Диверсия
1
Оказалось, что Лика и Тростик уже вернулись из экспедиции. Это была хорошая новость. Но была и плохая: кто — то отравил Матубу.
К счастью, не насмерть.
Матуба лежал на сеновале, почти не двигался, смотрел мутными глазами. Иногда его сотрясала рвота. Эту жуткую картину Ваня и Лорка увидели, когда прибежали на сеновал Квакера. Квакер сидел над Матубой и беспомощно гладил его кудлатый бок. Здесь же были Тростик и Лика. Тростик всхлипывал в уголке, а Лика терзала мобильник, пытаясь узнать в справочном адреса ветлечебниц. В справочном говорили «девочка, не мешай работать» или давали адреса у черта на куличках. Никакие выездные бригады не отзывались…
Ваня выхватил свой телефон.
— Граф, помоги спасти собаку! Нашу! Общую!.. Ну да, Матубу! Какая — то сволочь отравила!.. Ну, пожалуйста! Пусть Марго приедет и отвезет в лечебницу. Нам самим его туда не утащить! А домой врачи не едут!..
Марго примчалась на улицу Герцена, к воротам Квакера, через десять минут. Деловитая. Ничуть не сердитая на ребят. Помогла уложить Матубу на застеленное мешковиной заднее сиденье. Квакер сел рядом с псом. Ваня — на переднее сиденье. Остальные остались ждать и мучиться неизвестностью (и Лорка тоже — некуда было посадить).
Марго знала все. В том числе и адреса лечебниц. Покатили в тот же район, где был копировальный центр и Загородный сад (Ване в этом почудилась хорошая примета). Затормозили у белого двухэтажного дома с синими крестами на дверях. Марго решительно ушла внутрь, вернулась через две минуты и сказала Квакеру:
— Понесли…
И они вдвоем потащили беднягу в полутемный вестибюль с запахами йода и горьких снадобий. Ваня беспомощно шел следом. Потом пса укатили на длинной тележке за белую дверь, а Ваня остался на клеенчатой, противно — теплой клеенке, которая липла к ладоням.
И сидел, и ждал, и отвечал на робкие звонки, что «ничего еще не известно». Вышла Марго и сказала, что вернется через час, раньше тут не справятся. Затем вышел Квакер. Объяснил, что «там всякие промывания и уколы» и что «просили не мешать».
Выглянул дядька в белом халате, поманил Квакера. Тот испуганно ушел и скоро вернулся с озадаченным лицом.
— Спрашивают, сколько мы можем заплатить за лечение. У них процедуры разных уровней… Я не знал, что за собак тоже платят.
— Дед, — опять сказал Ваня в трубку. — Тут, оказывается, деньги нужны. Сколько можно пообещать?
— Сколько угодно! Марго привезет с запасом… И больше не мешай работать, у меня совет!
— Скажи, что я потом отдам… — шепнул Квакер.
— У него совет, — объяснил Ваня.
…О том, что Квакер обещает вернуть деньги, Ваня сказал Графу позже. Узнал в ответ, куда «вся ваша антильская банда» должна с этими деньгами идти, и с удовольствием передал адрес Квакеру.
— Ну, профессор… — уважительно сказал Квакер.
Но это было потом. А в тот вечер — всякие беспокойства и хлопоты. Привезли Матубу обратно, бегали по всяким аптекам с рецептами — не везде ведь есть лекарства для зверей. Не смогли купить одноразовые шприцы. («Это вы чего еще надумали! — орала грузная аптекарша. — Я вам покажу шприцы! Я вам покажу собаку! Я вас в милицию!..») Пришлось идти в аптеку маме Квакера.
Квакер сам делал Матубе уколы. Матуба два дня лежал пластом, не ел, потом стал приходить в себя: шевелить хвостом и улыбаться розовой пастью…
А в первое утро после ветлечебницы, сидя рядом с псом, Квакер повторял:
— Ну, кто мог подсунуть ему отраву? Он же ничего не берет у чужих!
— Может, съел чего — нибудь на помойке? — сказала Лика.
— Не ест он на помойке, он же не бродячий!.. Это какие — то гады его обманули! Поймать бы хоть одного!..
«Хоть одного» поймали в тот же вечер. В сумерках. Вечера августа были уже звездные и темные. В девять заходило солнце, в то же время пряталась и полная луна. А расходиться не хотелось. Жаль было оставлять Квакера с беспомощным Матубой. Сидели на темном сеновале, изредка помигивая фонариками, чтобы не казалось, что ты в «полной дыре коллайдера». (Лишь Бруклина не было, не приехал еще.) Перекидывались словами. И услыхали на дворе шуршанье, бряканье и шорохи.
