Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
После боя у Егорлыцкой выяснилось, что защищать Кубанскую область мы не будем и Добровольческая армия отходит в Новороссийск, чтобы переехать в Крым, где борьба будет продолжаться.
К оставлению Кубани нас побудило настроение казаков. Донцы были деморализованы и потеряли боеспособность. Кубанцы же были нам явно враждебны, драться с красными не хотели и приказов главнокомандующего генерала Деникина не выполняли. И донцы и кубанцы заявили, что ехать в Крым они не желают. Собственно, они сами не знали, чего они хотят. Митинговали, под влиянием неудач поддались большевистской пропаганде и посулам.
Казакам было приказано генералом Деникиным отходить на Тамань, откуда их вместе с лошадями и имуществом легко бы перевезли в Керчь. Казаки на Тамань не пошли, а пошли частью в Грузию, а частью в Новороссийск, где дезорганизовали транспорт и заполнили набережные. Там они вдруг захотели ехать в Крым. Грузия же казаков выдала большевикам. Генералу Врангелю удалось вырвать силой у Грузии несколько тысяч казаков, но громадное большинство попало в плен к красным. Офицеров расстреляли, а казаков послали против поляков. Понятно, ни о какой самостоятельности и помину не было.
Во время походов на дорогах наблюдалась следующая картина: по обочине тянулись без строя, когда гуськом, когда малыми группами, донцы без винтовок и пик. Пики и винтовки лежали тут же, брошенные вдоль дороги. Донцы бросали оружие, чтобы их не посылали в бой.
На одном мосту случился затор. Лошадь донского полковника провалилась ногой и загородила мост. Донцы объезжали лошадь и шли дальше, а полковник не решался им приказать вытащить лошадь. Командир нашей батареи, капитан Никитин, узнав, в чем дело, был возмущен. Он выхватил шашку и заставил нескольких казаков слезть и вытащить лошадь. Полковник благодарил его со слезами на глазах. Другой же раз, под Ново-Корсунской, многочисленный Кубанский полк, в строю, отказался вступить в бой с переправлявшимися через речку красными и ушел. За спиной каждого казака было по две, а у некоторых по три винтовки – из тех, что бросили донцы.
Понятно, что не все казаки митинговали. Но здравомыслящих было меньшинство. В Крыму были и донцы, и кубанцы и хорошо дрались. У нас в орудии были казаки-линейцы, кубанцы, которых пропаганда не коснулась. Линейцев я всегда предпочитал черноморцам, они спокойнее и дельнее.
Нашей батареи тоже коснулась красная пропаганда. Стали дезертировать по ночам люди и уводили лошадей. Люди нас не особенно беспокоили: уходили ведь ненадежные, по большей части недавние пленные. Заменить их было нетрудно. А вот уведенная лошадь и седло нас очень неприятно трогали. Мы ждали случая, чтобы восстановить дисциплину. Такой случай представился.
Как-то явился солдат, служивший давно в батарее, и донес, что недавний военнопленный ведет красную пропаганду.
– Вот прекрасный случай, чтобы восстановить дисциплину, – сказал полковник Шапиловский. – Капитан Косович, вы ведь юрист?
– Так точно, господин полковник.
– Назначаю вас председателем военного суда. Члены – поручик Мальцев и подпоручик Мамонтов. Поручик Мальцев тотчас же арестует обвиняемого.
Так я попал в состав военного суда, чего всегда боялся. Хоть выяснилось при допросе, что была карточная игра и ссора, но обвиняемый пропаганды не отрицал. Имени его не помню. Суд был скорый. Двое членов приговорили к расстрелу. Я молчал в растерянности. Видя это, Косович сказал мне следующее:
– Конечно, понимаю вас, трудно подписаться под смертным приговором. Дело ведь идет о человеческой жизни, и мы можем его расстрелять только в том случае, если все трое согласны. Но с другой стороны, вы должны подумать, что, приговаривая его к смерти, вы спасаете батарею. Подумайте хорошенько.
Я подписал, и несчастного расстреляли. Отмечаю две странные вещи. Солдаты, назначенные расстреливать, исполнили это с восторгом. Я не присутствовал, но мне говорил Мальцев. И затем – я никаких угрызений совести не чувствовал. Дезертирство прекратилось.
Кубань была нашей главной базой, в особенности город Екатеринодар. Понятно, что у многих офицеров оказались семьи, жены, близкие в Екатеринодаре и они стали проситься в отпуск, чтобы их вывезти.
Под Егорлыцкой было много офицеров в батарее, но из Сосыки, железнодорожной станции, почти все уехали в Екатеринодар. Осталась опять наша троица: Скорняков, Казицкий и я. И Погодин у пулеметчиков. Нам спасать было некого, и мы считали, что при отступлении гораздо безопасней быть в батарее, чем одному в чужом городе. Случилось, что Скорняков заболел тифом. Ни доктора, ни ветеринара у нас не было, и диагноз поставил я. Скорняков просил его не эвакуировать – где искать госпиталь при общем отступлении, – а возить его с батареей на повозке. Так он был по крайней мере уверен, что его не бросят.
Вместо Скорнякова Колзаков прислал нам как командира поручика Абрамова. Но Абрамов приехал уже нездоровый и сейчас же слег. Я установил тиф, и мы положили его на ту же повозку, где лежал Скорняков. Тогда Колзаков прислал нам из конно-горной капитана Никитина, хорошего и энергичного офицера. Но и он недолго у нас остался.
Помню нудный бой у станицы Екатериновской. Помню его оттого, что я сидел замковым 2-м номером на орудии, то есть на солдатской должности, и после выстрела затвор орудия оказался приоткрытым, о чем я доложил Обозненко. Он приказал перестать стрелять из нашего орудия, и техник его исправил. Команды передавались по телефону, мы стояли на закрытой позиции и много стреляли, то есть снарядов не жалели.
