Книга: Походы и кони
Назад: Отступление
Дальше: По Кубани

По Дону

Пришли

Бои вдоль по Дону являются одним из любопытнейших этапов гражданской войны. Происходили они во второй половине декабря 1919 года, в январе и начале февраля 1920 года.

После громадного и трудного отступления от Севска до Дона наши измученные полки и батареи заняли позицию к северу от устья Дона. Тут произошел ряд боев, которые привели нас к беспорядочному отступлению, я бы даже сказал бегству через Дон. Казалось, наступил развал. И вдруг что-то случилось. Трусливые беглецы как-то сразу превратились во львов и во многих боях жестоко били красных. Период этот я заканчиваю большим кавалерийским боем под Егорлыцкой. Наш регулярный кавалерийский корпус вынес удар Буденновской конницы и отразил ее. Бой под Егорлыцкой 17 февраля 1920 года был, вероятно, последним большим кавалерийским боем в истории человечества. После бывали конные бои, но меньших размеров.

Итак, после кошмарного отступления мы наконец пришли в станицу Синявку, у устья Дона. Тут мы присоединились к нашей дивизии, пришедшей раньше нас. Поставили орудия в парк, распрягли их и со вздохом облегчения разошлись по квартирам. Вечером потеплело, пошел дождь.

Из Ростова приехали два наших офицера. Они были очень оптимистично настроены: Ростов и Новочеркасск будут держать во что бы то ни стало, новые войсковые соединения идут нас сменять (почему не пришли уже?), по Дону прошел ледорез, чтобы не допустить перехода реки красными, мы получим из обоза все нужное. На словах они были воинственны, наделе меньше. Нас было трое офицеров в батарее, а нужно по крайней мере пять. Мы надеялись, что эти два нас пополнят. Но тут они заегозили и тотчас же удрали обратно в Ростов. Эта осторожность испортила впечатление их воинственности. От них я получил неутешительные новости о брате. Обоз снарядил орудие для действия, командовал им капитан Ковалевский, и офицерами пошли капитан Кузмин и мой брат. Больше известий об этом орудии не было. Может быть, оно еще придет с отставшими частями, или оно ушло в Крым, или же… Кроме того, брат себя плохо чувствовал. Подозревали тиф. Тут я подумал о вагоне с замерзшими больными и содрогнулся. Так быстро оставляют раненого или больного в новом отряде, еще не сплотившемся. Я часто и горячо молился за него.

Думаю, что излишне упоминать, что все хорошие обещания приехавших офицеров остались в области фантазии, кроме проклятого ледореза, который доставил нам немало забот, когда нам пришлось спешно переправляться через Дон.

Утром следующего дня я проходил мимо орудийного парка. Вечером шел дождь, а ночью был мороз – и колеса орудий были схвачены льдом. В случае быстрого выступления сдвинуть орудия не удастся. Я сообщил об этом Скорнякову.

– Оставьте людей отдыхать. Сколем лед завтра.

Но мне лед не давал покоя. Я собрал ворчащих солдат, и лед скололи.

В смертельной опасности

Сколка льда произошла вовремя, так как через 20 минут раздались выстрелы и батарея стала спешно запрягать. Наша дивизия выкатилась из Синявки. За станицей был небольшой косогор с гололедицей. Лошади скользили и падали. Скорняков оставил меня с номерами вытаскивать наверх наши повозки. Когда мы вытянули последнюю повозку, все пошли к лошадям. Дуры не было. Я плохо оценил положение и вместо того, чтобы сесть в последнюю повозку или взобраться на круп к одному из солдат, сказал, чтобы мне прислали Дуру, и не спеша стал подниматься наверх. Солдаты ушли рысью. Я остался один. Когда я поднялся на дорогу, кровь моя похолодела. Влево над Синявкой вершины холмов были заняты цепью красной пехоты. А внизу всего в каких-нибудь 400 шагах от меня разворачивалась на рысях красная кавалерийская дивизия. Наших видно не было. Я побежал изо всех сил по дороге направо. К счастью, меня обогнал отставший солдат нашей батареи, мне удалось на лету схватить хвост его лошади, и она меня потащила за собой, как тогда, под Мангушем. Но вскоре я почувствовал, что слабею и вот-вот упаду.

– Стой! – заорал я солдату. – Дай мне стремя, я сяду на круп. Но солдат боязливо оглядывался на красных и продолжал нахлестывать.

Я схватился за револьвер и заревел:

– Я тебя пристрелю, если ты не остановишься!

Это подействовало, и он остановился и дал мне стремя. Не теряя ни секунды, я вихрем взлетел на круп. Солдат же верещал:

– Вот они, вот они. Пропали мы…

– Пошел во всю!

И мы пустились карьером.

Я боялся оглянуться, чтобы не потерять равновесия, но слух уловил топот копыт совсем близко. Постепенно топот стал ослабевать и совсем смолк.

– Убавь ходу, – сказал я солдату. – Сохрани силы лошади, если опять понадобится.

Нам навстречу скакал Половинкин с Дурой в поводу. Красные отстали. А в версте впереди разворачивалась к бою наша дивизия.

Я пересел на Дуру и ничего не сказал Половинкину за то, что он увел Дуру. Какое блаженство сидеть в седле своей лошади, а не бежать от красных по дороге. Я думаю, что это был момент самой жгучей опасности, пережитой мной за все время гражданской войны. И ушел я только благодаря тому, что ситуация была мне уже знакома. Под Мангушем я ее уже раз испытал и знал, что и как нужно делать, и сделал все нужное, не теряя ни полсекунды.

Уф! Хоть я их не видел, но чувствовал их совсем рядом за спиной. Все зависело от секунд. Мы скакали по гололедице, спасая жизни, а они опасались поскользнуться и попридержали коней, а там увидали нашу разворачивающуюся дивизию и отстали. Мы рысью присоединились к батарее.

