечение. Цикл проходил у «большого» Хамидова в Караболо, он и был зав. кафедрой, и поэтому большим был. Из-за этого у него было и два доцента: одна длинная русская женщина Михайлова и недлинный таджик Ибрагимов, и еще куча ассистентов разного калибра: Махмуд Хасанович — памирский таджик, Исхак Пинхасович — бухарский еврей, похожий на парикмахера, умеющего стричь только под машинку. А остальные — разные «долинные» таджики и клинические ординаторы, которых два года здесь учили, чтобы они стали учёными или зав. отделениями. Стать клиническим ординатором можно было или окончив институт с отличием, или отработав пять лет и получив хорошую характеристику на работе, пройти по конкурсу. У профессора — «большого» Хамидова, который был одновременно главным терапевтом республики — были все мыслимые отделения: нефрологическое, гематологическое, ревматологическое, кардиологическое, интенсивная терапия, реанимация, пульмонология, гастроэнтерология. Гастроэнтерологическое отделение мне уже было знакомо, я там спрятался от «битвы за урожай». Были ещё диагностические отделения: эндоскопическое, функциональной диагностики — электрокардиограмма, фонокардиограмма, гематологическая лаборатория. Поэтому все богатые больные были в руках у «большого» профессора Хамидова, и у него поэтому и была большая «Волга», а не маленькие «Жигули» или «Москвич»! Большому кораблю — большое плавание! На лекциях он учил нас, как не брать дешевые взятки, ну, а если, всё же, какой-нибудь нахал посмеет вам принести подарок, например, мешок картошки, то советовал сделать, как он когда-то поступил: «Я взял этот мешок картошки, чтобы не обидеть больного, но тут же подарил ему в ответ свой мешок картошки!». Всем стало ясно, что «правильный» врач всегда должен иметь в запасе мешок картошки и приносить его на работу с собой каждый день.

«Махмуд Хасанович», — представился нам на первом практическом занятии молодой ассистент — памирский таджик лет 35-ти, худой, выше среднего роста, но ниже среднего — как врач. Его положительным качеством было то, что он был памирским таджиком, и поэтому к «долинным» таджикам и узбекам он относился хуже, чем к русским. Памирские таджики считают себя потомками Александра Македонского, т. к. он там побывал и «наследил», совершая военные походы. Так же русские могут себя считать потомками немцев и французов, так как и те и другие побывали в России. А немцы и французы — русскими, т. к. и в Германии, и во Франции побывали русские солдаты. Одного памирского таджика я по неопытности, только приехав в Душанбе, принял за еврея и спросил его: «А ид?» — что означает «Еврей?». Он не понял, я его по-русски переспросил, не еврей ли он, будучи уверен, что так оно и есть. «Не дай бог! — испугался „потомок“ Македонского. — Я — памирский таджик!». — «А какая разница, — спросил я, совершив вторую глупость, — между вами и долинными таджиками?». — «Лучше уж жениться на русской, чем на таджичке!» — объяснил мне разницу «потомок» Александра Македонского. Я, например, тоже побывал на высокогорном озере Искандеркуль, названном именем Александра Македонского и, возможно, живущие там таджики в скором времени будут себя евреями считать? Эту мысль я уже не высказал и так «обиженному» памирцу.

Четвёртый курс закончился так же интересно, как и начался! Сдав все экзамены, стал готовиться к врачебной практике. Меня распределили в дальний Шаартузский район за 400 км от Душанбе, а Разумову — в Кулябский район за 300 км. Как и в Советской Армии, постарались отправить подальше от дома, чтобы практика, как и служба, мёдом не показалась. «Ничего, — сказал брат, — я попробую что-нибудь сделать. Есть две возможности: либо я поговорю с проректором Хасановым — зав. кафедрой психиатрии, либо со знакомой секретаршей у вас в учебной части. Начну с секретарши…», — решил брат. В советской системе они часто более могущественны, чем проректоры, но проще в обращении. Так оно и оказалось! Секретарша просто совершила «опечатку» — гениальную по простоте. Печатая списки практикантов, она поместила меня с Разумовой в одном списке — Ленинского района, что в 20 км от Душанбе.

На этой практике нужно было проявить себя врачом в течение одного месяца. Руководителем практики у нас была ассистент кафедры физиологии, русская женщина лет 45-ти, которая никогда не была замужем, но, тем не менее, понимала проблемы молодых. Она отдала нам с Разумовой свою комнату, а сама разместилась со студентами. Это говорило в пользу нашего авторитета в институте и о том, что нас считали неразлучными, как сиамских близнецов! Все видели нас только вместе, и когда кто-то оказывался на пару часов один, то спрашивали: «Где Разумова?» — или её про меня. Заведующие кафедрами останавливались с нами, спрашивали: «Как дела?» — как своих коллег. Отношение к нам было, как к равным, а не как к студентам! Возможно, этого не было бы, если б мы были порознь? Хотя много и других пар образовалось, как Петя и Гена, например, но с ними никто не останавливался из заведующих кафедрами. Единственные, кто с нами не останавливался, и даже не любили, в особенности меня — это был деканат, ректорат и, в первую очередь, «Насер» — зам. декана лечебного факультета. Деканат советских вузов и ректорат — это партийно-административная надстройка. В их любви я не нуждался, эта «надстройка», к тому же, хорошо разбиралась в вопросах национально-кадровой политики партии. Тем не менее, мы с Разумовой решили, несмотря на нелюбовь, подать заявление в деканат на экскурсионную путёвку в Польшу. Решили после практики на одну неделю съездить в «братскую» Польшу. Везде висели объявления с призывом поехать в Польшу! Для этого мы сфотографировались, написали автобиографии — кто родители, чтобы буржуев не пропустили за границу. У нас, вроде бы, были безукоризненные биографии — у Разумовой, по крайней мере. Ну, а если её пропустят, то и меня — решили мы. Кроме того, Польша — не Америка и даже не Финляндия, Югославия или Румыния. Там правил Владислав Гомулка — друг Брежнева, так что в Польшу не сбежишь! Да и что еврею бежать в Польшу?! Он же не Ленин! Евреи, наоборот, из Польши прибежали! Всё обещало, что мы впервые в жизни отправимся хоть и не в типичную заграницу, но всё же заграницу, а главное, не так далеко от Бердичева! А пока в Ленинском районе началась практика, и началась она с терапевтического отделения, где зав. отделением была пожилая русская женщина с фамилией Дьяконова, что указывало на церковное происхождение её рода. Она относилась к нам настороженно, недоверчиво, как и принято относиться к студентам, которые приходят не помогать, а мешать работать. Кроме нас ей мешал ещё работать пожилой узбек, который нам «показал», как надо безграмотно оформлять историю болезни. Он всем больным ставил диагноз «хроническая лёгочно-сердечная недостаточность», и назначал внутривенно «Корглюкон» и «Лазикс» — внутримышечно. Первый препарат, чтобы сердце сильнее сокращалось, второй — чтобы больной больше мочился, а значит, крови будет меньше по объёму, и сердцу легче. Хотя этого он всего не знал, но знал, что нужно. Эти лекарства, возможно, и были бы нужны, если б действительно у больного была бы легочно-сердечная недостаточность. Если у больного высокое давление, то он получал резерпин, если болели суставы, то аспирин. Дьяконова не исправляла его лечение, т. к. он был местный и раньше её пришёл в больницу работать. Она вздыхала, глядя на листки назначений, на диагнозы, выставленные её помощником, но крепилась и, заметив, что мы не мешаем работать, и нас ей не надо исправлять, ежедневно добавляла нам больных. Через неделю мы вели уже по 10 больных, и она готова была нас оставить работать и дальше.