Из этого можно заключить, что на батарее было много офицеров (потому что я был на солдатской должности), что отступали без спеха – был проведен телефон, и снарядов не экономили, был техник.
Потом мы прошли через Сосыку, и большинство офицеров, как я сказал, уехало. А уже в нескольких переходах, в станице Батуринской, нами командовал Никитин, то есть сменились три командира. Снаряды экономили, но телефон провели, значит, еще не спешили. Отходили медленно, задерживая противника.
Был март 1920 года. Началась распутица. А в конце марта и начале апреля кубанский чернозем превращается в клей. Невозможно перейти улицу, не оставив сапог в грязи. Дороги, разъезженные отходящими частями и беженцами, превратились в засасывающую трясину. Орудия и повозки застревали, лошади падали обессиленные. Приходилось то и дело вытаскивать повозки руками, поднимать упавших лошадей. За этот поход я навострился поднимать упавших лошадей. Сколько я их поднял самолично, уж не помню, но порядочно. Походы превращались в сущее наказание. За сутки постоянного похода, без ночлега, только с двумя двухчасовыми остановками для корма лошадей, напрягая все силы, батарея проходила верст двадцать – двадцать четыре. Обоз наш удлинялся повозками с ранеными и больными и очень нас задерживал. Постоянно одна из повозок застревала. Все до того уставали, что при остановке тотчас же засыпали – и люди, и лошади. Красные шли за нами в таких же условиях и не могли нас догнать. Только грязь нас разделяла.
Собственно говоря, настоящего боя в Батуринской и не было. Станица Батуринская, недалеко от Брюховецкой, разделяется рекой Бейсуг надвое. В каждой части есть церковь и колокольня. Мы перешли в южную часть станицы и разрушили мост. Наш наблюдательный пункт был на колокольне, и там дежурили офицеры конно-горной. В полдень мы их сменили. Командовал нами уже капитан Никитин. Он послал меня на колокольню, а сам остался при орудиях внизу. Орудия были замаскированы деревьями у самой церкви. Никитин предупредил меня, что стрелять не будем, потому что обнаружен недостаток снарядов. На колокольню был проведен телефон, были два солдата-телефониста от дивизиона и великолепная подзорная труба Цейса с развилкой.
Меня удивило, что офицеры конно-горной вовсе не закамуфлировали наблюдательный пункт. Я тотчас же закрыл ставни и вынул из них по тонкой дощечке. В образовавшуюся щель можно было наблюдать, оставаясь невидимым.
Напротив, через реку, в каких-нибудь двухстах саженях стояла другая колокольня. Надо было ожидать, что красные командиры не преминут на нее взобраться, чтобы осмотреть местность. Я сказал об этом по телефону Никитину, и он со мной согласился. Мы тщательно навели орудие на колокольню и даже решились выпустить две шрапнели, чтобы пристреляться.
Вскоре появилась красная пехота на бугре и стала спускаться в станицу. Я спросил у Никитина разрешения стрелять, красные шли густыми толпами, их было много.
– У нас недостаток снарядов, – ответил мне по телефону Никитин. – Мы можем стрелять только по батарее или по группе офицеров.
– Я не вижу ни орудий, ни групп офицеров, но вижу компактные массы пехоты. Можно было бы произвести разгром, пока они не рассыпались в цепи.
– Ничего не могу поделать. Я получил приказание от князя Авалова.
– Если мы не будем стрелять, как мы войну выиграем?
– О выигрыше не может быть речи. Мы ее уже проиграли.
После этого неутешительного разговора мне ничего другого не осталось, как сложа руки наблюдать, как красная пехота вошла в ту часть станицы. Как я и предполагал, один красный солдат взобрался на соседнюю колокольню. В трубу я его хорошо видел. На той колокольне ставен не было. Солдат спустился, но снова полез на колокольню в сопровождении нескольких типов. Они осмотрели станицу в бинокль, скользнули взглядом и по нашей колокольне, на ней, к моей радости, не задержались (не придали значения) и развернули карту. Я внимательно за ними следил. Конечно, это были начальники.
– Орудие к бою! Два патрона… Беглый огонь!
Шрапнели хорошо покрыли колокольню. Я не мог видеть, были ли раненые, но наблюдатели сбежали во всю мочь вниз.
В ответ невидимая красная батарея искала наши орудия, разбрасывая снаряды по всей станице. Затем все успокоилось.
Опять красный наблюдатель взобрался осторожно на колокольню. Он перевесился и что-то крикнул вниз. Другие поднялись. Я подождал, чтобы их собралось побольше и снова открыл огонь с тем же результатом.
Солдат-телефонист передал мне трубку.
– Генерал князь Авалов вас требует к телефону.
– Поручик, я отдал приказание экономить снаряды. Почему вы стреляете?
– По группе офицеров-наблюдателей, ваше превосходительство.
– Я приду посмотреть.
– Слушаюсь, ваше превосходительство.
Он был в плохом настроении. Уже одна лестница на колокольню чего стоит.
– Где ваши наблюдатели? Я ничего не вижу.
– Подождите немного, ваше превосходительство. Они опять соберутся.
Ждать пришлось довольно долго, и Авалов воспользовался этим временем, чтобы меня отчитывать. Солдат-наблюдатель у трубы прервал его.
– Опять один лезет на колокольню.
Авалов сам приник к трубе.
– Вот и второй, и еще третий поднимается… Что вы думаете, поручик? Стрельнем?
– Осмелюсь предложить подождать, чтобы их собралось побольше.