Бой у Синявки

Наша дивизия развернулась и пошла навстречу красным. Наши обе батареи открыли огонь. Но дело решили два полученных от англичан танка, которые страшно тарахтели и не внушали, видимо, красным опасения. Но когда они открыли огонь из пулеметов, красная конница пустилась наутек, а пехота побежала. Через час бой стих за неимением противника. Артиллерии красной, видимо, не было или она благоразумно скрылась раньше, потому что разрывов около танков не было.

Но вечером танки бросили, вероятно, из-за недостатка горючего. Наша дивизия пошла к Ростову. Танкисты шли пешком.

Был сильный мороз. Я подъехал к нашей вещевой повозке и сменил сапоги на валенки.

Переправа через Дон

Шли мы всю ночь. Было очень холодно. Ругали мороз: ведь замерзнет опять полоса воды, пробитая ледорезом. А этот мороз нас спас, позволив перейти Дон на следующий день. Но мы этого не знали и ругались.

Утром мы увидели дома предместья Ростова. Мы были уверены, что наша пехота занимает город. Там ведь находился единственный мост через Дон. Послали даже квартирьеров: Казицкого и трех солдат. Дивизия остановилась. Вдруг мы услыхали оживленную стрельбу в городе и узнали, что Ростов занят красными. Это известие нас очень смутило.

А вскоре мы были атакованы красной кавалерией, которая следовала за нами. Тут паника охватила большинство наших. Некоторые части перемешались, и людская лавина ринулась налево, к Дону. Мы находились на высоком берегу с обрывом саженей в двести. Реки от нас видно не было. Все думали о проклятом ледорезе, который два дня назад прошел по реке. Успел ли мороз нынешней ночи скрепить опять лед?

Бой был беспорядочный. Приказания никто не отдавал или, быть может, они до нас не доходили. Части действовали по своему усмотрению. Некоторые защищались, другие бежали. Наша батарея стреляла и рассеяла красную лаву перед нами. Мы видели, как красные захватили две брошенные 7-й батареей пушки. Той батареей, где служил Леня Александров. К счастью, красные захватили обоз дивизии и занялись грабежом его, оставив нам время перейти Дон. Главная трудность была спустить орудия по обледенелому обрыву к реке и там переправить по тонкому еще льду.

Растерянность была полной, и, не получая приказаний, мы отошли к гребню обрыва и здесь поставили орудия на позицию.

В это время появился полковник Кузьмин со своим Первым офицерским конным полком.

– Что вы тут делаете? Утекайте, и живо. Мы последние, за нами идут красные. А вам еще нужно спуститься с кручи.

Все же он остановил свой полк и рассыпал его в лаву.

Справа от нас на железной дороге в станице Гниловской горел состав со снарядами. Снаряды разлетались и взрывались. Это служило нам прикрытием фланга. Едва ли красные сунутся с этой стороны. От нас сверху не было видно реки, но мы увидали колонну пеших и всадников, идущих в направлении к Койсуту на том берегу. Слава Богу, лед держит пешего и всадника. А вот выдержит ли орудия? Я заранее придумал план спасения, если лед окажется слишком тонким: раздобыть доску, лечь на нее и с ней ползти через тонкий лед. Но тогда спасусь я, а батарея и Дура погибнут.

Дорога шла вниз зигзагами, очень крутая и обледенелая. Отпрягли два передних выноса, поставили тормоз на колеса, Юдин перекрестился и стал спускать мое орудие на одном своем чудном корне. Мы повисли на орудии, стараясь его задержать, но оно скользило все быстрей. Дышло уставилось в небо, кони почти сели на зады. Ход все увеличивался, и Юдин перевел лошадей на рысь, чтобы орудие их не раздавило, потом поскакал, уходя от пушки. Мы с волнением за ним следили. Удастся ли Юдину взять поворот, не будет ли он отнесен в обрыв? Юдин скакал у поворота, скрылся за ним, появился ниже. Лошади шли карьером. Опять скрылся за поворотом и появился совсем внизу. Юдин постепенно сдерживал лошадей и остановился. Мы вздохнули с облегчением: каков молодец Юдин!

Я забрал все запряжки и побежал с ними вниз переправлять орудия. А Юдин на своей чудной паре лошадей спустил все четыре орудия с кручи. Ни другому ездовому, ни другим лошадям доверить эту опасную операцию было немыслимо. Перед нами спускалась вторая гвардейская батарея и оставила на обрыве опрокинутый ящик. Скорняков с номерами остался наверху спускать повозки, а я с ездовыми был внизу у реки. Лед был белый, покрытый снегом, а посередине зловещая прозрачная полоса тонкого льда, там, где прошел ледорез. Я выбрал место, где было много кусков старого льда. Запряг только передний вынос, чтобы распределить тяжесть и, если орудие провалится, спасти лошадей. Под сошник положили доску, чтобы он не перерезал лед. Сам я встал на один из старых кусков льда, чтобы в случае чего обрубить постромки.

– Ну, Темерченко, с Богом. Веди.

Темерченко с улыбкой повел свой вороной передний вынос. Лед заходил ходуном у меня под ногами. Это было до того жуткое чувство, что я малодушно бросился бежать на другую сторону. Но орудие перешло благополучно. Стали переводить другие орудия.

Вдруг на меня набросился полковник Дмитриев, командир второй конной гвардейской батареи.

– Я же приказал запрягать корень, а вы запрягли передний вынос.

– Господин полковник, это вторая конная генерала Дроздовского батарея.

– Ах, простите, я думал, что это моя.

Хорош командир, подумал я, который не знает своих лошадей, не узнает своих офицеров и солдат.

Мы запрягли орудия, и, не дожидаясь Скорнякова и номеров, которые копались со спуском повозок, я быстро, рысью отвел батарею на версту от обрыва и тут остановил, чтобы дождаться остальных. Когда появились на гребне обрыва красные, мы были уже вне обстрела. А что красные могли наделать, не займись они грабежом обоза, а поставь пулемет или орудие на гребне, когда внизу еще кишели люди… Но Бог милостив, и все обошлось.