Но нам надо было дальше двигаться, а дальше было акушерско-гинекологическое отделение. Как и в других отделениях, здесь не было водопровода, это делало отделение ещё более «пахучим», чем другие. Единственная русская в этом отделении решила родить, и я взялся принимать роды, желая всё уметь. Как назло, у неё не лопнул плодный пузырь, и мне пришлось самому его крючком вскрыть. Вытащил из неё ребёнка, который, к моему удивлению, оказался узкоглазым. «Это что же я такое натворил?!» — спросил я у акушерки, стоящей рядом. «Это не вы виноваты, — успокоила она меня, — у женщины муж — кореец».

Благодаря близости Душанбе, мы могли на субботу и воскресенье ездить домой. Нужно было два ночных дежурства отдежурить. Во время первого из них в хирургическое отделение завезли раненых в автоаварии. Я взялся всем раны зашивать, в особенности, на лице, что с удовольствием делал и жалел, что так мало раненых. Мне эта работа оказалась по душе, как брату когда-то обувь зашивать. Никогда пуговицу не пришивал, а тут — кожу! Очень интересное занятие!

Следующее дежурство ознаменовалось тем, что привезли шестимесячного русского ребёнка с инфекционной диспепсией: обезвоживание, лихорадка до 40 °C! Затем у него начались судороги — нейротоксикоз. Врачи практически бездействовали. С его состоянием было закономерно, что умрёт! А мы всю ночь его спасали и продержали до утра, до прибытия транспорта из Душанбе. Ребёнка повезли в детскую инфекционную больницу Душанбе, где он «благополучно» скончался, несмотря на наши ночные усилия. Мы поняли, что не все врачи медицину любят, а главное, они безразличны к больным. Я был плохим специалистом-машиностроителем, но вреда никому не принёс, хуже, если бы я был таким же врачом.

Вернувшись с практики, пошли в деканат за путёвкой в Польшу. «Нет, вы в Польшу не поедете! — зло бросил „Насер“, как будто я в Египет рвался! — Вы работали в институте информации, — объяснил он свою новую задумку-зацепку, и поэтому нельзя!». — «Что нельзя?» — переспросил я. «Нельзя заграницу ехать и секреты выдавать!». — «Да не было там никаких секретов, я и подписки никакой не давал! Это не секретная организация!» — пытался я образумить того, кто меня в Госплан гонял за разрешением на поступление. И если б не мёд Хакимовой и господня воля — не освободил бы от экзамена по анатомии! «Нельзя! — подвёл он итог и сильно занервничал, ещё раз повторив: — Нельзя! А вам можно», — великодушно разрешил он Разумовой, которая отклонила его подарок, чем ещё больше разозлила «Насера». «Нужно ему горячего мёда — литров двадцать в задницу залить!» — сказала Разумова, когда мы шли из деканата. «Для этих целей, думаю, Хакимова не даст нам 20 литров мёда», — засомневался я. «Какое он имеет право! — возмущалась Разумова. — Ведь это не секретная организация — институт информации!». — «Ему это право дала советская антисемитская система», — разозлился я на наивность русской женщины, которая вылезла из русской мамы и не догадывается, что с ней бы сотворили, если бы из еврейки вылезла, даже если бы её головка правильно к тазу предлежала, что я ей, не сдержавшись, и объяснил. «Я, между прочим, в рубашке родилась, — не к теме ответила она, — в плотной оболочке — и чуть не задохнулась». — «Поэтому и говорят, что везёт, если в рубашке родился! Если родился не евреем, то уже считается, повезло. В акушерстве такая проблема решается крючком, как я сделал». — «Ты думаешь, Насиров из-за антисемитизма не разрешил?» — засомневалась Разумова. «Я не думаю, я знаю! Во-первых, из-за того, что он дерьмо вонючее! А во-вторых, ему ещё и власть дала эту возможность — „не покрываться корочкой“. Существует свыше указание: евреев не пускать за границу. Другое дело, я думаю, к Польше это не относится, из Польши никуда не сбежишь! Но никто ему и не скажет: „разреши“. Поэтому, если бы он не был дерьмом, то мог бы решить этот вопрос положительно. Тем более что не он решает, это решает ОВИР, а он даже мои документы туда не отправил. Путёвку отдал кому-то за банку мёда. Ладно, я не Ленин, и мне не обязательно побывать в Польше, — почти успокоился я. — Другое дело, что на неделю нет смысла куда-либо ехать, кроме как ко мне на Северную или к тебе на улицу 40 лет Таджикистана». — «Пойдём ко мне», — предложила Разумова. «Пойдём! — согласился я, — ведь для этого пока не нужно разрешение ОВИРа. Повезло, что пока русские женщины сами решают, кого к себе приглашать, а кого нет», — подвёл я черту польской проблеме.

«Если хочешь, я могу сделать, что ты поедешь!» — разозлился и брат на «Насера». «Ты что, из-за Польши так сражаться! Много чести для Гомулки! Я и так не был уверен, что хочу». — «Польша не многим от Украины отличается. Бердичев вообще когда-то был территорией Польши. В крепости, куда мы лазили в детстве, все захоронения на польском языке поименованы», — подытожил брат. «Конечно, нам „повезло“! — согласился я. — В таком прекрасном городе иметь честь родиться! Кроме крепости ещё костёл есть, где Бальзак женился, и соседи поляками были. И если б не Мазепа, который предал русских шведам, и его домик около кинотеатра Фрунзе, то Бердичеву цены не было бы!».

