Раковина
1
Граф сделал с карты десять ксерокопий. Они выглядели даже лучше оригинала. Бумага — белая, гладкая. Все линии и буковки — более четкие и яркие, чем на старой гравюре. И надписи «Артемида» и «Булатовъ» казались будто сделанными вчера…
Ваня решительно отобрал у деда девять листов: себе, Лорке, Феде, Андрюшке, Никелю, Лике, Тростику и Квакеру (Игорю то есть). И еще — Тимке Бруклину — если не будет возражать Лика (неизвестно, какие у нее с Тимкой нынче отношения). Граф не спорил. Про оставшийся лист он сказал, что спрячет его в сейф, на всякий случай. А оригинал вставит в раму под стекло и повесит над камином — как Ваня и ожидал.
После обеда все сбежались на дворе у Чикишевых (и Бруклин пришел). Ваня раздал карты с ощущением, будто вручает олимпийские дипломы (и Бруклину дал — Лика смотрела на это снисходительно).
Расселись в тени сарая на чурбаках и козлах для пилки дров. И Ваня начал излагать по порядку: что случилось накануне, что обсуждали с дедом, какие сделали открытия и какие появились новые догадки… Но на половине рассказа спохватился: надо бы позвать Квакера.
— Тут же многое касается его… И он… вроде бы уже не противник.
Все согласились, что да, не противник. Только Федя добавил:
— Если больше не будет тянуть на Ивана.
— Да не будет он, — сказал Ваня. — Мы же решили подарить ему Пришельца…
Против подарка никто не спорил. В самом деле, по логике вещей Пришелец был «квакерский». Только Тростик чуть заметно вздохнул. Наверно, он считал, что плетеный человечек с брига был бы не лишним в его морской коллекции. Но этого вздоха, кажется, не заметили (или сделали вид)…
Квакеру позвонила Лика. Они были знакомы давно, учились в соседних классах.
— Можешь появиться на дворе у Чикишевых?.. Ну да, у Трубачей. Дело есть, касается тебя. Интересное, не пожалеешь…
Квакер сказал, что может прийти, но лучше, если вся «бригада» появится у него на сеновале. Так же дружно, как вчера.
— У меня есть арбуз офигенного диаметра. С нитратами, конечно, да авось не помрем. Я его только что стырил на рынке… Ну, шутка, шутка это, не стырил, а купил по дешевке у одной бабки. Такую громадину тайком не утащишь…
Квакер встретил гостей на лестнице сеновала. Матуба тоже. Он хлестал визитеров хвостом по ногам и улыбался. Квакер был в тех же белых штанах, что вчера, но вместо драной тельняшки натянул новую зеленую футболку.
Арбуз был разбит на многочисленные куски. Они лежали на застеленном «Туренскими известиями» верстаке.
— Налегай, народ, — предложил Квакер.
Народ без церемоний налег. Не опасаясь нитратов. И скоро от арбуза остались только обглоданные корки и семечки, прилипшие к газетам и мокрым щекам. Ваня отколупнул от лица семечко и вспомнил другое — помидорное. Которое закопал в цветочном горшке. Взойдет ли?
— У, я сейчас лопну, — признался Тростик. В расправе над арбузом он был впереди всех.
— Будочка на огороде, — понимающе сказал Квакер. — Матуба, проводи.
Матуба охотно пошел с Тростиком.
Ваня понял, что теперь самое время сделать подарки — чтобы Тростик не вздыхал лишний раз.
— Игорь… мы раскопали кое — что…
Квакер заморгал, удивленный непривычным обращением. Но Ваня протянул ему Пришельца.
— Вот… Похоже, что это существо было игрушкой твоего пра… в общем, Павла Кондратьича… А вот карта острова, с которого мальчика привезли сюда…
Ваня протянул свернутый в трубку лист, и бумага упруго развернулась перед Квакером.
Квакер взял. Поморгал опять, мотнул головой.
— Чегой — то много, ребята. Сразу не помещается в мозгах. Объяснили бы…
— Ваня, давай, — велел Федя Трубин. — Ты у нас это… главный хранитель истории…
Ваня не стал упираться. Ему и самому хотелось рассказать наконец все, что накопилось. Все, что связано с бригом «Артемида» (хотя, возможно, брига и не было никогда на свете — Ваня порой рассудительно напоминал себе об этом).
