Часть 3. Сингулярность

Сирхан стоит на краю бездны и смотрит под ноги, на бурлящие клубы оранжевых и серых облачных полей далеко внизу. Воздух здесь, так близко к краю, прохладен и чуть пахнет аммиаком, хотя последнее может быть работой воображения — гермостена летающего города не допустит ни малейшей течи. Но она так прозрачна, что кажется — можно протянуть руку и коснуться облачных вихрей. Вокруг ни души — мало кому нравится подходить так близко к краю. От взгляда на мутные глубины по спине бегут мурашки. Безбрежный океан газа настолько холоден, что человеческая плоть замерзнет за секунды, соприкоснувшись с ним, а твердой земли не найдешь и в десятках тысяч километров внизу. Чувство изоляции сгущает и медлительность связи — на таком расстоянии от системы о скоростном канале можно и не думать. Большинство обитателей теснятся близ узла, где удобно и тепло, и задержка невелика — послелюди любят собираться в стаи.

Город-кувшинка растет сам собой под ногами Сирхана, и из его чрева доносится гул и бормотание. Бесконечные самоподобные циклы повторяются снова и снова, и колония распространяется, как кубистская бластома, разрастающаяся в верхней атмосфере Сатурна. Огромные трубы втягивают из атмосферы метан и прочие газы, и они, впитывая энергию, превращаются сначала в полимеры, а потом и в алмаз, отдавая выделяющийся водород в подъемные ячейки высоко наверху. А над сапфировым куполом главного аэростата сияет лазурная звезда, переливающаяся лазерными отблесками — это возвращается первый, и к настоящему моменту времени последний межзвездный корабль человечества, тормозя последним изорванным лоскутом своего паруса, чтобы выйти на орбиту.

Он с сардоническим предвкушением воображает, как его мать отреагирует, узнав о своем банкротстве, и тут лазерный огонек мигает. Что-то серое и малоприятное расплескивается по стене перед ним, оставив пятно. Он отшагивает и рассерженно смотрит вверх. —Пошли вы! — Он идет прочь от края, и его преследует не то голубиное воркование, не то хриплая насмешка. —Я предупреждал! — говорит он и проводит рукой в воздухе над головой. Раздается громоподобное хлопанье множества крыльев, налетает порыв ветра — и затвердевает, образуя над его головой зонтик из пушинок-наноботов, взвешенных в воздухе и теперь сцепившихся друг с другом, придя ему на помощь. Придется голубям поискать другую жертву. Рассердившись, он идет прочь от периметра.

Все еще раздраженный, Сирхан останавливается на травянистом холмике в паре сотен метров вглубь от края и вбок по закруглению кувшинки, в противоположной стороне от зданий музея. Это достаточно далеко от других людей, чтобы можно было посидеть тут в тишине, никем не потревоженным, и достаточно далеко от края, чтобы избежать нечистотной бомбардировки стаями этих летучих крыс. Летающий город, хотя и является продуктом технологий, которые пару десятков лет назад никто и вообразить не мог, все же полон недосмотров. Сингулярность послужила чем-то вроде эпохи инфляции для программного обеспечения и технологий, и баги раздулись точно так же, как и их сложность. Но без сомнения, заражение попутными голубями — это самая необъяснимая проблема, с которой столкнулась эта биосфера.

Он садится под яблоней, чтобы дополнительно оградить себя от не самых приятных проявлений киберприроды, и выстраивает свои миры вокруг себя. —Когда прибывает моя бабушка? — спрашивает он по старинному телефону. На другом конце — мир слуг, где все подчинено строгому порядку и знает свое место. Город жалует его, и на то у него есть собственные причины.

—Она еще в капсуле, и осуществляет маневр аэроторможения в настоящий момент. Ее биотело прибудет на дно колодца менее, чем через две мегасекунды. В этой анимации аватар города — викторианский дворецкий, тактичный, почтенный и всегда невозмутимый. Сирхан избегает инвазивные интерфейсы. Для восемнадцатилетнего он неестественно консервативен, предпочитая незаметно встраиваемым виртуальным нейросетям голосовые команды и антропоморфных агентов.

—Вы уверены, что перенос будет успешен? — с волнением спрашивает Сирхан. Когда он был маленьким, он слышал о своей бабушке множество историй, и эти легенды редко не противоречили друг другу. И все же, если старая ведьма впервые решилась на такое дело в таком возрасте — она должна обладать куда большей гибкостью, чем мать ей приписывала.

—Я уверен настолько, насколько могу быть, юный господин, когда речь заходит о тех, кто настаивает на сохранении своего оригинального фенотипа и не пользуется преимуществами вне-сетевых резервных копий или медицинских имплантов. Я сожалею, что всезнание не входит в мою компетенцию. Могу ли я осуществить для вас какие-нибудь другие специальные запросы?

—Нет. Сирхан вглядывается в сверкающий огонек лазерного света, видный даже сквозь мембрану-пузырь, удерживающую в себе пригодную для дыхания газовую смесь, и триллионы литров горячего водорода в куполе над ним. —Если, конечно, вы уверены, что она успеет прибыть до корабля. Настраивая глаза на ультрафиолет, он видит эмиссионные пики и медленное мерцание узкополосной амплитудной модуляции — это все, на что могут рассчитывать системы связи корабля, пока он не вошел в зону покрытия сетевой магистрали системы. Корабль отправляет все тот же запрос, который повторял всю последнюю неделю, и которым уже изрядно утомил — они спрашивают, почему их перенаправляют в систему Сатурна, и почему им отказывают в выдаче тераваттов двигательной энергии в долг.

—Вы можете быть совершенно уверены в этом — разве только случится внезапное повышение мощности в их двигательном луче — успокаивающе отвечает Город. —И вы можете быть уверены, что вашу бабушку ожидает комфортабельное оживление.

—Надеюсь, это так. Нужно обладать нешуточной смелостью, чтобы предпринять межпланетное путешествие в таком возрасте в телесной форме безо всяких дополнений и обновлений, думает он. —Если меня не будет рядом, когда она пробудится, попросите ее от моего лица уделить время для интервью. Для архивов, конечно.

—С удовольствием. Город вежливо наклоняет голову.

—Пожалуй, это все — снисходительно говорит Сирхан, и окно в сервопространство закрывается. Потом он снова смотрит на синюю лазерную искру, сверкающую в зените. Не повезло, матушка, говорит он на внутренней речи, и сохраняет момент в журнале. Большая часть его разветвленного внимания сейчас сфокусирована на богатом историческом наследстве, которое вот-вот свалится на него из глубин сингулярности, принесенное лазерным ветром — на тридцатилетнем декартовом театре, путешествующем под звездным парусом. Но можно уделить немного злорадства семейной фортуне. Все ваши активы теперь принадлежат мне. Он улыбается сам себе. Мне всего лишь надо позаботиться, чтобы хоть теперь они не пропали даром.

—Я не могу понять, почему они перенаправляют нас на Сатурн. Вряд ли они уже смогли разобрать Юпитер, да и не похоже на то… — говорит Пьер, перекатывая в ладонях бутылку охлажденного пива.

—Почему бы тебе не спросить у Амбер? — отвечает сидящий рядом с бревенчатым столом велоцераптор. Украинский акцент Бориса безупречен, несмотря на гортань дромеозаврида. Модуль идеального английского и в этом случае с легкостью исправил бы ему произношение — просто акцент ему нравится.

—Когда? — Пьер качает головой. —Она же все время проводит со Слизнем. Никакого разветвления для доступа, даже действие личных ключей приостановлено. Хоть ревновать начинай. Впрочем, судя по интонации, его это вряд ли тяготит.

—Чего там ревновать? Попроси ее разветвиться, да и все. Скажи, что хочешь поговорить, заняться любовью, классно провести время… сам же все знаешь.

—Ха! — Пьер мрачно усмехается и опрокидывает остатки пива себе в глотку. Он отшвыривает бутылку в направлении рощицы саговников, щелкает пальцами, и еще одна бутылка появляется ей на замену.

—Так или иначе, до Сатурна две мегасекунды — говорит Борис, и начинает точить свои дюймовые резцы о край стола. Клыки крошат бревна, как мокрый картон. —Гр-р-р-м! Вот это странный у нас эмиссионный спектр во Внутренней Системе. У дна гравиколодца летучий туман сплошняком. Я вот думаю, а не зашла ли волна трансформации материи уже за орбиту Юпитера?…

—Гм-м. — Пьер делает большой глоток из бутылки и отставляет ее. —Может, это и объясняет перенаправление. И все равно — почему они не включили для нас лазеры Кольца? Огромная установка двигательных лазеров отключилась меньше, чем через сотню мегасекунд после того, как команда Выездного Цирка вошла в маршрутизатор, оставив корабль дрейфовать сквозь холодную тьму, и причины тому до сих пор остались невыясненными.