«Мне военкомат предлагает на полгода поехать на целину», — показал брат повестку из военкомата, где стояло: «Прибыть с военным билетом к 8-ми утра!». «Пошли их в задницу! — посоветовал я ему. — На целину еврею можно — в Польшу нельзя!». — «Это при Брежневе так стало, — объяснил брат, — а при Хрущёве, в 58-ом году, когда я служил в Североморске, евреев наряду с русскими и украинцами переправили на Новую Землю служить! А другие национальности: болгар, греков и даже прибалтов — не пропустили из-за секретности». — «Лучше бы в это время уже правил Брежнев, и тебя не взяли б на Новую Землю! Велико одолжение — отправить в зону ядерных испытаний, где высокое радиоактивное излучение! Ты из армии вернулся облысевшим, дёсны кровили, зубы шатались, уверен, там облучился». — «Нет, нас медкомиссия проверяла», — возразил брат. «Проверили перед отправкой, а надо бы — после, и на признаки облучения!». — «Ты прав, — согласился брат, — хотя не думаю, что в армии рисковали бы солдатами». — «А кем?! Генералами?! Маршалами?! Ты после армии вот уже 15 лет не можешь вернуться в прежнюю форму. До армии выглядел совсем по-другому, занимался боксом. Лучше бы остался в Бердичеве в спорт, роте». — «Ну ладно, хватит! — разозлился брат. — Я тебе не для того сказал, чтобы выслушивать от тебя советы!» — сказал он. «Мой совет — не вздумай ещё и на целину поехать! Зачем ты там нужен?». — «Служить в военной прокуратуре, офицерскую форму выдадут», — уже пошутил он. «А вот форму ты возьми! Отец рассказал же нам фронтовой антисемитский анекдот про солдата Бельфера, которого спросили: „Солдат Бельфер, какие вам сапоги дать — хромовые или кирзовые?“ — „Конечно, хромовые!“ — ответил еврей Бельфер. „А шинель шерстяную или хлопчатобумажную?“ — „Конечно, шерстяную!“ — сказал солдат Бельфер. „Дать вам автомат или винтовку?“ — „Что вы всё мне да мне даете! Дайте и солдату Иванову что-нибудь!“». — «Ты всё правильно запомнил!» — рассмеялся отец, который слышал наш разговор. «Ты слушай, что он тебе говорит! — указала на меня мама брату. — Он всегда был умнее тебя!». — «Хитрее, — поправил я её. — Я ведь еврей!». — «Да, — рассмеялась мать, — ты похож на папочку!». — «И он, в отличие от тебя, еврей!» — помог я ей. «Ты ехидный, как папа», — согласилась мама. «Я справедливый, — уточнил я, — а форму все-таки возьми! Если сам не будешь ее носить, то я буду в ней в туалете сидеть и представлять себе, что на фронте в окопе!». — «Ладно, — согласился брат, — хотя отдохнуть от работы хотелось. Хотя уверен, что прокурор, если узнает, позвонит в военкомат и запретит меня отправлять, так что этот разговор бессмысленный». После этого разговора у меня долго не выходило из головы, что брат облучился, и его не обследовали, наоборот, всё тщательно скрывалось в Союзе. Он служил на Новой Земле как раз в разгар строительства там полигонов для ядерных испытаний. Просто так, без соответствующего обследования и лечения, не хотелось ему внушать страх. Тем более, не в его привычке было беспокоиться за своё здоровье.

Остаток каникул провели не в Польше, но всё равно неплохо! Настроение было хорошее — пятый курс не отправляли на «битву за урожай»! Пятый курс — это курс, который доделывает тебя врачом, оттачивает на все случаи жизни. Например, если «психа» увидишь, чтобы умел хотя бы различить — это психоз или невроз, а для этого существует цикл по психиатрии! Если кто-то идёт по улице и держится за живот, то подумать, не брюшной ли тиф или хотя бы не дизентерия! А для этого, пожалуйста, тебе — цикл инфекционных болезней! Если у кого-то глаза слезятся и красные, то подумай, не гонорейный ли конъюнктивит? И, пожалуйста — вот тебе цикл по глазным болезням! А чтобы ты знал, что такое гонорея, то к твоим услугам — цикл по кожным и венерическим болезням! Этот цикл вел уже известный декан лечебного факультета и зав. кафедрой кожных болезней профессор Мулатов, который, как он признался, 30 лет уже сидит на сифилисе, гонорее и прочих гадостях! Горло болит, нос или ухо — и, чтобы ты мог отличить ухо от носа и горла — пройди цикл ЛОР-болезней! Здесь профессор Розенберг к твоим услугам и проректор Сирани, который умеет галочки для твоего «непоступления» на экзаменационных листах на вступительных экзаменах ставить, и сам экзамен еще принимает в конце пятого курса. Не умеет лечить, но зато очень любит проверять знания других — доказывать их незнание! Ещё он «толкается» с профессором Розенбергом и тоже читает лекции по ЛОР-болезням, это ему тоже деньги приносит. То, что его лекции нудные и бестолковые, это нестрашно. Всё равно, после цикла ЛОР-болезней ты не будешь ЛОР-врачом. Но возможно, будешь знать, если у больного при глотании першение в горле, то это в горле, а не в заднем проходе! Ты уже сдал экзамены по анатомии и патанатомии. Некрофил-доцент Грызлов, тебе показал в морге, где и что у бабульки находится! А чтобы ты знал, что есть некрофилы разных пород, то, пожалуйста — тебе ещё и курс судебной медицины, где вскрывают убитых и прочих умерших от неизвестных причин. И это производят почему-то чаще всего молодые красивые женщины! Именно они любят почему-то ковыряться в таких трупах. Во-первых, эти трупы, как правило, молодые и «хорошо» выглядят и сложены. Во-вторых и в-третьих, скорее, и сами судмедэксперты не знают, почему они этим любят заниматься и в медицине выбрали именно эту область — не лечить, а дорезать уже «убитое».

Пятый курс у нас начался с цикла психиатрии, которая считалась самым смешным и интересным циклом, но немного сумасшедшим. Т. к., во-первых, больные все сумасшедшие, а во-вторых, и преподаватели-психиатры не лучше! Первые лекции читал сам профессор Хасанов, имеющий все титулы и звания. Психиатрия — удобная наука для диктатуры. Сказал, что Брежнев — дурак, а советская система — дерьмо, значит, ты больной — вялотекущая шизофрения. Удобный диагноз! С другой стороны, кто становится диссидентом и «мочится против ветра» — человек неуравновешенный. Другое дело, необязательно быть шизофреником, можно быть просто мазохистом с желанием пострадать, получить наказание! Конечно, профессор Хасанов всё это не анализировал, он делал то, что ему указывали судебно-следственные органы. Нам на лекции он решил смешной случай продемонстрировать! Каждая кафедра имела свои анекдоты, смешные истории, чтобы студентам не было скучно и было желание стать, например, рентгенологом, тогда картошка не будет прорастать; стать гинекологом, тогда пальцы будет куда тыкать! А профессор Хасанов продемонстрировал вообще «умору»! «Я вам сейчас представлю нашего пациента, который прочтёт вам доклад по изобретению, которое он разработал. А потом мы поговорим о заболеваниях, о диагностике».