— В общем… у моего деда был в детстве друг, Рем Шадриков, он жил недалеко отсюда, на Орловской. И он рассказывал моему деду, то есть Костику, о своем деде или прадеде, о капитане. А недавно у него появился глобус…
— Ваня, — деликатно сказала Лика, — ты глубоко вздохни. Зажмурься и соберись с мыслями. И говори все по порядку. Иначе будет в голове каша у тебя и у нас…
— У меня и так каша…
— Ты ее помешай и подуй на нее, чтобы остыла, — посоветовал Бруклин. — А мы пока сядем поудобнее. Кто где. Ожидается история, достойная Стивенсона и Сабатини…
Ваня хотел разозлиться на него, но все расселись на верстаке и табуретах (и вернувшийся с Матубой Тростик) и смотрели выжидательно. А Никель еще и ободряюще. Будто обещал помочь в случае чего.
Ну, ладно… Ваня сел верхом на памятный со вчерашнего дня старинный стул. Подбородком уперся в выемку резной спинки.
— Я попробую… рассказать. Только я сам не знаю теперь, что было по правде, а что придумалось…
— Так бывает со многими талантливыми авторами, — вставил Бруклин.
— Тимофей, вылетишь, — ласково пообещала Лика, и Ваня был ей благодарен.
— В общем… сначала вроде предисловия… Среди Малых Антильских островов, там, где Карибское море, есть остров Гваделупа. Небольшой. Ну, его многие знают, благодаря песенке Александра Городницкого. Его открыл Колумб. Сперва там жили индейцы, а потом белые стали их истреблять, а чтобы было, кому работать, стали привозить туда африканских рабов. Ну, как везде в Вест — Индии… А вообще — то там скопилось много всякого народа: испанцы, африканцы, англичане, французы, индийцы. И было много всяких войн. Англичане хотели отобрать остров у французов, те обратно. А рабы дрались за свободу… Ник, я правильно говорю?
— Все правильно, — кивнул Ник.
— Когда случилась французская революция, рабы получили там свободу, но скоро Бонапарт велел снова загнать всех негров в рабство. Ну и пошло восстание за восстанием. Бонапарт послал эскадру с большим десантом. Солдаты убили десять тысяч человек. Негритянская армия не могла справиться с этими… с карателями. И вот французы осадили каменный форт недалеко от города Бас — Тер. На склоне вулкана Матуба. Фортом командовал полковник Луи Дельгре. Мулат…
— Он был известный боевой офицер, среди негров и мулатов было много таких, — вмешался Никель. — Ваня, можно я скажу?
— Конечно!
— Недавно прочитал про Дельгре… Он был молодой и храбрый, его считали героем. Он много воевал с англичанами за свободу острова. А потом и с французами, когда они взялись возвращать рабство… Рассказывают, что когда французы пытались штурмовать форт, Дельгре садился в пушечной амбразуре и на скрипке играл военные песни, чтобы солдаты не теряли боевого духа… Ваня, давай дальше…
— А дальше что… Сил уже не было, в форте осталось триста человек, почти все раненые. И они договорились взорвать пороховые запасы, когда в форт пробьются французские солдаты. Потому что лучше смерть, чем рабство. И взорвали. Себя и врагов… Там сейчас памятник и музей… Но я же говорю, это предисловие. А через пятьдесят два года к острову Гваделупа подошел русский бриг «Артемида».
Мы, наверно, никогда не узнаем подробностей, почему он там оказался… Но известно, что на бриге был туренский мальчик Гриша Булатов. Приемный сын купцов Максаровых, которые жили на Ляминской улице. Вот на этой самой, которая сейчас Герцена. Капитан брига по фамилии Гарцунов был родственник Максаровых, и он взял Гришу с собой. Наверно, чтобы подготовить в моряки. А время было неспокойное, начиналась Крымская война. Похоже, что у перешейка острова… Ква… Игорь, разверни карту… Вот здесь «Артемиду» настигли французские корабли. Иначе зачем ему было пробиваться через пролив Соленая река? Вот этот… Пролив был непроходимый, но бриг пробился. А как?.. Видимо, кто — то ему помог. Тот, кто знал дорогу. И похоже, что это был тот самый мальчик… который потом оказался здесь. Иначе зачем бы его взяли на бриг? Наверно, чтобы французские власти не отомстили ему…
— Ну, а при чем здесь полковник Дельгре? — подал голос Тимофей Бруклин.