В тот же вечер сильно потеплело и пошел дождь. Мы вовремя перешли Дон, на следующий день это было бы невозможно. Дождь дал нам несколько дней отдыха от красных атак – между нами был непроходимый Дон. Мы этими днями хорошо воспользовались, чтобы упорядочить части.

Наша вещевая повозка тоже попала к красным с моими сапогами, и я шлепал по мокроте в валенках.

Части приводятся в порядок

Наше бегство с той стороны Дона вызвало беспорядок в частях. Удирали часто индивидуально, без части. Мы не досчитались прапорщика Казицкого и трех солдат, посланных квартирьерами. Казицкий отбился от батареи и не мог ее найти. Он присоединился к драгунскому полку. Через два дня я случайно в Койсуте с ним встретился и вернул их всех в батарею.

Конно-горную батарею мы нашли тоже случайно, увидев издали их маленькие орудия. Ночевали мы на хуторе, куда пришли также Изюмские гусары. Не стали спорить и поселились вместе.

В первый же день мы случайно наткнулись на заведующего хозяйством дивизиона полковника Лебедева. Даже странно, что он оказался так близко к фронту. Очевидно, он брал деньги в казначействе Ростова. У моста постреливали, Лебедев был явно неравнодушен к стрельбе и старался от нас отделаться и уехать. Но Скорняков и я осыпали его упреками и требованиями – батарея после отступления нуждалась во всем.

– Ничего того, что вы просите, у меня тут нет. Единственно, что могу вам дать, – это денег.

Он вручил Скорнякову пачку новеньких пятисотрублевых билетов. Пачка была, очевидно, в сто штук, величиной в кирпич и ни в один карман не влезала. Кроме того, билеты в пятьсот рублей были еще крупной монетой и разменять их было очень трудно. Все же мы могли платить крестьянам за забранный фураж.

В это время стрельба усилилась, и Лебедев, даже не взявши от Скорнякова расписки, укатил. Деньги нам были ни к чему – купить ничего нельзя было. Магазины пустовали. Пачка денег никуда не влезала, и Скорняков с ней мучился. Он клал ее в переметные сумы седла, но тогда не мог отойти от лошади. На ночлеге он клал пачку под подушку, забывал ее при выступлении и мчался в хату за пачкой. Наконец он отдал ее мне. Я отказался:

– Нет, избавьте, ненавижу чужие деньги.

– Возьмите, кроме шуток, я больше не могу с этими треклятыми деньгами. Ни к чему они нам не служат, а тревог с ними масса. Я вам приказываю их взять.

Настала моя очередь мучиться. В хате клал их на подоконник за занавеску. Как-то выступили. Начался бой, и вдруг я хватился денег. Нету, оставил в хате. Стремглав я поскакал туда. Ворвался в хату, уже занятую какой-то частью, прямо к окну и… вздох облегчения. Деньги лежат себе.

– А мы-то тут уже минут двадцать, – сказали солдаты. – Прозевали миллионы.

После этого я сказал Скорнякову, что больше не могу нянчить эти проклятые деньги. А то сбегу и унесу их. Мы решили раздать в счет жалованья всем солдатам и офицерам по билету и сохранить остаток, который мог уже влезть в карман к Скорнякову, для нужд батареи. Так и сделали и вздохнули с облегчением. Солдаты же стали играть в карты и ссориться. В общем, деньги принесли нам одни неприятности.

А дождь продолжал идти еще несколько дней. Это нам было на руку. Генерал Барбович воспользовался этими днями, когда красные не могли переправиться через Дон, и привел части в порядок. Эскадроны получили пополнение.

Из Ростова, при его занятии, к нам в батарею явились несколько офицеров. Но они почему-то в батарее не задержались и под всякими предлогами улетучились. Кадры остались все те же: Скорняков, Казицкий и я, да Погодин у пулеметчиков.

Защита Дона

Когда через несколько дней погода переменилась, опять наступили морозы и Дон замерз, красные решили наступать. У них было впечатление, что они легко с нами справятся. После такого отступления и последних боев, когда они легко заняли Ростов и наша кавалерия бежала через Дон, чего раньше не случалось, красные, вероятно, вообразили себе легкую победу.

И действительно, когда они переправились через Дон, то наши части стали отходить. Но в эти несколько дней что-то произошло в наших войсках. Это не были больше беглецы, но рвущиеся в бой войска. Мы отошли, чтобы заманить красную пехоту подальше от прикрытия их батарей на том высоком берегу. Потом все разом повернулись и яростно атаковали красных. Красные никак не ожидали такого фортеля и растерялись. А мы не дали им опомниться и гнали их до самого Дона. Только темнота прекратила побоище.

У красных было преимущество сил, преимущество позиции – высокий берег Дона, откуда их батареи могли, для нас невидимые, прекрасно обстреливать поле сражения, и преимущество мороза, который сковал Дон и позволял беспрепятственный переход на нашу сторону. Они не могли примириться с поражением и много раз пытались переходить через Дон. Но каждый раз терпели неудачу. Они решили даже переправить артиллерию, чтобы поддержать наступление пехоты. Результат был тот, что мы забрали их орудия, которые они не смогли быстро увезти.

В течение двух недель красные пробовали форсировать Дон по крайней мере четыре раза, а может быть, и больше, и каждый раз были биты. Бои настолько походили один на другой, что не могу их больше различить. Помню только, что бои были упорные и поражение красных жестокое. У меня сложилось впечатление, что каждые три дня был бой.

Наша кавалерия пополнилась. Эскадроны были опять эскадронами. Регулярную кавалерию свели в корпус, которым командовал генерал Барбович.

В боях под Ростовом особенно отличался полковник Кузьмин со своим Первым офицерским конным полком. Но все полки и батареи вели себя прекрасно.

Мы ходили дозором между Азовом – Койсутом – Батайском.