Как и в случае у Мальцевой — «с гинекологом», и у профессора Шамсудинова — «с картошкой», первыми и громче всех рассмеялись ассистенты и доценты, что доказывало, что и эта шутка фирменная. «Прошу! — по эстрадному, торжественно произнёс Хасанов, обратившись к ассистентке, сидевшей в первом ряду. — Приглашайте!». Прозвучало, почти как: «А сейчас на сцену выйдет заслуженный артист Советского Союза, трижды дипломант конкурсов артистов эстрады!» — и т. д. У студентов существует непрерывный обмен информации со старшекурсниками, выпускниками — младших со старшими, из поколения до в поколение, поэтому мы уже примерно знали, что произойдёт: «Будет очень смешно и весело, когда „псих“ прочтёт свой доклад. Главное — это занять хорошие места поближе, как в театре, и быть готовыми смеяться», — так звучали наставления «старших». Петя Мулюков так и сделал, заняв себе и Гене Мешкову места в первом ряду. И нам Петя посоветовал: «Приготовьтесь животы себе со смеху надорвать!». И поэтому, когда ассистент ввела в зал мужчину среднего роста, полноватого, с выпуклым лбом, в темно-сером потрепанном костюме и серой рубашке, студенты стали громко смеяться, а местные даже и посвистывать! У него были очки, укреплённые резинками за ушами, отчего уши были оттопырены, на вид он был похож не то на завхоза, не то на управдома, не то на учителя или даже лектора из общества «Знание». Ассистенты с трудом сохраняли серьёзные лица, весёлая улыбка всё равно проглядывала сквозь деланную серьёзность. Даже профессор с весёлыми чёртиками в глазах громко воскликнул: «Внимание, все успокойтесь! Наш уважаемый изобретатель Иван Николаевич Степанов прочтёт нам всем интересную лекцию о своём изобретении! Пожалуйста, Иван Николаевич, прошу вас!» — указал Хасанов на кафедру, где до этого он сам только что читал свою лекцию. А сейчас уступил кафедру учёному не ниже себя, но еще более смешному. Докладчик важно прошёл к кафедре, достал папку из портфеля, вытащил тетрадь, раскрыл её и начал доклад: «Мне удалось, — начал торжественно докладчик, — ценой долгих поисков разработать, сконструировать и создать установку под названием „кошколовка!“».

Зал загоготал, а некоторые местные и ногами затопали. «Тише, прошу внимания! — вмешался профессор Хасанов. — Не мешайте, пожалуйста, изобретателю Ивану Николаевичу делать доклад. Продолжайте, пожалуйста, Иван Николаевич», — поддержал его Хасанов, довольный явно тем, что Иван Николаевич оправдал его надежды — студентов развеселил и, безусловно, весь профессорско-преподавательский состав кафедры. Профессор Хасанов демонстрировал свой экспонат, свою модель на ВДНХ, как бы! Он как будто сам создал это «чудо», сотворил его и очень хотел, чтобы «чудо» до конца показало свои возможности. «Так вот, — продолжил изобретатель, — „кошколовка“ в состоянии истребить до 1000 кошек в сутки! Работает эффективнее, чем все существующие крысоловки в мире! Она разрезает тело кошки на куски, сильно её бьёт по голове! Кошка при этом долго мучается и погибает, и это всё можно еще и наблюдать! Вот она — эта установка! — гордо произнёс Иван Николаевич, извлекая из портфеля как бы большую мышеловку, но раз в пять больше размером. — Я хочу запустить её в производство, и тогда мы сможем в каждом доме и дворе иметь такую необходимую всем установку! А сейчас я продемонстрирую, как она работает! — продолжал распалившийся учёный. — Пожалуйста, прошу подать мне кошку!». — «Вот мне бы такого найти, когда в институте информации работал, — подумал я, — и водить его по предприятиям республики». — «Спасибо вам, Иван Николаевич, — отвёл его от трибуны Хасанов, — за ваш интересный доклад. Мы и так поняли, как работает ваше изобретение. Уведите, его!» — велел Хасанов той же ассистентке, которая привела «учёного». «Ну, как знаете», — разочаровано произнес изобретатель, бережно засовывая «кошколовку» в портфель. «Перед вами был больной эпилепсией с психотическим развитием личности, для которых характерна крайняя жестокость, — подвёл черту интересной лекции Хасанов. — Следующая лекция у нас — шизофрения, вы увидите больных и с этим тяжёлым заболеванием», — и профессор удалился в окружении своей свиты из ассистентов, доцентов, ординаторов. «Вот, твой бы зад в такую „кошколовку“ захватить!» — мечтательно сказал, озорно смеясь, Гена Пете. «Да ну тебя, дурак какой-то! — оскорбился Петя. — Вечно какую-то глупость придумаешь! Давай лучше быстрее собирайся, успеем ещё в буфет перед лекцией сходить».

Профессор Мулатов, в отличие от профессора Хасанова, ничего на лекции, кроме себя, не показывал. Он говорил отрывисто, постоянно заглядывая в конспект. И выглядел, как петух, который опускает постоянно клюв в поилку с водой, набирает её в клюв, а затем задирает головку кверху и тогда заглатывает. Затем опять опускает в поилку, опять задирает головку и опять заглатывает. Но, в отличие от петуха, профессор Мулатов был больше похож на гиену, порывающуюся отобрать у другого добычу. Он и был не добрее гиены, но глупее, т. к. не встречал сопротивления. У него была круглая, толстая, сальная физиономия с круглыми бараньими глазами, которые постоянно как бы спрашивали: «Кито ти такой, пачиму не знаю?!». В особенности, если кто-то задавал ему вопрос, то он это так и озвучивал: «Кито ти такой, из какой группа, фамилий?» — таким образом, желающие задавать вопросы на лекции быстро исчезали. И ему уже никто не мешал набирать воду в поилке и, задирая лысую голову кверху, проглатывать жидкость. Ему нечего было демонстрировать, кроме пары таблиц. И, так как сегодняшняя лекция была по экземе, то сегодня профессор Мулатов сел не на сифилис, на котором, по его признанию, сидит постоянно вот уже 30 лет, а на экзему! Из его лекций не было понятно, что такое экзема и как её лечить, но он и не лечил, никто её на кафедре не лечил. Его кафедра располагалась в 1-й гор. больнице, недалеко от психиатрического отделения, и отличалась тем, что было там грязно, воняло мазями, а больные чесались, не получая облегчения. Нашу группу вёл доцент Исмаилов, он, чувствовалось, боялся шефа и поэтому уважал. Доцент был 37 лет, маленький, быстрый, похожий на чайханщика, быстро приготавливающего чай и плов. Он, как и его шеф, любил сифилис и тоже на нём «сидел», и ещё на гонорее.