— Я не знаю, — честно сказал Ваня. — Но… так кажется. Придумывается… будто мальчик был каким — нибудь правнуком полковника. Потому что он был такой же смелый… И, может быть, за это французские власти не любили его. А он их…
— Не похоже, чтобы маленький пацан знал хитрые морские проходы, — высказал здравое суждение Тимофей Бруклин.
— Какая зануда… — вздохнула Лика.
— Если это был мальчик — рыбак, он мог знать, — возразил Тимофею Ник. — И к тому же нам ничего не известно. Он мог не один вести судно, а с кем — то из взрослых…
— Я тоже про это думал, — кивнул Ваня. — По крайней мере, известно, что мальчик оказался на бриге… И там же, на «Артемиде», был еще один невоенный человек. Врач или ученый… Тот, с которым ребята вернулись в Россию. И у которого был глобус — тот, что я раскокал вчера…
2
Про догадки Вани о докторе Повилике и про глобус, в котором столько лет провел маленький Пришелец, выслушали, не перебивая. А также и про полуденный выстрел «Артемиды» в день солнцестояния, и про дружбу Костика и Ремки, и про неясную судьбу капитана Булатова…
Наконец Ваня замолчал. И вдруг застеснялся: «Ух и нагородил сколько всякого…»
— Выходит, этот доктор — твой какой — то прапрадедушка… — уважительно заметил Андрюшка.
— Я не знаю… Хотелось бы. Но, может, просто однофамилец… Зато про мальчика с Гваделупы очень даже понятно, это мог быть Павел Кондратьевич. Смотрите, сколько совпадений: и его рассказ про дальний остров, и слово «Матуба», и «Повилика»…
— Тогда ясно, откуда обычай с пушкой, — неловко проговорил Квакер. — Выходит, это он, мой заокеанский предок, привез его сюда… вместе со своим другом… с Булатовым… Надо же… Вот так живешь и ни про что не ведаешь… Чуть не надавал плюх потомку доктора, который заботился о моем предке…
— Только вот что… — насупленно сказал Ваня. — Есть одно… такое сомнение… — Необходимо было оставаться честным до конца. В этом кругу (как и на острове Гваделорка) нельзя было хитрить и обманывать. — Ведь тетушка Рема Шадрикова говорила, что мальчик с Гваделупы умер почти сразу, как приехал… Она могла ошибаться… А если не ошибалась? Значит, тогда все не так… Игорь, ты не обижайся…
Квакер помолчал и ответил медленно, с растянутым таким раздумьем…
— Чего обижаться — то… Я взвешиваю шансы. И вспоминаю… Надо проверить…
— Что? — нетерпеливо спросили сразу несколько человек.
— А вот что… Допустим, так… Приехал домой Григорий Булатов, привез с собой названого братишку. Куда? Ну, не в приют же. Значит, к Максаровым. Вроде, еще один приемный сын… А тот, бедняга, помер… А раз так, надо похоронить по — человечески. Не на задворках же, а где — то рядом с фамильными могилами, с родственниками. Ведь он же тоже стал Максаровым. Или Булатовым… А плиты для купеческой родни делались из камня или чугуна. Должны сохраниться, это не деревянные крестики…
— Да того кладбища давно уж следа нет, наверно, — опять проявил здоровый скептицизм Тим Бруклин.
Квакер кивнул.
— Почти что нет… Но кусочек его остался. Это между старой Сетевязальной фабрикой и речкой Бархоткой. Болотце такое, а за ним взгорок со столетними березами, и там несколько могил в чаще. И среди них — Максаровы. Общий такой камень с именами, обелиск. А вокруг еще несколько плит… И, по — моему, есть одна такая… ребеночья…
Все примолкли. А Лорка вдруг спросила негромко, но звонко:
— Квакер, а ты там что делал — то?
Тот медленно посмотрел на нее и на всех. Усмехнулся:
— Интересно, что при Лорке как — то не получается врать… Ладно. У меня секретов нет, слушайте, детишки… Рубика знаете?
Мальчишки хмыкнули и переглянулись: мол, кто не знает Рубика! Даже Ваня слышал о нем не раз. А Лика сказала:
— Еще бы! Я ему однажды… Ну, ладно… И что?