Авалов увлекся и отдал несколько раз приказание стрелять. Командир дивизиона, генерал Колзаков, забеспокоился и вызвал меня по телефону.
– Что вы там вытворяете, Мамонтов? Вам же сказано не стрелять.
– Это не я стреляю. Стреляет князь Авалов.
Этот последний, который слыхал наш разговор, кашлянул смущенно.
– Конечно, надо экономить снаряды. Но трудно удержаться, когда перед тобой такая цель.
Он спустился с колокольни. Я больше не стрелял.
В тот же день конно-горная спрятала орудие перед разрушенным мостом. Когда красные стали его чинить и собрались на нем в большом количестве, то наши ахнули по ним картечью и, пользуясь общим замешательством, увезли орудие.
Часов в 10 утра мы услыхали выстрелы. Никитин приказал седлать, заамуничивать, и батарея вышла из станицы Ново-Корсунской и пошла в поводу к югу. Навстречу нам скакал ротмистр Аглаимов, ахтырский гусар, татарин-блондин. Он носил эффектную форму мирного времени и золотую серьгу-полумесяц в левом ухе. Сидел на вороном коне.
– Капитан Никитин, – крикнул он. – Там влево красная кавалерия переправляется через реку. Задержите их, пока я не приведу своих гусар… Вон, вправо уходят кубанские казаки – они отказались драться с красными.
– А, сволочи, – сказал Никитин по их адресу. – Хорошо, ротмистр, я пойду к реке.
Никитин взял мое орудие и орудие Казицкого. Другие же две пушки и обоз направил с Погодиным за большие стога, где велел ждать нас.
У реки мы увидели два или три эскадрона красной кавалерии, которая переправлялась. Многие были уже в реке, а несколько всадников были даже на нашем берегу. Наши низкие разрывы шрапнели вызвали у них панику. Они стали бесцельно метаться по тому берегу. Те, которые были на этом берегу, опять бросились в воду. Никитин с увлечением гонял их. Но из-за холмов на той стороне прилетели две шрапнели недолетом. Потом две другие перелетом.
– Капитан Никитин, нужно уходить, – крикнул я ему.
– Сейчас, еще только одну очередь.
Он был увлечен, а я думал, что мы уже запоздали с отходом, – красные уже пристрелялись. Две шрапнели лопнули почти на батарее. Тогда Никитин дал приказание отходить.
– Пойдем врозь, чтобы уменьшить потери.
Солдаты нацепляли орудие. Я подошел к щиту орудия и наклонил голову, делая вид, что помогаю солдатам. В это мгновение красная шрапнель забарабанила по щиту пушки. Садюк (наводчик) закричал, раненный в ногу. Я усадил его на лафет и, чтобы избежать паники, приказал идти в поводу шагом. Мы пошли влево, орудие Казицкого вправо. Еще несколько шрапнелей лопнуло вокруг нас, но поражений у нас не было. Мы направились к стогам.
За стогом я нашел два орудия и обоз в полной панике. Красные запулили туда несколько гранат, и кое-кто был легко ранен. Погодин же, бросив всех, удрал. Я стал приводить все в порядок, ругаясь и заставляя работать. Вместе с обозными я стал поднимать опрокинутую повозку со снарядами. Мы ее подняли, и тут я вспомнил о ранении Садюка и сделал несколько шагов к своему орудию. В это время несколько снарядов (гранат) взорвались вокруг меня. На этот раз красная батарея поразила нашу. Убитые и раненые, упавшие лошади. Все, кто со мною поднимал повозку, были убиты. Эти несколько шагов, которые я сделал, спасли мне жизнь. Мой передний вороной вынос лежал убитым. Темерченко лежал рядом. Байбарак и Юдин были легко ранены, все их четыре лошади были легко ранены. Ко мне подошел Тимошенко, солдат третьего орудия, грабитель и насильник, он отвернул свой темно-зеленый полушубок и показал рану. Осколок попал ему в член. Рыдая, он взобрался на свою лошадь и ускакал, больше я его не видел.
Казалось, что все люди и лошади были ранены, кроме меня и Дуры. У стога стоял мальчишка обозный.
– Чего ты стоишь, иди работай.
Вместо ответа он задрал голову. На шее пятно крови. Тьфу ты, что же это такое, все, буквально все ранены. Я даже растерялся.
Как потом оказалось, действительно раненых было много, но большинство ран были легкие. У мальчишки была содрана кожа. То же с лошадьми. Дура была цела.
В этот момент появился Казицкий. Его появление придало мне сил и энергии. Не задавая излишних вопросов, мы стали с ним работать: выпрягать убитых лошадей, впрягать легко раненных, класть на повозки тяжело раненных, сажать за кучера легко раненного, отругав его предварительно, чтобы придать мужества. К счастью, красная батарея больше не стреляла.
Я подошел к Темерченко. Он лежал совершенно спокойно, похлестывая плетью землю.
– Ты ранен?
– Оставьте меня, господин поручик. Со мной кончено. Сами утекайте. Красные могут нагрянуть.
– Пустое. Я тебя положу на эту повозку.
Я поднял его и чуть не выпустил. Это был мешок с разбитыми костями. Кровь бежала струйками. Он не издал ни одного стона. Я положил его на повозку с пустыми гильзами снарядов, где он должен был страшно страдать от встрясок. Я даже подумал, что, пожалуй, лучше его оставить спокойно умереть на земле. Но нельзя же его покинуть. Вот и не знаешь, как лучше. Вероятно, он вскоре умер. Я часто о нем думал и думаю. Что его у нас удержало? Благодарность за Бахмач или правда то, что я слышал у сарая? Сложная вещь душа человека.