«Встретимся в кожном диспансере в следующий раз, — сказал он нам, — там я вам покажу сифилис и гонорею. И мы подробно разберём все стадии сифилиса. Сейчас в республике нельзя показать больных с разными стадиями сифилиса, они не встречаются — только первичный период, редко вторичный период, ну а до третичного сифилиса редко доходит! А вы почитайте о сифилисе дома и мне расскажите. Когда я учился, с сифилисом в республике совсем плохо было — не было вообще случаев в республике, мы только таблицы смотрели. Сейчас стало намного лучше — много больных, и можно учиться. Я люблю сифилис и гонорею! — признался доцент. — А всякие экземы, нейродермиты не люблю — динамики нет, и они скучны! Мы с вами лучше на сифилис и гонорею на цикле сядем, это вам будет интереснее!». — «Конечно, — подумал я, — то, на чём они „сидят“, ума много не требует. Диагноз ставит лаборатория — положительная реакция РВ на сифилис или бактериологические исследования, гонококки выявляют в моче, в мазках из мочеиспускательного канала. А экзему и нейродермит нужно уметь различать, нет никаких специфических анализов, только на основании клиники, осмотра, да и лечить непросто. При сифилисе и гонорее назначил антибиотики по разработанным схемам, и больные выздоравливают, ты хороший врач, получаешь подарки. Большие деньги платят больные, лечащиеся нелегально, анонимно. А кто хочет от сифилиса или гонореи лечиться гласно?! Чтобы жена узнала, что ты налево сходил и подцепил заразу?! Или на работе узнают, тоже не многим лучше. Поэтому, посидев пару лет на сифилисе и гонорее, легко можно и в машину пересесть, что и сделали профессор и его доцент! Поэтому и говорят: сидим на сифилисе! (Хорошо сидим — говорят алкаши, когда пьют). Шахтёр не говорит: сижу на углях! Даже ассенизатор не говорит: сижу на говне! — хотя и сидит. Охотно сидят на золоте!».

Кафедра инфекционных болезней располагалась на проспекте Айни, у поворота на аэропорт. Это было то место с парком, где я хотел когда-то провести ночь с работницей завода Таджиктекстильмаш. Времена меняются, и теперь я уже сюда пришёл не с одной, а со многими женщинами и даже мужчинами, которые имели разные наклонности, как Петя Мулюков. Петю тянуло не только к «приставучему» Гене Мешкову, но, как оказалось, и к сметане. Где бы мы ни бывали — Петя сразу искал буфет, поесть! И здесь такой оказался для медперсонала. В инфекционной больнице всем надо маски носить — ходить в марлевых намордниках, привязав их тесемками: верхние за ушами, нижние — на шее. Здесь разные отделения: менингитное, гриппозное и другие, где «летала» т. н. воздушно-капельная инфекция. Конечно, маску надо натягивать, как противогаз в армии при газовой атаке, при входе в отделение, а не на улице, тем более в буфете. Развязываешь верхние тесёмки и оставляешь маску висеть на шее, открыв рот, нос и даже подбородок. Петя так привык к маске, что зашёл и в буфет с завязанной маской и, купив стакан сметаны, стал за высоким столиком и приготовился её пить. Заботливая Ася посоветовала ему снять маску. «Зачем, оставь её! — настаивал я. — Здесь же инфекционная больница, и я бы тебе советовал сметану для безопасности через маску пить!». Петя не сразу, но всё же сообразил, что сметана через маску в рот не попадёт: «Да, ну тебя, вечно что-нибудь такое придумаешь! Сам пей сметану через маску!» — возмутился Петя.

Нашей группе повезло — её вёл «сам» доцент кафедры — Вайнштейн, 50-летний еврей, близорукий, в очках, с небрежно надетой медицинской шапочкой, похожий на шахматного гроссмейстера Ботвинника. Он начал занятия оригинально: «Сейчас я вам покажу больного, а вы ему поставьте быстро диагноз! — сказал он, лукаво улыбнувшись. — Затем мы обсудим эту болезнь». Надев маски, зашли в отделение, расположенное рядом с менингитным. «Осмотрите этого больного, — предложил Вайнштейн, указав на одного несчастного. — Естественно, историю болезни я вам не показываю. Сами соберите анамнез, осмотрите больного, и потом поставьте диагноз, как мы это сделали на кафедре. У нас, скажу честно, ушло на это две недели! Пришлось много разных анализов сделать. А вы ведь очень умные! — ехидно улыбнулся Вайнштейн. — Поэтому поставьте диагноз за полчаса! Профессор и вся кафедра за две недели, а вам надо за полчаса! — продолжал из нас делать дураков Вайнштейн, но затем успокоил: — Конечно, я не ожидаю от вас диагноза, мы просто обсудим интересный случай!» — пообещал Вайнштейн и откланялся.

Осмотрев больного, я выявил выраженную желтушность кожи и слизистых покровов. Я взял на себя функцию собрать анамнез — стал больного расспрашивать о начале болезни и ее дальнейшем развитии. Если я умолкал, то и другие задавали вопросы. Больной рассказал: болезнь началась, как грипп, с лихорадки, ломоты в теле, костях, мышцах, отсутствия аппетита. Затем присоединилась тошнота, боль в животе и, наконец, появилась желтуха. Неделю лечили как болезнь Боткина и, наконец, перевели в это отделение. Осмотрев и прощупав больного, определил увеличенные шейные лимфоузлы, увеличенную печень, селезёнку. Потоптавшись около больного, все с растерянным видом побрели в учебную комнату на встречу с доцентом Вайнштейном, который спросил: «Ну, что думаете? Какой диагноз?» — чтобы показать, какие мы дураки и как сложна бывает дифференциальная диагностика.