— В прошлом году у нас было что — то вроде идейного союза. Может, помните крики в «Новостях»? Неизвестные вандалы повалили и разбили еще несколько памятников на таком — то кладбище… А это был не вандализм. Ну, не то, когда люди просто дурью маются. Так некоторые молодые выступают против смерти. Думают, что, если разрушат могилы, значит, и нет ее, смерти — то… В общем, такая идея… А я тогда корешил с ним, с Рубиком. Он и говорит: «Айда на Бархотку, там есть купеческий мемориал, устроим бенц…» Ну, пошли. Четыре человека. Рубик, Мокрый, Санька Шапочкин и я. Веревку взяли, чтобы камень тянуть… Ну, пролезли через всякие колючки, огляделись. Я смотрю — почти рядом, но чуть в сторонке одна маленькая плита. Почти вся в траве. Имя толком не разглядеть, но видно, что детская… Как — то муторно стало. Я говорю:
«Не надо, парни…»
А Рубик:
«Ты чё тормозишь? Зря, что ли, в крапиве маялись? Щас своротим большую бандуру и — до хаты…»
Я опять говорю:
«Не надо…»
А он:
«Сознательный стал, гнида? Ребя, давай привяжем его к этому надгробью, пусть посидит здесь до ночи…»
Мокрый и Шапочкин — они всегда готовые, что Рубик велит. И ко мне… Совсем тупые: Матуба — то рядом гуляет. Я кликнул… Матуба, он добрый, но не тогда, когда тянут на меня. Ну и вот… Матуба, помнишь?
Матуба подмел хвостом половицы: видимо, помнил.
— Мы потом вроде бы помирились, но уже не так, не прочно, — вспомнил Квакер. — Рубик в бизнес ударился: вздумал добывать в логу коноплю да продавать мелким «лаборантам». На этом и погорел, чуть не поехал в закрытое учебное заведение. Папочка спас…
Все понимающе помолчали. Федя спросил:
— А чья плита, ты так и не разглядел?
— А оно мне надо было тогда? Ну, лежит младенец, и пусть… Мир праху… Теперь побываю, посмотрю.
— Побывать надо бы всем, — вдруг тихо сказал Никель.
3
К остаткам древнего Затуренского кладбища пошли следующим утром. Пешком. Квакер сказал, что на великах можно застрять в зарослях, да и Матубе трудно поспевать за теми, кто на колесах. А он, Матуба, в таких экспедициях — не лишний.
Не было в компании только Бруклина — он накануне сказал, что «предки уволакивают меня в гасиенду знакомых, семейная повинность».
Прошли через высоченный мост, под которым впадала в большую реку говорливая Туренка. Обогнули вдоль зубчатых стен похожий на крепость монастырь. Ваня то и дело задирал голову к горящим на солнце куполам — ну, прямо русская народная сказка. От золотых зайчиков — зеленые пятнышки в глазах. За монастырем начались деревянные улочки, на которых Ваня еще не бывал. Столько резьбы на домах. Может, есть еще и работы Павла Кондратьича?..
Над заборами стояли черные высоченные ели…
Дальше потянулись штабеля бревен с нависшими над ними эстакадами, ангары с лодками на крышах, какие — то строения с башенками, похожими на пароходные рубки. Сильно запахло мокрой древесиной, горькой корой.
— Это старый ДОК, — шепнула Ване Лорка.
— Что?
— Деревообделочный комбинат…
«Я столько всего еще не знаю в Турени…» — подумал Ваня.
За доком попали к излучине реки, от нее по ржавым рельсовым путям взяли влево, оказались между заброшенными кирпичными корпусами, перешли вброд ручей по имени Бархотка, продрались через поросшую исполинским репейником пустошь и наконец вышли к высоким полусухим березам.
Все было, как рассказывал Квакер.
Среди берез был виден каменный обелиск. Вернее, его верхушка. Внизу непроходимо переплелись шиповник, все тот же репейник и похожий на мангровые заросли ольховник. Среди этой чащи, конечно же, коварно гнездилась крапива нескольких сортов.
— Мамочки! — сразу завизжала сунувшаяся вперед Лика.
— Пусти! — сурово велел Тростик, подобрал палку и, сцепив зубы, начал прорубать для Лики проход. Остальные мальчишки тоже нашли палки и врубились в джунгли (и Ваня тоже взвыл «мамочка!», только про себя).
