Крым

Новороссийск

Новороссийск… При одном имени содрогаюсь. Громадная бухта, цементный завод, горы без всякой растительности и сильный ветер норд-ост. Все серо – цвета цемента.

В этом порту Черного моря закончилось наше отступление от Орла через весь юг Европейской России. Уже давно было известно, что наши войска могут эвакуироваться только из этого порта на Кавказе, чтобы переехать в Крым, который еще держался. Остальная Россия была для нас потеряна.

Это знали… и все же необъятные ангары были набиты невывезенным добром. Ничего для эвакуации не было приготовлено. Дюжина пароходов, уже до отказа набитых частным имуществом, тыловыми учреждениями и беженцами. Лазареты же переполнены ранеными и больными, без всякой надежды на выезд. Измена? Нет, не думаю. Генерал Деникин был хорошим генералом, но, видимо, из рук вон плохим организатором. С эвакуацией он не справился. На бумажных рапортах, вероятно, все обстояло прекрасно.

Обессиленная, усталая и морально подорванная армия дотащилась с таким трудом до Новороссийска, чтобы увидеть переполненные пароходы и забитые народом пристани. Сколько нас пришло? Никто точно не знал. Может быть, и сто тысяч, а может, и двадцать. Русские части лучше сохранились, чем казаки. Большинство казаков потеряли свои части, дисциплину и боеспособность. Потому нашу дивизию расположили фронтом на возвышенностях вокруг города.

Вечером подожгли ангары. Мы наблюдали с горы этот грандиозный пожар. Столб огня, в версту в диаметре, поднимался прямо к небу. На уровне вершин гор схваченный норд-остом дым ломался под прямым углом и уходил в море. Зрелище потрясающее, но жуткое. Ангары горели несколько дней.

Вначале у нас была уверенность в организации эвакуации. Потом появились сомнения и вскоре убеждение, что никто эвакуацией не руководит. За эти несколько дней, что мы были в Новороссийске, пароходы могли бы легко сделать два рейса и, выгрузив беженцев в Керчи, вернуться за нами. Нет, они все стояли почему-то неподвижно, перегруженные народом. Почему? Мы решили поехать и посмотреть сами. Втроем – Мильчев, Астафьев и я – направились в город. Необъятные пристани были буквально забиты повозками, лошадьми и людьми. Пробраться к пароходам было немыслимо. Никто не распоряжался. Пароходы, насколько можно было видеть издали, были набиты людьми впритык. Мы были сильно обеспокоены.

Проезжая мимо горящих ангаров за бетонной стеной, я решил посмотреть, что там. Было место, где люди влезали через стену и возвращались с пакетами. Я отдал Астафьеву держать Дуру и полез за другими. Там были составы вагонов. В одном из первых вагонов было английское обмундирование. В это время раздались орудийные выстрелы. Нас, мародеров, охватила паника. Я схватил пачку английских штанов и полез обратно. На стене толкались и я едва не выпустил своей добычи. Оказалось, что самое большое английское судно, «Император оф Индией», стреляло из бухты в направлении Тоннельной, за 18 верст. Стреляло самыми большими орудиями, вероятно шестнадцатидюймовыми. Разрывы были едва слышны. Мы тут же скинули свои старые и вшивые штаны и надели новые. Остальные я раздал людям своего орудия.

Я пошел к Шапиловскому, где застал Колзакова и других полковников. Я рассказал, что мы видели в порту.

– Пароходы переполнены, места больше нет. Никто не распоряжается. Если мы хотим сесть на транспорты, то должны рассчитывать только на самих себя и действовать нужно немедленно. Если мы будем дожидаться распоряжений, мы рискуем остаться у красных.

Мои слова явно обеспокоили полковников, чем я остался доволен. Теперь они что-то предпримут, а не будут сидеть сложа руки и ждать, чтобы кто-то взял их и посадил на пароход.

Питались мы консервами «корнед-биф», которые кто-то достал так же, как я штаны. Запивали чудным вином, взятым в Абрау-Дюрсо. Интендантство ничего для нашего прихода не приготовило. Оно все бросило и удрало на пароходы. Вот такими тунеядцами и наполнились транспорты. А нам, армии, места нет!

Наконец, утром, на третий день, дивизия пошла в порт. Дорога шла мимо лазарета. Раненые офицеры на костылях умоляли нас взять их с собой, не оставлять красным. Мы прошли молча, потупившись и отвернувшись. Нам было очень совестно, но мы и сами не были уверены, удастся ли нам сесть на пароходы. Столько прошло времени и не эвакуировали раненых офицеров! Грех непростительный. Батарея остановилась на небольшой площади. Полковник Шапиловский приказал:

– Распрячь. Испортить орудия.

Это исполнили молча.

– Расседлайте и разнуздайте. Мы оставляем лошадей.

Что?! Покинуть лошадей? Невозможно будет их взять. Может быть, только Дуру и моих коренников?

– Немыслимо. Нету достаточно места для людей. Будет счастье, если нам всем удастся влезть на пароход. Посмотрите на эту толпу.

Я отвел Дуру в большой сад покинутой виллы. Там была трава и неглубокий бассейн с водой. С тяжелым сердцем я присоединился к цепочке наших, которые с седлами на плечах следовали гуськом за полковником Сапегиным. Пройти к пароходу было невозможно из-за толпы. Пришлось идти вдоль горящих ангаров. От них полыхало жаром. Мы прикрывались седлами.

Юдин, ездовой, заступил мне дорогу.

– А коренники?

Что ему сказать? Ведь он их так любит.

– Веди их. Может, все же удастся.

Он повел их за мной. Наконец мы достигли пристани и увидели пароход. Жуткий страх и беспокойство сжали сердце. Конечно, нечего и думать погрузить лошадей. Пароход был маленький, и люди стояли на нем впритык друг к дружке.

– Юдин, оставь коренников. Напрасно тащить их дальше.

– Как, их оставить?

– Ты же сам видишь, что делается.

Юдин разнуздал лошадей, погладил и заплакал. Я отвернулся, чтобы скрыть свои слезы. Он пошел за мной рыдая, потом махнул рукой в направлении парохода и вернулся к своим коренникам. Больше я его не видел.

Мы дожидались на пристани около парохода весь день. Настал вечер.

– Я больше не могу никого взять. Нет места, – крикнул в рупор капитан.

У меня тут шестьдесят артиллеристов, – ответил Сапегин. – Вы их всех возьмете, даже если места нет.

– Невозможно. Судно перевернется. Вы же видите.

– Вы нас всех возьмете, – повторил Сапегин очень решительно. – А если места нет, то я его создам.

Он снял свой карабин из-за спины. Сейчас же мы все положили седла и с карабинами в руках сгруппировались вокруг Сапегина, стоявшего на груде мешков. Кругом воцарилось молчание. Защелкали затворы. Несчастный юнкер у сходен съежился. Что он мог сделать?

– Я даю вам три минуты на размышление. Потом я буду стрелять, – очень спокойно, но твердо сказал Сапегин.

Мы бы стали стрелять. Дело шло ведь о жизни и смерти. Кроме того, на пароходе набились всякие тыловики, эгоисты и трусы, из-за которых мы войну проиграли. И эта сволочь хотела уехать, а нас, армию, оставить! Так нет же! Конечно, если были бы войска или раненые, то стрелять не стали бы, но эти тыловые крысы не возбуждали в нас никакого сожаления.

Прошла томительная минута молчания.

… Ладно… Возьмем артиллеристов, но без седел и багажа. В добрый час… И смотрите без предательства. Я буду следить. Артиллеристы, бросьте седла в море… Без колебаний. Я вам приказываю… Но сохраните карабины – они могут вам пригодиться.

Один за другим мы входили на баржу и потом на пароход. Наконец настал мой черед. По доске я добрался до баржи, так наполненной людьми, что пришлось идти по плечам, чтобы попасть на пароход. Там меня подхватили на руки, как пакет, и передавали друг другу. Мелькнула мысль: не сбросят ли они меня в море? Но нет. Меня опустили на палубе у противоположного релинга. Я за него схватился и мог поставить одну ногу на палубу. Для другой места не было. За плечами был карабин и на плече переметные сумы, которые я снял с седла. В это мгновение я был эгоистически счастлив: спасен!!! Или почти… Конечно, ужасно, что столько народу не может уехать и попадут к большевикам. Катастрофа белого движения непоправима. Потеря батареи, Дуры и моих коренников – большое несчастье… Но я на пароходе, и это главное… Я облокотился на поручни и, сдавленный соседями, крепко заснул, стоя на одной ноге.

Сильный военный флот западных держав находился в бухте. Несколько очень крупных английских судов, одно французское, одно итальянское и даже одно американское. Нам казалось, что под охраной столь могучего флота ничего неприятного с нами произойти не может. У этого флота ведь такая могучая артиллерия, и в случае нужды он мог взять свободно десять тысяч человек и даже больше… Он взял пятьсот – восемьсот человек, чтобы сохранить видимость и не очень загрязнить свои светло-серые палубы.

Я спал беспросыпно и без сновидений всю ночь. Утром меня разбудили орудийные выстрелы. Две красные трехдюймовые пушки, очевидно, взвод конной батареи, обстреливали бухту. Конечно, их внимание привлек самый большой дредноут, которому их снаряды никакого вреда причинить не могли. Их притягивала светлая окраска и элегантные формы «Императора оф Индией». Это было наше счастье, потому что для простых транспортов их снаряды были бы гибельны. Но мы были темные, неказистые, и они на нас не обратили внимания.

Снаряды, падая в воду, поднимали высокие столбы воды, как на старинных картинах. Я с интересом наблюдал это зрелище, удивляясь как артиллерист, что они в суда не попадают. Должно быть, страшно волнуются.

Эта стрельба вызвала на нашем пароходе «Аю-Даг» короткую панику среди стиснутых людей. Но властный голос капитана ее успокоил.

– Я прикажу выкидывать за борт всех, кто волнуется. Стойте неподвижно, чтобы пароход не перевернулся.

Палуба была нагружена сверх меры, а трюм недостаточно.

Несколько снарядов упало поблизости «Императора оф Индией», и, к нашему изумлению, громадный дредноут задымил и пустился наутек, увлекая за собой весь военный флот.

У нас, конечно, нашлись специалисты: – Подождите, они только отходят, чтобы открыть огонь, который опрокинет горы.

Но флот просто и постыдно бежал перед двумя красными трехдюймовками. Два года спустя этот же флот так же бежал перед турецкими пушками Кемаль-Паши.

Это неожиданное бегство посеяло панику среди транспортов. Все подняли якоря. Два пустых транспорта только что вошли в бухту. Они тоже стали заворачивать. Крик отчаяния поднялся из толпы на пристанях. Как живая река, толпа устремилась вдоль берега в направлении Туапсе. Но уже на южной оконечности бухты застрекотал красный пулемет. Дорога на Туапсе была отрезана. По бухте плыли гребные лодки. Некоторые смельчаки пытались добраться до пароходов вплавь.

Наш пароход «Аю-Даг» бежал как другие. Он вел на буксире баржу. Кабель лопнул, и, несмотря на крики людей на барже, он продолжал бегство.

Я думаю, что было бы лучше для нас, если бы интернациональный военный флот вовсе не приходил в Новороссийск. Мы слишком надеялись на его защиту, и его неожиданное бегство посеяло панику среди пароходов. Роль этого могучего флота осталась для меня тайной. Почему он стрелял накануне без всякой видимой надобности по Тоннельной и почему он не стрелял сегодня, когда это было необходимо? Не могу поверить, что флот испугался двух трехдюймовок. Тогда зачем он находился в Новороссийске? Чтобы бежать при первом выстреле и уничтожить легенду «могущества Запада» и у русских красных и белых, и у турок, и у многих других, кто раньше в него верил?

Хороший залп этого флота мог оживить в нас надежду, заставил бы задуматься большевиков и даже мог изменить ход истории. Но, страстно нами ожидаемый, этот залп так и не последовал.

Только один маленький черный миноносец не пустился бежать. Это было единственное русское военное судно. Он вышел на середину бухты и своими пулеметами заставил замолчать красные орудия. Потом прошел к югу и обстрелял красный пулемет, который преграждал дорогу в Туапсе. Он вернулся в бухту, остановил пустые убегающие пароходы. Одного пустого заставил взять часть людей с перегруженного парохода, другого направил на Туапсе. Капитаны исполняли его приказания, потому что он был очень решительным.

– Возьмите баржу на буксир, иначе я вас торпедирую.

Одним словом, капитан миноносца внес некоторый порядок в общий ералаш. Мне кажется, он был единственный, который не потерял головы. Другие начальники – а ведь их должно было быть порядочно – никак себя не проявили.

Нам очень повезло – море было спокойное и ни одно из перегруженных суден не опрокинулось.

Впоследствии обвиняли главное командование в том, что оно брало русские части и отказывалось брать казаков. Это не совсем справедливо. Не думаю, чтобы было злое намерение, а просто неспособность. Никто посадкой не руководил. Части садились сами. Те части, которые сохранили дисциплину, могли погрузиться, потому что они представляли силу. Казаки же в большинстве случаев потеряли свои формирования, дисциплину и митинговали. Они явно выразили враждебность главному командованию, и вполне понятно, что командование не желало ввозить заразу в Крым. Теперь это с возмущением отрицается казаками, но тогда было именно так.

Кроме того, не все казаки митинговали, и было немало частей казачьих, переехавших в Крым. Так, наши обе батареи работали в Таврии сперва с Волчьим Кубанским полком. Затем ходили в десант на Кубань с Кубанской первой конной дивизией генерала Бабиева. С донцами мы не работали, но встречались в Крыму. Знаю, что там дрались донцы генерала Фикцелаурова: 5-й Калмыцкий и 18-й Донской полк. Генерал Врангель послал пароход с оружием и вывез с боем интернированных кубанских казаков из Грузии. Это было сделано с риском дипломатических осложнений не только с Грузией, но и с западными державами.

То есть я хочу сказать, что немитингующих казаков брали охотно, а митингующих брать не хотели и правильно делали. В нашей батарее было порядочно линейных кубанских казаков, и все они переехали в Крым и остались в батарее до конца.

Новороссийск был катастрофой белого движения. Мы потеряли громадную, плодородную и густо населенную территорию, весь материал и, вероятно, две трети нашей армии. Сколько офицеров, оставленных в лазаретах, застрелилось? Сколько было расстреляно и сколько утоплено в бухте? В Новороссийске погибли результаты двухгодичной славной борьбы. Союзный флот присутствовал при этом как зритель. Никогда наша армия не переживала такой катастрофы в боях с красными. И вот, эта катастрофа была ей причинена своим же собственным генеральным штабом. Генерал Деникин должен был отказаться от командования, его принял на себя генерал Врангель.