«Даже профессор, имея все данные обследования, затруднился с диагностикой, две недели гадал. Что же у этого больного? — лихорадочно думал я. — Ясно — желтуха отпадает! Что у него выражено — это увеличенные лимфоузлы. Этот симптом бывает при многих вирусных заболеваниях — краснуха, корь, например. У него также следы и остатки сыпи на лице и на теле. Печень увеличена, и желтуха — этот симптом может сопровождать любую вирусную инфекцию как осложнение. Возможно у него такое относительно редкое заболевание как инфекционный мононуклеоз, вызываемый вирусом, с характерными изменениями крови? Иногда путают даже с раком крови — острым лейкозом. Но анализы Вайнштейн нам не показал, это только для профессоров, чтобы легче им диагнозы ставить! А у нас только цикл начался, мы ещё ни одной темы не прошли, только одну лекцию по брюшному тифу прослушали».

«Ну, что?! — всё больше распалялся доцент, радуясь нашему общему молчанию. — Давайте, давайте! Не бойтесь! Не знаете — всё равно пробуйте, говорите! Мы же гадали целую неделю! Не бойтесь ошибиться, не стесняйтесь, главное, соображайте, стройте предположения! — уже настаивал Вайнштейн. — Главное — я хочу научить вас думать!».

«У больного, — тихо произнёс я, — инфекционный мононуклеоз». Все посмотрели на меня, а Ася, не выдержав, рассмеялась: «А, что это такое? Я вообще не слышала о такой болезни», — спросила она меня. За Асей рассмеялись и остальные в группе. Только Ванштейну, как я заметил, стало как-то грустно, ему явно «нездоровилось»! Он замолчал, как бы окаменел, как будто током «шибануло»! «Вы что знаете больного?» — выдавил он из себя. «Только что познакомился», — сказал я, чувствуя себя так же, как тогда, в гостях у Пшезмирского, с гаданием по фотографии. «А откуда вы слышали про инфекционный мононуклеоз?». — «Читаю книжки, я ведь готовился к циклу инфекционных болезней, чтобы иметь общие представления о болезнях», — сказал я скромно. «Ну, ладно, — упавшим голосом сказал Ванштейн, — у больного, как ни странно, действительно инфекционный мононуклеоз», — посмотрел он на меня с укором, за то, что я разрушил все его планы на занятие, и сделал занятие уже неинтересным, без интриги. Доцент на меня просто обиделся за моё «свинство» и за то, что поставил всю кафедру в дурацкое положение. Они ставили диагноз две недели, а какой-то студент-выскочка — справился за 15 минут! «Идите, — сказал Ванштейн, отпустив нас на пол часа раньше домой, — готовьте к следующему разу инфекционный мононуклеоз».

Кроме инфекционных болезней у нас появился еще один интересный, и главное, полезный цикл: «Стоматология и зубные болезни». Цикл по стоматологии был очень коротким, но удалось очень полезное дело сделать. Во-первых, я научился, как у больного зуб «отобрать»! А во-вторых, у Пети Мулюкова один зуб «вышибить»! Нашей группе опять повезло, занятия вёл сам руководитель цикла — кандидат мед. наук Ибрагимов. Это был сорокалетний, высокого роста черноволосый атлет с волосатыми руками. У него рукава халата были засучены до локтей, что указывало на жажду деятельности. После теоретической проработки учебного материала решили перейти к практике. «Заводите больных!» — велел ведущий стоматолог города и республики. Ввели первую жертву — 50-летнего мужчину. «Так, придётся зуб убрать!» — приговорил его тут же наш учитель. «Как?! Вы же сказали в прошлый раз, что лечить будем!» — слабо возразила «жертва». «А сегодня вижу, что рвать будем!» — поставил его на место наш учитель, который хотел дать нам возможность поучиться рвать зубы, и этот больной как раз оказался кстати. Ведь не каждый даёт у себя зубы рвать! «Я умею и под гипнозом производить экстракцию зубов! — так красиво назвал удаление зуба у этого больного наш учитель. — Но сейчас мы сделаем это под местной анестезией». — «А давайте под гипнозом!» — обрадовались все, желая полное удовольствия от зрелища получить. «Нет! — отрезал чуждый романтике больной. — Не хочу под гипнозом!» — капризно добавил он.

Наш учитель уважил его желание, сделав ему два укола большим шприцом в челюсть. «Кто хочет? — спросил нас учитель, когда больного отправили за дверь ждать полной анестезии. — Через 15 минут привести больного! — скомандовал учитель медсестре. — Кто хочет?» — спросил он ещё раз нас. Все переглянулись — желающих не было. «Я ведь хочу, чтобы вы поучились. Я-то умею, а вам надо учиться, хотя вы и не будете стоматологами, но уметь надо. И этого больного я из-за вас подготовил к экстракции». — «Хочу!» — твердо произнес я, т. к. хотел всё знать и уметь. «Ну, тогда вот что! Я начну, открою рот больному, постучу по зубу, проверю уровень анестезии, а потом скомандую больному: открыть пошире рот! Обычно, открыв рот, больные закрывают глаза. И тогда вы, — сказал мне наш учитель, — подойдёте незаметно, сбоку вот с этими клещами! Захватите зуб и будете его удалять, как я вас учил. Вначале слегка расшатаете, затем покрутите его в одну и другую сторону. И почувствовав, что зуб зашатался, удаляйте!» — вооружил меня стоматолог клещами и планом «по взятию зуба» у больного. Теперь я уже знал, как «взять зуб» у больного, теоретически. Предстояло на практике у него «отнять зуб», который, судя по его поведению, он неохотно отдавал. А если «жертва» подготовки специалистов по «отбору зубов» у населения еще увидит, кто у него зуб «отбирает», чего доброго, придет в ярость! Ввели больного, я встал недалеко от кресла с клещами, спрятал их за спину и безучастно смотрел в окно, чтобы не спугнуть больного. Всё шло, как «по писаному», и наконец больной действительно закрыл глаза, как при сексе, но скорее, не от удовольствия, а возможно, от страха! И тогда я понял — настал мой черёд действовать! Очень тихо подкравшись сзади к больному, всадил ему клещи в рот и крепко ухватился за зуб! Стал его крутить, вертеть и шатать, как учитель научил. Крепкий орешек оказался! Мог бы ещё долгие годы верно упрямцу служить, но видать, не судьба! Наконец, «крепыш» сдался — затрещал и зашатался! Тогда я и стал его что есть силы тянуть на себя, на всякий случай придерживая голову больного, чтобы не оторвать ее от шеи вместе с зубом! И тут недоверчивый упрямец почему-то открыл глаза! Видать, что-то заподозрил, что в других — чужих руках! Или, как в сексе — удовольствие уже закончилось? Он на меня смотрел явно с ужасом в глазах, однако, к счастью, говорить не мог. И тут наконец зуб сдался, и я его гордо вытянул изо рта! Как и положено, показал торжественно больному, какой зуб у него отобрал! Больной почему-то на меня обижено смотрел, как будто я у него три рубля украл! А учитель — молодец — «вовремя» его отвлёк: «Вот видите, как всё прекрасно получилось! — сказал он. — А вы боялись, всё уже позади, у вас уже нет плохого зуба! Приходите еще завтра, посмотрим, как ранка ваша — место, где торчал этот плохой зуб — затянулась. Может, еще что-нибудь полезное сделаем — остальные зубы проверим и полечим!». Ничего не ответив, больной ушёл.