—Черт их знает, почему они не отвечают — Борис пожимает плечами. —По крайней мере, там есть кто-то живой — они выдали нам курс, типа, следуйте на такие-то и такие-то орбитальные элементы… Уже что-то. Но я с самого начала говорил, превращать всю систему целиком в компьютроний — очень плохая идея в долгосрочных рамках. Представь, куда это все теперь зашло?

—И снова гм-м. — Пьер рисует в воздухе круг. —Айнеко! — зовет он — слышишь?

—Иди нафиг. — В кругу появляется еле заметная зеленая улыбка — лишь намек на клыки и острые, как иголки, вибриссы. —У меня была идея, что я неистово спала.

Борис выкатывает один глаз-турель и роняет каплю слюны на стол. —Хрум-м, хрум-м! — издает он, позволив мозгу и телу динозавра вставить словечко.

—Сдалось тебе спать. Это долбаная симуляция, если ты не заметила…

—Мне нравится спать — отвечает кошка, делая свой хвост видимым и раздраженно размахивая им. —Что на этот раз хочешь, блох?

—Нет уж, спасибо — поспешно отвечает Пьер. В последний раз, когда он сказал Айнеко все, что о ней думает, кошка наводнила три карманных вселенных серыми мышами. Маленькими, суетливыми и проворными — и их было целое полчище. Межзвездным полетам на консервных банках с умной материей всегда сопутствует это неудобство — ничто не сдерживает изобретательность пассажиров с доступом к системе контроля реальности. Забегаловка мелового периода, где они были, к примеру, является просто развлекательным разделом Бориса, и она еще весьма консервативна по сравнению с некоторыми другими сим-пространствами на борту Выездного Цирка. —Слушай, ты можешь сказать что-нибудь новое о том, что там внизу происходит? Нам двадцать объективных до выхода на орбиту, а мы ничего толком не рассмотрели.

—Они не дают нам энергию. — Теперь Айнеко полностью материализовалась, став большой оранжевой кошкой с белыми полосками и завитком бурого меха на боку в форме символа @. Зачем-то она поместила себя на столе насмешливо близко к носу велоцераптора-Бориса. —Нет двигательных лазеров — нет и пропускной способности. Они передают латиницей со скоростью 1200 символов в секунду, если тебе интересно знать. (С учетом колоссальной емкости корабельных носителей — несколько авабит — и невообразимой пропускной способности корабельного передатчика, это сложно не воспринимать как оскорбление. Авабит равен числу Авогадро единиц памяти, 6*1023 бит, и это во много миллиардов раз больше емкости всех компьютеров в Сети начала тысячелетия). —Амбер передает — иди, повстречайся с ней сейчас. В комнате аудиенций. Конечно, неофициально. Думаю, она хочет это все обсудить.

—Неофициально? А можно, я не буду переодеваться в парадное тело?

Кошка фыркает. —На мне настоящая меховая шуба — шаловливо заявляет она — а под ней нет трусиков — ну и что? — И исчезает за долю секунды перед тем, как Брандашмыг щелкает челюстями.

—Пошли — говорит Пьер, вставая. —Узнаем, что от нас желает сегодня Ее Величество.

Добро пожаловать в восьмую декаду третьего тысячелетия. Эффекты фазового перехода, происходящего в Солнечной системе, теперь стали заметными на космических масштабах.

В Солнечной системе живут, а точнее, находятся во всех промежуточных состояниях между жизнью и смертью, одиннадцать миллиардов футурошокированных приматов. Большинство из них собрались там, где межличностная связь наиболее быстра — в умеренном поясе на том же расстоянии от звезды, что и Старая Земля. По земной биосфере то и дело проносятся странные лихорадки, Всемирная Организация Здравоохранения далеко не всегда успевает их вылечить, хоть интенсивный уход за земной биосферой и продолжается уже десятилетия. Серая слизь, саблезубые тигры, драконы… Последняя великая трансглобальная торговая империя с центром в аркосферах Гонконга рухнула, устаревшая, как и весь капитализм, не устояв перед лицом качественно более эффективных детерминистичных алгоритмов распределения ресурсов, теперь известных как Экономика 2.0. Меркурий, Венера, Марс и Луна — все они подверглись до глубокой разборке — большая часть твердой массы внутренней Системы поднята на орбиту с помощью энергии, собранной свободно летящими преобразователями солнечного света. Их стало так много, что Солнце, откуда оно видно, стало напоминать туманный красный шерстяной шар размером с новоиспеченный красный гигант.

Люди всего лишь едва разумны, хоть они и умеют использовать инструменты. Когда язык и использование инструментов сошлись друг с другом и повели за собой прогресс, дарвиновский естественный отбор остановился — и пришло время, когда волосатые мем-носители стали испытывать существенную нехватку мыслительных способностей. Теперь пылающий факел разума уже не принадлежит людям — их энтузиазм перекрестного опыления идеями подхвачен множеством других носителей, некоторые из которых обладают качественно лучшим мышлением по сравнению с человеческим. По последним подсчетам, в Солнечной системе насчитывается около тысячи видов нечеловеческого интеллекта — примерно равное количество видов послелюдей, естественно самоорганизующихся артилектов, а так же и нелюдей млекопитающей природы. Общая основа нервной системы млекопитающих легко может быть разогнана до интеллекта человеческого уровня — это можно сделать почти с любым видом, способным переносить, питать и охлаждать полкилограмма серого вещества, и теперь творения сотни этически сомнительных исследований требуют равных прав. К ним присоединяются и неупокоенные мертвецы, сетевые призраки тех, кто жил достаточно недавно, чтобы оставить свой отпечаток в веке информации, и плоды амбициозных теологических проектов Реформированной Типлеритской Церкви Святых Последних Дней, которая собирается эмулировать всех возможных человеческих существ в режиме реального времени, дабы у всех живших появилась возможность быть спасенными и сохраненными…

Человеческая мемосфера приобретает черты живого существа, хотя скоро ее уже ни с какой точки зрения нельзя будет назвать человеческой. Пассивная материя, извлеченная из внутренних планет — кроме Земли, сохраненной до сих пор, как колоритный архитектурный памятник посреди промышленного города — продолжает превращаться в компьютроний, и темпы роста удельной информационной емкости начинают явственно замедляться, чувствуя давление фундаментального предела — числа Авогадро бит на моль. Трансформация идет полным ходом и в системах газовых гигантов, однако добраться до залежей, скрытых под мощными газовыми оболочками их самих, удастся, скорее всего, лишь спустя тысячелетия, а не декады — даже всей энергии, производимой Солнцем, не хватит, чтобы поднять юпитерианскую массу из его гравиколодца быстрее. И к тому времени, когда солнечный мозг-матрешка будет завершен, мимолетные примитивные мыслители из африканских равнин, вероятно, полностью исчезнут — или превзойдут все пределы, поставленные их биологической архитектурой…

Ждать этого осталось не так уж долго.

Тем временем внизу, в гравиколодце Сатурна, собирается вечеринка.

Город-кувшинка Сирхана плывет в атмосфере Сатурна, уместившись внутри огромной и почти невидимой сферы — многокилометрового воздушного шара с гондолой из алмаза, усиленного фуллереновыми структурами, и прозрачным баллоном, полным горячего водорода и гелия. Они были засеяны туда Сообществом Креативного Терраформирования, субпоставщиком Ярмарки Миров-2074, а теперь их стало уже несколько сотен, и эти воздушные пузыри массой в сотни миллионов тонн каждый несутся по бурному морю водорода и гелия сатурнианской атмосферы.

Эти города очень элегантны — они выращены из семени-идеи всего несколько мегаслов длиной. Скорость их воспроизведения невелика — цикл развития одного пузыря занимает несколько месяцев — но пройдет всего пара десятилетий экспоненциального роста, и вся стратосфера Сатурна окажется вымощенной ландшафтом, пригодным для обитания человека. Конечно, ближе к завершению терраформирования скорость роста замедлится, поскольку к тому моменту сырья в турбулентных глубинах атмосферы гиганта, и так не богатой тяжелыми элементами, станет еще меньше. Но когда робозаводы в Юпитерианской системе заработают на всю катушку, углеводородная смесь польется во всеобщий котел и сверху. Так что придет время, и Сатурн, имеющий дружественную человеку силу тяготения на поверхности — 11 метров на секунду квадратную, приобретет планетарную биосферу площадью в сто раз большую, чем вся поверхность Земли с ее материками и океанами. И это будет чертовски хорошо, потому что от Сатурна мало пользы всем остальным, разве что стать бункером термоядерного топлива когда-нибудь в далеком будущем, когда Солнце выгорит.