— Лорка, не суйся в сторону, иди точно за мной.
— Я точно, только… Ай!
Все — таки пробились. Расчесывая ноги, встали перед обелиском. На нем было много имен с одинаковой фамилией: «Максаровъ», «Максарова». Рядом с памятником лежало несколько чугунных и каменных плит. Тоже Максаровы. Ваня — из уважения к семье, которая воспитала Гришу Булатова — попытался прочитать все имена, но было их слишком много. А Квакер поторопил:
— Идите сюда… — Он окликал ребят со стороны. Раздвигал кусты в нескольких шагах от них. — Смотрите, вот…
Но смотреть пока было нечего. Маленькую плиту почти целиком закрывала трава с зонтиками желтых цветов. Цветы и стебли не стали рвать, лишь сильно раздвинули, чтобы прочитать буквы. Наклонились над чугуном. И стали разбирать полусъеденную бурыми лишаями надпись.
Вот что было на плите:
Отрокъ Аггей Полыновъ
Скончался 18 iюня 1854 года
восьми лҍтъ отъ роду
Господь да пригрҍетъ его добрую душу
А ниже, под похожей на снежинку звездочкой, было написано еще:
Агейка, мы тебя помним
Лорка вдруг встала на край плиты коленками и принялась ладонями стирать с чугуна пятна и пыльный налет.
— Подожди… — шепнул Ваня. Сломил в сторонке несколько ольховых веток. Стал обметать плиту. Потом выпрямился.
Все стояли и молчали. Федя и Андрюшка вдруг разом, как по команде, перекрестились. И Никель вслед за ними. Без всякого смущенья. Тогда перекрестились и остальные. Кто — то привычно, кто — то неумело. Ваня вообще осенял себя крестом первый раз в жизни. Он был крещен во младенчестве, но его алюминиевый крестик лежал в маминой шкатулке с документами, а в храмах Ваня бывал всего два раза — в кремлевских соборах с экскурсиями. И Бог ему представлялся чем — то вроде единого энергетического поля, о котором иногда говорил дед. Но сейчас Ваня соединился со всеми в подступившей печали и жалости к восьмилетнему мальчишке. Не все ли равно, что незнакомый Агейка жил в позапрошлом веке. У смерти нет времени и нет никаких дат…
— А все же… кто это такой? — шепотом сказала Лика.
— Как кто? Агейка… — тихо отозвалась Лорка.
— Да… но это не мальчик с острова. Не Максаров, не Булатов… Полынов.
— Ну и что? — угрюмо отозвался Квакер. — Могли дать любую фамилию при крещении. Он же был не православный, здесь наверняка крестили заново. Тогда с этим было строго…
Никель, как Лорка, встал коленками на край плиты и словно прислушался к чему — то. Потом оглянулся. Качнул головой.
— Нет, Агейка не мальчик с острова…
— Почему? — сразу спросили Трубачи.
— Ну, посмотрите же. Он умер за три дня до того, как «Артемида» прошла по Соленой реке…
— А ведь и правда… — вырвалось у Вани. И он посмотрел на Квакера. Квакер кивнул, отошел к обелиску и начал там ходить среди плит. «Чего это он?» — подумал Ваня. Но больше никто не удивился. Ждали. Квакер подошел и как — то виновато сообщил:
— Больше здесь нет детских могил. Вернее, одна еще есть, но какой — то годовалый младенец… — И он снова встал над плитой.
— Значит, мастер Павел Кондратьевич в самом деле твой предок, — напомнил Ваня. Квакер глянул исподлобья:
— Ну, да… А этого Агейку все равно жаль… Будто в чем — то виноватые перед ним…
Ваня сказал:
— Наверно, славный был. Написано: мы тебя помним. Наверно, друзья написали. Взрослые ведь не напишут «Агейка»…
— Написали, что помнят… А теперь никто уже не помнит… — Еле слышно проговорила Лорка. И встала поближе к Ване.