«Придёт, никуда не денется! — улыбнувшись, уверенно сказал учитель. — Наша клиника — известная и единственная в городе, и расположена удобно в центре!». «Действительно, удобно, — подумал я, — не надо далеко ехать». — «Ну, что?! — рассмеялся стоматолог, не успокоившись на достигнутом. — Давайте, если у кого-то зуб болит или удалить надо, сделаем! Это лучше, чем к простому врачу обратиться», — сказал нам учитель, ободряя и подталкивая, желая нам еще больше показать и большему поучить. Все молчали, никто не рвался в освободившееся зубоврачебное кресло. Возможно, из-за того, что все были впечатлены тем, что только что произошло с мужчиной 50 лет, у которого я отобрал зуб. И тут тишину нарушила, как всегда, общественница Аська: «Петька, а, Петь! — обратилась она к Мулюкову, спрятавшемуся почему-то в угол. — Ты, Петя, что спрятался и молчишь?! Ты ведь вчера говорил, что у тебя зуб болит и, наверное, у тебя его вырвут! Давай, Петька! Что тебе в поликлинику идти! Сейчас разом и избавишься!» — предложила ему Ася путь к исцелению. «Нет, нет, уже не болит! — явно обманывал побледневший Петя. — Уже совсем не болит!» — для большей убедительности повторил жалобно Мулюков. «Да ты боишься! — поддержала Аську Букашкина. — Давай, давай Петька!» — поддержала вся группа. «Давайте, садитесь!» — властно сказал учитель Пете, указав на кресло. Это Петя не смог уже проигнорировать, желание учителя было для него святым законом. Молча, послушно сел Петя в кресло, зло почему-то посмотрев на меня, как будто это я предложил ему — в кресло! А может, он что-то плохое и предчувствовал? «Не бойтесь! — бодро и весело приободрил Петю учитель. — Для меня удаление зуба — рутина! Я сложные операции на челюсти делаю! Вам повезло — вы попали в хорошие руки!». — «Может, лечить зуб будем?» — как тот упрямый больной, робко спросил Петя, поняв, очевидно, что его судьба решена, и все это поняли.

Учитель уже приговорил его зуб, только какое-то чудо могло спасти Петю — землетрясение, например, в 10 баллов! Но этого, к счастью, не произошло, и учитель взялся крепко клещами за Петин зуб, обхватив Петину голову, на всякий случай, левой рукой, как в борьбе самбо! «Сейчас, один миг!» — сказал учитель и все ясно услышали, как Петин зуб треснул. «А-а-а-а-а!» — завопил Петя. Учитель рванул ещё раз и достал из Петиного рта кусок крепкого, бывшего, обломавшегося зуба! Было видно — это слегка озадачило учителя и даже немного опозорило, и он слегка растерялся! Однако учитель быстро собрался и как можно бодрее, но не как до этого, сказал: «Ничего страшного! Оставшийся обломочек мы сейчас легко уберём», — при этом взяв со стола зачем-то большое зубило. Ужас в Петиных глазах видели все! Он, в отличие от того упрямого мужчины, смотрел и видел! «Ничего не бойся, сейчас!» — продолжал приговаривать учитель, приставив зубило к Петиному «половинному» зубу и дав мне незаметно в руки молоток! Я стоял ближе всех, рядом с Петиным ртом — сбоку, и смотрел — учился. Это оценил по достоинству учитель, именно мне он доверил, дал в руку молоток — стальной, тяжёлый, блестящий, никелированный! До этого я только слесарный в руках держал, и пару раз столярную деревянную киянку — отец дал подержать. А тут — медицинский молоток! Стало приятно за доверие! Только Петя на меня уже не зло, а перепугано смотрел — на молоток в моей правой руке! «Так вот почему он на меня зло посмотрел, когда садился в кресло! Почувствовал, наверное, „провидец“ — учитель мне доверит», — понял, я. Учитель сделал мне, незаметно для Пети, знак, приглашая меня ударить по зубилу, приставленному к зубу Пети! Что я с удовольствием и сделал, хотя и осторожно. Тогда учитель меня знаком ободрил, мол, не деликатничай, не стесняйся, посильнее, не скромничай, вышиби у него зуб! И работа закипела, каждый делал своё дело. Учитель зубилом, я молотком лупил по зубилу, зубило лупило по Петиному зубу, а учитель держал Петю ещё за голову, чтобы тот не сбежал! Петя вопил, как «недорезанный», метался! Но у учителя была крепкая хватка! Я так увлёкся, что учитель меня даже остановил: «Всё, всё, хватит, по-моему!» — и, достав какой-то крючок, не отпуская Петину голову, всё-таки выковырял у него изо рта обломочек. «Ну, вот и всё, — сказал он гордо, — а ты боялся! Вот смотри, кто тебе столько неприятностей доставил! — показал он обломок Пете. Но Петя почему-то посмотрел не на зуб, а на меня. — Теперь всё позади, отмучился — и ему скажи спасибо! — указал учитель и на меня. — Неплохо лупил!» — засмеялся учитель. «Да, утомился немножко, — оправдывался я, — но делал охотно!». — «Есть еще у кого проблемы? — поинтересовался неутомимый учитель. — В общем, — подвёл учитель черту, — практическую часть вы видели, как работается. Почитаете теорию и, я надеюсь, что все получат зачёты. А им двоим я уже сегодня зачеты поставлю! — указал он на Петю и на меня. — Они честно свой зачёт заработали!». — «Спасибо», — невнятно поблагодарил Петя учителя. «Спасибо! — остался доволен и я. — Ещё она заслужила за инициативу!» — указал я на Асю. «Учтём и её заслуги на зачёте», — по-доброму улыбнулся учитель.