На походе солдаты моего орудия подъехали ко мне. Фейерверкер моего орудия Шакалов сидел на чудном караковом коне, которого я видел впервые. Он держал в поводу совершенно такого же другого.

– Господин поручик, вот лошадь для вас. Дуре нужно дать отдых. Мы давно заметили, что вы в походах ходите пешком, чтобы не утомлять Дуру. Мы искали для вас лошадь. Вот она.

Я был тронут заботой солдат. Правда, что Дуре нужен был отдых. Караковый жеребец был великолепен. Чуть молод.

Вот спасибо. Красавец… Где вы его сперли? У немцев (колонистов). Не беспокойтесь. Все одно красные у них все отымут. Лучше уж вы попользуетесь. Ну что же, спасибо вам. Принимаю подарок. Переседлайте Дуру, я сейчас его попробую.

Караковый оказался хорошим конем, резвым и не особенно шкодливым. Не очень сильным из-за молодости. Но я недолго на нем ездил. Вот что с ним произошло. Утро с туманом. Тревога. Одетый я вышел из хаты, и поляк-солдат ведет мне оседланного каракового. В это время красная граната, совершенно случайно сюда залетевшая (они же не видели из-за тумана, куда стреляют), лопается между мною и лошадью. От неожиданности поляк выпустил повод, конь взвился и исчез в тумане. Я послал поляка его искать, сам этим не мог заняться, потому что начался бой. Поляк его не нашел. Так исчез караковый с седлом, переметными сумами и моими вещами. Конечно, кавалеристы его поймали и спрятали. В походах мы его искали, но напрасно. Хорошо еще, что пачка денег была у меня за пазухой, а не в седле. Пришлось вернуться к Дуре, которая все же немного отдохнула.

Брюховецкая

Нежданно-негаданно батарея получила приказание идти в станицу Брюховецкую, где были наши обозы, для пополнения и отдыха. Удивленные и обрадованные, мы решили выступить немедленно же, чтобы избежать возможности отмены приказа. Спешно собрались и выступили, как тати в нощи, стараясь не привлекать внимания. Отошли с десяток верст и тут же заночевали в каком-то хуторе.

У Кущевки начинается Кубанская область. Мы вели бои еще в Донской области. Донские казаки относились к нам, добровольцам, без враждебности. Кубанские же были тогда сепаратистами, хотели создать свое государство и относились к нам враждебно. Эта перемена в настроении кубанцев происходила каждый раз, когда наши дела были плохи. Они легко поддавались большевистской пропаганде. Брюховецкая лежит примерно в ста пятидесяти верстах от фронта.

Казаки-хозяева были хмуры, и мне досталась комната в нетопленой половине хаты. Я бы мог уйти и поселиться с другими офицерами, но настроение мое из-за тревоги за брата сильно понизилось и мне хотелось быть одному. Люди меня раздражали. Я остался в нетопленой хате. Брал книги в библиотеке школы и читал. Но станица была богатая, и наши люди и лошади здесь хорошо отдохнули. В Брюховецкой мы справили Рождество. Тут находились генерал Колзаков, полковник Шапиловский и много других офицеров нашей батареи. Обозненко поправился от тифа. Батарея пополнилась людьми, лошадьми и офицерами. В станице стояли обозы всего корпуса.

Инспекторский смотр

Перед тем как вернуться на фронт, батарея подверглась инспекторскому смотру. Смотрел генерал князь Авалов, инспектор конной артиллерии. Было много снега, и батарея встала на краю дороги возле обширного плаца со снегом и отдельными деревьями.

При инспекторском смотре команд не подают. Авалов подошел к моей первой пушке. Мы, конечно, вычистили и смазали орудие, почистили лошадей, сами приоделись, вычистили сапоги и упряжь. Но все это пропало зря. Ящиков с батареей не было. Авалов беглым взглядом окинул номеров (солдат), внимательней посмотрел на лошадей. Снял чехол и открыл затвор орудия, заглянул внутрь, мазнул по внутренности пальцем и посмотрел на свет. Потом он нагнулся и открыл коробку на лафете, предназначенную для панорамы (прицельное приспособление). Панорамы в ней не оказалось. Дело в том, что во время походов железная коробка получает толчки, деформируется и больше не закрывается. В мороз панорама покрывается инеем, и ее нужно очищать и отогревать до того, как начать стрельбу. Мы поступали практичнее: наводчик возил панораму за пазухой, – там она не индевеет и всегда готова к действию. Но, понятно, это против устава. Мы так свыклись с этой системой, что даже в голову не пришло положить панораму в коробку для смотра.

Обозненко и я следовали за Аваловым по пятам. Шапиловский остался дома, сказавшись больным. Итак, коробка оказалась пуста.

Где находится панорама? – спросил меня Авалов. За пазухой у наводчика, ваше превосходительство, – ответил я. Что?! – он повернулся к Обозненко. – Вы в курсе этого? Так точно, ваше превосходительство. А панорамы других орудий находятся тоже за пазухами у наводчиков? Так точно, ваше превосходительство. Мы это делаем, потому что опыт пока… Я не хочу смотреть такую батарею!!! – крикнул князь, махнул рукой, повернулся и скорыми шагами удалился.

Смущенные, мы с Обозненко смотрели друг на друга. Как это мы не догадались положить проклятые панорамы в ящик для смотра? Все бы обошлось, а теперь скандал.

– Что же делать? – сказал Обозненко. – Нам не остается ничего другого, как идти на квартиры… По коням… Садись… Батарея шагом ма-арш.

И батарея пошла, я впереди своего первого орудия. Обозненко остался сзади. Вдруг я увидал Авалова. В своей ярости он ошибся тропинкой и теперь утопал в снегу. Как полагается, я скомандовал:

– Ба-та-рея смирно! Равнение налево. Господа офицеры, – и взял под козырек.

Авалов, который, видимо, одумался, приказал мне остановить батарею.

Я поднял руку (все надо было делать по уставу).

– Ба-та-рея, стой!