— Мы будем помнить, — сказал Федя Трубин. — Он же помог нам разгадать тайну…
— Да и не в этом дело, — добавил Никель. — Будем, вот и все…
— И будем приходить, да? — живо спросил Тростик. И посмотрел на Лику. И она кивнула: да…
— А теперь давайте почистим все, — предложила Лика. — Только не рвите сильно траву, пусть растет…
— Не будем рвать, — согласился Никель и присел, раздвинул стебли. — Ребята, смотрите — ка! Повилика…
4
На обратном пути задержались у Бархотки. Долго бултыхали в прохладных струях изжаленными ногами. Потом здесь же, на берегу, расселись на брошенных бетонных блоках — они были теплые, как печки. Буйно цвел иван — чай, в нем гудели шмели. Трещали невидимые кузнечики. Над пустыми цехами висел бледненький, потерявшийся в дневном небе месяц.
Лика раскрыла сумку, которую тащили на палке трудолюбивые Трубачи. В сумке нашлись две бутылки кваса и мягкие пироги с картошкой — гостинец Евдокии Леонидовны, Андрюшкиной бабушки. Пирогов было по штуке на брата. Лишь про Матубу Евдокия Леонидовна не вспомнила, но теперь ему отломили каждый по кусочку, а Тростик отдал половину.
— Я стараюсь есть поменьше…
— Ага, поменьше! Арбуз — то вон как уписывал недавно, — заметил Федя.
— От арбузов не толстеют.
Подниматься и шагать дальше никому не хотелось. Ленивое было настроение и задумчивое такое. И… слегка тревожное. Хотя и непонятно отчего.
Лика раскрыла твердую черную папку, с которой не расставалась нигде. Села в сторонке, стала что — то набрасывать карандашом на листе. Андрюшка осторожно подошел, стал сбоку.
— Брысь, — сказала Лика.
— Ну, я чуть — чуть. Одним глазком…
— Я что сказала!
— Жалко, да?
— Не жалко, а не люблю, когда дышат за шиворот… Нарисую — покажу.
Нарисовала она быстро. Положила открытую папку рядом на бетон, расслабленно откинулась, глянула. Не то чтобы приглашающе, но в смысле «можно». Андрюшка приблизился кошачьими прыжками. Посмотрел.
— Ай… — сказал Андрюшка. — Ух ты… Ребята, посмотрите…
Все и так уже стояли рядом.
У Лики был талант. Двумя — тремя движениями карандаша она умела удивительно похоже изобразить любой предмет, любое существо: бродячего кота на заборе, козу в лопухах, потерянную сандалетку рядом с шиной самосвала, дерущихся воробьев, малышей на качелях, ныряльщиков на палубе баржи… И до того здорово! Всего несколько линий, а точность — как на фотоснимке! Только портреты знакомых ребят она не рисовала, говорила, что не умеет. Хотя Тростика (очень похожего) было у нее полным — полно в альбоме, но он — исключение. На нем Лика «набивала руку»…
А сейчас на листе был именно портрет. Правда, незнакомый. Но… в то же время знакомый. Казалось, что все не раз встречали этого мальчонку — круглолицего, лопоухого, с перепутанными длинными прядками, с дыркой от выпавшего зуба под удивленно приподнятой губой. С крупными конопушками на переносице и на щеках. С глазами, в которых искорка улыбки и… скрытое беспокойство…
— Агейка? — шепотом спросил Андрюшка.
Лика кивнула. Впрочем, и так всем ясно было, что это Агейка.
— В точности такой… — шепнула Лорка. И каждый был согласен, что «в точности такой» — восьмилетний Агейка Полынов, бегавший полтора века назад по тем же улицам, что они. Он просто не мог быть никаким другим…
— Лика, а ты можешь нарисовать еще такого же? — вдруг напряженно спросил Никель. — Только чтобы он не просто так, а слушал раковину. Морскую. Будто ловит отдаленный шум…
Лика секунды две смотрела Нику в лицо. И ничего не спросила. Взяла еще один лист. Повторить рисунок ей ничего не стоило, две минуты — и готово. Еще один улыбчиво — тревожный Агейка. Только у левого Агейкиного уха карандаш остановился.
— А раковина, она какая?
— Большая, закрученная. С зазубренным краем. Край чуть отодвинут от щеки…
Лика умела рисовать и раковины. Она изобразила такую, о какой сказал Никель. Тонкие Агейкины пальцы придерживали витую раковину у щеки. И Агейкина тревога теперь отражала ту загадочность и отдаленность, которую доносил до него голос прибоя…
— Теперь совсем так… — негромко выговорил Никель.