Наконец, с Казицким мы привели все в относительный порядок. Я разослал все орудия и повозки врозь в разные стороны, чтобы красная батарея их не преследовала, и назначил всем собраться у мельницы на бугре верстах в двух к югу. Сам с Казицким и Бондаренко, который держал наших лошадей, остался у стогов наблюдать, будет ли красная батарея стрелять по орудиям, и в случае чего прийти им на помощь. Но все обошлось, красные не стреляли. Тут только Казицкий сказал мне:
– Капитану Никитину снарядом оторвало ногу. Я его эвакуировал. Вам принимать батарею.
Я еще раз осмотрел место происшествия. Не забыли ли чего? У разбитой повозки сидели на снарядных ящиках два трупа обозных. В первый момент после обстрела я подумал, что они отдыхают, и хотел толкнуть. Но вовремя заметил, что черепа у них проломаны. Их так и оставили. Надо бы взять снаряды и, может быть, хомут с убитой лошади… Но ни людей, ни повозок для этого нет. Что там хомут, когда не знаешь, цела ли батарея.
Хорошо стреляли, стервецы. Конечно, под руководством офицера-предателя. Чтоб тебя большевики замучили на Лубянке. Сволочь.
Поздней Александров рассказывал, что 7-я конная батарея прошла за стогами после нас и видела эту ужасную картину: сидящие трупы, убитые лошади, изорванная упряжь, и всюду кровь и воронки. Они все же взяли снаряды.
У мельницы, за курганом, я нашел остатки того, что еще час назад было одной из лучших батарей Армии.
И тут мы с Казицким спрыгнули с лошадей и принялись, не обращая ни на что внимания, переиначивать и сколачивать батарею. Создавать из остатков новую батарею. Мы стали выпрягать, впрягать, менять солдат, менять лошадей. В конце концов мы получили трехорудийную батарею. Четвертое орудие за недостатком людей и здоровых лошадей, мы запрягли ранеными лошадьми, посадили на них раненых ездовых, вынули снаряды для облегчения и решили возить его в обозе. Я пошел осматривать раненых людей и особенно лошадей. Ведь от их состояния зависела наша возможность отступления по кубанской грязи.
У нас не было ни доктора, ни сестры милосердия, ни ветеринара. Но солдаты и казаки любят своих лошадей и сделают все от них зависящее, чтобы их вылечить. С каким облегчением я нашел, что мои коренники были лишь легко ранены. Юдин, сам раненный в плечо, лечил их, мочась на их раны.
– Юдин, ты ранен. Хочешь эвакуироваться?
– Не, я остаюсь. Не могу покинуть моих коренников. Кто будет за ними ухаживать? Нет. И рана-то моя пустяшная. Остаюсь.
Байбарак тоже решил остаться. Казаки моего орудия, среди них были раненые, ответили:
– Никуда мы не уйдем. Мы пойдем с батареей до конца.
Недаром я начал опрос со своего орудия. Следуя этим примерам, все легкораненые и в других орудиях решили остаться. Я был доволен. Батарея еще держалась и даже держалась крепко вместе. Я подошел к повозке, на которой лежали Скорняков и Абрамов. Абрамов бредил, Скорняков был слаб, но в памяти. Я ему рассказал, что произошло, и успокоил, что батарея цела.
Пока мы с Казицким сколачивали батарею и работали не покладая рук, прибежал солдат-пулеметчик.
– Капитан Погодин вас требует, господин поручик, – сказал он мне.
– Скажи ему, чтобы он катился к черту.
– Князь Авалов с ним.
– Сейчас не могу, приду, когда освобожусь.
Этого еще не хватало. Известно, что от Авалова никакой помощи, а одни разносы. Кто его известил? Наверное, этот бездельник Погодин.
Я повел вновь созданную трехорудийную батарею в поводу и поставил ее в выемку-кратер громадного холма-кургана. Это была хорошая полузакрытая позиция. Передки и коноводов увели на закрытый склон кургана.
7-я батарея хотела было встать рядом с нами, но тотчас же прилетели две гранаты, и 7-я быстро снялась и ушла. Нас же красные не беспокоили, несмотря на то что мы были совсем рядом с 7-й, но в кратере. Красные нас не видели. Убедившись, что батарея хорошо стоит, мы с Казицким пошли к Авалову, который разговаривал с Погодиным внизу под курганом. Я подошел, встал смирно, приложил руку к козырьку и начал рапорт.
– Ваше превосходительство, вторая конная генерала Дроз…
Авалов не дал мне докончить. С яростью набросился на меня:
– Поручик, у вас никакого воспитания. Вы меня прерываете, когда я говорю с вашим начальником.
Я даже рот открыл от изумления: Погодин, и наш начальник?! Вот-те здрасте. Авалов же повернулся к Погодину, делая вид, что я больше для него не существую.
– Итак, капитан, вторая батарея фактически больше не существует?..
Но я снова его прервал и весьма решительно.
– Вторая батарея находится на позиции, ваше превосходительство, и она готова к бою.
Настала очередь Авалова раскрыть рот. Он некоторое время смотрел на меня с удивлением.
– Где находится батарея?
– На вершине кургана.
– Я должен посмотреть.
– Идемте… Мне хотелось бы отплатить красной батарее, которая нам насолила.
Авалов молча прошел по батарее, внимательно все осмотрел и ушел молча, не кивнув мне даже головой, не сказав даже до свидания и, конечно, не поблагодарив за быстрое восстановление батареи. Ему казалось, что наконец-то осуществилась его мечта нас расформировать, да еще по необходимости, из-за потерь. А тут вдруг какой-то подпоручик и прапорщик из разбитой батареи создали новую, да еще в течение часа. И он, инспектор конной артиллерии, оказался в глупом положении.