Кувшинка, на которой идет наша история, покрыта травой, а центр диска поднимается пологим холмом, на котором, как горный пик из тяжеловесного бетона, устроился Бостонский Музей Наук. Вырванный из своего фона — пейзажа с автодорогами и мостами через Чарльз-ривер — он выглядит пикантно обнаженным, но даже космолифты, щедро выбрасывающие пассивную материю на орбиту целыми килотоннами, не стали бы напрягаться и поднимать вместе с ним в космос и окружающий пейзаж. Возможно, когда-нибудь потом слепим вокруг него какую-нибудь простенькую диораму из сервотумана — думает Сирхан — но пока музей гордо стоит в уединении и изгнании из быстромыслящего ядра, возвышаясь последней крепью классического образования.

—Трата денег — ворчит женщина в черном. —И вообще, чьей дурацкой идеей это все было? Она тычет в сторону музея алмазным наконечником клюки.

—Это достояние — отсутствующе говорит Сирхан. —И в любом случае, у нас столько ньютонов импульса, что мы можем отправлять культурные миссии куда угодно. Знаете — Лувр уже летит на Плутон?

—Трата энергии. Она неохотно опускает клюку, с облегчением опирается на нее и строит гримасу. —Это неправильно.

—Вы выросли во время второго нефтяного кризиса, не так ли? — заводит Сирхан. —Как это было?

—Как это было? Ну, топливо доходило до полусотни баксов за галлон, ну и что с того, если нашим бомбардировщикам хватало? — презрительно говорит она. —Мы знали, что все будет путем. Чтоб этим чертовым неуемным постгуманистам было пусто. Ее морщинистое, неестественно старое лицо яростно скалится на него, она разглядывает его из-под волос, выцветших до оттенка прелой соломы, однако Сирхан чувствует здесь подтекст самоиронии, который он не в силах понять. —Таким, как твой дед, будь он проклят. Будь я снова молода, я бы пошла и помочилась на его могилу, вот что я думаю о том, что он сделал… Если бы еще у него была могила — говорит она почти с гордостью.

Запись в семейную историю: опорная точка памяти, говорит Сирхан одному из своих отражений. История — его призвание, и запись всего происходящего для него — обыденность. Он делает это в двух каналах — сначала сырой сенсорный поток до попадания в сознание (эфферентные сигналы самые чистые), а затем поток сознания и самоощущения — так можно быть уверенным, что плохая память биологического тела его не подведет. А вот его бабушка десятилетиями подряд с примечательным упорством отвергала новые пути, чувства и действия.

—Все записываешь, да? — фыркает она.

—Я не записываю, Бабушка — деликатно говорит он. —Я просто сохраняю свою память для последующих поколений.

—Хех… Что ж, увидим — с подозрением говорит она. Внезапно она издает резкий лающий смешок. —Нет, дорогой, ты увидишь. Меня-то там не будет, так что не разочаруюсь.

—Вы расскажете мне о моем деде? — спрашивает Сирхан.

—Зачем мне себя утруждать? Знаю я вас, послелюдей, вы же просто можете пойти и расспросить его привидение. И не говори, что не так. Ладно, в каждой истории есть две стороны, детка, и версию этого пройдохи услышало куда больше ушей, чем полагается по чести. Оставил мне твою мать на воспитание, и ничего с него было не взять, кроме кучи бесполезной интеллектуальной собственности. А еще — дюжину исков от Мафии, с которыми тоже надо было разбираться… И чего я только в нем увидела? — Сирхан, с помощью своего модуля-анализатора интонационных подтекстов, видит заметный оттенок неправды в этом утверждении. —Бесполезный, никчемный шаромыжник, чтоб ты знал! Этот дуралей был настолько ленив, что даже не мог завершить ни один свой старт-ап, все ему надо было раздать направо и налево, все плоды его таланта!

Памела ведет Сирхана медленным шагом, продолжая ворчать и сопровождая свои эпитеты резкими тычками клюки. Они обходят кружным путем вокруг одного крыла музея, и оказываются стоящими у старинной, солидно сконструированной погрузочной площадки. —Даже коммунизм свой он не смог построить как следует… — Она прокашливается. —Добавить ему крепости в руки, взяться за эти вдохновенные грезы об игре с положительной суммой как взрослые люди, и употребить это все на дело… В старые времена ты знал свое место, безо всяких вывертов. Люди были настоящими людьми, работа — настоящей работой, а корпорации просто были вещами, которые делали то, что им говорят, и ничего больше… Потом и она пошла во все тяжкие — и это тоже его заслуга.

—Она? Вы имеете в виду мою, э-э-э… Мать? — Сирхан снова обращает внимание своего первичного сенсория на ее мстительное бормотание. В этой истории еще осталось исследовать некоторые детали и выяснить некоторые точки зрения, и надо сделать это до того момента, когда приставы явятся и конфискуют сознание Амбер. Иначе он не сможет сказать себе с удовлетворением, что работа выполнена, как полагается.

—Он отправил ей нашу кошку. Из всех подлостей, низостей, бесчестий, которые он творил, это было худшим. Это была моя кошка, но он перепрограммировал ее, чтобы увести у меня дочь! И у кошки прекрасно получилось. Дочке было всего двенадцать, а это впечатлительный возраст, и я уверена, ты с этим согласишься. Я пыталась дать ей правильное воспитание. Детям нужна абсолютная мораль, и особенно — когда они живут в изменяющемся мире. Даже если они сами считают по-другому. Самодисциплина и стабильность — ты не станешь без этих двух вещей взрослым. Я вообще боялась, что со всеми своими дополнениями она никогда не сможет понять, кто она, что она станет больше машиной, нежели женщиной… Но Манфред никогда не понимал по-настоящему, что такое детство, в основном — потому что сам так и не вырос. И совал свой нос повсюду.

—Расскажите о кошке — тихо говорит Сирхан. Он смотрит на дверь погрузочного дока, отмечая, что ее недавно ремонтировали. С краев, как хлопья сахарной ваты, облетает тонкий белый налет израсходованных робопылинок, и из-под него проглядывает блестящая металлическая поверхность, сверкающая на солнце синими переливами. —Насколько я помню, она потерялась без вести.

Памела фыркает. —Когда твоя матушка сбежала, кошка выгрузилась на ее парусник и удалила здесь свое тело. Уж она-то не была тряпкой, единственная во всей этой компании. Может, она просто не хотела, чтобы я привлекла ее в суд как враждебного свидетеля. А может даже — твой дед установил в нее код самоубийства. К сожалению, я не могу ручаться, что это не так. После того, как он перепрограммировал себя, чтобы считать меня своим заклятым врагом, он вполне мог стать на такое способным.

—То есть, когда мать умерла, чтобы избежать банкротства, кошка …решила не оставаться? И она не оставила за собой ничего? Как примечательно. —и как самоубийственно — чуть не добавляет Сирхан. Если лицо искусственного происхождения загружает свой вектор состояния на межзвездный зонд весом в один килограмм, не оставляя за собой архивных копий, а зонд направляется за три четверти расстояния до Альфы Центавра, и в его конструкции не предусмотрено надежных способов вернуться обратно целиком — этому лицу явно не хватает более, чем нескольких методов в фабрике объектов.

—Эта зверюга мстительна. — Памела с силой втыкает трость в землю, бормоча командное слово, и отпускает ее. Она стоит перед Сирханом и разглядывает его, запрокинув голову. —Ну и высокий же ты мальчик.

—Человек — инстинктивно поправляет он. —Прошу прощения, но я еще не определился.

—Человек, мальчик, вещь, называй как хочешь. У тебя есть пол, разве нет? — резко спрашивает она, выжидающе разглядывая его, и наконец он кивает. —Никогда не доверяй людям, которые не способны решить, кто же они, мужчины или женщины. Нельзя на таких полагаться. — Сирхан, который поставил свою репродуктивную систему в режим ожидания, не желая испытывать связанных с ней неудобств, пока она ему не требуется, прикусывает язык. —Ах, эта кошка! — жалуется бабушка. —Это создание познакомило бизнес-план твоего деда с моей дочерью, и этот призрак унес ее прочь, во тьму! Оно восстановило ее против меня. Это оно подначило ее участвовать в том безумном раздувании пузырей, из-за которого в итоге и случилась та перезагрузка рынка, что свалила Империю Кольца. И теперь оно…

—Оно на корабле? — спрашивает Сирхан. Кажется, здесь он добавил в голос слишком много нетерпения…

—Может быть. — Она сощуривается и вглядывается в его лицо. —Ты и у нее хочешь взять интервью, да?