— Ник, а что так? — осторожно спросил Андрюшка. А Федя смотрел на Ника молча, но тоже с беспокойством. Они с Андрюшкой лучше других улавливали всякие струнки Никеля.
— У нас в больнице, напротив операционной, висел похожий фотоснимок. Большой… — вздохнул Ник. — Мальчик и раковина… Его все любили… и рассказывали про него всякие сказки.
— Какие? — ревниво спросил Федя. Похоже, что Трубачи раньше ничего про фото со сказками не слышали.
— Всякие… — Ник, видимо, не очень — то любил вспоминать больницу, но теперь выпал такой момент. — Кое — кто говорил, например, что мальчик может заранее услышать в раковине, у кого как пройдет операция… И, если его очень попросить, он постарается, чтобы все кончилось хорошо.
— А ты? — спросил простодушный Тростик. — Просил?
— Нет, — улыбнулся Никель. Виновато и беззащитно. — Я его увидел уже после операции, когда разрешили выходить в коридор. Я только просил, чтобы скорее все вросло и прижилось. И чтобы домой… Но у меня ведь был не самый трудный случай…
— Но и не самый легкий, — насупленно напомнил Федя (мол, не скачи слишком много).
— Ну да… А еще там у ребят была сказка, будто этот мальчик — волшебный донор… Если кому — то предстоит пересадка сердца, он отдает свое, а у него вырастает другое. И так много раз… А один раз сердце не выросло, потому что кончилась энергия. И осталась от мальчика только фотография… Но про это говорили шепотом и не очень — то верили… Хотя про пересадку там ходило много слухов. Как кого привозят с операции и он начинает ворочать языком, сразу — у меня новое сердце… Я и про себя сначала так же думал…
— Думал, что у тебя пересаженное сердце? — изумился Тростик.
— Ну да… как все, так и я… И было страшно. Не потому, что вдруг не приживется, а потому, что оно чье — то… Может быть, такого же мальчишки, как я. И выходит, что теперь я не только я, но еще и он… И, значит, я отвечаю в жизни за себя и за него. А как, если я и за себя толком не умею…
— Это уж точно, — сказала Лорка. — Недавно опять гонял на велике, как настеганный… Ребята, вы ему внушите…
— Мы попросим Евдокию Леонидовну, она внушит, — сурово пообещал Федя. — Так, что придется пересаживать… одно место…
Ник сделал вид, что обиделся:
— Злодеи… Вот и рассказывай вам…
— А дальше? — попросил Тростик.
— А чего дальше… Ведь по правде — то все знали, что никаких пересадок в той клинике не делают. Только протезирование сосудов и вживление искусственных клапанов. Это доктор Андрей Евгеньевич нам всё про наши дела объяснял. Веселый такой. И разные забавные истории рассказывал… Только про мальчика на снимке не хотел говорить: кто это такой. Отвечал: «Это вы все понемногу. И пока он слышит раковину, с вашими сердцами все будет хорошо»…
— Агейки нет, а он все равно слушает раковину, — будто издалека сказал Тростик.
— Агейка теперь снова есть, — строго, будто вмиг повзрослев, возразил Никель. — Человек всегда есть, если про него помнят. Душа — то все чует…
— И он будто с нами, да?
— Слава богу, догадался, — ворчливо заметила Лика. — Вытри лицо, сокровище. Все щеки в картошке и квасе… — Она положила портрет «Агейка и раковина» в папку. — Ник, это чтобы не помялся. А потом отдам тебе.
Никель улыбнулся — опять словно издалека:
— Спасибо, Лика…
И они пошли к дому. И Агейка — лохматый и с выпавшим зубом — шел среди них…
А другой мальчик? Тот, что стал мастером Григорьевым? Ну, стал, да, но это потом, а каким он был мальчиком?
Наверно, смуглым, толстогубым, курчавым…
— Вроде маленького Пушкина, — сказал Ваня. — А на острове у него, наверно, было французское имя Поль. Здесь уж переделали в Павла.
— В Павлика, — сказала Лика. — Или скорее в Павлушку. А Григорьев — это, наверно, в честь друга…
— Лика, ты его тоже нарисуй, — попросил Андрюшка.
— Не знаю, — недовольно отозвалась она. — Может быть, после…
Кто их поймет, художников…