Мы направились в Крым, чтобы продолжать борьбу с большим опытом и меньшими иллюзиями. Это произошло в конце марта или начале апреля 1920 года.

Феодосия

«Аю-Даг» шел медленно, подошли к порту Феодосии. Мы были в Крыму.

– Стойте неподвижно, – крикнул капитан. – Не наваливайтесь на один борт. Когда причалим, не бросайтесь, как бараны, а сходите потихоньку. Пароход может опрокинуться даже у пристани. Трюм у нас не нагружен.

Все обошлось благополучно, и мы очутились на пристани.

Меня охватила радость: спасен! Жив! Вот это повезло! Я стал смеяться, петь и почти плясать. Мы слишком долго шли локоть к локтю со смертью, причем все преимущества были на ее стороне. И наконец, мы на какое-то время были в безопасности. Бе-зо-пас-но-сти, поймите это! Это может оценить только человек, вышедший из долгой смертельной опасности.

Очень хотелось есть. Мы ничего не ели и не пили в течение двух дней. И это было наше счастье, потому что из-за тесноты на пароходе справлять натуральные потребности было невозможно. Я пошел искать съедобного. Не нашел, но увидел, как казак открыл какую-то банку, высыпал на ладонь белый порошок и взял в рот. Казака перекосило, и он стал плеваться. Я взглянул на этикетку: сахарин. Тотчас же купил литровую банку за 200 рублей и позднее в Керчи продал ее за двадцать тысяч, причем вся батарея пользовалась сахарином.

Набережные Феодосии скорей голы, как набережные всех портов мира. Но мне они показались верхом красоты. Этот воробей, как он великолепен. Скачет и чирикает… А это чахлое деревце, какая в нем нежность! Какое счастье ими любоваться, видеть солнце, небо. Ведь мой труп очень просто мог бы гнить где-нибудь на Кубани или в Новороссийске или болтаться в глубине бухты. А я вот тут – молод, здоров и живой. Живой. Ха, ха, ха!

Полковник Шапиловский послал меня с двумя солдатами-квартирьерами. Мы пошли через весь город. Я улыбался каждому встречному. Наверное, мои чувства были написаны на моем лице, потому что все встречные мне тоже улыбались. А начальник какого-то обоза, узнав, что мы из Новороссийска, дал нам хлеба и консервов. Мы на них набросились, как голодные, но все же принесли кое-что и в батарею. Нас, квартирьеров, отозвали на вокзал.

Тут мы узнали счастливую новость: у нашей батареи в Крыму были два орудия на фронте. И мой брат был живой и находился с этими орудиями. Слава тебе, Господи. Какая двойная радость!

Это было то орудие, которое обоз отправил с капитаном Ковалевским. Они были отрезаны при отступлении от Дона и усиленными переходами направились в Крым. По дороге они подобрали и запрягли кем-то брошенное орудие, так что получился взвод. Они добрались до города Геническа и ушли на Арбатскую стрелку, где и стояли на фронте.

Александрову тоже удалось выехать из Новороссийска. Люди 7-й батареи были взяты на английский крейсер «Калипсо» в обмен на шампанское, которое 7-я захватила в Абрау-Дюрсо. Александрову позволили перейти в нашу батарею. Он приехал в Керчь двумя днями поздней нас, тотчас же заболел тифом и долго лежал в нашем лазарете. Между прочим, во время отступления брат тоже болел тифом. Его не бросили и возили за батареей. В Керчи я его не застал, он был на Стрелке.

Совершенно случайно в Феодосии я нашел свою тетю Софью Федоровну Тучкову. Она узнала о смерти сына и приехала из Москвы. Мы очень обрадовались друг другу и часто вместе ходили на могилу Мити.

Оказалось, что был проект нас расформировать, потому что после Новороссийска у нас ни лошадей, ни орудий не было. Но существование нашего взвода на фронте изменило положение. Не было больше причины нас расформировывать. Генерал Колзаков обратился к нам с речью, предлагая слиться снова с конно-горной в одну батарею, как раньше. Но мы, вторая конная, решили использовать преимущество, которое нам давало существование взвода на фронте, и под командованием Шапиловского тайно уехали в Керчь. Мне было жаль Колзакова, и я лично готов был согласиться, но большинство офицеров отказались. Вероятно, так было даже лучше, потому что конно-горная очень скоро получила орудия и лошадей. Дивизион был вновь возрожден.

Керчь

В Керчи мы нашли наш обоз и хорошо расположились на квартирах. У пролива был бульвар с рестораном. Когда бывали деньги (нечасто), ходили туда, но обычно питались супом из бычков, который вскоре осточертел. Иногда покупали на рынке корзину копченых сельдей. Это было так вкусно, что корзинку съедали враз. Рыбаки рассказывали об обилии рыбы. Иногда весло не падало, воткнутое в стаю проходящей рыбы. Можно было ее черпать ведром.

Над городом находилась гора Митридат, где делали раскопки и находили монеты и всякие предметы, но ходить туда было опасно. Там были катакомбы, в которых скрывались всякие злоумышленники и коммунисты.

После катастрофы Новороссийска генерал Деникин не мог больше оставаться командующим, его сменил генерал Врангель и оказался прекрасным организатором не только в рапортах, а в действительности. В короткий срок из остатков приехавших из Новороссийска он создал сплоченную армию. Провел важные реформы, касающиеся крестьян и земли. Он показал сильную власть. Грабежи в армии почти исчезли, зеленое движение ушло в подполье. Наступил порядок.

Конечно, у нас не было надежд победить большевиков своими силами. Но коммунисты воевали с поляками, и это оттягивало их главные войска. В центральных районах России постоянно возникали крестьянские восстания, особенно сильные около Тамбова. К сожалению, эти восстания происходили, когда наших войск поблизости уже не было и мы им помочь не могли.

Мы все еще надеялись, что западные державы в конце концов прозреют, осознают опасность коммунизма и нам серьезно помогут. Вместо этого они от нас отреклись одна за другой. Большевики, прекрасные политики, распознали их слабую сторону и заманивали их интересными концессиями, понятно, если настанет мир. Первыми попались на эту удочку американцы, потом англичане очень наивно предложили нам заключить мир с большевиками! Как будто это было возможно. А когда мы отказались, они нас предали. Только французы нас не предали, но не сумели нам хорошо помочь. Франция сама трещала по швам. Греческие и французские войска, высаженные в Одессе, замитинговали, бежали при первых выстрелах и кинули на произвол судьбы наши добровольческие части. Само собой разумеется, что большевики, достигнув своих целей – чтобы англо-американцы нас покинули, – не дали им никаких концессий.

Но не нужно забывать, что мы были молоды, немного глупы и вовсе не интересовались политикой. То есть мы были прекрасными солдатами. Меня больше интересовало, как портной скроит мне синие штаны, чем иностранная политика. И все же мы еще вели долгую и упорную войну с большевиками, и у нас было несколько крупных успехов.

Арбатская стрелка

Наши два орудия занимали любопытный участок фронта – Арбатскую стрелку. Это название нас с братом заинтересовало, так как в Москве мы жили в районе Арбата.

Вся западная сторона Азовского моря представляет из себя почти прямую песчаную косу (волны выкидывают песок на более мелкое место). Коса тянется от города Геническа на 110 верст к югу среди моря и примыкает к Крыму, где татары выстроили когда-то крепость Арабат, которая и дала название стрелке. Ширина стрелки около 100–200 саженей. Она возвышается над морем на сажень. Справа Азовское море, слева Сиваш, или мертвое море. Около Геническа есть промоина и протока. Вот на промоине-то и находился фронт. Красные занимали Геническ на высоком берегу.

Между Крымом и стрелкой находится Сиваш. Солнце выпаривает воду, и оставшаяся вода очень солона, ширина Сиваша очень разная, от 3 до 30 верст. Это мелкая вода, по грудь человеку. Но на дне вязкий, толстый слой грязи. При завоевании Крыма наши войска принесли фашины и перешли Сиваш вброд.

Сиваш служит местом добычи соли. Известный участок огораживается грязевой загородкой, чтобы вода не приливалась. Солнце выпаривает воду, и соль сгребают лопатой. Ее складывают на стрелке в громадные «мастаба» (усеченные пирамиды). Тут же хибарки соляных сторожей. Здесь все солоно: воздух, вода в колодце, молоко коров, яйца кур. Выкупаться в Сиваше трудно – не найдешь места окунуться. Когда вылезешь, солнце уже успело осушить тело, и оно все белое – покрыто солью. Каждая царапина жжет. Надо бежать обмыть соль в Азовское море.

К северу стрелка включает в себя два острова и расширяется. Там деревни. В общем, Арбатская стрелка представляет из себя пустыню среди моря. Тут часты миражи. Вы видите вещи, которые видеть не следовало бы. Вдруг дома в полнеба, потом деревья или даже верблюд. Но чаще вы видите какую-то мешанину, не поймешь, что такое.

После хорошего отдыха в Керчи нас, прибывших из Новороссийска, отправили на фронт, чтобы сменить находившихся там. Мы поездом приехали во Владиславовку, где и ночевали. Дальше нужно было ехать на подводах. Утром я пошел осмотреть развалины крепости Арабат. Влез на башню. Крепость запирает стрелку, и, когда глядишь с башни, стрелка уходит прямо в море. Но проследить глазами стрелку невозможно, даже злило. Начинал несколько раз сначала, но успеха не добился.

Меня позвали, наши сидели уже на подводах. Ехали вдоль Сиваша. Смесь песка с солью создает прекрасный твердый грунт, где едешь, как по паркету. Свернешь налево – засосет, направо – зыбучий песок, не проедешь. Очень плохо ночевали в хижине соляного сторожа. Нас мучила жажда. Думали купанием в Азовском море ее облегчить, но стало хуже. Даже лошади отказывались пить воду из колодцев, а люди пили. А местные люди не страдали от солености всего, привыкли.

Все время думаешь о воде. Это превращается в бред. Воду чувствовали, ее видели, ее слышали. И вдруг чудо! На 55-й версте, то есть на самой середине стрелки, там, где до горизонта со всех сторон море, артезианский колодец и вода свежая, холодная, пресная, бьет с силой из завернутой книзу трубы в руку толщиной.

Невозможно описать, какая это радость! И мы, и лошади напились всласть. Тут же на песке появляется трава и растет чахлое деревце. И дальше на север, каждые десять верст есть такой же артезианский колодец, и появляется жизнь и даже деревни.

В одной деревне мне посчастливилось встретить человека, «чающего движение воды». Я с большим интересом стал его расспрашивать. Он сказал, что просто видит воду, текущую под землей, и даже может примерно определить глубину и количество воды. Когда сверлили артезианские колодцы, то инженеры его всегда спрашивали. К сожалению, подошли наши офицеры и стали шутить над стариком. Тот замолчал, и я не смог уговорить его рассказывать дальше. Очень досадно.

Фронт на стрелке был стабильный. С обеих сторон протоки были вырыты окопы. Фланги были обеспечены морем. Окопы занимали пехотинцы и даже не стреляли. Жили мы в большой деревне. Орудия стояли на постоянной позиции. Запряжки, то есть лошади, стояли неподалеку в конюшнях. Наши подводчики решили отдохнуть денек, раньше чем пускаться в обратный путь, чему я был рад, – мог повидать брата, с которым так давно не виделся и за которого так волновался. Он уезжал с нашими возвращавшимися подводами.

Рыжая кобыла

Пока мы были в Керчи, все время велась борьба. В нашей, 2-й конной батарее, были два орудия, а в 7-й конной были лошади и седла. Их обоз тоже отошел в Крым. Инспектор конной артиллерии решил слить обе эти батареи в одну. Вопрос был в том, какую из батарей сохранить. Но все же наше боевое прошлое победило и решили влить 7-ю в нашу. Это на бумаге. На практике получилось иначе. Мы получили прекрасных кабардинских лошадей и седла, а офицеры и солдаты 7-й ушли во вновь формирующуюся 8-ю батарею. Вот бессмысленная деятельность инспекции. Вместо того чтобы слить 7-ю и 8-ю, что прошло бы нормально, решили слить совсем разные – нашу и 7-ю. Мы, конечно, не жаловались, потому что хапнули прекрасных лошадей, но, вероятно, 7-я затаила горечь. Офицеры 7-й на стрелке чуждались наших, и наши чуждались их. Брат не принял участия в этом бойкоте и сдружился с ними, а когда я приехал, ввел меня в их общество. Я у них часто бывал на стрелке. Неудивительно, что, уезжая, они мне сказали:

– Возьмите себе эту рыжую кобылу, это лучшая из наших лошадей.

К стыду своему, не помню ее имени. Да мне и не пришлось на ней долго ездить. Невзрачная с виду, она была хорошей кабардинской породы, резвая и умная. Как доказательство ее ума расскажу случай. Я взял рыжую кобылу к себе, и никто на это не обратил внимания. А я усиленно за ней ухаживал, чтобы она ко мне привыкла. И она, видимо, привыкла. Перед отъездом офицеры 7-й устроили выпивку и, насколько помню, из наших офицеров пригласили одного меня. Я приехал на рыжей кобыле. Меня, конечно, напоили, я плохо стоял на ногах. Возвращаясь, я бросил повод и вцепился в гриву.

– Не бойтесь, она вас довезет, – сказали офицеры 7-й.

Действительно, кобыла шла осторожно, и, когда я сползал, она останавливалась и движением спины меня выпрямляла на седле. По дороге была канава и доска поперек. Идя туда, она перепрыгнула канаву. Но на обратном пути ввиду моего состояния она этого не сделала. Она остановилась, выправила меня в седле, потом быстро, мелкими шажками, перешла по доске и опять меня выправила. Довезла целым до дома. Просто умница. Думаю, что у нее был опыт с ее прежним хозяином.

Итак, я завладел лучшей лошадью. Сперва никто на это не обратил внимания, но вскоре полковник Обозненко, командовавший батареей (Шапиловский остался в Керчи), стал коситься на мою кобылу. И чтобы завладеть ею, он придумал не особенно хороший способ. Даже удивительно со стороны Обозненко, который был, скорее, рыцарем.

Он знал, что я нашел тетку в Феодосии и что я хотел бы повидаться с братом, с которым встретился только мельком. Он отправил меня во Владиславовку к новому инспектору конной артиллерии с каким-то рапортом и с разрешением потом ехать в Феодосию и Керчь… А во время моего отсутствия попросил разрешения ездить на моей кобыле. Я, конечно, с радостью согласился – она будет в хороших руках… Но когда я снова попал в батарею, он отказался мне ее отдать. А я отказался сесть на другую лошадь и ездил в обозе. Но судьба сама разрешила наш спор. Дня через два кобыла была убита в бою, а я получил Андромаху, тоже прекрасную кабардинскую лошадь. Караковую. Вороную с подпалинами, мою самую любимую масть.

Морской бой на суше

Фронт на стрелке был неподвижный, к чему мы были непривычны. Мы изнывали от тоски и временами забывали, что находимся на фронте. Чтобы нам это напомнить, у красных был бронированный поезд с великолепной шестидюймовой пушкой. После 5 часов, когда солнце его не слепило, он появлялся на высотах у Геническа и посылал нам несколько снарядов. От Геническа шла ветка железной дороги на самую стрелку, очевидно, для вывоза соли. Наверху, у Геническа, наши трехдюймовки могли его достать только на пределе (8 верст). Но, как я уже говорил, стрельба на пределе и неточна, и портит накатник, и артиллеристы ее не любят. Хорошая стрельба на 3–4 версты. Но бронепоезд крайне редко спускался вниз, где мы могли бы его достать хорошим, средним выстрелом. Так что мы на его стрельбу отвечали молчанием, и это нас злило.

Как-то достали ужаснейший самогон. Сидели и выпивали, морщась и отплевываясь. Вдруг входят два морских офицера.

– Моряки?! Здесь, на стрелке? Какими судьбами?

– Буря выкинула нашу канонерку на песок. Сейчас 5 часов и бронепоезд начнет стрелять по нашему судну.

– И вы оставляете ваше судно без боя?!

– Что вы хотите? У нас две очень устарелые сорокадвухлинейные пушки, которыми до Геническа не достанешь. Если бы бронепоезд спустился на стрелку, тогда да, но…

Мы были выпивши и недавно приехали, то есть полны еще энергии.

– Есть у вас снаряды?

– Да, немного.

– Идем, дадим морской бой бронепоезду!

Быстро влили в моряков по стакану самогона, чтобы поднять их настроение, и с восторгом побежали к судну. Моряки последовали за нами гораздо медленнее. Они ведь знали силу шестидюймовой пушки бронепоезда и бессилие своих орудий. Но они не могли отстать от нас.

Конечно, судно только с натяжкой могло именоваться «военным судном». Это был старый угольщик небольших размеров. На палубе были привинчены две архаические пушки, почти вышедшие из употребления. А в виде защиты от осколков висели пробковые матрацы, которые очень пригодились.

Моряки только успели объяснить нам употребление орудий, как появился бронепоезд и первый снаряд поднял столб воды и песка. Бронепоезд продолжал обстрел. Снаряды падали вокруг парохода. Видимо, у них не было офицера, иначе стреляли бы лучше.

И вот, ободренный нашим молчанием, бронепоезд стал спускаться вниз. Мы дали ему подойти возможно ближе и потом по команде открыли огонь и выпустили что только могли. Бронепоезд тоже стрелял без перерыва. Это длилось несколько ужасно долгих минут. Пробковые матрацы танцевали все время от ударов в них осколков. Наконец, бронепоезд задымил и отступил довольно быстро. В течение нескольких дней он не показывался. Может быть, мы его и повредили.

Он же нас очень повредил. Когда бой затих, мы пошли осматривать результаты. Вся стрелка кругом была вспахана. Осколки снарядов валялись на палубе. А в боку парохода была дыра. К счастью, стенки были так тонки, что не вызвали разрыва снаряда. Снаряд пробил обе стенки парохода и взорвался в песке за ним. Невольно мы поежились. Повезло.

– Какое счастье, что пароход на мели. Будь мы на воде, мы бы потонули.

Бронепоезд долго оставался наверху. Наконец, убедившись, что снарядов у нас больше нет, он спустился и еще дважды прострелил судно. Снарядов больше не было, и мы морских боев больше не устраивали. Нам в общем очень повезло, у нас потерь не было.

Но мы не хотели оставить последнего слова за бронепоездом. Пехотинцы нам сказали, что перед их окопами есть большая яма. Ночью мы ее осмотрели и тихонько привезли в яму орудие. Запряжка ушла, а мы по очереди изнывали в яме. Даже встать во весь рост было нельзя, красные были недалеко. Наконец мы дождались. Бронепоезд спустился вниз. Наши его подпустили и пошли обкладывать гранатами. Одновременно издали стало стрелять другое орудие. Хитрость удалась. Бронепоезд спешно отступил, стреляя вдаль. На следующий день бронепоезд влепил в яму с десяток снарядов. Красные все же обнаружили наше укрытие. Но яма была пуста. Ночью мы увезли орудие.

Я не участвовал в обстреле бронепоезда, мое дежурство кончилось накануне. Но издали наблюдал, и думается, что ему порядком досталось. При мне бронепоезд больше вниз не спускался.

Тылы

Как я уже говорил, я получил отпуск благодаря своей рыжей кобыле, которой решил завладеть Обозненко. Сперва я явился во Владиславовке к инспектору конной артиллерии, генералу с греческой фамилией, о разносе которого я уже говорил. Мне все же очень понравилось, что он, несмотря на мой малый чин, говорил со мной как с равным. Потом на станции я встретил брата и, кроме того, проходящий состав с конно-горной батареей. У них были уже орудия и лошади с седлами. Они шли на фронт на Чонгар.

Я проехал в Феодосию, повидался с теткой и направился в Керчь, где мы провели несколько счастливых недель с братом и Александровым, который оправился от тифа.

Тыл за то время, которое я провел на стрелке, очень изменился, и к лучшему. Врангель оказался прекрасным организатором. Армия быстро восстанавливалась. Уж из одного того, как быстро конно-горная получила орудия, лошадей и седла, можно было заключить, что в тылу порядок. Часто встречались взводы пехоты. Это уже не были растерянные беженцы, прибывшие из Новороссийска, а солдаты. По одному тому, как ровно они несли штыки, было видно, что это хорошая, боевая часть. И в то же время нигде не было видно марширующих полков и батарей. Все делалось скромно, чтобы усыпить бдительность красных. Что и удалось.

Говорили, что выход нашей армии из Крыма в Таврию произошел легко и был неожиданностью для красных.

Армия стала называться Русская армия. Были проведены крестьянские реформы.

Бои у Агаймана

Я не участвовал в выходе из Крыма, потому что был в Керчи. Нас с братом послали на фронт. Мы нашли батарею в Таврии, у Агаймана. Я получил Андромаху, очень хорошую кабардинскую кобылу. У Шакалова была совершенно такая же Анафема. Они были сестрами и до того одинаковые, караковые, что мы иногда их путали. Я сейчас же стал заниматься с Андромахой и очень быстро достиг чего хотел: чтобы она от меня не бегала, а ходила за мной, как собака, чтобы стояла неподвижно, пока я сажусь, и чтобы она читала мои мысли.

Я проделал с ней следующий опыт. Когда мы шли походом в колонне, я бросал повод и стремена и старался не двигаться в седле. Но мысленно обращался к Андромахе:

– Налево. Налево. Андромаха, иди налево.

Ей не хотелось покидать других лошадей. Она поворачивала голову налево, и я читал ее мысли:

– Почему ты хочешь, чтобы я шла налево. Там же ничего нет.

Но я настаивал:

– Налево. Налево.

Тогда она решалась:

– Хорошо, чтобы тебе сделать удовольствие, пойду налево.

И сворачивала.

А я думал:

– Рысью, рысью, Андромаха, рысью.

Она переходила на рысь, несмотря на то что все другие лошади шли шагом. Я уверен, что даже ненароком не наклонялся влево и ее на рысь не подталкивал.

Многие мне не верили. А меня удивляло другое. Как это возможно, что между всадником и лошадью, на которой он постоянно ездит, не возникает мысленного контакта? И ведь это у громадного большинства.

Какая лошадь была у брата, хоть убей не помню. Неужели все тот же Рыцарь? Если бы была какая-нибудь особенная, я, конечно, бы помнил.

В батарее было уже четыре орудия, и вся батарея была верхом. Работали мы с Кубанским Волчьим полком. Они были еще пешими, и мы очень следили за своими лошадьми. Батарея вышла из Крыма через Чонгар.

«Волки» носили низкую папаху из волчьего меха, что придавало им зверский вид. Их побаивались. Но со временем мы убедились, что они стойки в бою, дисциплинированы и на них можно положиться. Никогда недоразумений с ними у нас не было. Недалеко от Агаймана был первый бой по нашем приезде в батарею. Нас атаковала конная бригада «Червонных казаков». Шагах в трехстах перед батареей была цепь «волков». При атаке они сбежались в малые группы, очевидно, повзводно, образовали ежа, то есть круг, ощетиненный винтовками. Так что мы могли стрелять в промежутки картечью в атакующих. Красная атака буквально разбилась о твердость и хладнокровие «волков». Красные кавалеристы крутились вокруг ежей, а «волки» снимали их редкими выстрелами. Мы же косили их картечью. Стрельба была трудная. Надо было хорошо наводить, чтобы не попасть в своих. А это очень трудно при волнении. Красная атака отхлынула. В этом бою был смертельно ранен в живот капитан Скорняков, с которым мы проделали большое отступление.

Сотня «волков» села на лошадей, добытых в этом бою. Вскоре весь полк стал конным.

Был момент, когда я струхнул и искал глазами коновода, который держал Андромаху. Но «волки» не дрогнули. Они действовали без суеты и очень уверенно.

– Мы не стреляем по лошадям, – сказал мне «волк». – Даем всаднику приблизиться, снимаем его выстрелом и ловим коня. Видите, как просто.

– Просто ли?

С «волками» мы прошли с боями к северу до села Васильевки у Днепровских плавней. Затем повернули налево и пришли в большое село Знаменку, против Никополя.

Против Никополя

Село Знаменка находится как раз против города Никополя. Здесь нет плавней и крутые берега Днепра подходят близко друг к другу. Боев не было. Наблюдательный пункт нашей батареи находился на заброшенном пивном заводе. Мы не стреляли. Единственно – мы заставили пароход выкинуться на мель и прострелили его на всякий случай.

Стоянка была спокойная, и Обозненко решил использовать ее для учений. Он предложил мне поселиться с ним вместе. Это было, скорей, неприятно, потому что он был служака и надоедал всякими вопросами. Но отказаться я не мог. Я не ходил на занятия, а завертывался с головой в шинель и делал вид, что сплю. Обозненко ходил из угла в угол. Наконец:

– Сергей Иванович, сколько снарядов у вас в передке?

Из-под шинели, не двигаясь:

– Не знаю, Евгений Николаевич.

– Хм… А сколько…

– Не знаю.

Обозненко уходил. Возвращаясь, он меня спрашивал:

– Вы не были на занятиях?

– Нет, не был.

– Почему?

– Считаю это игрой в солдатики. Все же прекрасно знают свои обязанности. Зачем же их учить тому, что они знают. Когда будет бой, поверьте, я буду на своем месте.

Обозненко не настаивал.

Пошли в Днепровку. Тут было столько вишен, что издали деревья казались красными. Мы только вишнями и питались и набили оскомину. Делали сами вареники и ели со сметаной. Тут мы узнали, что наш дивизион переводят в Первую конную Кубанскую дивизию, которой командовал генерал Бабиев, наш старый знакомый по Северному Кавказу. Он по старой памяти просил дать ему наши обе батареи для десанта на Кубань. Это нам польстило, но и встревожило. Было лестно, что лучший кавалерийский начальник нас ценит, но десант нас вовсе не прельщал. Это последнее дело, там надо победить или умереть. А победить трудно. Были два малых десанта: один на Тамань, другой в Бердянск, и оба неудачно. А умирать вовсе не хотелось. Мы некоторое время ходили без боев вдоль Днепровских плавней, где были расквартированы Кубанские полки. Они все были уже конные и усиленно учились рубке. Но конский состав был неважный.

Днепровские плавни

Там, где мы стояли, Днепр образует плавни. Высокие берега расходятся на 60 верст и между ними болота, кусты, протоки, песчаные острова. Судоходное русло Днепра проходит у того берега.

Тут в XVI столетии образовалось любопытное вольное государство «Запорожской казачьей сечи». После покорения Крыма Екатерина II упразднила сечь и перевела казаков на Кубань. Кубанские «черноморские» казаки и есть потомки запорожцев.

Первая Кубанская конная дивизия состояла из полков: 1-го Кубанского (Корниловского), 1-го Екатеринодарского, 1-го Уманского и 1-го Запорожского. Казачьих конных батарей при них не было, оттого-то мы к ним и попали.

Мы прошли по селам: Васильевка, Балки, Белозерка, Лепетихи. Но боев не было. Тут нас застал приказ двигаться на Акимовку, маленькую станцию, чтобы грузиться. Поезд довез нас быстро, в одну ночь, до Феодосии.

Десант на Кубань

(1–19 августа 1920 года) погрузка

Было начало августа 1920 года. Очень рано. Состав вагонов остановился на запасном пути около моря. Мы были в Феодосии.

Один солдат, из пленных, взятых в Таврии, был из Вятки и никогда моря не видел. Он выглянул из товарного вагона.

– Глядь, речка!

В голосе явное удивление из-за размеров этой речки. Голос из глубины вагона:

– Эх ты, деревня. Это море.

– Море?! – вотяк вылезает из вагона, идет к морю, долго стоит и возвращается. – Воды-то, воды! И вся порченая.

Мы выгрузились, и обе батареи пошли в центр города и там построились на площади. Генерал Врангель сказал нам речь и наградил наш дивизион серебряными трубами на Владимирской ленте. За хорошую работу. (Воображаю, как осеклась инспекция конной артиллерии, которая все время мечтала нас расформировать!) Серебряные трубы мы взяли в Ромнах, а Владимирская флюгарка была у нас спокон веков. Так что это было только подтверждение существующего. После этого мы пошли на пристань и стали грузиться на пароход. Грузились мы на тот же «Аю-Даг», который привез нас из Новороссийска. Но на этот раз на нем были только наши две батареи и лазарет, так что было просторно.

Очень любопытно грузят лошадей. Лебедка подхватывает лошадь широкой подпругой. С того момента как лошадь теряет почву под ногами, она висит неподвижно, и лебедка переносит ее в трюм. Меня послали с несколькими солдатами в трюм расставлять лошадей. Мы еще расставляли предыдущих, когда нам спустили еще одну. Ее остановили сантиметров на двадцать от пола и она раскачивалась на тросе лебедки. Эта летающая лошадь вызвала враждебность всех лошадей, и, когда, раскачиваясь, она приблизилась к одному ряду лошадей, все как по команде заложили уши и дружно ударили задом. Бедная лошадь отлетела к противоположному ряду, который таким же манером отослал ее обратно. Получилась игра в футбол. Несчастная лошадь летала во всех направлениях, а мы бегали, стараясь ее избегнуть. Наконец догадались крикнуть наверх: «вира». Лошадь приподняли. Она продолжала беспокоить других лошадей, но была вне досягаемости.

К вечеру все было погружено. Мы трое: брат, Александров и я – пошли ночевать к тете Соне и спали в беседке в саду. Тетя Соня Тучкова объявила нам, что решилась ехать в Москву. Она чувствовала себя одинокой. Как мы ее ни отговаривали, она уехала. До Москвы, конечно, не доехала и умерла в тюрьме в Рязани.

Она пошла нас провожать на пристань. К нам подошел полковник Шапиловский. Мы его представили тете.

– Тучкова? Из тех самых?

– Да, из тех самых, бородинских.

Было очевидно, что Шапиловскому это импонировало. Брат этим воспользовался. Он попросился остаться, не идти в десант.

– А как же ваше орудие?

– Вот брат будет им командовать.

– Ну ладно…

Видимо, Шапиловский согласился только из-за присутствия тети Сони. Я был искренне рад за брата. Десант отвратная вещь. Никогда не знаешь, вернешься ли.

С тяжелым сердцем мы простились с тетей Соней, зная, что она идет на верную смерть. Потом с Александровым мы взошли на пароход, и «Аю-Даг» отошел от пристани.

Десант на Кубань был, конечно, тайной. Но все эту тайну знали и о ней говорили. Само собой разумеется, что и красные знали о десанте, и они навезли в Кубань массы войск. Единственное, что удалось сохранить в тайне, – это место высадки.

Морской поход

Вечером «Аю-Даг» пошел на юг в открытое Черное море. Когда совсем стемнело, мы присоединились к десятку пароходов, которые стояли на одном месте с потушенными огнями. Это был сборный пункт. Сюда шли пароходы из разных портов. В полночь, когда все собрались, пароходы выстроились в кильватерную колонну и пошли на север.

– Не курить и не разговаривать.

Тамань ведь была занята красными, и там, конечно, сидели наблюдатели, а ширина пролива всего восемь верст.

Ночь была темная, безлунная. Пароходы шли очень близко друг за другом. Красные не заметили нашего перехода в Азовское море. Шли мы всю ночь и часть дня и встали на якоре как раз посередине Азовского моря, так что наши суда нельзя было увидать ни с какого берега. Во время похода мы занимались стиркой белья упрощенным способом: белье привязывали на канате и волокли за пароходом. Через десять минут белье было сравнительно чисто и все вши погибали. Но некоторые плохо привязывали и теряли все белье.

Наш флот остановился посреди Азовского моря с потушенными котлами, чтобы дымом не выдать своего присутствия. Стояли весь день. Было жарко, и мы стали купаться. Я чуть не утонул по собственной глупости. В разговоре я как-то заявил, что люди прыгают в воду неправильно. Нужно прыгать вниз головой, тогда нельзя разбиться. Мои слова подхватили и обязали меня прыгнуть со шканцев «Аю-Дага», то есть самого высокого борта. Я по глупости согласился, но когда взглянул вниз со шканцев – дух захватило. Хоть «Аю-Даг» был маленьким пароходом, но на шканцах высота была трехэтажная или даже больше. Кругом собралась публика и даже сестры милосердия. Отказаться было нельзя, и я прыгнул. В воздухе я почувствовал, что меня заносит, и сделал движение поясницей, чтобы выправиться. В это время упал на воду грудью и почувствовал, как в хребте что-то хрустнуло. Я вытянул в воде руки, ожидая, что меня вынесет на поверхность, но поверхности что-то не было. Я открыл глаза. Желтый свет, но поверхности не видно. Очевидно, ушел глубоко. Не попасть бы под пароход. Я заработал руками и, когда воздуха уже больше не было, выскочил на поверхность среди наших купающихся. Но грудь сдавило, как обручем, и я не мог ни вздохнуть, ни позвать на помощь. Я стал медленно погружаться.

– Молодец, все же прыгнул. А небось боязно было? – говорили наши, не замечая, что я тону.

«Как глупо утонуть среди купающихся», – подумал я.

Вдруг я услыхал с радостью, что поручик Ладутко обратил внимание.

– Что с ним? Ему плохо?

Он подхватил меня под руку и подтащил к веревочной лестнице. Как только я за нее схватился, грудь отпустило и я мог вздохнуть всей грудью. Спасен. Но влезть по лестнице я не мог, ноги не действовали. Малая волна меня шлепала о подводный борт, покрытый ракушками, и я весь изрезался о них. Кто-то обратил внимание на кровь. Веревочную лестницу спустили, я поставил на нее ноги, и меня втянули наверх. Пришел доктор, помазал йодом и сказал, что легкий вывих позвонка. Не болело, но было трудно садиться в седло. Однако я был молод, и организм вскоре все наладил. Ночью мы снялись с якоря и пошли куда-то. Рано утром в тумане мы услыхали отдаленную стрельбу. Наши высадились в Приморско-Ахтарской и оттеснили красных. Берег был очень мелкий, и высаживались при помощи мелкосидящих железных барж с мотором. Нас забыли выгрузить, и мы не протестовали, потому что жизнь на «Аю-Даге» была приятная. Но лошади стали страдать от жары и недостатка воды. Тогда генерал Колзаков устроил тарарам, и нас сейчас же выгрузили.

Еще морской бой

Все воинские части пошли уже вперед, но станица была переполнена обозами, беженцами и даже женщинами и детьми. Бог знает, как они сюда попали. Какая глупость – брать беженцев в десант! Они только нас связывали и подвергались напрасно опасности.

Наши обе батареи тотчас по выгрузке запрягли, и они пошли искать Кубанскую дивизию. А меня и нескольких офицеров и солдат оставили, для того чтобы мы нашли повозки, погрузили снаряды и следовали за батареями.

Еще вечером все пароходы и два миноносца, которые нас охраняли, снялись и ушли в Крым. Было тягостное ощущение, что мосты сожжены и отступление нам отрезано.

Утром мы были разбужены взрывами снарядов крупного калибра. Один дом около нас обрушился. Как и следовало ожидать, после ухода миноносцев красный буксир притащил баржу, на которой стояло крупное орудие. Еще было счастье, что у красных не было военного флота. Этот обстрел вызвал панику среди обозов. Никаких войск в Приморско-Ахтарской не осталось. Но мы вспомнили, что при выгрузке видели английское орудие на пристани. Очевидно, оно было привезено именно для такого случая – прихода красных с моря. Несколько офицеров побежали на пристань. В передке были снаряды. На горизонте виден был буксир и баржа. Английская система была нам незнакома, но в принципе все орудия похожи друг на дружку. Мы поставили орудие и направили его, вкопали сошник, открыли затвор и зарядили. А вот произвести выстрел не сумели. Стали дергать за все, что имело вид спуска. Выстрел произошел внезапно: кто-то дернул за настоящий спуск. Первый снаряд был большим недолетом. Пользоваться прицелом мы не умели и потому просто стали поднимать ствол, чтобы увеличить дистанцию. Вскоре так наловчились, что наши гранаты стали падать вокруг баржи, и противники решили уйти от греха. Отмечу, что английская пушка стреляет дальше нашей и для морского боя вполне подходит.

Очень гордые отражением морского нападения, мы вернулись в станицу и нашли ее пустой. Все удрали. Мы едва смогли найти наши повозки, погрузили снаряды и под вечер отправились искать батареи.

За дивизией

Мы были очень неспокойны. Ехали мы маленькой группой на враждебной территории, не зная, куда ехать и где наши, и все время озираясь кругом, нет ли где красного разъезда.

Какие части участвовали в десанте, точно не знаю. Но думаю, что не ошибусь, назвав тех, с которыми мы встречались. Это была конная дивизия генерала Бабиева, четыре полка, и наши две батареи, числом около двух-двух с половиной тысяч шашек, и Константиновское пехотное училище в пятьсот – шестьсот штыков. Это было все. Совершенно недостаточно, чтобы завоевать всю Кубань. Врангель рассчитывал на поголовное восстание казаков, но оно не произошло, так как красные навезли массы войск. Но отношение казаков было к нам доброжелательное, и много добровольцев пополняли ряды наших полков. Командовал десантом генерал Улагай, а фактически генерал Бабиев. Говорили еще про «главные силы генерала Улагая», которые будто бы пошли вправо и находились в районе станицы Ново-Николаевской. Но это был миф. Никаких главных сил не было, и генерал Улагай спокойно сидел в Крыму. Но «идти к главным силам» было условным кодом и значило: отступать в случае неудачи в плавни через станицу Ново-Нижне-Стеблеевскую. Ведь нельзя было этого сказать просто – красные заняли бы станицу и отрезали нам отступление. Эта тайна была известна одному только Бабиеву, и он ее сохранил. Кроме того, миф о главных силах сослужил нам службу: во-первых, мы сами в них верили, чувствовали, что мы не одни. Главные силы поднимали наш дух. Во-вторых, красные тоже в них поверили и особенно боялись, не находя их нигде и ожидая всюду. Это связывало их действия. Видимо, они были убеждены, что наш десант имеет целью отвлечь их силы, а главные силы тогда-то и высадятся там, где их не ожидают. Этим и объясняется, что красные действовали недостаточно решительно и что мы смогли унести ноги с Кубани. Несмотря на неудачу десанта, мы оттянули громадное количество красных войск на Кубань, и благодаря этому в Таврии у нас был крупный успех: окружение и уничтожение красного конного корпуса Жлобы. В критический момент у красных не было резервов, и Жлоба погиб. Все резервы были на Кубани. За все время десанта мы не слыхали других артиллерийских выстрелов, кроме наших, что доказывает, что других войск и не было.

Наша маленькая группа ехала в поисках нашей батареи. Когда совсем стемнело, мы хотели заночевать на каком-то хуторе, но вокруг него лежали многочисленные трупы с погонами. Здесь произошла какая-то трагедия. Это нас испугало, и мы решили продолжать путь всю ночь, и хорошо сделали, потому что утром мы нашли наши батареи, а вечером по той же дороге шли красные. Если бы мы остались ночевать, мы бы к ним попали. Нашли мы обе наши батареи в станице Роговской, отделенной от главной дороги двумя большими прудами. Батареи еще не нашли дивизию, но уже была слышна орудийная стрельба. Мы пошли в этом направлении. Вскоре услышали пулемет, потом отдельные ружейные выстрелы, и наконец шрапнель разорвалась над нашими головами. Мы пришли. Дивизия вела бой у станции Тимашевки. Красные успели сосредоточить на ней большие силы, и дивизия отходила. Очень может быть, если бы наши две батареи сгрузили с пароходов вовремя, то Тимашевку мы бы взяли.

Мы были рады присоединиться к дивизии. С ней мы чувствовали себя в безопасности. Дивизия пошла опять в станицу Роговскую. Был черед дежурства нашей батареи. Во время похода по колоннам полков передали приказ Бабиева:

– Батарея наметом (галопом) вперед!

Бабиев звал нас для боя.

Мы взяли вправо и пошли галопом вперед. Я отъехал, чтобы взглянуть на батарею. Меня поразило радостное выражение на лицах людей и хорошее состояние лошадей. Я поделился своим наблюдением с капитаном Маловым.

– Идут, как на праздник, а ведь идут в бой.

– Это отдохнувшие нервы. Ты увидишь, что через несколько дней картина будет совершенно другая.

Он был прав.

Настоящего боя не было. Мы стреляли по отходящим красным, привели несколько пленных. Это было все.

Ночевали в станице Роговской. Она имела то преимущество, что соединялась с главной дорогой только узкой дамбой между двух прудов. Было легко ее охранять. На следующий день была дневка. Бабиев сказал нам:

– Отдыхайте хорошенько.

Он никогда зря не говорил. Значение его слов мы поняли потом. Нам предстоял трудный день.

Отправляя нас в десант, Врангель сказал:

– Не оглядывайтесь назад. Идите вперед, прямо на Екатеринодар. Тогда казаки восстанут поголовно.

Очень энергичный приказ. Но мы оглядывались, потому что жить хотелось.

Красные навезли в Кубань массы войск, и поэтому поголовного восстания не произошло. Но казаки встретили нас на этот раз радостно. Они отведали красного господства. От былой враждебности не осталось и следа. Приток добровольцев был непрерывен. Мы вернулись в Крым в большем составе, чем мы из него ушли. И это несмотря на потери.

Место высадки, Приморско-Ахтарская, было хорошо выбрано. С южной стороны примыкали знаменитые Кубанские плавни – приют повстанцев, – которые могли нам служить убежищем в случае чего. С севера шел ряд болотистых озер с двумя только переправами. Одну из этих переправ, в станице Брыньковской, тотчас по выгрузке заняли юнкера Константиновского пехотного училища. Открыта была только юго-восточная граница четырехугольника в 30 верст ширины и в 70 верст длины. Красные расположили войска по всему побережью, ожидая наш десант, но проглядели Приморско-Ахтарскую, несмотря на то что она расположена недалеко от Екатеринодара. Но спохватились и стали стягивать войска отовсюду. Цель Бабиева была разбить подходящие колонны красных, каждую в отдельности, пока они не соединились в крупные силы.

Река Кубань выше станицы Славенской разделяется на два русла, которые оба впадают в Азовское море, но далеко друг от друга. Все громадное пространство между этими руслами и еще дальше на север занято плавнями – болотистой, ненаселенной местностью.

Вот мы опять на Кубани и опять чтобы драться. Для меня это был третий раз, а были у нас офицеры, для которых это был четвертый раз. Мы как-то сроднились с Кубанью.

– Кубань и Дон, – сказал мне старый казак, – хорошо политы человеческой кровью. Все нашествия прошли тут. Потому-то земля наша так плодородна.

Был август 1920 года. Погода была чудная, дождей не помню. Арбузы и дыни созрели и служили нам главным питанием. Они насыщают и утоляют жажду. Даже лошади едят арбузы, но не дыни. Арбузы чудные, огромные, темно-зеленые, а внутри красные, сладкие и холодные. С двумя арбузами в руках невозможно сесть в седло. Один из них падает и разбивается.

Трудный день

Началось в полночь.

– Седлать, заамуничивать. Не курить. Не разговаривать и не шуметь.

Это значило, что красные совсем рядом, но не подозревают нашего присутствия. Действительно, как только наша колонна перешла дамбу, мы врезались в красную колонну, которая шла по главной дороге. Крики, выстрелы, пулеметная очередь в полной темноте. Мы приготовились к встрече, а для красных она была неожиданностью. Думаю, что они разбежались, но ничего не видел, хоть батарея была во главе колонны. Был день дежурства нашей батареи.

– Рысью марш!

Мы пересекли дорогу и пошли прямо на север. Долго шли рысью, не обращая внимания на отдельные выстрелы, которые раздавались изредка то справа, то слева. Стало светать.

Мы были далеко к северо-востоку, где нас не ожидали. Перед нами лежала станица Семенцево. Красные войска мирно спали. Мы грубо нарушили их сон. Часть сдалась, а часть побежала. Полки преследовали их в направлении станицы Брюховецкой, там, где мы провели Рождество.

На площади стояла толпа пленных под охраной нескольких казаков и наши две батареи. Мы все легли на землю и заснули. Шли ведь всю ночь.

– По коням! Садись! Рысью ма-арш!

Нас спешно звал Бабиев. Был наш черед дежурства, и наша батарея пошла к Бабиеву. Он стоял за большой скирдой и рассматривал что-то в бинокль.

– Вон там идет сюда красный батальон. Он ничего не подозревает и идет в колонне. Подъезжайте как можно ближе и ахните по ним картечью… Я послал за полками, но мы не можем их дожидаться. Я соберу казаков и атакую их с фланга. Понятно? Хорошо. Идите с Богом.

Мы вышли из-за скирд и пошли, не совсем на красных, в орудийной колонне, то есть орудие за орудием. Красные смотрели на нас с удивлением, но не стреляли. Потом, когда мы оказались на их уровне, то Шапиловский скомандовал:

– Поорудийно направо ма-арш… Галопом ма-арш!

Орудия повернулись, батарея оказалась в развернутом фронте и перешла с рыси в галоп. Тут красные заволновались и стали стрелять. У нас упала лошадь, другая. Но мы были уже совсем близко.

– Налево кругом. С передков. К бою!

После первого нашего выстрела у них произошла неописуемая паника. Толкаясь и мешая друг другу, они побежали, а наша картечь вырывала дыры в толпе. Справа Бабиев атаковал их своим штабом и двумя десятками казаков. Красные бросили винтовки и сдались. Было их человек шестьсот. Мы взялись в передки и пошли рысью туда же.

Но красные комиссары, придя в себя, увидели, что казаков всего три десятка.

– Товарищи, их немного, – крикнули они. – Возьмите опять винтовки и переколите этих собак!

И двое из них бросились на Бабиева, который выделялся своей фигурой, широкими генеральскими погонами. Кроме того, у него была сухая правая рука от старой раны. Шашку он держал в левой руке, а повод в зубах. Но товарищи плохо выбрали свою жертву. Хоть левой рукой, но Бабиев прекрасно владел шашкой. В мгновение ока он отразил их штыки и раскроил обоим череп. Остальные замялись.

– Рубите их всех! – закричал Бабиев.

Мы подходили рысью, когда увидели, что что-то там происходит неладное. Без колебания мы быстро снялись и пустили очередь картечи в бушующую толпу, рискуя повредить и своих, но выбирая места, где конных не было. В это время мимо нас прошел на рысях полк и с обнаженными шашками ударил на толпу красных. Мы тотчас же взялись опять в передки, но когда мы пришли на место, то все было кончено. Красных всех порубили.

Бой длился не более 20 минут. Это произошло вокруг отдельно стоящей хаты. Хуторянин осмотрелся с ужасом кругом.

– Господи, что же я буду делать со всеми этими убитыми? Как смогу я жить среди трупов?

И он без шапки пошел прочь от своего хутора. – Вы очень хорошо сделали, что стреляли еще, – сказал нам Бабиев. – Правда, вы нас тоже чуть не угробили, но ваша картечь пришла как раз когда нужно. Это холодит вам кровь – видеть пушки, которые в вас стреляют в упор. Это именно то, что должна, по-моему, делать артиллерия. Стрельба издали не так действенна и много менее впечатляюща… Но не станем терять времени. Нам предстоит еще много дела… По коням! Здесь все кончено.

Он не преувеличивал. Сотни трупов лежали вокруг хутора. И сказать, что несколько десятков минут назад это был целый батальон! Бой был очень недолгий.

Дивизия пошла к западу. Через некоторое время наши дозоры донесли, что по параллельной нам дороге двигается красная колонна, всего в версте. Нас разделяло только поле пшеницы.

Мы атаковали эту колонну, и она без особого сопротивления разбежалась. Бой был ничем не интересный. Когда бой кончился, казаки привезли в конно-горную тело капитана Барского, того самого, который меня ругал за то, что я напоил его лошадь.

Никто не знал, как он был убит. Он не был обобран. Около двух часов пополудни мы остановились в саду среди степи, чтобы накормить и напоить лошадей: тут был колодец.

Отрубленная голова

Я воспользовался остановкой, чтобы расседлать Андромаху, протереть ей спину соломой и позволить ей поваляться на траве. Сам же я стоял с седлом рядом и прислушивался, готовый вновь поседлать при первом выстреле.

Рядом со мной разговаривала группа казачьих офицеров. Молодой удивлялся.

– Почему среди убитых нет обезглавленных? Можно ли одним ударом отсечь голову? Видишь иногда прекрасные удары: череп рассечен наискось, а вот отрубленных голов я не видел.

Старший офицер объяснил:

– Чтобы отрубить голову, вовсе не надо слишком сильного удара. Это вопрос положения, а не силы. Нужно находиться на том же уровне и рубить горизонтальным ударом.

Если конный противник нагнется, а он всегда нагибается, то горизонтальный удар невозможен. Пехоту же мы рубим сверху вниз… Эх, жаль, если бы подвернулся случай, я бы показал, как рубят голову.

В одном из предыдущих боев мы захватили комиссара. Впопыхах его посадили в пролетку генерала Бабиева, которая случайно проезжала мимо. Посадили и про него забыли. Пролетка служила Бабиеву рабочим кабинетом. На этой остановке Бабиев слез с коня и направился к своей пролетке. Он с удивлением увидел комиссара.

– Кто этот тип и что он делает в моей пролетке?

– Комиссар, ваше превосходительство, – сказал адъютант. – Мы подумали, что вы захотите его допросить.

– Вовсе нет. У меня масса работы. Освободите от него пролетку.

Комиссара любезно попросили слезть и подойти к разговаривавшим офицерам.

– Вот случай, который сам собой напрашивается, – сказал пожилой.

С комиссаром были вежливы, предложили папиросу, стали разговаривать.

Я все еще не верил в исполнение замысла. Но пожилой зашел за спину комиссара и сухим горизонтальным ударом отсек ему голову, которая покатилась на траву. Тело стояло долю секунды, потом рухнуло.

Я сделал ошибку. Надо было бы наблюдать, что делается с головой, а меня привлекла его шея. Она была толстая, наверное 42, и вдруг сократилась в кулак, и из нее выперло горло и полилась черная кровь.

Меня стало тошнить, и я поспешил отойти. Все это произошло без всякой злобы, просто как демонстрация хорошего удара.

– Это что, – сказал пожилой. – Вот чтобы разрубить человека от плеча до поясницы нужна сила.

Он вытер шашку об мундир комиссара. Человеческая жизнь ценилась недорого.

Ольгинская

Накормив лошадей, мы двинулись дальше и под вечер пришли в хутор Бутенково. Порядком усталые из-за большого похода и нескольких боев, мы собирались тут заночевать. В Бутенкове красных войск не было, но жители нам рассказали, что в станице Ольгинской, верстах в пятнадцати, красные окружили юнкеров. Бабиев тотчас же принял решение.

– Идем в Ольгинскую и поторопимся. Уже вечереет. Полки пойдут шагом, чтобы кони отдышались для возможной атаки. А вы, батарейцы, идите со мной на рысях.

Мы с Бабиевым и сотней казаков пошли к Ольгинской. Вскоре мы стали слышать выстрелы, а когда подошли к самой станице, увидали красные цепи. Они наступали на станицу и подставляли нам тыл. Видимо, они не подозревали о нашем присутствии.

Все произошло по-бабиевски. Мы развернули фронт двух батарей, подошли вплотную и ахнули картечью. Бабиев атаковал их с фланга. Часть удрала, часть сдалась, а часть была перебита. Их начальники не имели времени очухаться и подать команд к перестроению. Все длилось несколько минут. Конечно, это был опасный блеф, но зато бой был короткий.

С этого конца все было кончено, когда из-за другого конца довольно большой станицы повалила черная масса пехоты с каким-то гомоном.

Мы выпустили в них несколько шрапнелей, которые их не остановили. Странно, пехота не стреляла, а что-то орала. Мы приготовились уже удирать, когда к нам приехал Бабиев.

– Ну, герои, вы, кажется, собираетесь удирать? Не бойтесь – они сдаются. Но, пожалуй, лучше не подпускать их близко к пушкам. Отойдите на этот бугор и держите картечь на всякий случай. Я послал за полками. Уж очень много их сдается сразу. Тысячи три.

Наконец пришли наши полки, и мы снова приняли уверенный вид.

Оказалось, что в Ольгинскую прибежали выжившие в предыдущих боях с криком:

– Белые идут, всех решают.

Они посеяли панику, и, когда раздались наши залпы, красная пехота, мобилизованная, решила сейчас же сдаться. Мы из них сделали полки, и они вполне добросовестно сражались на нашей стороне.

В Ольгинской мы освободили юнкеров Константиновского пехотного училища, которые были при последнем издыхании, без патронов. Мы пришли как раз вовремя. Все падали от усталости, но все же хорошо накормили лошадей, раньше чем заснуть. Я считаю этот день одним из самых трудных во время гражданской войны. Было пять боев и семьдесят, а то и больше верст похода. Андромаха хорошо перенесла трудности.

Рассказ юнкера

Наше Константиновское пехотное училище выгрузилось первым в Приморско-Ахтарской, оттеснило красных и после нескольких незначительных стычек заняло станицу Брыньковскую. Наша задача была держать переправу между двумя большими озерами и воспрепятствовать подходу красных частей. Что мы и выполняли. Но красные прошли через Бутенково и нас окружили. Мы потеряли всякую связь и с дивизией Бабиева, и с Приморско-Ахтарской. А главное, у нас стал ощущаться недостаток патронов.

Наконец, видя безнадежность нашего положения, мы пошли к югу, к плавням. Но идти приходилось в сплошном окружении. Мы шли ночью – от бахчи до бахчи. Арбузы спасали нас от голода и, главное, от жажды. Было разрешено стрелять только в упор, чтобы не промахнуться. Приказано было сохранить два патрона, последний для себя. Убитых мы оставляли, но что было ужасно – приходилось пристреливать своих же тяжелораненых.

Наконец мы добрались до станицы Ольгинской и из-за количества раненых и отсутствия патронов не могли двинуться дальше. И никаких сведений о наших. Кругом же красные, которые все больше и больше напирали. Мы выстреливали уже последние патроны.

И вот вчера мы вдруг услыхали отдаленный гром. Но небо было чистое. Неужели орудия? Наши? Как их известить? Гром смолк, но через час появился опять и уже ближе. Без всякого сомнения это были орудия. А красные, чувствуя, что мы можем спастись, напирали. Потом опять все смолкло. И вдруг совсем рядом за станицей грохнули залпы, красных охватила паника, и казачий разъезд вошел в станицу. Это было избавление.

Корреспондент

С нами в десант отправился английский корреспондент. Он хорошо говорил по-русски и был прекрасно снабжен всем нужным и ненужным. У него была чудная кровная лошадь с новым скрипящим седлом, другая лошадь с вьючным седлом, кожаными чемоданами, служащим и даже с палаткой. Чтобы подчеркнуть свою нейтральность, корреспондент не носил оружия, а только фотоаппарат и бинокль. Он носил даже перчатки и новую английскую форму. На пароходе все хорошо функционировало, но как только спустились на землю, он не мог добиться утром горячей воды, чтобы бриться, и «брекфеста». Он определился в штаб Бабиева. Но этот штаб был крайне беспокоен. Большинство вещей, которые он с собой привез, оказались ни к чему и только мешали. Палатку только поставили, глядь – штаб снимается и уходит. Палатку надо вьючить впопыхах. В одном бою он потерял свою вьючную лошадь, в другом исчез его служащий с обоими чемоданами.

Наконец настал день, когда Бабиев повернулся к своему штабу и скомандовал:

– Шашки вон! Пошли в атаку!

Корреспондент был в нерешительности. Но остаться одному было, пожалуй, еще опаснее. Мог ведь появиться, откуда ни возьмись, красный разъезд. Тогда он пришпорил свою лошадь, а лошадь у него была хорошая, она вынесла его далеко вперед, и он оказался среди удиравших красных, которым было плевать на его нейтральность, и они стали гоняться за этим странным всадником. Только быстроте своей кобылы и усилиям Бабиева корреспондент был обязан своей целостью. При этом он потерял бинокль и заменил его револьвером.

Мы все с большим любопытством следили за эволюцией корреспондента. В продолжение нескольких дней я его не видел.

– Что с ним сталось? – спросил я казачьего офицера.

– Он все тут. Но вы его больше не узнаете. Ха, ха, ха. Смотрите, второй в шестом ряду Запорожского полка. Тот, с рыжей бородой, – это он.

– Как? В полку? Как он до этого дошел?

– А он все перепробовал. Если бы можно было уехать, он бы, конечно, уехал. Но сообщения с Крымом нет. У Бабиева в штабе ему не понравилось. Ушел в обоз и там чуть к красным не угодил, все вещи растерял. Тогда он попросился в полк. И в этом он прав – это самое безопасное место… Он исправно несет службу и ничем не отличается от казака.

– А его чудная кобыла и английское седло?

– Кобылу убили, седло он потерял и перчатки больше не носит.

– Заместо «брикфеста» ист кавун, – добавил другой казак. – И больше не броится. Борода ему к лицу.

Во время драмы с отрубленной головой корреспондента поблизости не было. Сперва он не хотел верить, но ему показали голову. Тогда он воскликнул:

– Почему меня не предупредили, я мог бы сделать хорошую фотографию.

Брыньковская

Благодаря взятию станицы Ольгинской, которая занимала центральное положение в четырехугольнике между озерами и плавнями, мы смогли восстановить связь с Приморско-Ахтарской, где находились наши обозы, лазареты и патроны. Но красные занимали станицу Брыньковскую между двумя озерами и угрожали нашим флангам и сообщениям.

После дневки в Ольгинской, необходимой для лошадей, дивизия в полночь тихонько направилась к Брыньковской. Обе батареи шли впереди с Бабиевым. Полки следовали. Но на этот раз красные были настороже и встретили нас пулеметным огнем. Была кромешная тьма, и у нас потерь от красного огня не было. Но батарея ничего не видела и не могла стрелять. Кроме того, красные выкопали окопы, что усложняло дело для нашей конницы. Бой затягивался.

Видя, что внезапность не удалась, Бабиев переменил тактику. Тут был небольшой лесок. Бабиев поставил за ним полки и обе батареи так, чтобы скрыть их от красного наблюдателя на очень высокой Брыньковской колокольне. Против окопов он послал пехоту. Думаю, что это были пленные из-под Ольгинской. Хоть мы и были закрыты от глаз красных наблюдателей лесом, но они подозревали наше присутствие там и каждые три минуты посылали нам гранаты, раскидывая их по всем направлениям. Так проходили часы. Этот беспорядочный обстрел нас очень нервировал: не знаешь, куда упадет следующая граната. Трудно переносить обстрел, ничего против не делая. Казаки становились угрюмы.

Были любопытные случаи. Три офицера конно-горной уселись на земле играть в карты. Граната упала как раз на карты, ушла глубоко, потому что стреляли издали и гранаты падали почти вертикально, не дала разрыва, а лишь дымок. Камуфлет! Чертовски повезло!

Мне тоже повезло. Меня вдруг охватило беспокойство. Я поднялся и думал укрыться у орудия, но там все места были уже заняты. Тогда я подошел к передку и прижался к нему со стороны колеса, делая вид, что я что-то ищу на нем. Я не слышал разрыва, очутился на четвереньках, и что-то сильно ударило в затылок. «Убит», – пронеслось в голове. Осторожно отер лоб и посмотрел на руку – крови нет. Дотронулся со страхом до затылка, ожидая нащупать ужасную рану, – ничего. Тогда, осмелев, стал ворочать головой – ничего. Двигать руками – ничего. Тогда встал и увидал за собой воронку, как раз там, где я раньше сидел. Очевидно, в затылок попал ком земли или ударила подножка колеса, так как при разрыве лошади дернули. Мне очень повезло, что-то меня предупредило об опасности и заставило уйти, когда уже граната летела, то есть в последнюю секунду.

Были и другие подобные случаи, но были и убитые люди и лошади, и это длилось очень, очень долго.

Около трех часов пополудни наша пехота пошла в атаку на окопы, потом повернулась и пустилась бежать. Красные не выдержали, вылезли из окопов и пустились ее преследовать. Наши бежали все резвей к леску. Красные потеряли всякий строй в преследовании. Этого-то и ждал Бабиев. Из-за леска внезапно вылетели наши полки и пустились рубить теперь уже удирающих красных. Сразу с налета полки ворвались в станицу Брыньковскую и даже прошли за нее, всюду рубя растерявшихся красных. Урон был страшный, и победа полной. Мы, батареи, шли за полками на рысях, но не могли за ними угнаться.

Выйдя из-за леска, мы увидели поле, буквально усеянное трупами красных. Было трудно провезти орудие, не раздавив трупа. Казаки отомстили за молчаливые потери за леском. Были прекрасные удары: черепа срезаны блюдцем и открыты, как крышка коробки, которая держалась только на полоске кожи. Понятно было, что в древности делали из черепов кубки, – все это были готовые кубки.

Я шел впереди своего первого орудия, тщательно выбирая дорогу между трупами, чтобы провести батарею, не раздавив их. А сзади меня мои ездовые старались наехать колесом на голову, и она лопалась под колесом, как арбуз. Напрасно я ругался, они божились, что наехали случайно. В конце концов я уехал дальше вперед, чтобы не слышать этого ужасного хруста и отвратительного гогота, когда еще не совсем мертвый красный дергался конвульсивно. В этот момент я ненавидел своих людей. Это были какие-то неандертальцы.

Но странно. Они увидели щенка, выпавшего из мешка зарубленного. Тогда вдруг все разжалобились.

– Нельзя же его здесь оставить. Он ведь погибнет.

Один соскочил и подобрал щенка.

– Осторожно, ты, своими лапищами – он же маленький.

Что это такое? После гогота над дерганьем умирающего? Человек – великая тайна, но и большая сволочь.

Не доходя до Брыньковской, обе батареи остановились. Один солдат, отошедший для натуральной потребности, вернулся бегом.

– Там в двухстах шагах окопы и красные в них.

Полки прошли, не заметив их. Они были уже с той стороны станицы. Никаких наших частей поблизости не было. Мы были сильно обеспокоены. Все же установили орудия и пулеметы и послали разведчиков. Рота красных вышла из окопов и сдалась нам. Нас это вовсе не устраивало. Мы боялись наших пленных. Батареи беззащитны во время движения. Но мы, конечно, этого не показали. Обращались с ними сурово и повели в станицу. Там, к нашему большому облегчению, стояла на площади большая толпа пленных и несколько казаков их охраняли. Мы сдали им своих пленных, легли на землю и заснули. Но спать долго нам не пришлось. «По коням! Садись. Рысью!» – Бабиев звал нас.

Бой у Ольгинской

Мы узнали, что красная кавалерия заняла у нас в тылу Ольгинскую, посеяв панику среди обозов и раненых. Константиновские юнкера храбро оттеснили красных, но нужно было спешно идти им на выручку. Бабиев вернул зарвавшиеся полки. Дивизия собралась и развернутым строем двинулась на Ольгинскую.

Мы прошли мимо красного разъезда, который по ошибке принял нас за своих и так перетрусил, поняв ошибку, что даже не решался удирать, а мялся на месте.

Мы с хода ударили по красной кавалерии. Бой был очень упорный. Наш взвод, два орудия, под начальством капитана Малова, командира взвода, послали на крайний правый фланг. Наших частей с нами не было. Против нас лава красной кавалерии и бронепоезд, который регулярно посылал нам шестидюймовый снаряд с небольшим перелетом, снаряд за снарядом и все по тому же месту. Укороти они на одно деление – и от нашего взвода остались бы рожки да ножки. Тогда я подумал: плохо стреляют без офицера. А сегодня я думаю, что стрелял именно офицер и стрелял очень хорошо. Он, очевидно, нас щадил и стрелял так, чтобы с броневика казалось: все попадания.

Нас беспокоила красная кавалерия. Несмотря на наш огонь, она к нам продвигалась. Малов не отличался ни храбростью, ни хладнокровием. Он посеял у нас панику, вдруг заорав истерическим голосом:

– Назадки! Галопом!

Положение вовсе не было трагическим, и можно бы было отойти и рысью. Но паника заразительна. Мы бросили два лотка со снарядами и поскакали наутек.

В это самое время нам навстречу адъютант Бабиева вел на подмогу наших пленных, которые храбро бежали в бой и отбили красную кавалерию. Мы были очень пристыжены, что бросились бежать слишком рано и без особой надобности.

Все зависит от начальника. С Бабиевым мы были львами, а с Маловым мышами. Я не имел склонности ни к тем, ни к другим, а предпочитал работать под командой Шапиловского, который делал работу хорошо и не очень рисковал.

Бой затягивался. Мы отбили красных, освободили станицу и наши обозы, но не смогли нанести красной коннице решительного поражения. Стало очевидно, что красным удалось сосредоточить большие силы, во много раз превосходящие наши. Под вечер мы находились около Бабиева, когда появился самолет. Мы расстелили простыни на земле, самолет снизился и кинул коробку, в которой был приказ генерала Улагая нашей дивизии присоединяться к главным силам, которые находятся у станицы Ново-Николаевки. Как я уже сказал, это был условный код, который значил: отступать в плавни. Но мы крепко верили в наши «главные силы» и только удивлялись, что не слышим их орудий. (По запискам генерала Врангеля, главные силы действительно были.)

Тут мне пришлось подтянуть моего друга Леню Александрова. После нашего драпа люди были нервны и робки. Вдруг Леня заныл, смотря на самолет:

– Теперь они нас и с воздуха будут бомбардировать.

– Дурак. Самолет наш и привез нам приказание.

Леня на меня очень обиделся, а люди стали улыбаться.

Дивизия ночевала в станице Ольгинской. Раненых и обозы отправили в Приморско-Ахтарскую с приказанием всем обозам из Приморско-Ахтарской идти через плавни на юг по плохой дороге. Чтобы конвоировать раненых и обозы, послали полки из пленных. А чтобы конвоировать этих последних, послали Константиновское училище. Наша же дивизия запаслась патронами, мобилизовала пустые повозки для будущих раненых и приготовилась к труднейшему фланговому маршу. Впрочем, вру. Мы, простые участники, ничего не знали о намерениях Бабиева и спали безмятежно.

Фланговый марш

У нас не было ни календарей, ни часов, мы едва знали, какой месяц. Некоторые даты я узнал много спустя из книг старших генералов, описывавших события, в которых мне пришлось участвовать. Но генералы описывали их в общих чертах, не зная всех деталей, которые пришлось пережить мне. «Конница генерала Бабиева, оттесняя противника, направилась на соединение с главными силами». Конечно, это верно, но коротко и вовсе не передает те бои, опасности и трудности, с которыми пришлось встретиться нам, простым участникам этого труднейшего похода. А ведь детали составляют всю суть дела.

Чуть стало светать, как мы в глубоком молчании оставили станицу Ольгинскую и направились на юг к плавням, камышам, кустам и высокой нескошенной траве, которая могла скрыть нас от глаз красных. Нам благоприятствовал густой туман, лежащий пластом на земле. В этот день конно-горная была дежурной и ее поставили у начала высоких камышей, чтобы дать пройти всей колонне под ее охраной. Мы же, вторая конная, замыкали колонну наших обозов. Мы уходили из Ольгинской последними.

Верстах в трех перед конно-горной выделялся над туманом красный бронепоезд. Это была заманчивая цель, и конно-горная не выдержала: когда мы, последние в колонне, подошли к ним, они, раньше чем сняться и идти за нами, пустили несколько гранат в бронепоезд. Мы его ясно видели, он стоял на железнодорожной насыпи. А он нас не видел, мы стояли внизу, в полосе тумана. Бронепоезд как бы проснулся, стал отходить и стрелять неизвестно куда. Но это оказалось крупной ошибкой с нашей стороны. Красные прозевали наш уход из Ольгинской, и если бы мы ушли молча, то час-другой нашего ухода не заметили бы. Наши выстрелы их разбудили, и они кинулись нас преследовать и не отставали от нас до самого вечера.

Наши обе батареи шли рысью, чтобы догнать ушедшую колонну, когда на одном повороте среди высоких камышей мы буквально натолкнулись на красный бронеавтомобиль. Завернули мою первую пушку и направили ее в упор на броневик. Но он не двигался, и дверь его была открыта. Тогда несколько храбрецов с карабинами подошли к нему. Броневик был пуст, но все указывало, что он только что оставлен людьми. Обыскали соседние камыши и вытащили трех трясущихся красных. Что с ними сделали, не знаю, потому что батарея пошла дальше догонять колонну.

Дивизия шла сперва на юго-запад и дошла до края плавней, затем повернула и пошла на юго-восток по самому краю плавней. Был сухой период, и берег плавней был крепок, повозки и даже орудия шли по нему хорошо. Вскоре появились красные и обложили нас тесным полукольцом.

Чтобы двигаться вперед, наша колонна должна была отбрасывать красных впереди нас, удерживать напиравших слева и отбиваться от наседавших на хвост колонны. С раннего утра до позднего вечера был один сплошной бой. Мы занимали совсем маленькое пространство, где сейчас находилась колонна, а кругом были красные. Пули летели отовсюду, только не из плавней. Нас иногда скрывал склон почвы к плавням и высокая трава, но не всюду. Не было места в колонне, где бы не жужжали роями пули. Красной артиллерии не помню. Вероятно, красные цепи были так близко к нам, что их артиллерия не могла стрелять. А может быть, я просто забыл. Артиллерист не обращает внимания на снаряды, а боится пуль. Пехота же наоборот.

Так весь день мы шли в тесном окружении. С другим начальником такой поход был бы невозможен, но нас вел Бабиев, и мы ему слепо верили, сжимали зубы и шли. Наши обе батареи были все время заняты – работали челноком. Одна отстреливалась, а другая неслась вперед по самому краю воды, выскакивала в голове колонны и стреляла на картечь. Иногда Бабиев считал обстановку благоприятной для атаки. Тогда сразу отбрасывали красных на версту, и вся колонна спешила на рысях пройти освободившееся пространство без стрельбы. Но вскоре красное кольцо опять сжималось.

Я старался, насколько было возможно, задерживаться в низине или за кустами и проходить как можно быстрей открытые пространства. Вначале боялся очень, потом страх притупился. Боялся я за себя и за Андромаху. Изредка искал глазами Александрова – цел ли еще. Я был рад, что брат остался в Крыму.

Раза два батарею посылали отстреливаться от напиравших сзади. Тогда проходили мимо повозок с ранеными, и они нас спрашивали о положении. Мы делали веселый вид и отводили глаза. Иногда раненые просили их прикончить, чтобы они не попали к красным. Их успокаивали, но старались скорей пройти. Да, лучше быть убитым, чем раненым. С Андромахой мы разделили арбуз – ничего другого не было. В обозе патронов и снарядов становилось все меньше, а раненых все больше.

В тупике

Под вечер болотистый ручей преградил нам дорогу. На той стороне на расстоянии в полверсты находился хутор Кирпили. Через болото на хутор вела дамба-дорога. Кирпили были заняты красными. Мы были зажаты в тупике. С двух сторон болото, а с третьей напирали красные. Положение казалось безвыходным.

Мы находились около Бабиева, когда он отдал приказание есаулу (командиру сотни). К сожалению, фамилию его не запомнил.

– Есаул, вы должны взять Кирпили. Это наше единственное спасение. Не отступайте. Атакуйте по плотине. Бог вам в помощь. Ступайте.

Услыхав этот приказ, я сильно обеспокоился. Атаковать по плотине в полверсты? Верхом? Это же невозможно. Десяток стрелков может защитить дамбу против полка.

Но есаул ответил очень просто:

– Слушаюсь, ваше превосходительство.

– Чтобы отвлечь их внимание, – продолжал Бабиев, – я сейчас атакую всеми силами. Воспользуйтесь этим моментом.

Есаул повернулся к своим людям – человек пятьдесят всадников – и ровным голосом скомандовал:

– Справа по три, шагом ма-арш!

И они пошли.

Мы же всеми силами атаковали красных перед нами, но не смогли их оттеснить. Поручик Абрамов был ранен около меня. Я помог положить его на повозку. Он схватил мою руку.

– Не бросайте меня красным. Лучше прикончите сейчас.

– Какие глупости. Мы вас возьмем с собой, – сказал я, стараясь говорить веселым голосом, и отвел глаза.

Мы встретились глазами с Александровым и ничего не сказали, но поняли друг друга. Казалось, наступает конец. Вдруг солдат вскрикнул и указал пальцем на Кирпили: на той стороне болота появились всадники. У них был характерный силуэт казаков.

– Наши!!! Кирпили взяты!!! Спасены!

Эти радостные слова повторялись по нашим войскам, как крик победы. Это было даже больше, это было Избавление.

Бабиев тотчас же послал подкрепление есаулу. А мы на рысях пошли по длиннейшей дамбе, чтобы скрыться в Кирпилях.

Идя по узкой плотине, я спрашивал себя, как могли они пройти по ней? Они прошли наметом (галопом) гуськом и атаковали красных среди плетней и домов, то есть в худших условиях для конной атаки. И все же они взяли Кирпили и даже с малыми потерями. Они даже не хвастались, думая, что сделали работу, как всякую другую, а не совершили подвиг.

– Взяли врасплох, – говорили они.

Дивизия быстро втянулась в Кирпили. Теперь нас отделяло от красных широкое болото, и мы могли вздохнуть свободно, по крайней мере на время. Пора было вздохнуть: после целого дня жестоких непрерывных боев снаряды, патроны да и нервы были на исходе. Напряжение в течение дня было чересчур сильно.

Кирпили

Мы оставались два дня в Кирпилях. Нам было запрещено стрелять, чтобы сохранить снаряды и патроны, которые у нас остались на случай нападения. Но наша батарея стояла на позиции, и всегда при орудиях были дежурные номера и офицер. Другой офицер был на наблюдательном пункте, на стогу сена среди болота, и к нему был протянут телефон.

Не знаю почему и крайне удивляюсь, но красные находились только по ту сторону ручья Кирпили. Они почему-то не пытались зайти с этой стороны ручья. Очевидно, местность им не благоприятствовала (болотистая). Наше молчание придало красным смелости, и они поставили на том берегу открыто батарею и разгуливали целыми формированиями в сомкнутом строю. Какая цель! Но с нашей стороны ни выстрела. Я отношу это к большой дисциплине, которую удалось ввести Бабиеву.

Днем и ночью красные посылали нам гранату каждые десять минут. Гранаты разбрасывали бессистемно, чтобы нельзя было предугадать, куда упадет следующая. Это действует на нервы. Мы разговаривали, шутили, смеялись. Потом замолкали, прислушивались. Слышен был выстрел, полет снаряда, разрыв. Тогда все опять заговаривали до следующего снаряда.

Я был дежурным у молчаливых орудий. Поручик Арсеньев с наблюдательного пункта попросил меня шепотом по телефону прийти скорей к нему на копну, но без шума. Я почти полз и лег около него на копну. Он приложил палец к губам и протянул мне бинокль. Я обследовал ту сторону, но не нашел ничего особенного. Взглянул на него вопросительно – он указал пальцем вниз копны.

Да, это было редкое зрелище. Тут на маленькой мочажине собрались, вероятно, перед отлетом дупеля, бекасы, кроншнепы и всякие другие кулики и голенастые, которых даже и видеть-то не приходилось. Оба мы были охотниками и долго любовались необычайным зрелищем. Какое преимущество уметь летать. Мы им завидовали. Если бы могли, с какой радостью улетели бы в Крым.

Бабиев чего-то ждал. Местный казак пробрался к нам через болота и сообщил о прибытии наших обозов из Приморско-Ахтарской. Они находились в трех верстах от Кирпилей, но с той стороны, занятой красными. Сидели в камышах и ждали приказаний. Они пришли по малопроезжей дороге через плавни.

Это и была та новость, которую ждал Бабиев. Он послал им сказать, чтобы они на рысях проходили в Кирпили при первом орудийном выстреле. Мы немного подождали, дали казаку добраться до обоза. По данному сигналу наша батарея смела красную батарею, так наивно вставшую на открытую позицию на той стороне ручья. Той же участи подвергся разгуливавший эскадрон. Полки перешли дамбу, ударили по растерявшимся от неожиданности красным и оттеснили их от проселка, ведущего в плавни. А по этой дороге уже нахлестывали бесконечные обозы из Приморско-Ахтарской, а рядом с повозками раненых и патронов бежали бегом солдаты в английском обмундировании, вызывая у нас недоумение. Оказалось, чтобы освободить повозки для раненых, пленным из Ольгинской раздали английское обмундирование. Весь проход наших обозов в Кирпили длился не больше часа. Когда красные наконец опомнились и подтянули резервы, мы были опять в Кирпилях за длинной дамбой. Но теперь у нас были и патроны, и снаряды, и красные должны были держаться поодаль. Мне кажется, что во время этой вылазки у нас не было потерь или самые ничтожные.

Конечно, короткая фраза сообщения: «Конница Бабиева, оттесняя противника, направилась к главным силам», – очень плохо или, верней, совсем не передавала тот ужас, который мы пережили в этом труднейшем фланговом походе. Мы думали, что находимся теперь недалеко от наших главных сил генерала Улагая, которые будто бы находились в станице Ново-Николаевке, верстах в шестидесяти. Повторяю, как мы думали, потому что никаких «главных сил» в действительности не было. Но мы в них твердо верили, и это нас очень подбодряло.

Дав отдохнуть день обозам, мы пошли в Ново-Николаевку. Как будто красных между Кирпилями и Ново-Николаевкой не было.

Ново-Николаевка

Итак, мы направились в станицу Ново-Николаевку. Чтобы улизнуть незаметно от красных, мы выступили среди ночи, в полной темноте. Наши батареи шли впереди, за Бабиевым. Вдруг перед нами заработал пулемет, но сразу смолк. Оказалось, что наша застава Запорожского полка спросонья не разобрала, кто идет.

Несмотря на этот досадный шум, красные наш уход из Кирпилей проспали и во все время длинного и долгого похода нас не преследовали. Это была удача, потому что с нами были бесконечные обозы и охранять их в бою было бы очень трудно. Мы постоянно останавливались и давали обозам подтянуться.

Обозы от нас отделились и пошли направо, вдоль границы плавней, в станицу Ново-Нижне-Стеблеевскую у самых плавней и на реке Кубани. С обозами пошли юнкера Константиновского училища.

Мы же, дивизия Бабиева и ольгинские пленные, пошли прямо на Ново-Николаевку. Шли мы весь день и часть ночи и пришли в станицу примерно к полночи. В станице было много пехоты, и мы заключили, что это-то и есть «наши главные силы» генерала Улагая. Мы прошли до площади, поставили на ней наши орудия, распрягли их и разошлись по квартирам, которые находились довольно далеко от орудийного парка.

Перед тем как ложиться спать, мы разрезали очень большой арбуз. Вот как это делалось. Его разрезали и потом отпускали, и он распускался, как роза. Лучший кусок был тот, к которому прилипла серединка, и каждый хотел им завладеть. В правилах игры можно было хитрить. Когда арбуз отпустили и он развалился, я кинул: «Стреляют!» Все прислушались, и я завладел лучшим куском. Но к моему удивлению, все вскочили и стали пристегивать оружие, потому что в станице действительно стреляли.

Мы бросили арбуз и кинулись к орудиям. Их спешно запрягали. Вестовой протянул мне повод поседланной Андромахи. Как только я получил Андромаху, я перестал бояться. Орудия запрягли, и мы двинулись шагом, чтобы избежать паники, вон из станицы.

Вот что произошло. Наши ездовые с распряженными лошадьми направились к домам, которые им указали квартирьеры, и нашли дворы переполненными спящими солдатами.

– Вы какого полка? – спросили они одного солдата, который не спал.

– 237-го советского, – ответил он.

– А…

Наши ездовые имели присутствие духа уйти не спеша к орудиям и снова их запрячь. Они известили других. Между тем началась стрельба, и обе стороны пустились наутек. Как квартирьеры не заметили неприятельской пехоты?! Конечно, думали о наших «главных силах», которых не было.

Когда вспоминаю этот эпизод, волосы шевелятся на голове. Очень просто: вошли в забитую неприятелем станицу, пошли на центральную площадь, распрягли там орудия и ушли на квартиры. Нам еще повезло, что мы не потеряли орудий. Нам удалось уйти из станицы, и без потерь. Ночью пули не причиняют много вреда. Проходя мимо нашего дома, я соскочил с Андромахи, вошел в дом и взял свой чудный кусок арбуза, и ел его в седле во время отступления. Мы вышли из станицы, отошли немного и остановились. Я лег на землю и держал повод бедной Андромахи, которую не поили, не кормили и не расседлывали после очень долгого похода.

Бой

Бой начался с зарей и вскоре принял нудный, затяжной характер. Станица осталась незанятой, между нами и красными. Бабиев решил этим воспользоваться, чтобы ударить по левому флангу красных. Он взял наши обе батареи и два полка, на рысях прошел по главной улице станицы и свернул вправо, в малую уличку, выходящую из станицы.

Но на этот раз счастье не сопутствовало Бабиеву. Как только мы свернули в уличку направо, пули густыми роями полетели нам навстречу. Внезапность нападения была потеряна. Перед нами, говорили потом казаки, была выстроена батарея из семнадцати пулеметов. Если даже число пулеметов преувеличено, то во всяком случае их было много, а пуль еще больше. Листья лип падали срезанные. Житья от пуль не было. Мы пригнулись к луке и поскакали вперед. Казак, скакавший впереди меня, был убит пулей в лоб, я видел, как что-то брызнуло из головы. Совершенно такой же случай был под Харьковом.

Мы вышли из станицы. Тут была низина, старое русло, которое нас скрыло от глаз противника. Обе батареи тут и затаились, а полки пошли вперед в атаку. Мы были спрятаны от глаз красных, но не от пуль и снарядов. Мы стояли, ничего не делая, не стреляя и не удирая, а просто бессмысленно стояли под сильным огнем и несли потери. Наши многочисленные полковники ушли вперед с казаками и никаких приказаний не отдавали. А старшие офицеры, которые в таких случаях должны взять командование в свои руки, тоже не могли решиться и преступно молчали. Не взял же нас Бабиев с собой для того, чтобы мы молча стояли под огнем? Нам было бы легче переносить обстрел стреляя, чем ничего не делая. Кроме того, стреляя, мы бы сбили несколько пулеметов и облегчили казакам их атаку. Нет, мы ничего не делали, и я уверен, что мы бы так целиком попали к красным в руки, если бы не встретили случайно Бабиева. Какое-то непонятное отупение нашло на наших командиров, особенно на Обозненко. И все это были опытные и энергичные люди. Очень странно. Некоторым оправданием нашим полковникам служило то, что командиру конно-горной, полковнику Алябьеву, снарядом оторвало ногу. Он попросил генерала Колзакова его прикончить. Колзаков выстрелил с седла и промахнулся.

– Да не нервничай ты, – сказал умирающий, – слезь и прикончи меня.

Что тот и сделал.

У нас на батарее были потери и в лошадях, и в запряжках, особенно в моем орудии. Одна лошадь падала убитая, мы ее выпрягали и впрягали другую на ее место, но и эта внезапно падала на землю. Просто руки опускались. В моем орудии было убито три лошади и две ранены. И заменить их было уже нечем. Были потери в лошадях и людях в обеих батареях.

Оба наши взводные командира, Малов и Пташников, не отличались мужеством и самым простым образом удрали. Я обратился к Обозненко, старшему офицеру батареи.

– Евгений Николаевич, не находите ли вы, что глупо стоять так под обстрелом, ничего не делая? Дайте приказание стрелять или удирать.

– Совершенно с вами согласен, – ответил он. – Но все наши полковники должны отдавать приказания, а они молчат. Кажется, все потеряли головы.

– Тем более, возьмите ситуацию в свои руки и прикажите что-нибудь.

В это время в моей запряжке убили еще лошадь, я отвлекся от Обозненко и не убедил его действовать.

Должен отметить двух храбрецов. Первым был фельдшер Гюльногов, который, не обращая внимания на гранаты и пули, переносил раненых и перевязывал их как ни в чем не бывало. Благодаря его хладнокровию все раненые были вывезены. Подозреваю, что чувство страха у него было атрофировано. Может ведь статься. Другой был поручик Арсеньев, тот, который хотел смирить сумасшедшую старуху в Изюме и который позвал меня на копну смотреть голенастых птиц. Он, очевидно, боялся, как и все мы, но силой воли заставлял себя ходить не спеша взад и вперед, посвистывая.

Я же боялся ужасно. Я лег на землю и старался в нее вдавиться. Поручик Высевка был ранен в пятнадцати шагах передо мной. Мне стоило громадного усилия воли подняться и к нему подойти. Земля притягивала меня, как магнит, и мне трудно было пройти эти несколько шагов, чтобы опять не лечь. Изредка я бросал взгляд на Александрова и Андромаху, чтобы убедиться, что они еще целы.

Наши полки вернулись из неудачной атаки и прошли мимо нас. Они должны были понести большие потери, и, вероятно, все убитые и раненые остались там, у красных. Мимо нас раненых не провозили.

А мы продолжали стоять, дожидаясь приказа, который так и не последовал. Так бы батареи и попали в руки красным по какому-то затемнению умов. Но на наше счастье, появился отступающий Бабиев.

– Вы что тут делаете? Удирайте, и живо. Красные идут сюда.

Если это говорил Бабиев, ему можно было верить, он не был паникером.

Застряли

Конно-горная ушла по той же улице, по которой мы пришли, а наша батарея взяла влево и в поводу, чтобы избежать паники, пошла по следующей, более широкой улице. На повороте мое орудие, запряженное только тремя лошадьми, – остальные были убиты – взяло неправильно поворот и колесо передка уткнулось в земляную изгородь. Лошади рванули, колесо передка перевалило через изгородь, но зато колесо орудия прочно заклинилось в углу изгороди. Ни взад, ни вперед, ни даже отцепить орудие от передка невозможно. Лошади тянут, люди толкают – и ни с места. А ценные минуты проходят. Кругом подозрительно тихо. Кругом никого. Батарея ушла. Красные должны вот-вот появиться.

Черт побери эту треклятую пушку. Мы не будем рисковать нашими жизнями из-за нее. Мы легко найдем другую. Я отдал приказ моим людям, или, верней, тем, которые со мной остались у орудия. Некоторые, в том числе Александров, удрали. Распрячь, снять затвор и прицел и собраться за угловым домом на главной улице, в ста саженях. Убедившись, что все исполнено, я побежал туда же. Там я застал моих людей, Арсеньева и Обозненко.

– Господин полковник, орудие безнадежно заклинилось. Разрешите его бросить, чтобы не рисковать людьми?

Но Обозненко был старой школы. Для него орудие представляло знамя.

– Нет, нет и нет! Нужно его вызволить во что бы то ни стало!

Мы опять взяли лошадей и побежали к орудию. Арсеньев, силач, присоединился к нам. Обозненко вернулся к остальной батарее.

Кругом никого, зловещая тишина. Кое-как прицепили лошадей, пихали, тянули, напрягались сверх сил. И вот орудие тронулось и пошло. Мы вскочили на коней и пошли рысью. Завернули за угловой дом. Наших видно не было. Постромки были перепутаны. Две прицеплены на тот же крючок, одна обвилась вокруг ноги лошади. Но останавливаться было слишком опасно. Мы шли дальше рысью. Я убежден, что красная пехота занялась грабежом убитых и раненых казаков и дала нам время увести орудие.

Наконец мы увидели цепь пехоты, идущей нам навстречу. Они были в английском обмундировании – наши пленные из-под Ольгинской.

– Наконец-то, вот наши.

Как только мы прошли цепь пехоты, мы спрыгнули и распутали постромки. Это потребовало всего полминуты. Опять сели и пошли дальше рысью.

Арсеньев сказал мне:

– У этой пехоты странный вид.

Действительно, хоть все мое внимание было обращено на постромки, я заметил, что один пехотинец чертил вокруг себя круги штыком по земле. Так не идут в бой. У нас было чувство, что они нам смотрят в спину. Наконец поворот улицы скрыл нас от их глаз. Мы перешли на шаг.

Вдруг откуда ни возьмись появился капитан Малов, удравший во время обстрела. Рубашка его была залита кровью.

– Саша, ты ранен?

– Нет, это кровь лошади.

Он сконфуженно сел на лафет.

Злые языки (Лукьянов) уверяли, что Малов так перетрусил, что залез в развороченный снарядом труп лошади и пролежал там все время боя.

Казачий пост направил на нас винтовки.

– Стойте! Кто вы такие?

– Артиллеристы, черт вас побери. Опустите винтовки.

– Откуда вы идете?

– Вы же видите, что мы идем из станицы.

– Станица занята красными.

– Вовсе нет, мы только что повстречались с нашей пехотой.

– Она уже больше не наша. Они перебили офицеров и перешли к красным.

Вот тогда я действительно испугался. Раньше все мое внимание было поглощено орудием и не было времени сообразить положение. Почему они нас пропустили? Не убили или не забрали в плен? Приведенное орудие доставило бы им похвалу красных.

Я думаю, что все зависело от психологического момента. Мы не сомневались, что они наши, и не уделили им никакого внимания. Если бы мы показали страх или недоверие, они бы нас перестреляли. Русский мужик тугодум, ему надо сообразить дело, а мы не стали дожидаться. Не думаю, что красные встретили их радостно, – они ведь дрались против них, – тем более что они были в английской форме.

Сейчас же по нашем выходе из станицы завязался бой. Батарея очень поскромнела после пережитых треволнений. Мы стреляли под командой Шапиловского.

Появился Бабиев и приказал:

– Выезжайте вперед и жахните картечью.

Мы переглянулись. Выехали не совсем вперед и стреляли шрапнелью, а не картечью. Даже обрадовались, когда вышли все снаряды и нас отправили в тыл, в станицу Ново-Нижне-Стеблеевскую. Неудача нашего последнего боя решила участь десанта. Мы уходили в плавни. Судя по карте, станица Ново-Нижне-Стеблеевская находилась на северной ветке реки Кубани и от нее шла вдоль реки дорога-дамба до самого моря.

Ново-Нижне-Стеблеевская

Река Кубань раздваивается. Одна ветка впадает в Азовское море у Темрюка, другая много северней у Ачуева. Все пространство между этими двумя ветками и много на север занято плавнями. Примерно, 100 на 70 верст. Плавни необитаемы. Станица Ново-Нижне-Стеблеевская стоит на северной ветке реки Кубани и на границе плавней. Река углублена, и земля выброшена на правый берег. Образовалась дамба-дорога до самого моря, которая не заливается даже в дождливый период. После неудачи у Ново-Николаевки нам предстояло уйти к морю по этой дороге. Наши обозы стояли в Ново-Нижне-Стеблеевской.

Расстреляв все снаряды, наша батарея шла в эту станицу. По дороге были отдельные хаты. Мы зашли в одну из них, чтобы поесть. Крестьянка подтвердила, что вдоль Кубани идет хорошая дорога до моря.

– Но это вам ни к чему не послужит, – спокойно добавила она. – Сегодня утром красные заняли станицу.

Мы подскочили и с большим беспокойством направились дальше. Мы уже достигли первых домов станицы, когда вокруг нас стали разрываться сорокавосьмилинейные снаряды. На батарее был момент паники и растерянности, но какой-то офицер громким голосом объявил:

– Мост и выход на дамбу в наших руках. Идите на мост. Обстрел тут же кончился, и наша батарея перешла мост через небольшую речку и пошла по дамбе уже в самых плавнях. Все вздохнули с облегчением и переглянулись со счастливой улыбкой: уф! Спасены.

Никто из нас не знал, куда мы идем и что с нами будет. Но сейчас мы чувствовали себя в безопасности. Не стреляли, и красных кругом не было. Капитан Кузьмин, офицер нашей батареи, рассказал нам, что случилось в Ново-Нижне-Стеблеевской.

– Наши обозы расположились в станице, когда сегодня утром приплыли на барже красные. Батальон с одной мортирой. Это было неожиданно, и они легко заняли почти всю станицу. Но, к счастью, с нами были юнкера Константиновского училища. Они организовали сопротивление. Их начальник мобилизовал в обозах всех способных носить оружие, и красных отбросили в южную часть станицы. Я тоже явился верхом, и меня как единственного всадника послали в разведку. Стрельба стихла. Я осторожно пошел по главной улице. У поворота я остановился, идти дальше боялся. Случайно взглянул налево за плетень и обмер. Там лежало семь красных стрелков. Я стал было заворачивать коня, как заметил, что один из них поднял голову, взглянул на меня и опять опустил голову. Определенно, они меня боялись. Тогда я грозным голосом: «Сдавайтесь!» Один поднялся на колени и поднял руки в знак сдачи.

– А что же другие?

– Я сам их ужасно боялся. У них семь винтовок, а у меня один револьвер. Шестеро из них были убиты: прошла очередь пулеметного огня. Один остался жив. Тут я приосанился, велел своему пленнику собрать все винтовки и привел его к нашему начальнику, который меня похвалил. Пленный рассказал, что знал. Я же увидал нашу батарею и потихоньку сбег и присоединился к своим. А то, чего доброго, пошлют еще в разведку. Раз сошло, а другой раз может ведь и боком выйти.

В Плавнях

Батарея двигалась не спеша по дамбе-дороге в плавнях, и мы были счастливы. Нам удалось вырваться от красных, кругом тишина, не стреляют и, главное, безопасность. Это было очень приятно. Этого чувства мы были давно лишены.

Плавни были особым миром. Это не лес, но отдельные развесистые деревья. Всюду камыши выше человеческого роста. Был сухой период. Когда идут дожди, все залито водой. Река Кубань, верней ее северная ветвь, неширока – всего саженей двадцать-двадцать пять, но глубока и с сильным течением. Говорят, в плавнях много дичи: медведи, кабаны, рыси и даже встречается олень. Громадное количество водоплавающей птицы. Над нами часто пролетали утки. Было легко заблудиться в камышах, которые начинались сейчас же около дороги. Тут наблюдался любопытный акустический феномен. Стоит немного углубиться в камыши – и не знаешь, с какой стороны доносятся звуки двигающейся колонны.

Сейчас же возникла проблема питания. В особенности для лошадей. Трава росла только на дамбе, а среди камышей ее не было. Люди как-нибудь обойдутся, подтянут ремни, а вот лошади должны есть, чтобы работать. Наши обозы, конечно, не догадались отправить баржу с ячменем вниз по течению, даже баржа с арбузами облегчила бы наше положение. Досадно думать, что обозники живут неплохо, но не могут додуматься, что надо заботиться о войсках. Ни интендантство, ни обозы никогда ничего в этом смысле не сделали, и почему-то это считают нормальным. От них не ожидают и не требуют. А нужно требовать, ведь они для того и созданы. Было досадно думать, что хороших организаторов так мало, а тупиц сколько угодно.

Где только на дамбе я видел хорошую траву, я останавливался, чтобы Андромаха могла попастись, а потом догонял батарею. Хорошо, это Андромаха, а все другие лошади моего орудия и батареи? Они не ели с выхода из Кирпилей, уже два дня. Колонна остановилась и ночевала на дамбе. Был конец августа, и было тепло. Я расседлал и разнуздал Андромаху, но держал повод в руке, чтобы она не ушла в камыши, где ее трудно будет найти. Каждые полчаса я просыпался и менял место, чтобы Андромаха нашла новую траву.

Тут на водопое утонула упряжная лошадь моего орудия. Берега дамбы были крутые. Лошадь соскользнула, скрылась под водой и больше не появилась. Никогда не думал, что лошадь может так легко утонуть. Правда, она была некормлена, непоена и очень устала, но все же удивительно. Или вода попала в уши, или холодная вода вызвала удар. Я приказал поить лошадей из ведра, чтобы и с другими не случилось того же.

Под вечер следующего дня мы достигли устья Кубани у моря. Тут, по счастливой случайности, находился пост Ачуев, который состоял из ангара со строительным материалом. Так что мы могли построить мосток для пешеходов и маленький плот, на котором переправили все орудия и повозки. Этот строительный материал оказался тут так неожиданно, что мы говорили, что Николай Угодник его тут устроил, чтобы нас спасти. Лошадей переправили вплавь в сопровождении нескольких лодок. Несмотря на крутые берега и сильное течение, все обошлось благополучно. Когда был готов плот, я сделал глупость переехать со своей пушкой на ту сторону для пробы плота. Орудие прикрутили к плоту и тянули его сперва с мостика, а потом с той стороны. Ну и натерпелся я страху! Плот был слишком мал для тяжелого орудия и грозил ежесекундно опрокинуться. Конечно, я не смог бы плыть в шинели, сапогах, с шашкой, револьвером и карабином. Я был счастлив, когда мы наконец причалили к другому берегу. Несмотря на шаткость плота, на нем переправили всю артиллерию и все повозки.

На берегу моря

Передок и орудие были переправлены, и все мои люди и лошади находились на южной стороне реки. Полковник Шапиловский, чтобы избежать толкучки, приказал мне запрячь мое орудие и идти по пляжу. Там, верстах в трех, квартирьеры укажут пляж для батареи. Орудия будут подходить по мере переправы. Таким образом, мы пошли первыми и шли совершенно одни по пляжу плавней, где, вероятно, редко ступала нога человека. Была ночь, и светил месяц. Слева шелестели камыши плавней, а справа малые волны шептали о песок. Кругом тишина и таинственность. Это составляло такой приятный контраст с трескотней пулеметов и громом разрывов. Мы шли как зачарованные. Я обернулся в седле.

– Как хорошо-то.

– Да, хорошо и так тихо.

Я уже знал по опыту Арбатской стрелки, что на пляже есть твердая полоса песка, где орудие идет, как по паркету. Свернешь направо – мокрый песок затянет, свернешь налево – по рыхлому песку не проедешь.

Тишина и равномерный шепот волн нас убаюкали, и мы заснули. Я проснулся оттого, что Андромаха остановилась. Я повернулся в седле и ахнул. Лошади и люди – все спали, а орудие, приблизившееся к воде, уходило на глазах в песок. Я быстро всех разбудил, мы кинулись вытягивать орудие. Лошади тянули, мы пихали и выгребали песок. Но все наши усилия ни к чему не приводили. Орудие только перестало углубляться в песок. Одно колесо ушло до оси. Песок не хотел отдавать нам орудие.

– Все вместе, наддадим еще раз. Эх, ухнем! Каким-то чудом орудие высвободилось и встало на твердый песок. Мы стояли кругом, переглядываясь.

– Это морской царь хотел взять наше орудие.

– Ты уж не серчай, морской царь, а пушка нам будет еще нужна.

Никто не улыбнулся. Была ночь, луна и таинственность.

– Странно, – подумал я. – В Ново-Николаевке орудие заклинилось и, видимо, хотело там остаться. На плоту чуть не перевернулось, и тут ушло в песок. Неспроста это.

Вся дивизия расположилась на пляже. Было неплохо, но голодно, и нас мучила жажда. Пробовали пить морскую воду, но без успеха.

Утром нас разбудил красный самолет. Он прилетал часто и всегда бросал бомбы. Но в те времена и самолеты и бомбы были паршивые. Прилетал он раз пять, и только одна бомба попала на пляж и кого-то ранила. Мы стреляли по нему из винтовок. Но тут нужно знать, что целить следует много вперед и выше самолета. Кто этого не знал, стрелял впустую.

С Александровым мы собрали все фляжки, взяли парусиновое ведро и поехали на реку Кубань. Говорили, что тот берег занят красными, но мы никого не видели.

Наши лошади, почуяв пресную воду, буквально взбесились. Рвались к воде. Пустить их нельзя – свалятся с крутого берега и течение их унесет. Тут мне пригодился мой опыт коновода. Я их держал, пока Александров черпал ведром воду. Надо было сперва напоить лошадей, и только после этого мы смогли сами напиться. На обратном пути надо было защищать фляги от жаждущих казаков.

– Да езжайте сами по воду, красных там нема.

Я послал номеров и ездовых на Кубань поить лошадей. По их благополучному возвращению и другие орудия пошли поить, а глядя на нас, повели поить и конно-горная, и полки.

В Керчь

На третий день пребывания нашего на пляже за нами пришли пароходы. Мы ввезли повозки просто в воду и из них сделали пристань. Плоскодонные баржи перевезли нас, лошадей, орудия и повозки на пароходы. Прилетел опять самолет, его пять бомб упали между пароходами в воду. Опять на пароходах не было предвидено ни еды для людей, ни фуража для лошадей. Повесить бы каждого десятого интенданта! Матросы дали нам половину своего супа, который мы с жадностью проглотили. Конечно, на всех было мало. Но как он нам показался вкусен!! И все же мы были счастливы. Отбрыкались. Десант кончился, мы остались живы и даже смогли вернуться в большем числе, чем пришли.

Десант был неудачен. Казаки не поднялись поголовно, потому что красные навезли массы войск. Но казаки встретили нас как освободителей и многие к нам присоединились. Нас было слишком мало, чтобы завоевать всю Кубань. Против нас были втрое сильнейшие красные войска. Выбрались мы только благодаря Бабиеву. Десант ужасная вещь, Боже сохрани от десанта. Считаю, что нам повезло, что мы вернулись.

Я лег на палубе и крепко заснул. Проснулся я уже в Керчи. Пароход стоял у пристани. Меня послали в трюм разгружать лошадей.

Брат был в обозе в Керчи. Он очень беспокоился обо мне. Слухи ходили самые фантастичные. Он пришел на пароход. Снизу из трюма я услыхал его голос, спрашивавший обо мне. Я поднялся на палубу. Мы улыбнулись друг другу.

– Ну, как было?

– Ужасно. Мы едва вырвались.

– А Андромаха?

– Было очень трудно для нее, но она все хорошо перенесла.

Я снова спустился в трюм доканчивать выгрузку лошадей. Было чувство счастливой усталости. Все же отбрыкались, остались живы.

Хоть десант на Кубань был неудачный, но мы отвлекли на Кубань много красных сил и дали возможность нашим в Таврии окружить и уничтожить конный корпус Жлобы (18 и 19 июня 1920 г.). В нужный момент у красных не оказалось резервов – все были на Кубани.