Зачем отрицать? —Я историк, Бабушка. А этот зонд был в местах, где можно встретить то, чего не видел ни один человеческий сенсорий. Может, эти новости стары, и возможно, найдутся старые иски, которые захотят поживиться командой, но… — Он пожимает плечами. —Дело есть дело. Мое дело — копаться в развалинах, и я его знаю.

—Ха! — Она смотрит на него еще немного, и очень медленно кивает. Она наклоняется вперед и опирается на клюку обеими морщинистыми руками. Суставы на них похожи на грецкие орехи. Эндоскелет ее костюма поскрипывает, подстраиваясь, чтобы поддержать позу уверенности. —Ты свое получишь, детка. — Морщины изгибаются в устрашающую улыбку. Шестьдесят горьких лет — и вот, наконец, скоро цель окажется на расстоянии плевка. —И я свое тоже получу. Между нами говоря, твоя мать так и не поймет, что ее достало.

—Расслабься. Между нами говоря, твоя матушка так и не поймет, что ее достало — говорит кошка, обнажая острые, как иглы, клыки перед Королевой, которая сидит на своем огромном троне, вырезанном из единого куска алмаза-вычислителя, и сжимает сапфировые подлокотники побелевшими пальцами. Все ее слуги, любовники, друзья, команда, совладельцы, электронные журналисты и прочие благосклонные факторы собрались здесь перед ней. И Слизень. —Это просто еще один иск. Ты справишься.

—Пошли они, если они шуток не понимают — деланно угрюмо говорит Амбер. Она дала себе постареть до солидных двадцати с лишним, хоть она — в особенности как властитель всего этого вложенного пространства, имеющий полный контроль над его моделью реальности — и может выглядеть как пожелает. Она одета в самый простой серый свитер и совсем не похожа на некогда могущественную повелительницу юпитерианской луны, да и на беглого командира разорившейся межзвездной экспедиции — тоже. —Ладно. Думаю, что вы и в этот раз сможете справиться без моей помощи. Так что, если ни у кого нет предложений…

—Прошу прощения — говорит Садек. —Но нам не хватает понимания в этом деле. По моим данным — и хотелось бы мне знать, как они убедили улемов согласиться на такое — там имеют место две разные законодательные системы по правам и ответственностям неупокоенных, кем мы, очевидно и являемся — и обе упоминались как абсолютные системные стандарты. Может быть, они хотя бы высылают кодекс вместе с требованиями?

—Гадят ли медведи в лесах? — щелкнув зубами, отвечает Борис с присущей раптору вспыльчивостью. —Мы тут треплемся, а тем временем уголовный кодекс с полным графом зависимостей и деревом синтаксического разбора уже взял наш процессор за жопу. Да эта юридическая галиматья у меня уже в печенках сидит. Если вы…

—Борис, уймись! — прерывает Амбер.  Все и так взвинчены до предела. Мы ждали чего угодно по возвращении домой из экспедиции к маршрутизатору — но уж точно не процедур банкротства, думает она. Быть объявленной ответственной за долги, которые набрала отступническая ветвь, ее собственная невыгруженная личность, оставшаяся на карнавал дома, состарившаяся во плоти, вышедшая замуж, обанкротившаяся и умершая… И еще алименты! —Я не считаю, что на вас лежит ответственность — говорит она сквозь стиснутые зубы, подчеркнуто оглядываясь на Садека.

—Это неразбериха, достойная быть разрешенной самим Пророком, мир имени его. — Садек не меньше, чем она сама, потрясен тем, что следует из этого иска. Его взгляд бегает по комнате, всячески избегая Амбер — и Пьера, ее долговязого астрогатора, мальчика-по-вызову и подстилки, а пальцы переплетаются друг с другом.

—Оставь это. Я уже сказала, что не виню тебя. — Амбер вымученно улыбается. —Мы взвинчены из-за пребывания здесь взаперти без канала связи. Но что я могу сказать, я чую руку дражайшей родительницы за всеми этими перипетиями. Чую белые перчатки. Мы выберемся.

—Мы можем отправиться дальше. — Это Ан говорит с галерки. Стеснительная и скромная, она редко заговаривает без веской причины. —Выездной Цирк в хорошем состоянии, разве не так? Мы можем выйти обратно в луч маршрутизатора, разогнаться до крейсерской скорости и поискать, где мы можем жить. В пределах сотни световых лет должны найтись подходящие коричневые карлики.

—Мы потеряли слишком много массы паруса — говорит Пьер. Он избегает встречаться взглядом с Амбер, и сам воздух в комнате, кажется, полон недосказанностей и историй об увлечениях и о безрассудстве. Амбер делает вид, что не замечает, как он смущен. —Мы сбросили половину первоначальной площади, чтобы сделать тормозное зеркало у Хендай +4904/-56, а восемь мегасекунд назад сбросили полплощади еще раз для торможения и выхода на орбиту Сатурна. Если мы сделаем это снова, оставшейся площади не хватит, чтобы все-таки затормозить у последней цели. Лазерный парус работает как зеркало — с его помощью можно ускоряться, а можно тормозить, сбросив половину паруса и развернув с ее помощью луч запуска, чтобы направить его на корабль с обратной стороны. Но так можно сделать всего несколько раз, а потом парус закончится. —Нам некуда бежать.

—Нам некуда — что? — Амбер глядит на него, прищурившись. —Знаешь, ты меня крепко удивил.

—Знаю.

Пьер действительно знает, ведь в своем сообществе мысли он носит маленького гомункула, модель Амбер, и она гораздо точнее и детальнее, чем любая модель любовника, которую человек мог построить в себе до эпохи выгрузок. И Амбер тоже носит маленькую куколку Пьера, спрятав ее в устрашающих плетениях своего разума — много лет назад они обменялись ими, чтобы лучше понимать друг друга. Но теперь она просыпается в его голове не слишком часто — не так уж и хорошо быть способным моментально предугадывать все действия любовника.

—Но я знаю и что ты, конечно, собираешься устремиться вперед и схватить быка за… э-э-э. Нет, неверная аналогия… Мы ведь о твоей матери говорим?

—О моей матери, — задумчиво кивает Амбер. — А где Донна?

—Не видел…

Откуда-то сзади доносится гортанный рев, и вперед проносится Борис. В его пасти виднеется рассерженный Болекс, колотящий морду динозавра ножками от штатива. —Опять прячемся по углам? — спрашивает Амбер брезгливо.

—Я просто видеокамера! — протестует расстроенная камера, поднимаясь с пола. —Я…

Пьер, наклонившись, смотрит прямо в объектив-рыбий глаз. —Послушай, черт дери, в этот раз будь так добра стать человеком. Merde!

Вместо камеры появляется очень раздраженная блондинка в костюме для сафари, увешанная лишь чуть-чуть меньшим количеством объективов, экспонометров, микрофонов и прочих журналистских принадлежностей, чем вышка CNN. —Иди ты в жопу!

—Я не люблю, когда за мной подглядывают — жестко говорит Амбер. —В особенности те, кто не был приглашен на эту встречу. Ясно?

—Я веду бортовой журнал. — Донна смотрит в сторону и упорно не желает ничего признавать. —И ты говорила, что я должна…

—Действительно. В таком случае… — Амбер в смущении. Но смущать Королеву в ее приемном зале — плохая идея. —Ты слышала, о чем мы говорим. Что ты знаешь о состоянии сознания моей матери?

—Совершенно ничего — твердо отвечает Донна. Она определенно задета, и не собирается делать ничего, чтобы сгладить неловкость — разве только самое необходимое. —Я встречалась с ней только один раз. Знаешь, ты похожа на нее, когда злишься.

—Я… — На это Амбер не находится, что ответить.

—Хочешь, запишу на лицевую пластику? — говорит кошка. В пол голоса: —Ничто другое и не поможет…

В обычные времена даже намекнуть Амбер на то, что она похожа на свою мать — означает вызвать такое сотрясение виртуальной реальности, что и мостик Выездного Цирка не обойдет. А уж если Амбер пропустила и дерзость кошки, она действительно встревожена этим иском так, что дальше некуда. —Слушайте, а что это вообще за иск такой? — спрашивает Донна, шумная как всегда и раздражающая вдвое больше. —Что-то я его пока не видела.

—Он ужасен — с порывом в голосе говорит Амбер.

—Это настоящее зло — эхом отзывается Пьер.

—Надо сказать, что он замечателен, хотя и порочен — вслух размышляет Садек.

—Но он от этого не делается менее ужасным!

—Конечно, но что это такое? — спрашивает Донна-Всевидящий Глаз, архивист и несостоявшаяся видеокамера.