Появился обрадованный Обозненко. Авалов стал командовать и заставил батарею делать всякие перестроения. Глубокий снег и деревья сильно эти перестроения затрудняли. Но перед каждым орудием был офицер-артиллерист, и потому мы исполнили движения удовлетворительно. Авалов, видимо, остался доволен. Ученье кончилось, и нам приказали идти на квартиры. Авалов разговаривал с Обозненко. Батарея проходила мимо них. Меня подозвали. Авалов улыбался.

– У вас, поручик, прекрасная упряжка. Особенно коренник. Могучий и легкий. Очень трудно соединить эти два качества. Потому-то лошадей для конной артиллерии трудней всего найти. Ваша запряжка почти идеальна.

Я покраснел от удовольствия. Авалов был знаток лошадей. А после «панорамы за пазухой» такой комплимент имел большую ценность. Авалов составил себе очень неблагоприятное обо мне мнение. Вроде того, что я разлагаю батарею. Но из-за моих хороших лошадей многое мне прощал. Кроме того, Обозненко, вероятно, замолвил за меня слово.

Странно, что он ни слова не сказал об отсутствии ящиков. Неужели признал пользу нашего нововведения?

Авалов не любил нашу батарею и этого не скрывал. А так как я часто бывал перед своим орудием, то есть впереди батареи, то он меня запомнил и часто распекал. Разносить поручика легче, чем полковника, и так у него создалась привычка меня разносить.

– В вашей батарее нет дисциплины. Вы более походите на веселую банду махновцев, чем на конную батарею. У вас какое-то содружество вместо дисциплины.

Но Авалов был прекрасным офицером. Он не мог не знать нашей хорошей работы на фронте и того, что кавалерийские начальники нас ценили. Мы были второй по старшинству конной батареей, после конно-горной, в которой царил такой же беспорядок или, верней, порядок особого характера.

А панорамы так и остались за пазухами наводчиков.

На фронт

Нас направили на фронт не просто, как мы всегда ходили, а в составе дивизиона со вновь сформированной 8-й конной батареей. Восьмую я впервые видел. Шли мы из Брюховецкой в Батайск. Там мы, конечно, опять вошли в дивизион с конно-горной. То есть дивизион был составлен, только чтобы доставить обе батареи на фронт. Командир восьмой, полковник Сапегин, оказался старшим. Не желая ему подчиняться, Шапиловский сказался больным. Нашу батарею повел Обозненко.

Меня послали квартирьером в станицу Уманскую. С несколькими солдатами мы на рысях опередили батарею. Я выбрал, конечно, лучшие дома для нашей батареи, а другие, на той стороне площади, для восьмой, послал солдата навстречу дивизиону, а сам заказал самовар, снял сапоги и надел туфли.

Вскоре прибыли батареи. Из любопытства посмотреть на восьмую я надел фуражку, шинель внакидку и в туфлях вышел на громадную площадь.

Сапегин и Обозненко выравнивали орудия в парке. Я остановился поодаль. Вдруг я увидел, что Сапегин и следом за ним Обозненко направляются ко мне. Сапегин остановил коня передо мной, приложил руку к козырьку и сказал:

– Рапортуйте.

У нас ничего подобного не бывало. Тем не менее я подтянулся и, несмотря на туфли и шинель внакидку, взял под козырек и отрапортовал:

– Господин полковник, квартиры в станице Уманской для сводного конно-артиллерийского дивизиона выбраны.

После чего я замолк, не зная, что еще прибавить. А Сапегин, видимо, ждал продолжения, потому что все держал руку у козырька. Из-за его спины Обозненко ворочал глазами и беззвучно мне что-то подсказывал. Я молчал. Видя, что он продолжения не дождется, Сапегин спросил:

– Сколько людей в вашей батарее?

Я не знал, но без запинки ответил:

– Шестьдесят два, господин полковник.

– А лошадей?

Тут ты меня не поймаешь, подумал я, есть подручные лошади в упряжках. Лошадей должно быть больше. Рассчитывать было некогда, и я уверенно выпалил:

– Семьдесят три, господин полковник.

Я видел, как Обозненко вздохнул с облегчением, значит, попал. Сапегин повернулся к нему.

– Это правильно?

– Так точно, господин полковник, – не задумываясь подтвердил Обозненко.

– Я вижу, что вы не привыкли к рапортам, – сказал спокойно Сапегин. – Но я этого требую. До свидания.

И он не спеша удалился.

Сдерживая смех, мы вошли в дом и там дружно расхохотались. Наши офицеры, оказывается, издали следили за моим рапортом. Никто из нас не знал ни количества людей, ни лошадей. Но каждый из нас мог бы переименовать всех людей и всех лошадей.

– Подите все же пересчитайте лошадей, – сказал мне Обозненко.

Я вышел на крыльцо, постоял, потом вошел без улыбки, встал во фронт.

– Господин полковник, счет людей и лошадей окончен. Во второй конной генерала Дроздовского батарее в данное время находятся 62 солдата и 73 лошади.

Все прыснули от смеха и Обозненко первый. Но так как он был человек очень добросовестный, то он сам пошел считать. Другие полагали это излишним. Числа все время менялись.

– Знаете, – сказал мне Обозненко, – вы ошиблись всего на два человека и только на одну лошадь.

На следующее утро мы с ужасом увидели, что та батарея поставила в орудийный парк часового, а мы об этом не подумали.

8-я батарея делала перекличку. А у нас даже списков не было. Сапегин сделал вид, что не заметил отсутствия переклички. Во время похода он считал наших лошадей и, видимо, остался доволен. Решил, вероятно, что сам ошибся в счете на одну лошадь.

Конечно, у нас не было зарядных ящиков. Но и у 8-й их тоже не было. Значит, заимствовали наш опыт и, видимо, он оказался не так уж плох.

Должен сказать, что полковник Сапегин был прекрасный и энергичный офицер. В Новороссийске мы только благодаря ему влезли на пароход. Был январь 1920 года. Был лютый мороз, а снегу мало.