Мы стреляли по красной батарее, и она замолчала. Хоть я ничего не видел, она хорошо спряталась, но у меня была уверенность, что мои гранаты упали в ее близости.
Под вечер на той стороне реки, на горизонте, громадная красная колонна шла вправо. До них было верст восемь.
Ко мне подошел полковник Псел, командир сводного 12-го полка.
– Разбейте эту колонну вдрызг.
Ужасно не люблю, когда люди, ничего не понимающие, вмешиваются. Но что делать? Отказать нельзя. Все же Псел. Ведь если бы была возможность, я бы не стал дожидаться его разрешения и сам бы открыл огонь. Но стрелять нужно на пределе, что неточно и портит орудие. Снарядов же мало. Подкопали сошник, чтобы задрать ствол на 43 градуса, и пальнули два раза. У меня бинокля не было, был вечер. Но как будто гранаты упали неплохо. Но Псел остался недоволен.
– Я же вам сказал разбить колонну вдрызг, а не постреливать.
Я не стал ему объяснять, предпочел смолчать и прекратил стрельбу. Что-то сегодня все мной недовольны.
После того как Авалов ушел, Казицкий предстал передо мной красный как рак.
– Вы слыхали, что сказал Авалов? Погодин наш начальник, командир батареи! Я этого так не оставлю. Я пойду к Авалову и ему скажу. Почему вы промолчали? Надо было сказать, что он трус и бездарный. Солдаты не будут его слушать. Батарея развалится.
– Успокойтесь, пожалуйста. Я ничего не сказал Авалову, потому что был сам огорошен этой неожиданной мыслью: Погодин, который и своим пулеметом плохо командует, вдруг командир батареи?!. Но мы это устроим по-семейному, без шума. Я поговорю с Погодиным и посоветую ему не рыпаться.
– Я хочу при этом присутствовать.
– Хорошо. Идемте.
Я пошел к Погодину и ровным голосом, без крика ему сказал, чтобы он и не мечтал командовать батареей. Я ему батарею не отдам. А если он все же будет настаивать, то мне придется отдать приказание солдатам его не слушаться. Казицкий это подтвердил. Погодин выслушал молча и потом на нас дулся. Не знаю, жаловался ли он Авалову. Возможно. Но знаю, что Авалов справлялся обо мне и Погодине у Колзакова и у больного Скорнякова. Скорняков вполне меня одобрил. Думаю, что и Колзаков меня одобрил, он же знал Погодина.
Во всяком случае, нового командира нам не прислали и предоставили нам с Казицким выпутываться самим, и мы в общем неплохо выпутались. Никто мне не поручал командование батареей, кроме Казицкого. Просто я взял власть в свои руки, и все нашли это нормальным, кроме Погодина. Я нечестолюбив и другому бы уступил с радостью, но не Погодину. Если хотели сохранить батарею, то нужно было, чтобы Погодин до нее не касался. Пулеметчику вольноопределяющемуся Вильбуа я сказал, чтобы он стрелял из пулемета, если нужно, не считаясь с Погодиным.
Беря на себя командование в такое исключительно трудное время, я сознавал, что беру на себя крест, может быть, не по силам. Но я считал это моим долгом. Ведь никого другого не было. Несмотря на то что меня все ругали, я все же спас батарею от красных, от Авалова и от Погодина.
Считая от Ново-Корсунской станицы, наше отступление превратилось в бегство. Но в медленное бегство. По кубанской грязи не побежишь. Она хватала орудия за колеса и не выпускала их. На колеса наворачивались сплошные грязевые круги. Лошади останавливались от тяжести. Приходилось то и дело очищать колеса, но этого хватало ненадолго. Как назло, начались дожди, и дороги превратились в хляби. Чтобы облегчить повозки, мы мобилизовали другие и разложили грузы. Но это значительно увеличило наш обоз, и все время одна из повозок застревала. Надо было возвращаться и ее вытаскивать. Только эту вытащили, застревала другая, и так все время.
По очереди мы были с Казицким впереди батареи: один узнавал дорогу, другой был в конце колонны. Этому приходилось плохо – он должен был вытаскивать застрявших. Обоз нас очень задерживал. Нужно было самому слезать в грязь, тогда и солдаты слезали выпрягать упавшую лошадь, поднимать ее, снова запрягать. Толкать, тянуть, пихать. Конца этому не было. Люди и лошади так переутомились, что засыпали, лишь только батарея останавливалась. Нужно было все делать самому, тогда и солдаты следовали нехотя примеру.
Погодин на нас дулся и ничем не помогал. Он только к нам обращался, когда застревал его пулемет. Он даже не был способен сам его вызволить. Он стоял в сторонке, ручек не марал и давал непрошеные советы. Убить мало.
Наша дивизия вошла в станицу Дядьковскую. Была ночь и стрельба из пулемета. Почему? Красные? Кубанцы? Мы прошли через станицу, не останавливаясь, и ушли ночевать в станицу Медведковскую. Ночевали очень тесно, чтобы легче собраться при тревоге. На полу хаты раскладывали несколько снопов как постель, два снопа в головы как подушки. Снимали с повозок наших тифозных больных офицеров и ложились с ними рядом. Очевидно, переутомление и напряжение не давали нам с Казицким заразиться тифом.
На следующий день кавалерия, как более легкая, от нас ушла. Сперва мы шли без кавалерии, но с конно-горной. Но у конно-горной орудия были значительно легче наших, и она тоже ушла от нас. Мы шли совершенно одни. Колзаков присылал к нам разведчика, который нам говорил название станицы, где будет ночевать дивизия. Но только раз нам удалось под утро войти в эту станицу и увидеть уходящие полки. Следовать за ними мы не могли. Лошади обессилели.