—Это требование об урегулировании. — Амбер делает глубокий вдох. —Черт возьми, да можно уже рассказать всем, зачем продолжать делать из этого тайну?. — Она вздыхает. —Похоже, что после того, как мы отправились в путь, мое альтер-эго — то есть мое оригинальное воплощение — вышла замуж. За Садека, собственно. Она кивает в сторону иранского теолога, который этим всем поражен ничуть не меньше, чем она сама, когда впервые услышала эту часть истории. —И у них появился ребенок. Потом Империя Кольца обанкротилась. Ребенок требует с меня алименты, выплата которых просрочена почти на двадцать лет, на основании того, что неупокоенные солидарно ответственны за долги, накопленные их оригинальными воплощениями. Это прецедент, созданный для предотвращения использования временного самоубийства как способа избежать банкротства. Более того, срок действия права удержания имущества отсчитывается по субъективному времени, и его началом считается момент в системе отсчета Империи кольца спустя девятнадцать месяцев после нашего отлета. Для моей второй половины, если бы она выжила, он бы уже истек, но мы были в релятивистском полете, и я все еще являюсь обязанной по выплатам из-за сокращения времени. Это — второй прецедент, созданный, чтобы не позволять людям использовать парадокс близнецов, чтобы избегать ответственности. И по долгу накопились неимоверные проценты, поскольку я отсутствовала двадцать восемь лет физического времени.

Этому человеку, моему сыну, которого я никогда не встречала, я теоретически задолжала весь Выездной Цирк, причем несколько раз. И все мои счета ликвидированы — у меня даже не осталось денег, чтобы мы могли выгрузиться в биологические тела. Так что, парни, если у кого-нибудь из вас не припрятано нычки, которая пережила случившийся после отлета обвал рынка, у нас у всех серьезные неприятности.

Каменный пол огромной галереи музея украсил восьмиметровый обеденный стол красного дерева, расположившийся под висящими под потолком скелетом гигантского аргентинозавра и древней, больше чем столетней космической капсулой Меркьюри. На противоположных концах накрыты два сервиза, и свет зажженных свечей мерцает на столовом серебре и изысканном фарфоре. В тени грудной клетки трицератопса в кресле с высокой спинкой сидит Сирхан. Напротив него расположилась Памела, одетая к обеду по моде времен ее молодости. Жестом, адресованным ему, она поднимает бокал вина. —Почему бы и тебе не рассказать о своем детстве? — спрашивает Памела. Высоко над ними сквозь стеклянную крышу мерцают кольца Сатурна, как полоса светящейся краски, которой плеснули на полночные небеса.

Сирхан опасается открываться ей, но он находит утешение в том, что в ее положении у нее вряд ли найдутся способы использовать против него то, что он может рассказать. —О каком детстве вы пожелаете узнать?

—Что значит — о каком? — Морщины на ее лице изгибаются — это она хмурится в недоумении.

—У меня было их несколько. — Теперь его черед хмуриться. —Мать не переставала нажимать кнопку перезагрузки, надеясь, что я вырасту лучшим.

—Мать не переставала, не переставала она — выдыхает Памела, явственно взяв это на заметку как оружие против заблудшей дочери. —Как ты думаешь, почему она так делала?

—Это было единственным способом воспитать ребенка, который она знала — оборонительно говорит Сирхан. —У нее, можно считать, не было сверстников. И возможно, она так пыталась оградить от недостатков собственного характера. Когда у меня будут дети я заведу нескольких, самоуверенно думает он. (Это значит — когда он достигнет подходящего положения, чтобы найти невесту, и достаточной эмоциональной зрелости, чтобы было можно активировать органы сотворения потомства. Сирхан, будучи созданием крайне осторожным, не собирается повторять ошибки своих предков по материнской линии).

Памела морщится. —Это не моя вина — тихо говорит она. —Да уж, изрядно ее отец наворотил… Но сколько… сколько у тебя было разных детств?

—О, довольно много. Было одно основное, там были Мать и Отец, которые все время спорили друг с другом. Она отказывалась принимать чадру, а он был слишком жестоковыйный, чтобы признаваться себе, что он лишь немногим более, чем альфонс. Они были двумя нейтронными звездами, несущимися по смертоносной спирали к гравитационному коллапсу. И были другие мои жизни, проходившие параллельно с главной, ответвившиеся и воссоединенные. Я был молодым пастухом коз в срединном царстве в древнем Египте, я помню это. И я был типичным американским ребенком, выросшим в 1950-х в Айове, а еще одному мне выпало жить во время возвращения Скрытого Имама… — Сирхан пожимает плечами. —Наверное, именно тогда и началось мое увлечение историей.

—А не думали ли твои родители сделать тебя маленькой девочкой? — спрашивает его бабушка.

—Мать пару раз предлагала, но отец запретил это. — Скорее, счел что это противно закону божьему, вспоминает он. —У меня по сути было довольно консервативное воспитание.

—Ну, я бы не сказала. Вот когда я была маленькой девочкой — у меня действительно больше ничего не было. И у всех остальных детей не было и быть не могло. Никаких там вольностей с осознанным выбором личности. Не было никакого выхода, могло быть только бегство. Скажи, бывало тебе трудно осознавать, кто ты такой на самом деле?

Прибывает первая порция, ломтики дыни на серебряном подносе. Сирхан терпеливо дожидается, пока его бабушка упорно пытается заставить стол обслужить ее. —Чем большим количеством людей ты бывал, тем лучше ты понимаешь, кто такой — ты сам — говорит Сирхан. —Сначала надо узнать, что это такое — быть кем-то другим. Отец считал, что наверное, это не очень правильно для мужчины — слишком хорошо знать, что значит быть женщиной. А дед не соглашался но вы уже знаете об этом, добавляет он своему собственному потоку сознания.

—Вот уж действительно. — Памела улыбается ему, как могла бы улыбаться покровительственная тетушка, если в этой улыбке не сквозило что-то азартное и акулье, заставляющее быть начеку. Сирхан пытается не выдать смущения. Он быстро отправляет в рот ложку с дынными ломтиками, и тут же разветвляется, посылая парочку отражений открыть пыльные тома этикета и выяснить, не был ли его поступок моветоном. —Так тебе понравились твои детства?

—Я бы не стал использовать слово —понравились — отвечает он так ровно, как только может, осторожно откладывая ложку и стараясь не уронить содержимое. Как будто детство это что-то такое что кончается, горько думает он. Однако, хоть Сирхану не исполнилась еще и одна гигасекунда, он уже со всей уверенностью ожидает, что просуществует не менее терасекунды (может, и не в текущей молекулярной конфигурации, но обязательно — в каком-нибудь достаточно стабильном физическом воплощении) И все его намерения предполагают оставаться юным на всем протяжении этого необъятного периода — а может и последующих за ним нескончаемых петасекунд, хотя тогда, миллионы лет спустя, думает он, связанные с неотенией проблемы уже вряд ли будут его тревожить. —Они еще не кончились. А как насчет Вас? Вы получаете удовольствие от своего преклонного возраста, бабушка?

Памела едва не вздрагивает. Но она удерживает железный контроль над собой, и если бы не прилив крови на щеках, видимый Сирхану через его крохотные инфракрасные глаза, висящие в воздухе над столом, ее бы ничего не выдало. —В молодости я делала ошибки, но сейчас я радуюсь и получаю удовольствие — легко отвечает она.

—Это ваша месть, не так ли? — спрашивает Сирхан, улыбаясь. Он кивает, и стол сам собой убирает первое.

—С чего ты… — Она умолкает и просто смотрит на него. От ее взгляда, кажется, и пассивная материя способна немедленно порасти плесенью. —Что ты знаешь о мести? — спрашивает она.

—Я семейный историк — безрадостно улыбается Сирхан. —Перед тем, как мне исполнилось восемнадцать, я прожил от двух до семнадцати лет несколько сотен раз. Кнопка перезагрузки. Думаю, Мать не ведала, что моя основная ветвь сознания все записывает.

—Это чудовищно. — Настал черед Памелы скрывать смущение, и она отпивает вино из бокала. Сирхан не может отступать таким образом — приходится подносить к губам неферментированный виноградный сок. —Я бы никогда не стала делать ничего подобного со своими детьми, какими бы они не были.

—И все-таки, почему бы вам не рассказать мне о вашем детстве? — спрашивает ее внук. —Ради истории семьи, конечно.

—Я… — Памела отставляет бокал. —Ты собираешься ее написать, значит — отмечает она.