Это явно был злоумышленник. Видимо, он считал, что грозный пес Матуба совсем уже не дышит, а хозяин его сидит дома, потому что ни в сарае, ни в окнах — ни лучика. И был этот злодей схвачен бесшумно и стремительно, когда замахивался охотничьим топориком на циферблат солнечных часов.
Ну, прямо кадр из кино! Слепящие вспышки фонарей, быстрые тени, перепуганные глаза, круглый рот и глупый вопль: «Я больше не буду!»
— Да это Косой, — брезгливо сказал Андрюшка Чикишев. — Из Рубиковой мелкотни…
— Я больше не буду!..
— Конечно, не будешь, — устало согласился Квакер. — Потому что пришел конец твоей никчемной жизни. Люди, как вы думаете? Сразу утопить под мостом или сначала выпороть?
— Сначала… — сказал Федя, который во всем любил полноту и завершенность. — А родителям отнести кроссовки, они новые…
— Я бо…
— Иди и не дрыгайся, — велел Квакер.
Пленника привели на сеновал. Он обмяк и не мыслил о сопротивлении. Включили яркую лампу. Косой оказался костлявым пацаном, похожим на зайца с прижатыми ушами. Его прислонили к косяку.
— Говори, — велел Квакер.
— А чё…
— Говори! — рявкнул Квакер. — Кто отравил собаку?!
— Это не я! Я не знаю!.. Я ничего не знаю, только часы! Рубик сказал: ты тощий, ты пролезешь в любую щель. Пролезь и расколоти… А собаки, говорит, не бойся, она сдохла… Ну, не я это, правда!
Было его жаль. И кажется, больше всех — Тростику. Тот смотрел круглыми глазами и словно хотел что — то сказать, но не решался.
И все же сказал:
— Ребята, отпустите его…
— Живого? — ехидно спросил Квакер. И опять рявкнул: — Слушай меня, ты! Инфузория… И скажи своему Рубику… — Он качнулся к «Инфузории». Тот закрыл лицо локтем. Ване вдруг показалось, что сейчас у Косого намокнут спереди его обвисшие трикотажные треники. Нет, пока такого не было. Ваня поднял глаза и увидел другое — острый локоть Косого весь был в крови. И Лорка увидела. И раньше Вани подскочила к пленнику.
— Это у тебя что?
— Что? — бормотнул из — за локтя Косой.
— Кровь. Откуда?
Косой опустил руку.
— Да это бзя… Коросту в щели содрал…
— Сам ты бзя, — сказала Лорка. — Ребята, где коробка с бинтом и йодом?
— Не на — а…
— Не вякай, — приказал Квакер. — А то и правда выдерем.
Напутанный Косой больше не вякал. Ему замотали руку, и он ждал, что будет дальше.
— Мотай отсюда, — велел Квакер. — А Рубику скажи: кто еще сунется к моему двору, может считать себя фаршем для крабовых палочек… Понял, ты?!
— А… ага…
— Вот и хорошо, что «ага»… Гуляй, на фиг, террорист долбаный… А если полезешь снова, возьми с собой капсулу с цианидом…
— Чего?.. — заморгал несчастный.
— Моментальный яд. Чтобы не мучиться, когда поймаем…
— Не! Я не…
— Ну и сгинь…
Все раздвинулись, чтобы дать Косому пройти к ступеням. И он пошел, обвиснув плечами. Но у самого выхода вдруг оглянулся.
— А можно я…
— Чего еще? — угрюмо сказал Квакер. — Гуляй, пока живой…
— А можно я… еще к вам… приду?
Ну, кто мог ожидать такого?
— На фиг? — спросил прямодушный Федя.
— У Рубика… только пинают и лаются…
— А здесь будут кормить мороженым, — сказала Лика. — Пусть приходит. Мне нужен типаж для одной композиции. Затюканный юнга на пиратской шхуне.
— И что ты будешь у нас делать? — спросил Ваня. Со смесью интереса и жалости.
— Не знаю… Что скажете…
— Ты всегда делаешь все, что скажут? — спросил Никель. — Лишь бы не пинали?
— У него жизнь такая, — рассудил Андрюшка. — А может быть, мы выстругаем из него человека? Как буратину…
— Ладно, гуляй… — опять сказал Квакер. — Если заглянешь в гости, сразу не застрелим… А будешь шпионить — позавидуешь тем, кто в пекле…
— Не… я не буду…
Косой постоял еще секунду и стал спускаться. Ступени под ним скрипели, как под грузным дядькой.
— Может, правда придет?.. — как — то виновато проговорила Лорка.