Бои у Ростова

Мы вернулись на фронт в Батайск и присоединились к конно-горной батарее. В наше отсутствие бои не прекращались, и с нашим прибытием мы приняли в них живейшее участие. Красным никак не удавалось перейти через Дон, несмотря на превосходство сил, на высокий берег и на то, что Дон замерз и не представлял препятствия.

Героем этих многочисленных боев можно смело назвать полковника Кузьмина с его Первым офицерским конным полком. Чуть что, он бросался в атаку, прорывал фронт, брал пленных и орудия. Был он необыкновенно счастлив, имел всегда успех и мало потерь. Люди его обожали. Но и все остальные полки и батареи были на должной высоте.

Ночью 8 февраля 1920 года наша корниловская пехота заняла внезапно станицу Гниловскую, вышла во фланг Ростова и заняла город. Наш кавалерийский корпус ввели в Ростов и разместили там. Но на востоке, на Манычском фронте, донцы не смогли остановить многочисленную конницу Буденного, которая пыталась охватить широким обходом с тыла всю Добровольческую армию у Ростова. Укрепления на Маныче были рассчитаны на лето, а морозы сковали воды и болота и сделали укрепления недействительными. Да и донцы были не те, что прежде. Глубокой ночью в лютый мороз – все скрипело кругом – нашу кавалерию вывели опять из Ростова в Батайск, чтобы идти навстречу Буденному на Сальск. Мы покинули Ростов без боя и без нажима со стороны красных.

Навстречу Буденному

За два дня похода к Мечетенской значительно потеплело. Снег сошел, стало почти тепло. Дождя не было, бывали туманы. Сальские степи, куда мы шли, – холмистая местность без деревьев. Тут находятся Донские конные заводы и живут калмыки.

Чтобы противодействовать охвату нашего тыла Буденным, сосредоточили всю нашу кавалерию у станицы Мечетенской. Наши силы состояли из регулярного корпуса кавалерии под начальством генерала Барбовича. Корпус насчитывал примерно пять тысяч шашек с пятью конными батареями и был в прекрасном состоянии.

Но массу нашей конницы составляли казаки: донцы и кубанцы. Они были в плохом состоянии. Донцы были деморализованы потерей своей территории и были небоеспособны. Они потеряли дисциплину, бросали пики и винтовки, чтобы их не посылали в бой. Во всяком случае они не были нам, Добровольцам, явно враждебны. Они исполняли приказы нехотя. Было их по всей Армии, вероятно, от четырех до пяти тысяч шашек.

Совсем иначе вели себя кубанцы. Они были сплочены, собирали кинутые донцами винтовки. У каждого всадника были две, иногда три винтовки за плечами. Но они были к нам определенно враждебно настроены. Драться с красными не желали. При дальнейших походах нам отсоветовали идти теми же дорогами, которыми идут кубанцы. Открытых столкновений как будто не было, но где-то на реке Кубани казаки перегнали все лодки на другой берег и намеренно обрекли 4-й батальон Корниловского полка на гибель. Недалеко от Екатеринодара на совещании кубанцев и донцов было принято решение не следовать приказам командующего генерала Деникина, не ехать в Крым, не отходить на Тамань, а идти в Грузию. Потом же казаки плакались, что будто бы русские части покинули их в Новороссийске.

Конечно, не все донцы и кубанцы поддались красной пропаганде, были и такие, которые держались за Добровольцев. Но большинство митинговало. Кубанцы поверили, что красные признают их независимое государство, как только они порвут с нами, Добровольцами. Кубанцев было примерно столько же, сколько донцов, то есть от четырех до пяти тысяч шашек.

Были терские казаки, немного лучше сохранившиеся, под командой нашего знакомого, генерала Агоева. Но их было немного, от двух до двух с половиной тысяч шашек. Были калмыки, вполне нам верные, но их было всего шашек пятьсот – шестьсот. Всего с нашей стороны было собрано от пятнадцати до восемнадцати тысяч шашек. Грозная сила, если бы казаки были прежние. Мы же знали, что весь удар придется вынести только нашему корпусу.

Как всегда у бюрократов, на бумаге все обстояло отлично. Командование наивно надеялось, что казаки будут драться. Лучше бы они нам дали полк Дроздовцев или Корниловцев с двумя батареями, и мы Буденного бы раскатали.

У Буденного были массы конницы. Говорили про сто тысяч, но это преувеличено. Конечно, можно ошибиться, но вот то, что видел своими глазами: у красных было, по-моему, от двадцати пяти до тридцати тысяч шашек. Огромное количество. Но все это были новые формирования без хороших офицеров, да и сам Буденный был только вахмистром. У нас же каждый всадник участвовал уже в большом количестве боев и были прекрасные начальники. Наша артиллерия хоть уступала красной в количестве батарей, но по качеству оказалась много выше. У нас было пять батарей: две гвардейских, две наши и 8-я конная, 7-я присоединилась поздней.

Мечетенская

В станице Мечетенской нас построили в громадное каре. С одной стороны регулярная кавалерия, с другой донцы, с третьей кубанцы, с четвертой терцы. Прилетел на самолете генерал Деникин и обратился к нам с речью. Но был ветер и плохо слышно. Кроме того, он говорил долго, и вскоре это стало утомительно и скучно. Тут нужен был бы Врангель, в черкеске, на чудном коне, осадивший коня и кинувший, как под Спицевкой, несколько слов. Это могло бы зажечь казаков. А не сутулая пешая фигура Деникина и длинная малопонятная речь.

Нас, регулярных, пропагандировать было не нужно, мы были в прекрасном состоянии, а вот казаки были небоеспособны, и речью их боеспособными не сделаешь. На бумаге было нас от пятнадцати до восемнадцати тысяч, а на деле дрались только пять тысяч. Лучше бы вместо речи дали бы нам Корниловский полк, и все было бы в порядке. А казаков можно было увести в тыл, от них никакой пользы, а мог быть и подвох. Не знаю, кто командовал операцией под Егорлыцкой, наверное, сам Деникин, лучше бы был Врангель. Но Деникин не любил Врангеля. А казаки его любили. К сожалению, играли роль симпатии и антипатии, которые вредили делу.