—Она постоянно в моих мыслях. — Сирхан выпрямляется в кресле. —Это будет по-старинному оформленная книга, которая охватит три поколения, жившие в интересные времена — размышляет он. —Труд по истории постмодерна, где столько разных школ, и столько разногласий… Как описать людей, то и дело разветвляющих свои личности? А проводящих годы мертвыми, и снова появляющихся на сцене? Как исследовать разногласия с собственными копиями, сохранившимися в релятивистском полете? Конечно, можно пойти и дальше. Расспросить и о ваших собственных родителях — я уверен, что они уже точно не смогут ответить на вопросы напрямую… Но здесь мы выйдем в скучный период пассивной материи, и на удивление быстро доберемся до самого первичного бульона, не так ли? Поэтому я подумывал использовать в качестве опоры всего повествования точку зрения робокошки, как центрального наблюдателя. Вот только эта чертова штука куда-то запропастилась. Но, поскольку большая часть истории еще неизведана и ожидает нас в человеческом будущем, а наша работа начинается там, где перо самописца реальности отделяет будущее от прошлого, я могу с тем же успехом начать и отсюда.

—Ты, похоже, всерьез настроился на бессмертие. — Памела изучает его лицо.

—Да — праздно говорит он. —Честно говоря, я могу понять ваше желание постареть как связанное с желанием мести, но, простите меня за эти слова, я затрудняюсь понять вашу убежденность пройти эту процедуру до конца. Разве это не ужасающе неприятно?

—Старение естественно — рычит старая женщина. —Когда ты проживешь достаточно, чтобы все твои амбиции пошли прахом, когда все твои дружеские узы порвались, все твои любовники забылись или ушли, оставив только горечь, что же еще остается? Когда ты устал и постарел духом, ты точно так же устанешь и постареешь и телом. И вообще, желать жить вечно — аморально. Подумай о ресурсах, в которых нуждаются молодые и которые у них забирают старые? Даже выгрузки рано или поздно встречаются с пределом емкости хранения данных. Говорить, что ты хочешь жить вечно — чудовищно эгоистичное заявление. А если и есть что-то, во что верю я, это служение народу. Повинность: обязательство дать дорогу новому. Долг и контроль.

Сирхан поглощает это все, медленно кивая самому себе, стол подает главное блюдо — окорок в меду и слегка обжаренные картофельные ломтики а-ля-гратен и морковью дебюсси — и тут наверху раздается громкое "бум"!

—Что такое? — ворчливо спрашивает Памела.

—Один миг. — Сирхан отщепляет толпу отражений, посылая их подключиться к системе наблюдения, и все камеры превращаются в его глаза. Поле его зрения делается громадным калейдоскопом. Он хмурится — на балконе, между капсулой Меркьюри и экспозицией старинных стереоизограмм из случайных последовательностей точек, что-то движется. —Ах ты… Похоже, что-то проникло в музей.

—Проникло? Что ты имеешь в виду — проникло? — Воздух над столом разрывает нечеловеческий вопль, затем следует грохот на лестнице. Памела с трудом встает, вытирая губы салфеткой. —Это безопасно?

—Нет, это небезопасно. — Сирхан дымится от гнева. —Оно срывает мне обед! — Он смотрит наверх. На балконе мелькает оранжевый мех, а затем капсула Меркьюри начинает жутко раскачиваться на своих тросах. С поручня устремляется что-то гибкое, с двумя лапищами и покрытое оранжевой шерстью, оно бесцеремонно хватается за бесценную реликвию, пробирается внутрь капсулы и усаживается верхом на манекене, одетом в потрескавшийся от времени скафандр Ала Шепарда. —Это же обезьяна! Город! Я сказал, Город! Что эта обезьяна делает на моем званом обеде?

—Я приношу свои глубочайшие извинения, сэр, но я не знаю! Не позаботится ли сэр уточнить, о какой обезьяне идет речь? — отвечает город, из соображений приватности являясь только бестелесным голосом.

В интонациях Города проскальзывает нотка иронии, но Сирхан оставляет ее без малейшего внимания. —Что это значит? Ты ее не видишь? — вопрошает он, фокусируя свой взгляд на сбежавшем примате, который виднеется в висящей на потолке капсуле Меркьюри. Он пошлепывает губами, выкатывает глаза и перебирает пальцами уплотнитель на открытом люке капсулы. Обезьяна гукает что-то себе под нос, а потом высовывается из открытого люка и нависает над столом, сверкая задом. —В сторону! — кричит Сирхан своей бабушке, и машет рукой в воздухе, собираясь приказать роботуману отвердеть. Но поздно. Обезьяна с громогласным звуком испускает газы, и на стол обрушивается курящийся паром дождь экскрементов. Лицо Памелы — морщинистая маска отвращения, она спешно прижимает к носу вовремя подхваченную салфетку. —Чтоб тебя, твердей уже, быстрее! — ругается Сирхан, но пыльца из наноботов, повисшая в воздухе, отказывается реагировать.

—В чем ваши затруднения? Невидимые обезьяны? — спрашивает Город.

—Невидимые?… — Сирхан прерывается на полуслове.

—Ты что, не видишь, что она сделала? — вопрошает Памела — Она только что нагадила на главное блюдо!

—Я ничего не вижу — неуверенно говорит Город.

—Так вот, позволь тебе помочь. — Сирхан выкатывает один из своих глаз, фокусируется на обезьяне, и протягивает точку зрения Городу. Обезьяна обнимает своими руками крышку люка и поглаживает ее — как будто выискивает точки входа кабелей.

—О боже! — говорит Город. —Меня взломали. Предполагалось, что это невозможно.

—Как ты заметил, оказывается — это возможно — шипит Памела.

—Взломали? — Сирхан наконец оставляет попытки сказать воздуху, что делать, и сосредотачивается на своей одежде. Ткань сама собой расплетается и сплетается заново, превращаясь в бронированый гермокостюм, из-за воротника поднимается гермошлем, и накрепко захлопывается перед его лицом. —Город, пожалуйста, обеспечь моей бабушке защиту замкнутого цикла немедленно. Сделай ее полностью автономной.

Воздух начинает твердеть, кристаллизуясь в барьер прозрачного хрусталя, и заключает Памелу в большую сферу, смахивающую на гигантский шар для хомяка. —Если ты был взломан, то первый вопрос: кто сделал это — отчеканивает Сирхан, — второй — „почему“, и третий — „как“. Он лихорадочно проводит самопроверку, но в его собственной идентоматрице нет признаков несоответствий. К тому же в пределах полудюжины световых часов есть множество узлов, на которых дремлют его горячие тени, готовые к реактивации — в отличие от Памелы, не-послечеловека, он практически иммунен к обыкновенному убийству. —Что это за розыгрыш?

Орангутан ворвался в музей не так давно, и считанные секунды прошли с тех пор, как Город осознал свое печальное положение. Но секунды — вполне достаточное время. Мощные волны контрмер проносятся по обители-кувшинке. Крошечные невидимые робопылинки в воздухе расширяются и полимеризуются, формируя защитные барьеры. Они перехватывают голубей-пассажиров прямо в полете, запирают каждое здание и останавливают каждое существо на улице. Город проверяет свою доверенную кибербазу, начиная с самого примитивного и охраняемого ядра, и продвигаясь наружу, к периферии, а Памела быстро катится к отступлению, в безопасность этажа-мезонина и сада ископаемых. Тем временем Сирхан с налитыми кровью глазами направляется к лестнице, намереваясь устроить что-то вроде физической атаки взломщика. —Да кто ты такой, чтобы вламываться и срать на мой обед? — орет Сирхан, взбегая по ступеням. —Объяснись! Немедленно!

Орангутан нащупывает ближайший кабель и дергает за него, одним махом раскачивая однотонную капсулу. Он ухмыляется Сирхану, обнажая зубы. —Помнишь меня? — спрашивает орангутан с гортанным французским акцентом, говорящим многое.

—Помнишь?… — Сирхан замирает как вкопанный. —Тетя Нетти? Что вы делаете в этом орангутане?

—Борюсь с некоторыми сложностями автономного управления. — Обезьяна ухмыляется еще шире, затем сгибает руку в петлю и чешет под мышкой. —Прости, самоустановка пошла немного не так. Я только намеревалась сказать „Привет!“ и передать послание.

—Какое еще послание? Ты расстроила мою бабушку, и если только она узнает, что ты здесь…

—Не узнает — через минуту меня уже тут не будет! — Обезьяна-Аннетт садится прямо. —Твой дед передает привет и говорит, что скоро пожалует к вам в гости. Собственной персоной, и никак иначе. Он очень рад встретить твою матушку и ее пассажиров. Это все. У тебя есть, чего ему передать?

—Он не умер? — изумленно спрашивает Сирхан.