— Да не придет он, — веско возразил Квакер. — Сейчас его пожалели, и захотелось сюда, где хорошо… А Рубик возьмет его в работу, даст накачку, и пойдет Косой снова творить, что велено. Своего — то ничего у него нет…
— Я вот иногда думаю, — заговорил из своего угла Никель. — Почему они такие? Ну, которые вредят без всякого смысла… Если когда нападают из — за денег, грабят, это можно хоть как — то объяснить… А когда просто ради зла…
— Чего непонятного, — сказал Квакер. — Жить — то хочется с интересом. Преодолевать трудности… Тот, кто что — то умеет… он и делает, что умеет. Картины рисует, вроде Анжелики, или истинный полдень ищет, вроде нас, ненормальных… А те умеют лишь ломать. Уменья не надо, а интерес тот же самый. Подзуживает, как при игре в партизаны. Развалил песочницу, нагнал страху — и вроде как победитель. Знаю по опыту…
Все неловко примолкли, и, чтобы пригасить эту неловкость, Ваня спросил:
— А когда Тимофей приедет?
— Скоро, — сообщила Лика. — Утром он продиктовал мне дурацкие стихи:
Гонимый знойными лучами,
Я оставляю Геленджик.
От смеси радости с печалью
Внутри душа моя дрожит…
— С чего печаль — то? — хмыкнул Квакер.
— Боится, что Лика опять будет гнобить его, — объяснил Андрюшка.
— Вот как стукну… — пообещала Лика.
2
Тимофей Бруклин был вроде бы не полностью в этой компании. Так, сбоку припека. Но все же карту ему в свое время подарили и теперь считали, что без него начинать действо с волшебным фонарем не следует.
Потерпели два дня, и Бруклин вернулся.
— Ничуть не больше загорелый, чем был, — заметил Тростик.
— Я всю жизнь привык держаться в тени…
— Да, всю жизнь мы это видим, — заметила Лика.
После такого обмена мнениями еще раз обсудили, «как все должно быть».
То есть как станут развиваться события после поворота ключа со стальным волоском.
Люди со стороны вполне могли бы обхихикать все это дело. Сказать про старинные пионерские сборы и детсадовские утренники. Напомнить, что нынче век электронных технологий, а не «пластмассовых кубиков для игры на веранде». Но… это те, у кого не было «Артемиды». Здесь же чувство соединения накрывало каждого, когда собирались для разговора о давних приключениях. У Вани — каждый раз холодок по спине. И он догадывался, что у других — тоже.
«Может быть, и правда действуют какие — то еще не изученные поля, — думал он. — Может быть, тот самый ВИП…»
Они должны были проколоть пространство ключиком со стальным волоском, задеть им ту самую пружинку (пускай ее даже и не было), чтобы пружинка запустила ход событий.
Ведь до сих пор все, что случилось в жизни с Гришей Булатовым и с другими героями «артемидовской» истории, в памяти было перепутано, не всегда события сцеплялись друг с дружкой, не всегда получали объяснения. Теперь полагалось внести ясность и такой вот ясностью убедить себя окончательно, что всё это было.
Собрались у Квакера в середине дня, девятнадцатого августа. На церкви Михаила Архангела и на других колокольнях — то в одном краю, то в другом — слышны были колокола. Праздник Преображения Господня, так объяснил Андрюшка Чикишев. Его бабушка знала все церковные праздники наперечет.
Посреди сеновала стоял на табурете самодельный «волшебный фонарь». Вернее, просто подставка от старого фонаря с приколоченной фанерной стенкой. В стенке была выпилена замочная скважинка. Кто — то должен был вставить в нее ключик и повернуть его в пространстве. В этом виделся особый смысл… А кто — то другой повернет на подставке головку стерженька, и ползунок пробежит по звонким полоскам, разбудит мотив старенького вальса…
На этот мотив было сложено уже множество строк. Не всегда ласковых и чувствительных, порой и дурашливых. Но сейчас у всех в голове были те, что недавно сказал Тим Бруклин (и тем поставил себя наконец в общий ряд):
Тронет пружинку стальной волосок,
Ветер соленый заденет висок.
Ветер с утра —
Значит, пора…
— А кто будет поворачивать ключ? — сказал Федя. — Не всей же толпой…
— Пусть самый младший, — предложил Тимофей. — Тем более что он же самый отважный. Я всегда говорил, что Тростик — это личность…
Ключик висел сейчас на гвоздике рядом с Пришельцем — настоящим свидетелем прошлых времен. Квакер снял ключик, протянул Тростику.
Тростик спрятал руки за спину и попятился. Замотал головой. И… заплакал. Все сильнее…
— Что с тобой? — ахнула Лика. Подскочила, присела на корточки. Но Тростик попятился опять.
— Я не буду… Я не могу…
Над ним наклонились Лорка и Никель. Никель проговорил с необычной строгостью:
— Не реви. И объясни.
Тростик перестал реветь, но всхлипывал так, что у губ лопались пузыри.