Цель наша была дойти до реки Кубани и перейти ее раньше красных. После Медведковской мы шли уже одни, очевидно, последние, за нами, вероятно, красные.
Около кузницы стояла тяжелая батарея и ковали лошадей. Нашли время! Мы их предупредили, что мы последние, но они как-то не реагировали. Я залюбовался на их лошадей – тяжелые ардены. Эти крепыши из любой грязи выпрут. Больше мы этой батареи не видели. Неужели из-за легкомыслия попали к красным? У нас было чувство, что красные где-то тут, за плечами, и нас разделяет только грязь.
В станице Ново-Величковской мы так обессилели, что решили ночевать. Станицу прошли и расположились очень тесно в последних хатах. Мы с Казицким обошли всех лошадей и убедились, что подпруги отпущены, что удила вынуты изо рта, что все лошади достаточно напоены и накормлены. Я поставил часового, но сам четыре раза ходил его проверять и все четыре раза находил его спящим. Напряжение было сверх сил человеческих.
Беспокоило нас, что, судя по карте, там, куда мы шли, не было моста через Кубань, но была железная дорога. Стало быть, все же есть мост. Не ведет же нас Барбович в пустое место?!
Под вечер мы пришли в станицу Ново-Мышастовскую. Притащились ценой сверхнапряжения. Кавалерия ушла утром. Мы решили хорошенько накормить лошадей и идти всю ночь без ночевки.
По пути я пробовал запрягать четыре и даже пять выносов (десять лошадей) в орудия. Но пришлось эту систему покинуть и вернуться к основным трем выносам (шесть лошадей). Тянули хорошо на прямой, но при малейшем повороте дороги средняя лошадь падала. Ее внезапно дергало в бок, а ноги удерживала грязь. Орудийный ездовой – это трудное ремесло, не всякий может. Мобилизованные мною казаки этого не могли. Пришлось отставить.
Когда наша колонна остановилась в станице, то вместо отдыха для нас с Казицким началась работа и забота. Обойти всех лошадей, убедиться самому, что железо вынуто изо рта, что подпруги отпущены, что есть сено. Через два часа нужно лично убедиться, что лошади напоены, что они получили достаточно ячменя. Все лично, верить никому нельзя – все отупели от усталости. Скажут «слушаюсь» и не исполнят. Нужно найти несколько подвод, чтобы заменить самых слабых лошадей, которые нас в пути все время задерживают. Снимаем с повозок больных и раненых, кормим их, перевязываем, ассистируем при необходимости. Никому поручить нельзя – не сделают. Даже хорошо, что все люди повалились и спят. Пусть немного отдохнут.
Скорняков передал мне деньги, оставшиеся от знаменитой пачки. Покупка фуража происходит следующим образом: обращаюсь к хмурому казаку.
Мне нужно сена и ячменя для батареи. Нема ячменя. Слушай, я заплачу деньги. Если же ты откажешь, то будем сами искать и тогда ничего не заплатим.
Казак видит, что мне не до шуток, после некоторых колебаний он соглашается продать. Красные же все равно все отберут.
Я больше забочусь о лошадях, чем о людях. От состояния лошадей зависит наше движение вперед. Мы требуем от лошадей работы, превышающей их силы. Мы задержались дольше двух часов, но зато лошади хорошо накормлены и некоторое время задержек не будет. А через час-другой опять начнутся застревания.
Когда батарея выступила, мы с Казицким вовсе не отдохнули. На этот раз я нахожусь сзади. Я пропустил всю батарею, пересчитал повозки и последовал за последней. Ночь быстро наступала, было почти темно.
Я не заметил, как я крепко заснул, и Дура тоже заснула и остановилась. Не знаю, как долго я спал. Проснулся я от тишины, но проснулся у себя в комнате в Москве, сидя в кожаном кресле. Было совсем темно, кто-то потушил электричество. Должно быть, мать – не хотела меня будить. Очевидно, очень поздно, потому что так тихо, на улице ни звука. Надо идти ложиться спать. А как хорошо сидеть на этом удобном кресле… Я хотел опереться на локотники кресла, но локотников не было. Ничего не понимая, я ощупал сиденье. Безусловно, это кожа, но вовсе не кресло. В чем дело? Что со мною происходит? Мои пальцы нащупали что-то мохнатое и теплое подо мной, и оно зашевелилось. Я пришел в ужас. Боялся двинуться и ничего не понимал. Вдруг, как молния, проснулось сознание: война… революция… гражданская война… отступление… Кубань… Дура…
Дура тоже проснулась. Кругом нас черная ночь и тишина.
Где батарея? Сколько времени я спал? Не прошли ли мимо меня красные, пока я спал? Где дорога? Ни одной звезды, чтобы ориентироваться, – сплошная чернота. Я слез, надеясь ощупью найти дорогу. Всюду грязь, грязь и только грязь. Тогда я снова сел в седло и тихонько толкнул Дуру. Отпустил ей повод. Она пошла в ночь. Но я был уверен, что она следует за батареей.
Через довольно долгое время я услыхал крики вдали – впереди вытаскивали повозку. Наши или красные? Вскоре я догнал колонну в походе. Но спросить боялся, все надеялся, что узнаю голоса. Как на грех, все молчали. Наконец я различил в темноте светлое пятно. В нашем обозе была белая лошадь. Я поднялся выше по колонне и по звуку узнал шум орудий в походе. И тогда осмелился спросить:
– Шакалов, ты тут?
– Здесь, господин поручик.
Я вздохнул с облегчением и спросил, все ли слава Богу.
Дороги были непроходимы, грязь нас держала, люди и лошади совершенно измучились. Но батарея медленно, постоянно застревая, двигалась вперед. Наконец стало светать.