—Не больше, чем я. Но что-то я задерживаюсь… Хорошего дня! Обезьяна машет рукой из капсулы, и тут она отпускает тросы и летит навстречу каменному полу в десяти метрах внизу. Ее череп издает хрустящий звук, как сваренное вкрутую яйцо, брошенное в бетонную стену.

—О боже. — У Сирхана перехватывает дыхание. —Город!

—Да, о господин?

—Убери это тело, — говорит он, показывая с балкона. —Я озабочу тебя тем, чтобы бабушку не потревожили никакие подробности. В особенности не говори ей, что это была Аннетт. Новости могут ее расстроить. Да таковы неудобства жизни в послечеловеческой семье долгожителей, думает он. Слишком много сумасшедших родственников из капсул времени. —Было бы неплохо, если бы ты мог отыскать способ не позволить тете Нетти еще обезьянничать. — Тут его осеняет. —Кстати, а ты, случаем, не знаешь, когда прибывает Дед?

—Ваш дедушка? — переспрашивает Город. —Разве он не мертв?

Сирхан смотрит с балкона на сочащийся кровью труп нарушителя. —Судя по словам нового воплощения его второй жены — нет…

Похоже, финансирование воссоединения семьи обеспечено — Амбер получает добро на перевоплощение всем пассажирам и команде Выездного Цирка. Откуда взялись деньги, однако, она не понимает. Возможно, это какой-нибудь древний финансовый механизм, придуманный Папой, впервые за десятилетия зашевелился в своей берлоге, потянулся к запылившимся бумагам об уплатах за сделки и взялся ликвидировать долгосрочные активы, дожидавшиеся ее возвращения. Но чем бы он ни оказался, она горячо благодарна — новые подробности о ее положении, о том, как она разорена в пух и прах, способны ввергнуть в уныние. Ее единственным имуществом остался Выездной Цирк, устаревший на тридцать лет звездный парусник, весящий меньше двадцати килограммов вместе со всеми своими выгруженными пассажирами, командой, и изорванным остатком своего паруса — и без этого провидческого вложения, внезапно пришедшего к жизни, она бы навсегда застряла в потоках электронов, вечно кружащихся по его цепям. Однако теперь, когда вклад представил ей свое предложение реинкарнации, Амбер встает перед дилеммой. Один из пассажиров Выездного Цирка никогда не имел биологического тела…

Слизень пасется среди колышущихся ветвей, похожих на фиолетовые кораллы. Это — призрачное воспоминание об инопланетной жизни. Кораллы — что-то вроде термофильных псевдогрибов с гифами — аналогами актин-миозиновых волокон, скользкие и мускулистые фильтровальщики, поедающие одноклеточные организмы, взвешенные в воздухе. Сам Слизень имеет два метра в длину, и у него кружевной белый экзоскелет, дуги и изгибы которого сложены из неповторяющихся узоров, подозрительно напоминающих плитку Пенроуза. Под скелетом медленно пульсируют внутренние органы шоколадного цвета. Почва под ногами суха, но кажется топкой.

В сущности, Слизень — маска, сотворенная с хирургической точностью. И его собственный вид, и его экосистема квазигрибов исчезли много миллионов лет назад, и все это время они существовали только в качестве дешевого сценического реквизита в межзвездном анатомическом театре во владении беглых финансовых инструментов. Слизень — на самом деле — один из них, и вместе с другими самоосознающими аферами, схемами-пирамидами, и даже целыми рынками бросовых облигаций, попавшими в тяжелую рецессию, они пытаются спрятаться от кредиторов, маскируясь под формы жизни. Но при попытке воплотиться в обители Сирхана его ждут сложности: экосистема Слизня — прохладно-венерианского типа, она эволюционировала под тридцатью атмосферами насыщенного пара и под небом цвета раскаленного свинца с желтыми полосами облаков серной кислоты. А почва там топкая не потому, что влажная, а потому, что близка к точке плавления.

—Тебе придется выбрать другой соматотип — объясняет Амбер, с усилием перекатываясь в своем интерфейсе-мыльном пузыре по этому коралловому рифу, раскаленному, как забытая духовка. Граница между средами бесконечно тонка — это просто поверхность разрыва между разделами сим-пространства с разными параметрами физической модели, служащая переводящей мембраной между дружественной человеку средой и раскаленным адом, способным устроить ему мгновенную жарку под гнетом. —Этот просто не совместим ни с одной из поддерживающихся сред там, куда мы направляемся.

—Я не понимающий. Конечно, я смогу интегрироваться с доступными мирами нашего назначения?

—М-м-м… За пределами киберпространства все устроено не так. — Амбер пытается сообразить, как же тут объяснить. —Там тоже можно поддерживать разные физические модели, но на поддержание необходима дорогая энергия. И ты не сможешь так же просто взаимодействовать с другими физическими моделями, как сейчас. Она мимолетно разветвляется, и ее отражение катится рядом со Слизнем в баке-охладителе, проламываясь через кораллы, громко шипя и звякая. —Ты будешь выглядеть примерно так.

—Тогда твоя реальность плохо сконструирована — замечает Слизень.

—Ее никто не конструировал. Она просто… развивалась, самопроизвольно. — Амбер пожимает плечами. —Мы не способны контролировать основу встроенной системы там так же, как здесь, и я не смогу там просто наколдовать тебе интерфейс, с которым ты сможешь купаться в перегретом паре при трехстах градусах.

—Почему не-е-е-ет? — спрашивает Слизень. Мембрана-транслятор добавляет мерзкое завывание на поднимающейся ноте к этому вопросу, превращая его в каприз.

—Это нарушение привилегий доступа — пытается объяснить Амбер. —Реальность, в которую мы скоро перейдем, она… доказуемо согласована. Она обязана быть такой, чтобы оставаться цельной и устойчивой, а если попытаться создать в ней локальные регионы с другими законами, они могут начать неконтролируемо распространяться. И это плохая идея, поверь мне. Ты хочешь пойти с нами, или нет?

—У меня нет выбора — слегка обиженно говорит Слизень. —Я же могу использовать какое-нибудь из ваших тел?

—Наверное, мы… — Вдруг Амбер замирает и щелкает пальцами. —Эй, кошка!

В поле зрения что-то рябит, и на границе раздела между моделями проступает ухмылка чеширского кота. —Здорово, человек.

—Ух! — От неожиданности Амбер отшагивает. —Наш друг в затруднении, нету тела, в которое загрузиться. Наши мясные куклы слишком привязывают к нашей нейроструктуре, но у тебя было до задницы программируемых массивов логических элементов. Одолжишь чутка?

—Можно придумать и получше. — Айнеко зевает, и становится материальнее. В это время Слизень встает на дыбы и пятится, как напуганная сосиска — что бы там ему ни являлось в мембране-трансляторе, его это пугает. —Я тут раздумывала, какое бы тело себе сконструировать… И решила, что хочу надолго поменять стиль. Твой артист корпоративых афер может погонять мой старый темплат, покуда не появится что-нибудь получше. Ну как вам?

—Слыхал? — спрашивает Амбер Слизня. —Айнеко милостиво соглашается предоставить тебе свое тело. Пойдет такое предложение? —И она, не дожидаясь ответа, подмигивает кошке, щелкает каблуками и исчезает, оставив позади себя шепот и улыбку. —Увидимся на той стороне…

Всего несколько минут, и древний передатчик Выездного Цирка завершает пересылку замороженных векторов состояния всех своих обитателей. Вместе со всей дополнительной информацией объем данных тянет на десятки авабит — расшифрованные геномы, кучи описаний фенотипов и протеомов, и списки желаемых дополнений отправляются вниз по исходящему каналу. Данных более, чем достаточно, чтобы интерполировать полное строение биомашины, и магазин тел фестивального города приступает к работе, изготавливая инкубаторы и разводя взломанные стволовые клетки.

В эти дни воплотить заново звездный корабль, полный осоловевших от релятивистского искажения людей, не составляет слишком много труда. Для начала Город (вежливо отклонив переданное в грубых выражениях требование от Памелы прекратить и отказаться, на том основании, что у нее нет прав пристава) вырезает для прибывших путников новые скелеты и впрыскивает остеокласты в губчатую имитацию кости. На первый взгляд, они похожи на обычные стволовые клетки, однако вместо ядер у них примитивные зернышки компьютрония — пылинки умной материи настолько мелкие, что они не смышленее старинного Пентиума, а управляющая лента-ДНК сконструирована лучше всего, что эволюционировало в матери-природе. Эти интенсивно оптимизированные искусственные стволовые клетки — биороботы во всем, кроме названия — плодятся как дрожжи, и поднявшиеся колонии производят на свет вторичные безъядерные клетки. Затем Город щедро впрыскивает в каждую псевдораковую колонию по ведру капсид-носителей, и с ними в будущие тела прибывают настоящие механизмы клеточного контроля. Проходит мегасекунда, нанопроцессоры заменяются обычными ядрами, выделяются из клеток-хозяев, исторгаются наружу еще только наполовину сформировавшейся выделительной системой, и почти хаотическое бурление ботов-конструкторов уступает место более управляемым процессам. Наноботы остаются только в центральной нервной системе. Там им предстоит совершить последние приготовления — одиннадцать дней спустя приглашения первые пассажиры загружаются в синаптические карты, выращенные внутри своих новых черепов.

По меркам технологического стандарта быстромыслящего ядра весь этот процесс до невозможности медлителен и смехотворно устарел. Там, внизу, они просто установили бы щит-волнорез от солнечного ветра, отгородили бы за ним вакуумную камеру, и охладили бы ее стенки до долей кельвина, а затем ударили бы друг в друга двумя лучами когерентной материи, телепортировали туда информацию о векторе состояния и выдернули бы оттуда вдруг материализовавшееся тело через гермозатвор, пока оно не задохнулось. Однако там, в раскаленной бездне, никому уже нет дела до плоти.

Сирхану нет дела до псевдоопухолей, ферментирующихся и вздувающихся в контейнерах, длинный ряд которых тянется по Галерее Человеческого Тела в крыле Буша. Наблюдать за формирующимися телами, скелет которых только начал скрываться под плотью — одновременно и нетактично, и эстетически неприятно. К тому же, по этим телам пока ничего не скажешь о тех, кто их займет. А самое главное, что сейчас не до праздных подглядываний, ведь все это — просто необходимая подготовка перед главным событием, официальным приемом и банкетом, и дел полно — четыре отражения заняты в полный рабочий день.

Будь чуть меньше запретов, Сирхан бы мог отправиться в мусорологическую экспедицию по их ментальным архивам. Однако это — одно из больших табу послечеловеческого века. Секретные службы добрались до мем-анализа и мем-архивации в тридцатых и сороковых, заслужили себе на этом прочную репутацию полиции мысли, и породили в качестве ответной волны целый вал извращенных ментаархитектур, устойчивых к атакам инфовойны. Теперь нации, которым служили эти шпики, исчезли, а их земли (в самом буквальном смысле этого слова), как и почти вся остальная твердая масса Солнечной системы, пошли на строительство орбитальной ноосферы — однако они все же оставили Сирхану в наследство нелегкую верность одному из великих новых табу двадцать первого века — не нарушать тайну и свободу мысли.

Так что для удовлетворения любопытства он проводит часы бодрствования своего биологического тела с Памелой расспрашивает ее о том и о сем, и отображает ипохондрические излияния из ее мем-сети на своей разрастающейся семейной базе данных.

—Я не всегда была такой язвительной и циничной — рассказывает Памела, помахивая клюкой куда-то в направлении облачных пейзажей за краем мира и разглядывая Сирхана блестящими, как бусины, глазами. Он надеялся, что здесь пробудится другой каскад воспоминаний — о медовом месяце, о закатах на курортных островах, и о других таких моментах, но кажется, все, что выходит — это желчь. —Это все череда предательств. Манфред был первым, и в некоторых смыслах худшим… Но эта маленькая сучка Амбер доставила больше всего боли. Если у тебя когда-то будут дети, ты уж постарайся не отдаваться им полностью. Потому что если отдашься, а они швырнут тебе все это обратно в лицо, ты почувствуешь, будто ты умираешь. А когда опомнишься, их и след простынет, и ты не найдешь ни единого способа все исправить.

—Так ли неизбежна смерть? — спрашивает Сирхан. Сам он прекрасно знает ответ на этот вопрос, но ему доставляет огромное удовольствие давать ей повод еще раз поклевать старую сердечную рану, сто раз заросшую и столько же раз растравленную — Сирхан более, чем наполовину уверен, что она все еще любит Манфреда. Это потрясающая семейная история, он потратил заметную долю своей бедной на радости жизни, устраивая их воссоединение, и вот, наконец, оно близко.

—Иногда я думаю, что смерть даже более неизбежна, чем налоги — мрачно отвечает его бабушка. —Люди живут не в пустоте, мы все — часть большего действа… жизни. — Она смотрит вдаль, куда-то поверх тропосферы Сатурна, где за легкой пеленой аммиачного снега восходит окруженное рубиновым сиянием Солнце. —Старое уступает дорогу новому. — Она вздыхает и подтягивает рукав за браслет. С момента обезьяньего вторжения она стала все время носить старинный скафандр — облегающий черный шелк, сквозь который идут гибкие трубки и серебряная сеть умных датчиков. —Приходит время уйти с его дороги, и я думаю, мое наступило уже довольно давно.

—М-м-м — говорит Сирхан, удивляясь этому новому аспекту ее долгих самоосуждающих признаний. —Но что, если вы говорите так просто потому, что чувствуете себя старой? Если это физиологическая неисправность, мы можем починить это и…

—Нет! Сирхан, я просто чувствую, что продление жизни аморально. Я не распространяю свои суждения на тебя, всего лишь утверждаю, что это неправильно для меня. Это аморально, это препятствует естественному порядку вещей, это позволяет старым сетям висеть вокруг и оказываться на пути у вас, молодых. И есть теологическая сторона. Если ты собираешься жить вечно, ты никогда не повстречаешься со своим создателем.

—Своим создателем? Так вы — теист?

—Я? Наверное, да. — С минуту Памела молчит. —Хотя к этому вопросу есть столько разных подходов, что трудно понять, какому верить… Долго, очень долго я подозревала, что твой дед, на самом деле, просто знает ответы. И что я была неправа во всем. Но потом… — Она опирается на клюку. —Он объявил, что выгружается. И тогда я поняла, что все, что у него было — это только античеловеческая и жизнененавистническая идеология, которую он принимал за религию. Восхищение зануд и небеса артилектов. Простите, но нет, спасибо. На это я не куплюсь.

—Ох. — Сирхан, прищурившись, смотрит на облачный пейзаж — на мгновение ему кажется, будто он видит что-то в далеком тумане, на неопределимом расстоянии (сложно отличить сантиметры от мегаметров там, где нет ни единой точки опоры, а в пространстве до горизонта уместится целый континент), но что именно — он сказать не может. Наверное, еще один город, с очертаниями моллюска, с выдвигающимися антеннами, и причудливым хвостом узлов-репликаторов, колыхающихся внизу. Потом его скрывает полоса облаков, а когда проясняется, там уже ничего нет. —Но что тогда остается? Если не верить в благосклонного создателя ни в каком виде, умирать должно быть страшно. Особенно если делать это так медленно.

Памела улыбается, но и череп выглядел бы жизнерадостнее. —Это же совершенно естественно, дорогой мой! И тебе же не надо верить в Бога для того, чтобы верить во вложенные реальности? Мы используем их каждый день, как инструменты сознания. Примени антропный принцип — и разве не станет ясно, что вся наша вселенная, вероятно — симуляция? Мы живем в довольно раннюю эпоху ее истории. Возможно, это… — она тычет в сторону алмазоволоконной внутренней стенки пузыря, ограждающей город от завывающих криогенных сатурнианских штормов и удерживающей неустойчивую земную атмосферу внутри, а водородные ветры и аммиачные дожди — снаружи — …всего лишь одна из симуляций в паноптикуме какого-нибудь генератора древней истории, который миллиард триллионов лет спустя прогоняет заново все возможные пути возникновения разума. Смерть будет пробуждением кем-то большим, вот и все. Ухмылка исчезает с ее лица. —А если нет, то я просто старая дура, и заслужила то забвение, которого так желает.

—Но как же… — Сирхан умолкает. По его коже ползают мурашки. Она может быть сумасшедшей — вдруг осознает он. Не клинически сумасшедшей, просто повздорившей со всей вселенной. Скованной своим патологическим представлением о своей собственной роли в реальности... —Я надеялся на воссоединение — тихо говорит он. —Вашей семье довелось жить в необычайных временах. Зачем портить эти дни язвительностью?

—Зачем портить? — Она смотрит на него с жалостью. —Все с самого начала было порчено. Столько самоотрицающей жертвенности, и ни капельки сомнений. Если бы Манфред так страстно не хотел не быть человеком, и если бы я со временем научилась бы гибкости, возможно мы бы все еще… — Она прерывается на полуслове. —Как странно.

—Что?

Памела с удивлением на лице поднимает клюку и показывает ей на вздымающиеся грозовые тучи.

—Клянусь, я видела там омара…