— Вы сказали «самый»… А я самый гад… Это я отравил Матубу…
Ну вот, воистину как удар грома…
И с минуту были слышны только всхлипы. Да еще осторожно дышал у стены почти выздоровевший Матуба.
И вдруг Квакер грозно приказал:
— А ну, прекрати молоть фигню! Отравитель! Говори все, как было!
Было, конечно, не так. Это выяснилось из перемешанных со слезами признаний Тростика. Разумеется, Матубу он не травил. Разве он совсем идиот и злодей?
В тот день, когда вернулись они с Ликой, Тростик в одиночку побежал к Квакеру — чтобы тот объяснил ему, как вносить в мобильник новые адреса (Лике все было некогда). Квакера дома не оказалось, а по пустому двору лениво гулял Матуба. Тростик поманил его от калитки, и пес подбежал, чтобы поздороваться. Тростик обнял его за шею, они вместе перешли улицу Герцена, мимо заборов пробрались к логу и сели над обрывом. Матуба щелкал пастью на пролетающих бабочек, Тростик смотрел на стрижей… И тогда вот подошел тот самый Косой.
Полузнакомый пацан. Тростик с ним как — то был одну смену в городском лагере, еще до знакомства с Ликой. «Привет», — вполне по — хорошему сказал Косой. И Тростик сказал: «Привет». Косой кусал большущий пирог (кажется, с капустой). «Хочешь?» — спросил он. Пирог был аппетитный с виду, и Тростик сказал: «Ну, дай кусочек…» Косой дал. И спросил, кивнув на Матубу: «А ему можно?» Тростик, балда такая, совсем забыл, что Матубе ничего нельзя брать от чужих. А Матуба… наверно, он не забыл, но решил, что Косой — свой человек, поскольку он и Тростик беседуют так по — доброму. И тоже сжевал кусок, даже больше, чем Тростик. И вежливо помахал хвостом. А Косой, набравшись храбрости, погладил пса по загривку…
— Тростик, ты в своем уме? — сказал Андрюшка. — Если бы пирог был с отравой, Косой загнулся бы раньше всех. А потом ты и Матуба…
— Ну, не был же он с отравой! Тогда… — опять завсхлипывал Тростик. — Но потом — то Матуба решил, что Косой — такой же, как мы! А тот пробрался ко двору, поманил его и дал кусок… Вечером, наверно…
— Бзя какая — то, — сказал Федя. — Зачем Косому было травить пса, если они познакомились? Он и так мог пролезть во двор и раздолбать часы. Матуба не гавкнул бы.
— Наверно, гавкнул бы. Одно дело пирогом угощаться, а другое смотреть, как рушат добро на дворе… — сказал Квакер. — Так они, видать, и рассудили у Рубика. Кидай, мол, Косой, отраву, а через день — марш на диверсию… Небось крысиный яд намешали…
Тростик всхлипывал, обняв себя за плечи.
Ваня вздрогнул, подумав, сколько времени маялся Тростик своей виной, вертелся ночью в кровати, обмирал от стыда и страха, прежде чем решил признаться… Мог бы и не признаваться. Тем более что Матуба — то вон, живой…
— Дурень, — сказал Квакер. — Чего ты нюни — то распустил? Разве ты виноват? Ну, попался на удочку, с кем не бывает? А ревешь, будто отравил нарочно… Это Косой, гнида, виноват во всем. Зря отпустили по — мирному… А почему ты про него сразу не сказал, когда поймали?
Тростик поднял мокрые глаза.
— А он… может, тоже… не совсем гад. Может, потом пожалел… Он так смотрел тогда, будто просил не выдавать… Я и не смог… А он ведь тоже… меня не выдал…
— Сил моих нету… — простонала Лика и, сидя на корточках, взяла себя за щеки. А Квакер велел Тростику:
— Иди к Матубе, давно с ним не обнимался. Он на тебя зла не держит… а мы тем более…
Тростик ушел к поднявшемуся навстречу псу. Тот облизал ему мокрые щеки.
— Видишь, он ни капельки не сердится, — утешила Тростика Лорка.
Тот оглянулся со слабенькой улыбкой — виноватой, но уже без большой горести.
— Только я… не буду сегодня… ключиком… Ладно?
— Но кто же тогда? — с драматической ноткой вопросил Бруклин.
Себя сомненьем изводить
Устала бедная Татьяна…
— Да, конечно же, Лорка! — заявил Никель (мол, о чем вопрос).
— Почему это я?
— Потому что самая младшая… после Тростика, — объяснил Никель. Не ей, а всем. — И… тоже личность.
— Остальные разве не личности? — возразила она.
— Остальные тоже… А ты… еще больше «тоже». И пусть Ваня с тобой…
— Я — то с чего?! — Он даже испугался.
— С того, что вы всегда вместе…
Ваня сказал:
— Я буду крутить музыку. А Лорка пусть вертит ключ.