Слева сбоку к нам подходил разъезд человек в двенадцать всадников.
– Красные, господин поручик.
– Почему ты так думаешь?
– Пик нету, винтовки на изготовку держат и фуражки ихние.
– Верно, пожалуй, ты прав… Эй, ребята, приготовьте-ка винтовки и цельтесь не торопясь. Зря не стрелять.
Пулемет, конечно, куда-то запропастился. Я снял карабин из-за спины и поехал по колонне, приказывая взять винтовки на изготовку.
Разъезд подошел шагов на двести – триста и остановился, видимо, не зная, на что решиться. Я знал, что мои люди, отупевшие от усталости, не окажут сопротивления. Я мог рассчитывать на Казицкого и на двух-трех солдат моего орудия. В лучшем случае наши разбегутся, бросив все. Я заметил, что ездовой третьего орудия сорвал погон.
– Нечего кукситься, не дрейфте, из-за грязи они нас атаковать не смогут. Пойдут шагом, и мы их не спеша всех перестреляем.
Как ни странно, упоминание грязи несколько ободрило наших. Только один солдат третьего орудия схватился за шашку с блестящими глазами.
– Атакуем их, господин поручик!
– По грязи не очень атакуешь, – сказал я ему и улыбнулся.
А сам подумал: мы будем трое атаковать – ты, Казицкий и я. Другие не двинутся.
Ситуацию разрешил Байбарак, который все всегда делал невовремя. Он вдруг запел. Пел он фальшиво, но громко и спел на этот раз очень кстати: не нападают на батарею, люди которой поют, то есть веселы и беззаботны. Разъезд постоял, закинул винтовки за плечи и ушел. А мы были легкой добычей, совершенно измотаны. Но, вероятно, они были тоже измотаны.
Перед нами калмыки прогнали, уходя от красных, бесчисленные стада овец. Овцы истоптали грязь. Образовался как бы матрац, который прогибался, но выдерживал даже орудие. Мы этим воспользовались и продвинулись вперед без застреваний. Выглянуло солнце, грязь как будто уменьшилась. Часов в двенадцать дня мы догнали нашу конно-горную батарею, которая где-то ночевала. Настроение наше сразу поднялось, мы не были больше одни. Под вечер увидали очертания кавказских гор и с офицерами конно-горной стали вспоминать стихи Лермонтова: «Как-то раз перед толпою соплеменных гор…»
Наконец, недалеко от станицы Славянской мы вышли на шоссе. Подумайте, какая радость – шоссе! Кончилась власть грязи, идем, как по паркету. Мы влились в общую колонну отступающих обозов. Железнодорожный мост был взорван, но все же пройти по нему было возможно. Повозки переходили одна за другой. Справа от шоссе была высокая железнодорожная насыпь. Там за ней шел бой. Была слышна стрельба, и изредка лопались красные шрапнели. Но никто не обращал на это внимания. Наша цель была перейти мост, а он был рядом. Двигались пять шагов, остановка, пять шагов, остановка. Хорошо, что мы не остались ночевать в Ново-Мышастовской. Завтра было бы поздно. Красные вечером займут мост. Как раз в последний момент пришли.
Я был во главе колонны. Я обернулся и увидал, что за мной идут только два выноса моего орудия со спящими ездовыми, а орудия нет и нет за ними батареи. Я разбудил ездовых. Вага отцепилась, и передние выносы ушли, а вся батарея осталась. Мы рысью вернулись и нашли всю колонну спящей, как в заколдованной сказке. Быстро всех разбудили, нацепили вагу, рысью же пошли к мосту и перешли его без всяких затруднений. Боже! Как мы с Казицким были счастливы. Перешли мост раньше красных. Исполнили то, что от нас требовалось.
Отошли версты три и тут же заночевали. Хоть квартиры были тесные и плохие, спали мы впервые без забот.
Но утром мы узнали, что перешли всего только протоку реки Кубани, а самая река впереди. Снова заамуничили, поседлали, и батарея пошла дальше.
Скоро дошли до Кубани. Тут столпилось масса частей и обозов. Саперы оканчивали чудный широкий понтонный мост.
К моей великой радости, с той стороны реки пришел полковник Шапиловский. Мы пожали руки. Я вкратце рассказал о состоянии батареи. Пошли к повозке Скорнякова. Шапиловский вновь ушел. Мне даже в голову не пришло рапортовать ему. Да и он, видимо, этого от меня не ожидал. Я был счастлив, что наконец появился настоящий командир батареи и вся тяжесть ответственности с меня снимается.
Вскоре после его ухода по колонне стоящих частей передали криком приказание:
– Вторая батарея к переправе через мост.
Мы взяли влево и пошли в поводу. Таким образом, мы перешли первыми только что оконченный мост. Хотя многие части пришли раньше нас. Я шел впереди батареи, Казицкий сзади. Посреди широкого моста я увидел весь наш артиллерийский штаб: Авалов, Колзаков и Шапиловский.
– Ба-та-рея смирно, равнение налево.
Так как Казицкий, единственный офицер, был сзади обоза, то я опустил вторую часть команды, обращенную к офицерам. С рукой у козырька я продолжал идти, думая, что надо скорей освободить мост для прохода следующих частей. Но не так думал наш штаб, то есть Авалов. По колонне передали:
– Поручик Мамонтов, назад.
Я вернулся. Колзаков указал глазами на Авалова.
– Рапортуйте.
Я встал смирно, приложил руку к козырьку.
– Ваше превосходительство, вторая конная генерала Дроздовского батарея прибыла счастливо к переправе через реку Кубань.