«Мы обнаглели», — объявила мне Разумова после того, как я вышиб зуб у Пети Мулюкова. «Что ты имеешь в виду? — не понял я её заступничество. — Что, напрасно я у Пети зуб вышиб?!». — «Нет, это ты сделал правильно — он заслужил. Просто я беременна». «Почему же ты наглела? — спросил я у неё. — И уже второй раз, первый раз — еще на втором курсе!». — «Что мне сейчас делать?» — спросила «наглая». «Ну, пятый курс — не второй, тогда я бы не смог учиться. А сейчас, думаю, осталось немного доучиваться, и я свои обещания выполняю — рожай!». — «Тебе легко сказать — рожай!». — «Ну, это уж я за тебя не сделаю! Раз уж ты обнаглела, — продолжил я, — то пойдём во Дворец бракосочетания, напротив ЦК Партии, разведаем там обстановку!».

Не могу сказать, что нас встретили там с распростёртыми объятиями. Очередь, как будто мясо продают! Заполнили заявки. Тут нам объявили, что месяц надо подождать. Кто первый раз женится — месячный срок на выдержку! «Да мы уже 5 лет друг друга знаем, что нам ещё месяц испытывать! Я уже 5 лет её испытываю, ничего не сломалось, служит исправно!» — пытался убедить я бюрократку. — «Нет и нет». — «Да пошли они к чёрту! — одновременно произнесли мы. — Чтобы мы их просили! Распишемся в районном загсе», — и тут же разорвали наши заявления и выбросили их в мусорку. «Ну что ж, — сказали мама и папа, — она неплохой человек и к тебе неплохо относится, — объявила мама, — следит за тобой». — «Это не всегда хорошо», — возразил я. «Да, — поддержал брат, — можешь! Ты её уже знаешь 5 лет, она нормальная! Расписывайтесь в Железнодорожном районе, недалеко от прокуратуры, рядом с кинотеатром „Хроника“». — «Он на тебе никогда не женится!» — сказала Разумовой её мама. «У нас очередь, — сказала работница лет 25-ти в Железнодорожном загсе, — только через 2 месяца возможно». — «Что, у вас весь район хочет жениться?!» — спросил я. «Мужчина, не умничайте!» — возмутилась загсовка. «Радовались бы, что к вам приходят!» — сказала Разумова, осмотрев невзрачную контору. «А вы не хамничайте, женщина! — ответила работница загса и добавила: — Не мешайте работать, разводятся и женятся всякие по сотни раз и хотят быстро!». — «В этой конюшне расписываются только „повторники“, поэтому так и разговаривают. Молодожёны во Дворце бракосочетания расписываются, но и там не лучше общество, — сказал я. — Пойдём в прокуратуру, эта хамка в один момент сейчас ласковее станет». — «На когда записались?» — спросил брат, закончив разговаривать по телефону. «Ругается, сволочь, говорит: занято, мест нет! Очередь, как за мясом!» — сказал я. «Ты посмотри, какой наплыв! — удивился брат. — Ладно, позвоню начальнику Железнодорожного РОВД, пусть туда наряд милиции направит на её задержание. Здравствуй, Карим Рахимович, у меня к тебе просьба: знаешь работников загса в твоем районе, брата не хотят женить, очередь большая. Ускорь, спасибо и тебе, через час позвоню. Сделал, — успокоил брат, — поженят. Ну, всё! Идите туда снова, — сказал он нам после повторного звонка в милицию, — сейчас, надеюсь, она будет ласковее». Ласковее работница не стала, но сговорчивей: «Я ведь вам сказала, что все дни заняты, а вы не поверили, в милицию пожаловались! Хорошо, приходите в субботу — через неделю, в 12 часов». — «А вы работаете в субботу?». — «Мужчина, не умничайте!» — вновь случился рецидив у служащей. «Ну, всё, теперь нужны свидетели, я возьму двоюродную сестру», — решила Разумова. — «А я — родного брата, двоюродных нет, во всяком случае, в Душанбе, они у меня только для дипломного проекта в техникуме годятся».

В субботу все четверо с цветами явились в Железнодорожный загс, вернее, к его дверям, т. к. он был закрыт, но согласно объявлению, в субботу работал. Никто не явился на работу, кроме нас, расписаться. «Вот мерзавцы!», — сказал брат, и мы согласились с ним. «И начальник милиции тоже сволочь! — сказал я. — Он не так с ней разговаривал, наверное, сказал просто, что я пожаловался. Не просил это для него сделать». — «Ничего, с ним я рассчитаюсь! — пообещал брат. — У нас есть на них уголовное дело о взятках». — «И эту сволочь завтра посади за развал советской семьи! Ну ладно, мне всё с третьей попытки удаётся, как защита диплома. У меня есть ещё одна попытка в Октябрьском загсе», — успокоил я Разумову. Этот загс был уже по месту моей прописки, через дорогу от моего дома на Северной. «Хорошо, — сказали в загсе, — приходите в среду на следующей неделе — распишем». — «Вот это другое дело — лучшие люди! Я же сказал, что третья попытка — это моя! Ты мне так же тяжело даёшься, как и диплом в машиностроительном техникуме», — сказал я Разумовой, чем немного её обидел, но только слегка. В назначенный день пришли в том же составе, только цветы пришлось другие купить. Кроме «росписи», нас ещё и сфотографировали, и мы пошли вчетвером есть шашлык. Свадьбу решили не делать, чтобы не ставить четырёх евреев в положение меньшинства, т. к. кроме нас с братом и папы с мамой, никого из подходящих родственников в Душанбе не было, а у Разумовой — куча! При желании, она могла бы собрать человек до ста и более — целую роту! Это четыре еврея, в три раза меньше воинского отделения, не выдержали бы, и она с этим тоже согласилась. На следующий день — в четверг — в институт Разумова уже пришла еврейкой, с моей фамилией и с обручальным кольцом. «Ты что, замуж вышла?!» — воскликнули все, кроме местных. «Да», — скромно ответила жена. «А кто муж?!» — взволновано спросила Ася, и остальные живо заинтересовались. Жена кивнула в мою сторону, и я кивком головы подтвердил, что это так. Кольцо я не носил — оно мне просто не шло, становился похожим на какого-то ботаника. «Вот молодцы!» — подпрыгнула от восторга Ася. «Да ну тебя, Аська, не мешай читать! — углубился вновь Петя Мулюков в книжку, готовясь к зачёту по стоматологии. — Сейчас будет спрашивать этот, садист какой-то!». «Так он же тебе за зуб зачёт засчитал!» — напомнила Ася. «А вдруг не поставил?» — вздохнул Петя. Видать, слишком уж его напугал стоматолог. «Ничего никому не сказали!» — помрачнела Букашкина, и все остальные обиделись, что мы поженились, и надулись. «Мы и сами не знали, что поженимся, только с третьей попытки удалось», — объяснил я.