После речи наш регулярный корпус пошел к станице Егорлыцкой, но в станицу не вошел, а встал возле, построившись в резервную колонну. Не ввели нас в станицу, вероятно, из-за двух причин: во-первых, чтобы скорей быть готовыми к бою, а во-вторых, из-за недоверия к кубанцам: напасть на расквартированных легче, чем на стоящих в строю. Так в резервной колонне мы простояли всю ночь. К счастью, было не очень холодно и не было дождя. Донцы остались в Мечетенской, а где находились кубанцы, не знаю. Думаю, в Егорлыцкой – видел небольшие кубанские части, отходящие из станицы.

В дозоре находился полковник Кузьмин со своим Первым офицерским полком. Под вечер он прислал донесение:

– Буденный двигается. Его колонна от горизонта до горизонта. Авангардная бригада (два полка) заняла хутор в семи верстах от Егорлыцкой.

Послали бригаду калмыков численностью примерно в шестьсот шашек против красной бригады в хуторе. Калмыки пошли. Стрельба должна бы начаться через 20 минут, но царила тишина, ни выстрела. Мы недоумевали: что делают калмыки?

Калмыки

Ночь прошла спокойно. Калмыки появились с первыми лучами солнца. Впереди ехали несколько всадников, орали дикий напев, били в бубны и размахивали несколькими захваченными красными флагами. За ними следовал молча на белой лошади шаман. За шаманом всадник вел в поводу лошадь, на которой был прикручен, очевидно, комиссар. Лицо в крови и качался в седле, но веревки не давали ему упасть. Вслед за ним группа всадников толкала перед собой дюжину бледных, перепуганных пленных, раздетых, в одном белье. Толкали их конями и остриями шашек. Наконец шли сотни. Все оглушительно вопили и размахивали обнаженными шашками, с которых струилась кровь. Некоторые насадили на бамбуковые пики отрубленные головы. Каждый всадник вел в подводу одну, две, а иногда даже три захваченные лошади. На седлах было навьючено всякое добро: сапоги, обмундирование, оружие.

Это было необычайное зрелище, скорее устрашающее.

Полковник Лукьянов толкнул меня локтем.

– Сережа, так ведь это татары!

Мы невольно подались назад. Было чувство скорей сочувствия к этим несчастным пленным.

Калмыки подползли потихоньку, сняли часовых и перерезали всю красную бригаду без единого выстрела. Красной бригады больше не существовало.

За сотнями не шли ни захваченные пулеметные тачанки, ни обозы. Думаю, что калмыки их не хотели показывать, боясь, что отнимут.

Калмыки – чистейшие монголы и по-монгольски называются ойраты. Единственные, которые сохранили еще кочевой образ жизни. Они входят в состав Донского и Астраханского казачьих войск. У астраханцев синие шаровары с желтым лампасом. Вооружены они бамбуковой пикой (английская, наша – металлическая), винтовкой казенного образца и донской казенной шашкой. Сидят на малорослых, но выносливых лошадях, седло казачье. Одеты в грязные нагольные (когда-то белые) полушубки и остроконечные серые барашковые шапки.

Калмыки редко воевали против русских, но часто держали в повиновении других кочевников: казахов и ногайцев. Они ненавидели большевиков за то, что те украли у них главного идола Будды, говорят, из чистого золота.

Егорлыцкая

Вскоре начался бой. Начался он жидкой стрельбой в самой станице. Очевидно, в нее вошел красный разъезд. Кубанцы уходили из станицы. Никто их не преследовал, драться они не желали.

Резервную колонну нашего регулярного корпуса повернули, и мы пошли и заняли высоту холма к юго-западу от Егорлыцкой. Станица осталась влево. От нашего холма длинный пологий спуск вел к ручью Ей (границе Донской и Кубанской областей) и на той стороне вновь поднимался к высоте-холму к юго-востоку от нас. Кругом ни одного деревца.

Из-за этой-то высоты и появились красные. Было часов 10 утра 17 февраля 1920 года. Красные части появились неразвернутыми, но в резервных колоннах, видимых как темные четырехугольники. Думаю, что это были полки.

Наши батареи стояли уже на позиции, и первые появившиеся квадраты красных были нами тотчас же разбиты. Дистанция была в три версты и действие шрапнели очень ощутимо. На смену рассеянным появились из-за бугра новые квадраты, которые подверглись приблизительно той же участи. Наконец, появились красные конные батареи, и мы занялись исключительно ими. Это правило боя: сперва нейтрализовать артиллерию противника, а затем помогать нашей кавалерии.

Мне кажется, что нам удалась первая часть нашей задачи – привести к молчанию (или почти) красную артиллерию. Нужно было действовать быстро, чтобы сбить красную батарею раньше, чем она собьет нашу. Теперь весь склон холма был покрыт темными квадратами – полками и батареями. Было даже слишком много целей. Мы стреляли не покладая рук. Многие красные батареи были разбиты, не успели даже сняться с передков; видимо, у них было мало опыта в ведении полевой войны.

Мне кажется, что нам удалось задавить красную артиллерию, потому что оживленный огонь красных батарей в начале боя стал слабеть и обратился в редкий под конец. Когда мы убедились, что с красной артиллерией почти покончено, внизу у ручья конный бой кипел вовсю. Было трудно разобрать, где наши, а где красные. Нельзя было стрелять туда – можно нанести потери своим. Но мы направили огонь на красные резервы, которые находились на середине склона и все еще в резервных колоннах, не развернувшись. Красные должны были нести сильные потери от нашего огня. Думается даже, что эти резервы так и не вступили в бой из-за больших потерь.

Было полное впечатление, что красное командование растерялось. У него не было опыта маневрирования большими массами кавалерии. Оно не пыталось охватить наши фланги, несмотря на громадный численный перевес, даже не пыталось расширить фронт. Они все перли, как бараны, в одном направлении и перли в резервных колоннах, что сильно увеличило их потери.

Буденный привык к легким успехам. Обыкновенно при появлении масс его конницы все бежало и ему оставалось только преследование. Он не приготовился к сопротивлению, это было неожиданностью, и он растерялся и был неспособен изменить план боя. Да вероятно, никакого плана у него и не было. Вахмистр же. Должен сказать, что наш план был тоже нарушен отсутствием в бою казаков. С участием казаков произошел бы полный разгром Буденного. Удар кубанцев в правый фланг красных, когда мы громили их резервы, дал бы решительный перелом. А поиск донцов к Сальску, где находились все обозы красных, посеял бы панику. Но казаки не двинулись и этим спасли Буденного от разгрома.

Эх, были бы тут Дроздовцы или Корниловцы, все случилось бы иначе. Один наш корпус не мог уничтожить в семь раз превосходившего нас врага. Он и так вел себя доблестно.

Если красное командование спасовало, то их солдаты дрались хорошо. Были встречные атаки, что происходит очень редко. Обыкновенно в последнюю секунду один из противников поворачивает.

Под вечер Терская конная казачья дивизия под командой генерала Агоева охватила левый фланг красных и принудила их отступить. Это был лишь охват. Ни красные не стреляли по терцам, ни терцы по красным. Все же для нас это была помощь.

Думаю, что Буденный, идя на Егорлыцкую, был осведомлен об успехе красной пропаганды среди казаков и рассчитывал на легкий успех. А тут вдруг он наткнулся на наш корпус и получил энергичный отпор, вот и растерялся. Красные отступили, поле сражения осталось за нами. Но это был всего только наш успех, а не разгром красной конницы, на который мы могли бы рассчитывать. Красные понесли сильные потери, но могли перегруппироваться и вновь угрожать нам охватом нашего тыла.

Конечно, и мы понесли потери, но корпус остался вполне боеспособным, и на следующий день мы вновь пошли навстречу красным, но Буденный не появился. Должно быть, большие потери вывели его конную армию временно из строя.

Участь территории Кубани была решена. Наша армия начала отходить на Новороссийск, чтобы переехать в Крым, где борьба должна была продолжаться. Цель была сохранить Добровольческую армию. Было бы безумием защищать ею Кубань, которую сами казаки защищать не хотели. Говоря откровенно, под Егорлыцкой казаки нас предали. Мы еще вели арьергардные бои, чтобы задержать наступление красных и дать нашим тылам время эвакуироваться.

Думаю, что бой у Егорлыцкой был последним большим кавалерийским боем в истории человечества. Я горд, что мне пришлось в нем участвовать.

Оговариваюсь. Были еще два больших боя с участием кавалерии: тот, в котором была уничтожена красная конная группа Жлобы, в Таврии, и за Днепром у Никополя. Но в этих двух боях участвовала также и пехота, а под Егорлыцкой была только кавалерия и конная артиллерия.

Были еще конные бои меньшего размера на Кубани во время десанта в августе 1920 года, у Ольгинской, и два боя в октябре в Таврии, к юго-западу от Серогоз и под Рождественской. Но во всех этих боях участвовало с каждой стороны по дивизии кавалерии.

Любопытная деталь вычитана мной в истории кавалерии. Несмотря на бесчисленное количество конных атак, прямое столкновение двух частей происходит чрезвычайно редко: обыкновенно в последнюю секунду одна из частей поворачивает. Вот под Егорлыцкой произошло такое столкновение, части перемешались, и было трудно разобрать, где свои и где чужие.

Классическая встреча и столкновение двух корпусов произошло в 1805 году под Аустерлицем. Там встретились французские кирасиры с русскими кавалергардами и Конной гвардией. Никто не отступил, и после атаки осталось всего несколько десятков всадников из обоих корпусов. Под Егорлыцкой с нашей стороны атаковали те же полки.

Бой под Егорлыцкой был особенный бой, не такой, как другие. Индивидуальное чувство исчезло почти совершенно и уступило чувству коллективному. Бой был необычайно упорный. Вся эта часть степи была покрыта темными квадратами – полками и батареями. Не было места развернуть всю массу конницы. Движения производились не эскадронами, а полками и даже дивизиями. Вот так, вероятно, выглядели бои в старину.

Все батареи, наши и красные, стояли на открытых позициях, то есть были видны со стороны врага. Наша батарея находилась на левом фланге. Одна из красных батарей взяла нашу под свой огонь. Направленная в нас очередь снарядов дала перелет саженей в пятьдесят и взорвалась как раз в рядах проходившего за нами 12-го сводного полка. Один всадник улетел высоко в воздух, вертясь как волчок. Люди и лошади упали. Но полк не дрогнул и продолжал идти шагом, оставляя раненых и убитых на попечение санитаров, следовавших за полком. Командир полка полковник Псел повернулся в седле и ровным голосом скомандовал:

– Рав-няй-сь!

И полк прошел шагом, как шел, не дрогнув.

Мы же, батарейцы, втянули головы, ожидая, что следующая очередь будет по нам. Но очереди не было. Оказывается, конно-горная опять пришла нам на выручку. Она заметила стреляющую батарею и заставила ее замолчать.

Еще раз пришлось видеть всадника, улетающего вверх волчком метров на десять, в Таврии под Серогозами. Это, очевидно, происходит, когда снаряд взрывается в теле лошади.

Началось жуткое отступление по непроходимой кубанской грязи на Новороссийск. Под Егорлыцкой в наших двух батареях потерь не было вовсе. Думаю, что и у других батарей их не было.

Наш корпус мог выдержать удар во много раз превосходящей нас числом конницы Буденного из-за умения наших начальников, опыта бойцов и превосходства артиллерии. У красных было лишь количество, и это оказалось недостаточным.

Назад: Отступление
Дальше: По Кубани