И замолк. Опять не знал количества людей и лошадей. Хотел придумать, но были обозы, которые усложняли расчет. Предпочел молчать. Авалов, в отличие от меня, все держал руку у козырька. Оба мы молчали. Наконец, видя, что продолжения не дождется, сказал:
– Потери?
Я стал перечислять убитых, раненых и больных (но с какого времени?). Авалов с раздражением:
– Я хочу знать, сколько орудий, ящиков и повозок вам пришлось бросить?
Я с недоумением посмотрел на него: ящиков-то и в помине не было.
– Ничего не бросили.
Авалов отмахнулся: врет, мол, поручик. Тут вступился Шапиловский:
– Вторая батарея пришла в полном составе, ваше превосходительство.
Авалов выразил явное недоверие на лице, но Колзаков ему что-то шепнул на ухо. Тогда Авалов внимательно на меня взглянул, протянул руку.
– Спасибо, поручик. Я все любуюсь корнем первого орудия. После такого похода по кубанской грязи лошади в прекрасном состоянии. Откуда вы их достали?
Надо было бы на «спасибо» – «рад стараться» ответить. А я промямлил про корень:
– Не знаю. Они давно в батарее.
В это время вся батарея и обоз прошли мимо нас и шел Казицкий. Я поймал его за рукав и притянул.
– Вот, благодаря ему мы спасли батарею.
Казицкий вспыхнул как мак, Авалов улыбнулся, и нас отпустили с миром.
Очевидно, в других батареях, несмотря на рапорты, на знание количества людей и лошадей, порастеряли орудия, ящики и повозки, даже при наличии полного офицерского состава. Поэтому Авалов не хотел верить, что батарея с двумя только, и очень юными, офицерами пришла целиком. Очень жаль, что Авалов, прекрасный офицер, своими постоянными придирками достиг того, что мы его избегали, как врага, заранее зная, что будет разнос. Никогда никакой помощи от него не видели. Это ли цель инспектора артиллерии? Правда, с нас, как с гуся вода, стекали его разносы, но все же…
На той стороне моста нас ждали все наши офицеры. К нашему удивлению, нам устроили что-то вроде овации.
Поздравляли, жали руки, завидовали. Если бы они только знали, какое это было мучение и как мы были счастливы наконец избавиться от этой невыносимой ответственности! Видя, что я какой-то герой, я потребовал:
– Сена и ячменя для Дуры. А для меня чаю и спать, спать и спать.
На следующее утро меня позвал полковник Шапиловский.
– Вы понимаете, здесь много старых офицеров, и я предлагаю вам третье орудие. Не могу вам предложить большего.
Могу я выбрать, господин полковник? Понятно, вы можете выбирать, после того как привели батарею. Я выбираю должность второго номера (замкового) в моем орудии.
Замковый почти ничего не делает, сидит и закрыт щитом во время стрельбы.
– Как, должность солдата?
– Да, хочу отдохнуть от ответственности.
Отступление продолжалось, но в лучших условиях для меня и Дуры. То ли грязь подсохла, то ли грунт стал каменистее ближе к горам, но идти стало много легче. Грязь больше не держала колеса орудий и повозок.
Дивизия пошла в большую станицу Крымскую. За станицей начинались горы. Тут, к своему крайнему изумлению, я смог купить в магазине сапожную кожу и недорого. Во всей России магазины пусты, а тут вдруг…
В Крымской чувствовался восток – кипарисы, серп луны между ними и звук зурны. Встречались черкесы.
Из Крымской дивизия пошла опять к реке Кубань. Мы попробовали тащить орудия по грязи дороги, а потом подняли их на полотно железной дороги и пошли по шпалам. Это было очень неприятно. Движение состояло из сплошных толчков, но все же легче, чем по грязи.
Тут-то нас обогнал князь Авалов. Как-то никто его не заметил, кроме меня.
– Батарея, смирно. Равнение налево. Господа офицеры! – гаркнул я, хотя не имел никакого на то права.
– Здорово артиллеристы! – поздоровался Авалов, и мы ответили ему плохо.
Он меня узнал и сделал мне, конечно, какое-то замечание.
– Слушаюсь, ваше превосходительство. Я передам ваше замечание начальнику орудия.
– Как, разве не вы начальник орудия?
– Никак нет. Я на должности замкового номера.
Авалов некоторое время смотрел на меня с изумлением, потом поднял руки к небу.
– Какая батарея! Ничего у вас не поймешь.
И уехал.
Это был последний раз, что я встретил Авалова. Через несколько дней в станице Натухайской он был убит вместе с Пселом. Граната ударила в хату, где они сидели.
Дивизия пошла опять к реке Кубань. Видимо, пытались организовать фронт по реке. Но боеспособность частей сильно уменьшилась. Настоящий бой был только у станицы Натухайской. Бой долгий, нудный и неудачный. Красные прошли уже к Анапе на нашем фланге.
Я пошел взглянуть на реку Кубань. Шел через камыши. Вдруг наткнулся на совещание кубанских казаков, это был третьеочередной Уманский полк. Все сидели кругом и на меня не обратили внимания. Но от них веяло нарочитой самостийностью, и я поспешил вернуться в батарею.
Дивизия пошла к Новороссийску. Эвакуация была очень плохо организована. Мы сели на пароходы (верней, взобрались) только благодаря энергии полковника Сапегина и нашим карабинам.
Дура пришла со мной в Новороссийск. Когда я убедился, что взять ее немыслимо, я вытащил револьвер. Но я не мог убить Дуру, рука не поднималась. Я отыскал сад с травой и бассейном воды, расседлал, разнуздал, поцеловал ее, закрыл калитку и не оборачиваясь ушел. Мой чудный корень и ездовой Юдин тоже остались там. Седло свое я бросил в Черное море.
Войти с помощью соц. сетей: