Градский про поколение

Вот Леня Ярмольник, когда был начинающим артистом, делал «Цыпленка табака». Все это запомнили! И никто не помнил, в каком фильме он раньше играл в то время? Какую роль он играл? Что такое? И что он за артист? Работал ли в театре на Таганке, и так далее? Ну, он выходил, и все говорили: «Сделайте "Цыпленка табака"!» Он делал этого «Цыпленка» – все это было весело. Ему аплодировали.

Потом он стал известным артистом. Снялся в одном фильме, в другом, третьем, четвертом. Но «Цыпленка» запомнили навсегда. Вот почему понравился именно этот маленький шарж, который он делал? Никто не знает.

У меня была песня «Как молоды мы были…»; до этого я одиннадцать лет отработал с группой и сделал музыку к «Романсу о влюбленных». Но именно эту вещь показали пять раз за 1976 год по телевидению. Всего пять раз по двум каналам. Этого мне хватило, чтобы двадцать лет ездить по дворцам спорта. И собирать по двадцать дворцов спорта в Киеве, по пятнадцать дворцов спорта в Питере, по двенадцать дворцов спорта в Москве – и так далее.

Огромное количество людей, двести тысяч человек, скажем, за гастроли, за неделю, представляешь, что это такое? Сейчас кому-то это рассказать, скажут: «Да этого быть не может». Но на самом деле это же было. И не только у меня. У Андрея Макаревича было двадцать шесть битковых аншлагов в Петербургском дворце спорта. Это я знаю. Причем убийственных, где люди просто ломали кассы. Просто ломали кассы!

– Какой это был год?

– Середина 80-х, наверно. Ну, у меня же была история с ним, когда я его сагитировал в «Росконцерт». А он отказывался, упирался. «Не хочу я работать в "Росконцерте", меня заставят там какое-то дерьмо играть». И доля правды в этом была. Я всем сказал: если вы хотите, чтобы «Машина времени» ездила и делала сборы, то как она будет играть песни советских авторов? Они должны играть свои вещи. Иначе просто на концерт никто не придет. Их освищут. И Андрей жутко упирался. Он не хотел идти на профессиональную работу, хотел остаться в клубах, со своей аудиторией.

Наконец-то я его уболтал. Мы с ним по телефону на эту тему разговаривали. Он выражал очень серьезные опасения. Я говорил: «Но я же пою? Я же езжу. Что тебе мешает?» – «Вот мне скажут…» Кстати, сказали и раз, и другой, и третий… была эта хрень. И я на худсоветы ездил, отбивал его, и Пахмутова по моей просьбе приезжала. Она говорила: «Тебе нравится "Машина времени"?». Я говорил: «Мне – да», – «А мне что-то не очень». Я говорю: «Александра Николаевна, я вас очень прошу». Она: «Поняла». Аля вставала первой и говорила: «Это замечательный музыкальный коллектив со своим ярко выраженным художественным лицом!» И после этого все затыкались, и худсоветы проходили на ура. Она говорила: «Ну, я все правильно сказала?», я говорю: «Конечно, правильно, Александра Николаевна».

Вот эти отношения между людьми, скажем так, старшего поколения, и мной или кем-то еще… Они, к несчастью, утрачиваются. Например, раз где-то около часа ночи мне позвонил Эдуард Савельевич Колмановский, с которым мы были не знакомы. «Здравствуйте, вы Градский?» Я говорю: «Да, я Градский». – «А это говорит Эдуард Савельевич Колмановский, если вы знаете, кто я такой?» Говорю: «Эдуард Савельевич, вы как-то… совсем обо мне плохого мнения. Конечно, я знаю, что вы замечательный совершенно композитор, уникальный» – и так далее. Он говорит: «Вы знаете, это просто чудовищно, чудовищно то, что происходит». Я говорю: «Что случилось, Эдуард Савельевич?», а он мне: «Вас опять забаллотировали! Нет, мы с Марком сейчас говорили, с Фрадкиным, мы это дело так не оставим!» И причем он был очень интеллигентный человек. Трясущийся, когда ему хотелось сказать нечто важное. Удивительно порядочный. И фантастический музыкант, конечно. «Это просто несправедливо, неправильно. Мы должны выступить и сказать про это, и мы вот с Марком решили…» – ну, они там выпили, наверное, граммов по сто, и решили… «мы всем об этом заявим!». Это они, собственно, и сделали, потратив года полтора-два… Так на седьмой год меня в Союз приняли.

Но каковы были отношения, когда можно было снять трубку и услышать голос человека, с которым ты не знаком, который хочет тебе сделать что-то хорошее, помочь тебе? Когда ты никого не просишь об этом? То есть и Андрей очень многим ребятам помогал, и это нормально, это правильно. При этом, помимо таланта и работоспособности, – случайность. Нужно оказаться в определенном месте в определенное время. И с определенным репертуаром, и с определенной внешностью, и с определенной харизмой. И это совпадение случайностей может привести к славе.

– Можешь ли ты сказать, что Макаревич стал героем своего времени?

– Наверное. Хотя я не люблю таких высказываний, как «герой своего времени».

– Характерным типажом этой эпохи, скажем так.

– Ну, это уж сто процентов. Насчет героя времени – это мне сложно.

– Ровесники Макаревич с Гребенщиковым. Кто из них более характерен?

– Что значит характерен? Они оба очень интересные, и каждый в свою дуду. Абсолютно. Они никоим образом не схожи. Совершенно. Думаю, все-таки Макаревич более… Как это сказать? Народный. Да? Вот, более народный исполнитель. Борис, мне кажется, человек определенной элиты. Как и поэзия, и музыка его. И хотя элита эта его была достаточно многочисленна и активна, искусство его и то, как он себя держит, и то, как он себя ведет, это все-таки менее народно.

Конечно, не очень корректно сравнивать. Но вот Высоцкий и Галич. Да? Или если я пишу бардовскую музыку, то скажем, Окуджава и я. Окуджава – это человек всенародный. Всенародный по популярности, равно как и Высоцкий – по понятности своего творчества. И Галич бесподобный, глубоко мною любимый. Не знаю, кого еще назвать. Наше дело рассчитано на определенный круг почитателей.

Это вполне нормально, да и сейчас-то мой круг почитателей расширился случайным образом. Но это не изменило подхода к моему делу. Люди все равно относятся к нему, как к какому-то изящному продукту.