Глава 7

Шутки кончились

Когда я была совсем маленькая, папа часто повторял: «Шутки в сторону! Шутки кончились». Эти слова означали, что пора перестать баловаться. А если «шутки» не закончатся и я не угомонюсь, то будут приняты жёсткие меры. Какие? В угол поставят, дадут ремня, не пустят на прогулку – нешуточные последствия детского баловства!

Поэтому, услышав: «Шутки в сторону! Шутки кончились», я обычно подчинялась.

Подрастая, я всё чаще сама повторяла папину поговорку, ставшую и моей.

– Шутки в сторону! Шутки кончились, – сердито говорила я, когда приходила медсестра, чтобы сделать мне укол. Или когда родители будили меня среди ночи, чтобы усадить на горшок. Или происходило ещё что-то, возмущавшее мою детскую душу. – Шутки в сторону! Мне не до шуток!

Вот и сейчас происходило что-то похожее. Правда, не было больше папы с его трогательными воспитательными методами. Вместо папы над нами нависло что-то большое, чужеродное; и ведь оно уже дважды или трижды предупреждало, что шутки закончились! Значит ли это, что пришло время жёстких мер?

Похоже, Аллах не собирался отвечать на вопрос, почему Самбука каждый день бьют менты. Уже наступила зима, а Самбука всё били и били, с тем злым усердием, которым отличаются только тёмные силы, стремящиеся извести светлое и доброе начало. В том, что в Самбуке такое начало присутствовало, я нисколько не сомневалась.

Однако он продолжал наступать на старые грабли! Поэтому его побили и мои сослуживцы, и даже Алексей, вернувшийся из командировки.

Признаюсь: сослуживцев вызвала я. После того как Самбук явился встречать меня после работы. А когда я, заметив у автобусной остановки знакомую фигуру в серой куртке, в заскорузлой (так и не отстиранной от крови) кепке, просто попыталась обойти его, как столб, он догнал меня, стал хватать за руки и угрожать расправой.

– Я убью и тебя и себя, – горячо говорил Самбук. – Тебя – за то, что ты меня сгубила. Себя – потому что я и так уже умер. После того как ты навсегда отворотила от меня своё лицо, я не могу смотреть на три вещи: водку, женщин и работу. Значит, я не человек и не мужчина больше.

– Я пришлю тебе в день твоего рождения коробку, перевязанную розовой лентой, – ещё так говорил Самбук. – В коробке будет лежать отрезанная голова твоего мужа. Этой участи заслуживает каждый русский муж, объевшийся свинины и позволивший своей жене хотя бы заговорить с другим.

– Я похищу Павлика, – наконец говорил Самбук. – Увезу его в горы. И выращу его умным и сильным, а не глупым и слабым, каким хотите вырастить его вы, отдав, как и меня, в школу для умственно отсталых. И когда мы с Павликом вернёмся в Петербург через много лет, мы поубиваем всех ментов!

Да уж… сказать, что у него не рот, а помойка, – это ничего не сказать!

Я послушала-послушала, потом вытащила мобильный телефон и позвонила приятелю из отдела собственной безопасности, Сергею по прозвищу Терминатор.

– Меня тут преследует один психопат, – сказала я Терминатору. И продиктовала свои координаты, а затем – паспортные данные Самбука, вызвав у последнего как минимум оторопь.

Самбуку никогда в голову не приходило, что мы с Алексеем, впустив в свой дом приезжего работягу, предварительно навели о нём справки и вскрыли всю его подноготную!

– Ах ты предатель, – сказал он наконец. – Ментам меня сдала! – Последнюю фразу Самбук явно скопировал у какого-то криминального киногероя.

– А кто ты такой, – искренне удивилась я, – что тебя нельзя сдать ментам? Тоже мне, «вор в законе».

Вместо ответа Самбук «эффектно», уклюже, как вальсирующий слон, махнул рукой у меня перед лицом. Попугать, видимо, решил. И слегка заехал мне по губе.

И тут Самбуку в очередной раз не повезло.

В те годы я носила брекет-систему. Самую дешёвую. Железные винтики (или гвоздики?), на которых крепилась конструкция, жёстоко травмировали изнутри губы и рот. Я заклеивала гвоздики воском, но это не помогало.

Задев мою чувствительную губу, Самбук невольно поранил её о гвоздик.

Я почувствовала режущую боль, поняла, что через минуту губа распухнет, и в душе почти позлорадствовала, представив, как ужаснется этому Самбук, как возьмут его «в оборот» мои защитники.

Самбук же, немного успокоившись, и впрямь задумался: действительно, кто он такой? Если никто, значит, нужно отсюда валить, причём срочно! Прямо на нас по тротуару надвигалась милицейская машина с включёнными фарами и мигалкой. Это ехал, как адепт тёмных сил потустороннего мира, наш ответственный от руководства.

Терминатор вызвал подкрепление, не пожелав оправдывать своё прозвище и лично вмешиваться, так сказать, в процесс. Правильно, подумала я. Нам с ним ещё пить да пить.

Ответственным в тот день был красавец Никита из инспекции по личному составу, а дежурным водителем – пожилой армянин. Водитель выскочил из машины и бросился к Самбуку. Оба, будто долго ждали этого момента, принялись ругаться и сквернословить, оскорблять национальную принадлежность друг друга.

Красавец Никита вылез из салона, вальяжно подошёл ко мне и осведомился:

– Ну как? «Паковать» будем?

Вопрос, скорее всего, был риторический: у него и наручники имелись!

И дальше я стояла посреди толпы зевак и с интересом наблюдала, как двое моих коллег пытаются «упаковать» моего друга – внимание! – циркового акробата!

Конечно, они не справились. Самбук ловко вывернулся, из плотного человечка вдруг превратившись в гибкого змея. Он сделал в воздухе красивое сальто (чуть ли не над головами зевак) и удрал буквально по водосточной трубе, откуда перемахнул на фонарный столб.

«Ушёл по проводам», как тот горилла, герой-любовник из бородатого анекдота.

Ура, обрадуются милосердные читатели!

Да, мне бы тоже хотелось, чтобы мытарства Самбука на этом закончились. Тем более водитель-армянин успел-таки заехать ему по темени дубинкой. В который раз уже?

Однако шайтан беднягу мучил. Когда меня в патрульной машине подвозили к дому, Самбук позвонил и сказал, что ждёт у подъезда. Извинялся за то, что заехал мне по губе. Хотел искупить свою вину. И встречал, между прочим, с цветами!

Беда в том, что ответственный Никита уже позвонил моему мужу. Позвонил и всё рассказал. Так что Алексей тоже вышел меня встречать. В руке у него была резиновая дубинка. Не такая толстая и тяжёлая, как у патрульных, а выдвижная, тонкая и гибкая. Изящный артефакт из подарочного набора, полученного в качестве приза на конкурсе «Мисс ГУВД» (да, довелось и в таком конкурсе поучаствовать – мы не «лыком шиты»!). В набор входили также наручники «Нежность», большой резиновый фонарь с жёлтой тусклой лампой и комплект «эротичного» камуфляжного белья. Наручники по сей день висят на стене у меня в прихожей (чтобы всякому было понятно, куда он пришёл! в дом ментов), а бельё и фонарь позже стырили сослуживцы из «тревожного рюкзака», где они пролежали, кажется, не один год.

Алексей подошёл как раз в тот момент, когда я вылезала из машины. Даже при вялом фонарном свете он разглядел всё, что требовалось: и меня с распухшей губой, и Самбука с букетом. Увиденного Алексею хватило, чтобы мгновенно перевоплотиться в прежнего (уже почти забытого) Пугайрыбку. Алексей оскалился, зарычал и, подскочив к Самбуку, несколько раз отоварил его дубинкой.

От ударов тех кепочка слетела с битой-перебитой головы. Самбук выронил цветы и прытко рванул в черноту аллеи, к своему общежитию.

– Зря ты так, – сказала я, подбирая с земли кепочку. Вздохнув, подняла и слегка помятые цветы. – Его сегодня уже били.

Красавец Никита с водителем-армянином, посмеиваясь, курили в стороне. Отсалютовав Алексею, они сели в машину и уехали.

– Вот ты вечно вляпаешься так вляпаешься, – укорил меня Алексей. И сморщился: – Руку отбил, зараза…

Дома я постирала Самбукову кепочку. Долго смотрела на себя в зеркало, высматривая следы всевозможных пороков. Не высмотрела. Чончва как Чончва. Оказалось, правда, что мне очень идёт припухшая губа.

Мы уложили детей и сами почти спали, когда на домашний номер позвонил Самбук. Отвечая на звонок, я уже знала, что это он.

– Твой муж нанёс мне самые страшные увечья, – почти без обиды привычно пожаловался Самбук. – Странно… Ведь он охаживал меня веткой!

– Это не ветка была, а дубинка, – возразила я.

– Опять дубинка? – Самбук, чувствовалось по голосу, наконец-то обиделся.

Тут ко мне подкрался Алексей и отобрал трубку:

– Ну-ка дай сюда, я сам с ним поговорю… Привет, Самир! Ты уж не серчай, я погорячился. Только жену мою тебе бить не следовало. И ходить за ней перестань. Ты меня понял?

– Понял, уважаемый Алексей! – горячо заговорил Самбук. – И я тоже неправ был. Давай я приду с водкой, и мы помиримся.

– Нет уж, – Алексей поморщился. – Не пью я, в завязке…

Это была правда. Алексей действительно уже несколько месяцев не пил. С тех пор как угодил в реанимацию с приступом мерцательной аритмии. И теперь, на трезвую голову, он, похоже, устыдился того, что опять поневоле выступил в Пугайрыбкином амплуа.

– Я, знаешь, что думаю? Я в твоей жене видел такую мать, которой был лишён, – порадовал Алексея Самбук своими познаниями в психологии. – Потому за ней и таскался…

– Ну, я рад, что ты всё понял, – примирительно проговорил Алексей. – Будь здоров.

И они тепло распрощались. Потом я взяла трубку у мужа и тоже пожелала Самбуку «не болеть».

Язык чесался добавить: «И чтобы менты не били!» – однако я удержалась.

Жизнь потекла дальше, уже без приключений. Вскоре я встретилась с Енотом, через него передала Самбуку отстиранную кепочку, однако расспрашивать о нашем общем друге не стала. И Енот из деликатности больше не упоминал о нём.

Всё, хватит «убогих», хватит хаоса! И никаких отдушин, никаких больше подмен. Буду вариться в супе из своих проблем, как ощипанная куриная тушка, не замахиваясь отныне на то, чтобы взлететь!

А проблем хватало. Павлику скоро в коррекционную школу идти, а психиатр по фамилии Желанная, похоже, поставила цель доказать всему миру, что он необучаемый. Мы ходили по инстанциям, выпрашивая вожделенный пропуск в лучший мир – в школу, где Павлик наверняка адаптируется, научится обслуживать себя, а может – кто знает! – даже читать и писать…

Алексей не пил. Он вдруг в одночасье, почти незаметно перевоплотился в типичного вечно озабоченного «отца семейства». И таким мне нравился больше, чем безбашенным «добрым молодцем» – тем самым, который, как в русской народной сказке, «одним махом – семерых убивахом!».

Не могу сказать, что наша жизнь как-то вдруг переменилась. Мы, как и прежде, редко куда-то выбирались вместе. Ну, стали изредка выезжать в ближнее зарубежье – однако нельзя сказать, что «посмотрели мир».

Впрочем, даже эти поездки как-то оживили, воскресили меня, заставив писать с удвоенной энергией. Я перестала сотрудничать с эротическим журналом и (меня тоже не миновала сия чаша!) покусилась на «объёмный» роман.

В поездках почему-то пишется лучше всего.

Однажды мы с Алексеем на три дня поехали в Таллин. Погуляли по средневековым улочкам, навестили и новые районы. Целый день пытались отыскать дом, в котором жил Довлатов. Это любимый Лёхин писатель. Однако место, где он когда-то обитал, мы так и не нашли. Раздосадованные, бродили по Фабричной улице. Наконец, уже поздно вечером, увидали дом с мемориальной дощечкой и устремились к нему. По пути я подвернула ногу, наступила в собачьи фекалии.

– Ну ты и Чончва, – раздражённо укорил Алексей.

До домика он добрался первым. Щурясь в темноте, вгляделся в слова, написанные на дощечке. И по тихой улице разнёсся рык:

– Чер-р-рт! Блок, зар-р-раза!

Так вот, походя, досталось ни в чём не повинному Александру Александровичу Блоку – за то только, что мы с Алексеем хреновые сыскари!

На следующий день, перед самым отъездом, сидели в уютном кабачке, набитом эстонцами (специально искали «атмосферное» местечко, не для туристов). Я заказала вина, Алексей – чаю. Пообедали какими-то шпикачками с капустой.

Алексей сетовал, что «так и не навестил Сергея Донатыча». Я записывала в блокнот стишок о том, как «русские в Таллине ходили в туалет вшестером» (сама видела, как они пять крон сэкономили).

Настроение было хорошее. Даже не помню, когда мы с Алексеем вот так сидели – расслабленные, отдохнувшие… Счастливые?

Вернувшись из поездки, мы узнали, что Павлик в наше отсутствие уходил из дома и родители с Володей его искали несколько часов!

Нам не довелось пережить всего того, что испытали наши бедные домочадцы.

А что произошло? Мама, жившая у нас, пока мы путешествовали, собирала детей на прогулку. Одев Павлика, она выставила его на лестничную площадку, где тот обычно дожидался взрослых. Наша прихожая, если можно так назвать пространство площадью метр на метр близ дверного коврика, тесна для нескольких человек.

Пока мама обувалась и надевала пальто, Володя тоже вышел из квартиры. И увидел, как Павлик, улыбаясь, зашёл в лифт и поехал вниз!

Ну, конечно, Павлик знал, какую кнопку лифта надо нажать, чтобы подняться или спуститься, он любил сам выполнять эту несложную процедуру.

– Бабушка, Павлик уехал! – закричал Володя.

Дальше, как мы поняли, бабушка заметалась, отыскивая сапог, а Володя побежал по лестнице вниз с девятого этажа. На первом этаже никого не было, и он пешком пошёл обратно.

Володе даже в голову не пришло, что Павлик мог нажать дверную кнопку и самостоятельно выйти из подъезда.

Тем временем мама оделась, обулась, заперла дверь квартиры и спустилась вниз на лифте.

«Я бы не запирал дверь, я вообще бросился бы вниз голый, но догнал его», – говорил потом Алексей, когда мы обсуждали этот страшный случай.

Наступил хаос. Мама и Володя принялись толкаться в чужие квартиры, но Павлика у соседей, разумеется, не оказалось. Наконец они догадались выбежать на улицу, но во дворе, и вообще в окрестностях аллеи Поликарпова, Павлика не было тоже. Тогда мама позвонила в милицию, а потом вызвала дядю Витю и тётю Нину. Те как раз проезжали неподалёку от нашего дома, поэтому появились быстро. Мама осталась ждать милицию, а мои свёкры отправились искать Павлика по всему микрорайону.

Наконец приехали двое сотрудников милиции. Женщина-эксперт снимала у мамы отпечатки пальцев, пока хмурый мужчина зачем-то обыскивал мусоропровод.

«Что вы делаете? – попыталась было протестовать мама. – Надо бежать искать ребёнка…» Но встретилась взглядом с милицейской тёткой и замолкла на полуслове.

Происходящее напоминало кошмарный сон. (Даже мне он снился потом, и не раз!) Женщина-эксперт куда-то звонила, монотонно перечисляла: «Есть детская комната.

Двухъярусная кровать… да, в семье ещё один ребёнок, старший брат. Лесенка. Тренажёр. Письменный стол. Глобус…»

Выполнив все формальные процедуры, женщина попыталась успокоить маму. «Не беспокойтесь, пожалуйста, – сказала она, – заблудившихся детей каждый день приводят в милицию сознательные граждане».

Володя потом рассказывал, что он в этот момент подумал: Павлика не приведут. Павлик рослый для своих лет, и лицо у него умное – не скажешь, что «особый ребёнок». Любой сознательный гражданин решит, что этот большой мальчик просто идёт куда-то по своим делам.

Женщина-эксперт велела отдать ей нестиранную одежду Павлика, забрала её и ушла, сказав на прощание, что на поиски ребёнка будет выделена милицейская собака.

Так и представляю себе это зрелище. Павлик, улыбающийся, как всегда, в хорошем настроении, гуляет по Комендантскому аэродрому, никого не трогая, не имея понятия о том, какой переполох начался дома после его ухода. Вдруг появляется огромная овчарка и устремляется к нему. И куда бы он ни побежал, собака будет его преследовать – именно его, невзирая на то что вокруг есть и другие люди, – и обязательно настигнет!

Что почувствовал бы мой малыш? Не разорвалось бы от ужаса его маленькое сердечко?

А мама тем временем вспоминала мой рассказ «Чудовище», где главным героем был мальчик-аутист, списанный с Павлика. Его потеряла старшая сестра, которую звали Надя. Как мою маму.

«Думай в следующий раз, о чём ты пишешь», – говорила позже мама, и в её голосе мне мерещились обвинительные нотки.

Как будто это я тогда замешкалась, отыскивая дурацкий сапог!

С тех пор я всегда думаю, о чём пишу. И боюсь ненароком создать какой-нибудь параллельный мир, со своими законами, своими причинно-следственными связями и своей круговой порукой. Мир, который, как было в случае с Павликом, мне потом безжалостно отомстит.

И ладно, если только мне! Больше всего в этой истории пострадал мой девятилетний старший сын.

«Если Павлик не вернётся, я лягу на рельсы», – в приступе безумия пообещала ему бабушка.

И Володя, как мог, пытался предотвратить трагедию. Два часа он бегал по Удельному парку, отыскивая братика. Потом вернулся. Дальнейшие поиски вели в основном родители мужа – моя мать уже почти не могла передвигаться.

В какой-то момент, как она потом признавалась, мама взмолилась, обращаясь, как к Богу, к моему покойному отцу: «Толя, помоги!» Это было уже последнее, отчаянное средство.

И Толя помог.

Буквально через минуту раздался звонок в домофон: дядя Витя привёл блудного внука.

Свёкор рассказал, что, когда он в очередной раз вышел из арки, вдалеке показался низкорослый парень в кепке, ведущий за руку маленького мальчика. Вдруг мальчик посмотрел в сторону дяди Вити – и запрыгал! Это был Павлик. Он выдернул руку у человека, который его привёл, и радостно побежал к дедушке. А парень развел руками: вот, мол, принимайте…

Правда, увести Павлика оказалось непросто: ребёнок всё оглядывался на парня, смотревшего им вслед, один раз даже дёрнулся к нему. Тогда тот резко повернулся и заспешил прочь.

Вот о чём никто не подумал: что Павлик может отправиться на поиски своего друга – Мадима!

Впрочем, нашёл ли он его сам или Самбук просто встретил Павлика, бредущего по улице, и проводил домой? Да и Самбук ли это был?

Парень в кепке так и остался в этой истории неизвестным сознательным гражданином.

Павлик ушёл из дома в то самое время, когда мы с Алексеем сидели в эстонском кабачке, чувствуя себя, можно сказать, счастливыми – впервые за долгое время…

Это был единственный случай, когда Кудряшка проявил своеволие. И что при этом творилось в его головёнке, никому не ведомо.

Ну а дальше – паровозик покатился по старым рельсам.

Павлик больше не уходит из дома. Он вообще редко нас огорчает и никогда не капризничает, не привередничает. Более того, с годами мы всё реже и реже слышим его голос.

Впрочем, это вовсе не значит, что он не умеет разговаривать. Просто Павлик, в отличие от большинства людей, не тратит слов попусту. И ценит то, чего нашему семейству не хватает в первую очередь: созерцательное спокойствие.

Павлик – это островок стабильности в переменчивом море жизни. А вовсе не дестабилизирующий фактор, как можно подумать. Он не разочаровывает нас своей непохожестью на других, своим несоответствием тем требованиям, которые среда предъявляет к обычному человеку. Потому что эти требования к нему никто не предъявляет.

У нас ушло два года на то, чтобы поверить, что Павлик – «особый ребёнок», и ещё пару лет на то, чтобы с этим смириться. Наконец мы приняли Павлика таким, какой он есть. И с тех пор всё стало проще и яснее.

Мечтать о том, чтобы сын стал «обычным», «таким, как все», – это значит хотеть его изменить. Мы же вовсе не хотели получить другого ребенка взамен нашего, не стремились расстаться с тихим ласковым инопланетянином.

Мы хотели, чтобы наш инопланетянин пошёл в коррекционную школу. И он пошёл.

Правда, взяли его туда с полугодичным испытательным сроком.

– Нужно убедиться в том, что ребёнок обучаем, – объяснила директриса, энергичная маленькая женщина средних лет.

Видимо, директриса недавно перенесла травму: в наш первый визит она передвигалась на костылях. Я же, помню, подумала: «Инвалиды в коррекционной школе работают…»

– А если он окажется необучаемым, что тогда?

– Тогда… – Директриса пожала плечами. – Тогда только на соцобеспечение.

– А как это?

– Ну, либо дома будет сидеть под присмотром, либо в интернат его сдайте.

– Но ведь есть специальные школы для таких детей…

– Но в любой школе ребёнок должен соответствовать требованиям и справляться с программой, – ответила она. И вдруг взыскательно спросила: – А он не агрессивен?

– Нет. Наоборот, очень ласковый ребёнок.

– Как вам повезло! – воскликнула директриса. И добавила: – Вы, конечно, надейтесь. Сходите в церковь, помолитесь…

Я вспомнила, как Володя молился, когда был совсем маленький: «Господи, сделай так, чтобы мой Павлик заговорил!» И что – помогли эти молитвы?

Да и вообще, есть ли смысл в том, чтобы просить у Бога изменить ситуацию, которую он же и смоделировал, добиваясь чего-то от нас (возможно, просветления)?

Первые полгода мы здорово поволновались. Ещё бы! Нас ведь в любой момент могли вызвать и поставить перед фактом: «К сожалению, Павлик не справился с программой, ничем не можем помочь… Вот список подходящих интернатов и социальных сиделок, вот координаты толкового батюшки, который поможет вам смирить гордыню и принять это испытание как Божье благословение…»

Поначалу при каждом звонке учителя (беспокоившего нас в основном по хозяйственным и финансовым вопросам) мы вздрагивали. И лишь к концу зимы стали потихоньку привыкать к мысли, что наш неполноценный сын – ученик, что он принят в школу и социализирован. Более того, его хвалят, пишут в дневнике: «Помогает в столовой», «С удовольствием танцевал на утреннике»…

Класс, в который зачислили Павлика, был маленький, на пять человек.

Первым оказался ребёнок с синдромом Дауна, птенчик с чёрными глазками и вечно приоткрытым ротиком. Второй был, как и Павлик, аутист, механистичный, с непроницаемым лицом и в очках, такой крошечный робокоп.

Третий – с виду совершенно обычный мальчик, болтунишка; он жизнерадостно пересказывал содержание фильмов и охотно отвечал на вопросы взрослых.

Меня поразил и растрогал четвёртый, тихий и ласковый, с голубыми лучистыми глазами. Он не разговаривал, только указывал пальцем на привлёкшие его предметы, а потом вопросительно, осмысленно смотрел на нас. Ещё он подходил и прижимался к чужому человеку, доверчиво брал за руку и смотрел таким нездешним взглядом, что становилось не по себе…

Пятым был Павлик.

В наш класс зачислили одних только мальчиков, и Алексея это огорчило.

– Бедный Павлик… Он так любит девочек, – грустно произнёс Алексей.

Я посмотрела на мужа с удивлением. Мне самой было совершенно всё равно, есть ли в классе девочки. Более того, я даже никогда не задумывалась, как к ним относится Павлик, любит он их или нет.

Школа, в которой учился Павлик, находилась от дома на расстоянии десяти остановок. Забот прибавилось: пораньше встать, отвезти ребенка на занятия, с опозданием примчаться на работу… Забирала Павлика после уроков обычно бабушка Нина. Но иногда он сидел и на продлёнке, ожидая, когда освобожусь я.

Через полгода нас с Алексеем вызвали к директору и сообщили, что класс для особых детей, в котором учился Павлик, объединяют с классом для детей с комбинированным дефектом. Мы вроде как приподнялись на одну ступеньку. Значит, Павлик не только выдержал испытательный срок, но и зарекомендовал себя с хорошей стороны! Кстати, в новом классе будут девочки.

Пока мы переваривали радостную новость, директриса мимоходом заметила, что из пяти «особых детей», взятых с испытательным сроком, в школе оставлены только Павлик и мальчик с синдромом Дауна, похожий на птенчика. Болтунишка, «робокоп» и мальчик с лучистыми глазами оказались необучаемыми.

Хорошо помню наш очередной переломный год. Помимо того что Павлик пошёл в первый класс, в нашей семье произошло ещё много заметных событий.

Я поменяла работу: перешла из транспортной милиции в ведомственный вуз. И сразу вернулась к заброшенной диссертации. В университете существовало негласное требование: каждый сотрудник должен иметь учёную степень. Пришлось извлекать из пыльной тумбочки (и не менее пыльного чулана памяти) все свои наработки. Многое устарело, а что-то было утрачено, да и вообще у «новой метлы» (то есть нового научного руководителя) были совершенно другие представления и методы. В общем – начинать всё заново! Однако меня это даже взбодрило.

Ещё мы с Алексеем стали водителями: отучились в автошколе, сдали на права и купили подержанную «хонду». Это было кстати: университет находился на юге Питера, а жили мы на севере – как тут без машины? Да и Павлика нужно в школу отвозить.

В то же время у Володи начались серьёзные проблемы со здоровьем. Он с пелёнок мучился с животом – и вот наконец это вылилось в череду зловещих диагнозов. Да уж, шутки кончились!

Теперь нашему сыну требовалось сбалансированное трёхразовое (а то и пятиразовое) питание, жёсткая диета и целый ворох лекарств, которые приходилось заказывать за рубежом. Жизнь нашей семьи уже никак не могла вернуться в прежнее русло.

И тогда тётя Нина бросила работу. То есть правильнее сказать, что она её сменила: теперь, как на работу, тётя Нина приходила в наш дом.

Уже в семь утра её можно было застать на кухне варящей кашу с озабоченным видом, по «особому» рецепту (не знаю, что в нём было особенного, однако мою кашу Володя с тех пор есть отказывался наотрез). Уходила она только тогда, когда мы с Алексеем возвращались с работы.

Внуки заполонили жизнь тёти Нины, забрали всю её энергию и душу. До нас, конечно, долетали отголоски её домашних проблем: как-то свекровь обмолвилась моей маме о том, что «Витя недоволен» и что она совсем перестала уделять ему внимание и заниматься обустройством дома. Но мы не особо прислушивались: хватало других забот. К тому же ведь нам с Алексеем было нелегко уживаться друг с другом. Так почему легко должно быть свёкрам?

Да, конечно, мы понимали, что всё там непросто. Но чтобы до такой степени!

– У всех в классе развелись родители, и это нормально. А у меня развелись дедушка с бабушкой – и я просто убит! – так прокомментировал Володя самое наше печальное семейное событие.

В университете всё было не так, как на железке. Другой уровень, другие перспективы… Пришлось перестраиваться, менять привычки и пристрастия. Теперь я дружила в основном с людьми солидными, не тяготеющими к «зловонным задворкам социума». Значило ли это, что моя психологическая дефлорация состоялась? Или всё, о чём писал молодой критик, – чушь собачья?

Наконец диссертация была готова. Переплетённая и размноженная, она прошла последнюю экспертизу и лежала у секретаря диссовета в ожидании своего часа.

Для меня наступили дни суеты и лёгкой паники.

Однажды я выбегала из копицентра, находящегося в офисном здании, с толстой папкой, набитой диссертационной «раздаткой». Вдруг открылась дверь соседнего офиса, и оттуда вышла Ляля.

Я не успела сделать вид, что не заметила её.

– Привет, – сказала Ляля, как ни в чём не бывало. – Хорошо выглядишь.

– Привет. Ты тоже.

Да, она по-прежнему была хороша. Яркая восточная красота не то что поблёкла, но поутихла, растворилась в жестах, в голосе, во взгляде и уже не полыхала отдельно от Ляли, как проблесковый маячок на аварийной дороге. Зрелость прибавила ей очарования. На пацана Ляля больше не походила, и женственность шла ей больше, чем прежняя угловатость.

Мы вместе вышли из здания.

– Как поживает Алексей? – поинтересовалась Ляля.

– Всё нормально… работает. И, представляешь, не пьёт! А как Саша?

– Бросил он меня, – спокойно ответила Ляля и сунула в рот сигарету.

Мне казалось, что она помешкала, ожидая – не поднесу ли зажигалку? Но вот чего у меня давно уже не было, так это курительных принадлежностей. Поэтому я просто стояла рядом с ней и внимательно слушала.

Ляля прикурила, затянулась и продолжила.

– Уже четыре года, как ушёл из семьи, – она усмехнулась. – Ты ведь пожелала мне беды. Ну, вот и сбылось…

– Не беды, а «ханы», – поправила я. – Да и не желала я тебе…

– Ой, ладно, – досадливо поморщившись, отмахнулась от меня Ляля. – Проехали!

Что ж, от паранойи её не вылечили. Спорить нет смысла, проще согласиться: да, конечно, это я тебе пожелала (и старую часовню – тоже я)…

– Почему ушёл Саша? – решилась наконец спросить. И вдруг осознала, что меня не очень потрясла новость.

– Другую нашёл! – злобно проговорила Ляля, энергично вдыхая дым.

Я не знала, что сказать, и поэтому сочувственно покачала головой. Потом проговорила:

– Лёхин отец тоже ушёл из семьи.

– Да ну? – Ляля удивлённо вытаращилась на меня. – Виктор Егорыч? Вот уж не думала. Бедная тётя Нина…

Она помолчала и добавила:

– Мои старики, тьфу-тьфу-тьфу, душа в душу живут.

– Что ж, я рада. Передавай им привет. А как твои подруги? – поинтересовалась я.

Ляля повернулась ко мне почти агрессивно:

– А они были?

Повисла небольшая пауза.

– А… как ты?

– Ой, – она устало махнула рукой. – Мне казалось, тебя это меньше всех волнует. Ну, если вправду хочешь знать – никак. Хоть и есть у меня дело…

– В смысле – своё собственное дело?

– Ага, бизнес, – кивнула она. – А что у тебя?

– А у меня Павлик.

Мы встретились взглядами, и Ляля тут же отвела глаза.

– Я думала, что сумею стать для него хорошей крёстной, – сказала она. – Жаль… Ну, прощай. Сейчас мои поставщики приедут.

И мы разошлись. Лялю ждали поставщики, а меня – диссертационный совет. Каждый был при деле.

В школе у Павлика работают замечательные педагоги. Если рассказывать о каждом из них, не хватит и целой книги.

Я когда-то сама училась на дефектолога, но ещё на первом курсе почувствовала: не осилю, не выдержу. Перевелась на психологическое отделение. С тех пор коррекционные педагоги (те, которые «выдержали», «осилили») казались мне просто героями.

Нашего первого классного руководителя звали Марина Борисовна. Это была примерно моя ровесница, весёлая и разговорчивая. Когда я забирала Павлика после занятий, мы подолгу беседовали.

Так и в тот день: заболтались, не обращая внимания на то, что Павлик уже раздражённо сопит, сидя за своим столом и складывая пазлы, ожидая, когда я освобожусь. Павлик любит школу, но порядок есть порядок. Пришла мама – значит домой!

Остальные дети сидели на своих местах или бродили по классу, их ещё не разобрали родители.

Марина Борисовна только что вернулась со специальных курсов, на которых её обучали тонкостям работы с аутистами. Она решила пройти эти курсы, невзирая на то что в числе её учеников был единственный аутист – Павлик.

– Вы ведь тоже специалист, не мне вам объяснять, что аутист – это совершенно уникальный феномен, – проговорила Марина Борисовна. И вдруг, изменившись в лице, испуганно воскликнула: – Коля, Коля! Ну-ка спрячь писю!

Коля, старший в классе (ему почти пятнадцать набежало) преспокойно бродил по проходу между партами, спустив штаны вместе с трусами и поигрывая «болтиком»! (В принципе это уже был целый «болтяра» или «болтище», но, конечно, никак не «пися»).

Коля жил вдвоём с мамой, без отца. Этот подвижный, суетливый мальчик с судорожной, как будто приклеенной улыбкой был необучаемым. Почему его держали в школе, где каждый должен «соответствовать требованиям, справляться с программой», можно только догадываться. Впрочем, что оставалось делать несчастной матери, которая не хотела сдавать своего сына в интернат? Приходилось платить за место под солнцем.

Однажды по телевизору показывали передачу о волонтёрах, в свободное время занимающихся с умственно отсталыми детьми, пока их родители зарабатывают деньги на прокорм своих сокровищ. Вдруг Алексей сказал:

– Смотри, это мальчик Коля из нашего класса! Я его видел, когда на медосмотр Павлика приводил.

На экране хохочущий подросток катался на ледянке с горки, а внизу его ловил в охапку рослый студент-волонтёр. Казалось, парень забавляет своего младшего брата, совершенно обыкновенного мальчишку. Потом выступала Колина мама, благодарила активистов движения.

А вскоре я увидала Колю вживую…

На лице Марины Борисовны сейчас отображалось сразу несколько эмоций: стыд, растерянность, досада, испуг.

На меня она смотрела почти с ужасом. Дружба дружбой, однако – кто меня знает? Вдруг пойду нажалуюсь директрисе, что в её классе такое творится.

Тем временем на Колю, уже очень активно баловавшегося у всех на виду, стали обращать внимание дети. Две девочки, Закия, похожая на молодого дикого зверька, и Дарина с синдромом Дауна, аж ротики приоткрыли. Ещё бы – там та-акое! Мальчики тоже начинали проявлять беспокойство. И только Павлик был строг и невозмутим. Покосившись на Колю, он продолжал собирать пазлы. Наконец, когда Марина Борисовна снова окликнула Колю, пытаясь призвать к порядку, Павлик сурово проговорил, копируя интонации Алексея:

– Ну-ка, сволочь, надень штаны!

То была одна из самых длинных и осмысленных фраз, сказанных им за всю жизнь.

Коля, судорожно смеясь, покрутился ещё немного перед зрителями. И надел штаны.

– Вот вам и «феномен», – сказала я обалдевшей Марине Борисовне. – Аутист, у которого папа – мент.

Посмеялись. Хоть смешного мало, конечно…

Тут у Павлика, который уже несколько раз собрал и разобрал пазлы, видимо, закончилось терпение. Он аккуратно сложил все детали в коробочку, поставил её в шкафчик, подошёл к нам и чётко и раздельно произнёс, обращаясь к учительнице:

– До свидания, Марина Борисовна!

– До свидания, Павлик. – Она ласково потрепала его кудри. – Да, ещё, – это уже мне, – один момент, подождите…

Что она говорила мне напоследок, я даже и не помню.

– До свидания, Марина Борисовна, – повторил Павлик уже раздражённо.

Однако нам с учительницей было не расстаться никак. Мы оживлённо прощались, стоя на пороге.

И тогда Павлик, скривив рот и скорчив злобнейшую мину, отчего нос, как у Бабы-яги, хищно навис над ротиком, судорожно затряс ручками у себя перед лицом. Скрюченные пальцы двигались, будто перебирая что-то. Мы тогда впервые увидели, как Павлик от злости «делает гоблина».

– Это же аутистическая аутоагрессия, – потрясённо проговорила Марина Борисовна. – Яркий пример!

– Ага, классика, – тихо подтвердила я.

Дикий Коля порою будоражил наш тихий, заторможенный класс. Марина Борисовна жаловалась, что он во время уроков носится по всему помещению, как пляшущий бог Шива, издавая неразборчивые гортанные звуки. Штаны, кстати, Коля больше не снимал (неужели Павлик держал его в узде?).

На Новый год, когда Марина Борисовна в классе вручала детям подарки, принесённые родителями, Коле был подарен набор цветной изоленты. «Особым детям» – особые подарки, подумала я. Родителей в тот день на праздник пришло всего двое, я и Даринина мама. Наши дети получили развивающие игры и головоломки и, высунув от усердия языки, возились с ними.

Коля радостно вскрыл свой подарок. Выхватив один из мотков, он начал рвать ленту. Отматывал недлинные полосы, отрывал их и подбрасывал вверх, к потолку. Моток закончился, и Коля стал разматывать следующий. Вскоре весь класс был усыпан клочьями изоленты, как серпантином. Разноцветные обрывки свисали с люстры, с оконных карнизов.

Изничтожив почти все мотки, Коля взял последний, красный, и принялся обматывать изолентой ножки столов и стульев, на которых сидели дети, увлечённые своими интеллектуальными занятиями.

– Его бы энергию, да на что-то полезное, – вздохнув, сказала Марина Борисовна. И посмотрела на Закию, тихонько сидевшую в углу. И я вслед за ней повернулась к Закии.

Эта девочка от природы была довольно красивой. Лишь взгляд её, неживой, стеклянный, немного напрягал. Не обращая внимания ни на Колю с его серпантином, ни на других детей, она ковыряла в носу.

– У Закии нет подарка. Видимо, родители забыли, что мы сегодня Новый год в школе празднуем, – пояснила Марина Борисовна.

Ну, случается и такое – родителям всего не упомнить.

Вообще Закия была из благополучной семьи. Её отвозили в школу либо отец, либо старшая сестра-красавица, оба – на дорогих машинах.

Тут вошла помощник воспитателя Татьяна Алексеевна, миловидная женщина лет пятидесяти с хвостиком. Полноватая, округлая, без «острых углов» – прямо тётушка Аскал из книжки «Королевство кривых зеркал».

Татьяна Алексеевна слышала последнюю фразу Марины Борисовны.

– У меня на этот случай всегда что-то припрятано, – сказала она.

Подойдя к шкафчику, Татьяна Алексеевна достала какой-то предмет, завёрнутый в подарочную упаковку, и положила его на стол перед Закией. Девочка принялась вяло потрошить подарок.

– У Закии проблемы с моторикой? – спросила я. – Она ходит как-то по диагонали.

– У неё много сопутствующих болячек. Ей вообще тяжело, – Татьяна Алексеевна погладила девочку по голове.

– Ну, как дела? – спросила её вдруг Закия чётко и внятно, с недетскими интонациями. – Сядь посиди, ты же устала!

Закия говорила монотонно, механически (видимо, слышала от кого-то эту фразу и выучила её). Стало немного жутко. Как будто перед нами совершенная, сложноорганизованная кукла, которая сломалась. И что она теперь «выдаст», неизвестно.

После праздника мы с Павликом уходили из школы вместе с Татьяной Алексеевной.

– У меня первенец мёртвый родился. Потом три выкидыша подряд, – рассказывала она, вспоминая всё, что пережито, но не забыто. – Сейчас двое взрослых детей. У нас хорошая медицина, слава богу…

Я покивала, соглашаясь.

– Поэтому я знаю, – продолжала Татьяна Алексеевна, – какая это ценность – дети. Самое важное, что есть в нашей жизни. Здоровые или больные – для меня не имеет значения.

Однажды мы с Павликом опоздали в школу. (Да что там «однажды» – мы постоянно опаздываем.) Первым уроком была физкультура. Физкультурные формы ребят хранились в классе. Мы поднялись на свой третий этаж.

В коридоре возле классного кабинета сидели Татьяна Алексеевна и Коля. Татьяна Алексеевна цепко держала Колю за руку. Тот елозил на стуле с обычной улыбкой – приклеенной, жутковатой, как у клоуна из фильма ужасов. От улыбки неполноценного человечка вообще бывает не по себе.

Мы с Татьяной Алексеевной о чём-то заговорили, она отвлеклась на меня и ослабила хватку. Ровно на секунду, но и секунды хватило. Коля вырвался, вскочил и с хохотом понёсся к лестнице.

– Коля, Коля! – в ужасе закричала Татьяна Алексеевна. Она тоже вскочила и бросилась за ним – полненькая, на каблуках. И, конечно, упала. Я только и услышала: бум!

– Ой, – вскрикнула Татьяна Алексеевна и заплакала, громко, как маленькая девочка. Даже мне со стороны было видно, что ей очень больно. Павлик топтался рядом с ней, что-то бормотал. Видимо, сочувствовал…

Я помчалась за Колей. Догнала его на лестнице и, крепко взяв за руку, потащила назад.

Татьяна Алексеевна лежала на диванчике в кабинете психолога, прижимая к носу пузырь со льдом. У неё были заплаканные глаза. Колю увёл другой помощник педагога, а Павлик отправился на физкультуру.

– Голова болит, – пожаловалась Татьяна Алексеевна. – Но домой не пойду. Полежу ещё минут десять… А вы видели, – она оживилась, – как Павлик меня погладил? Вот так, присел рядышком и погладил… Солнышко наше милое, – она растроганно всхлипнула…

Татьяна Алексеевна умерла спустя несколько месяцев, внезапно. Мы не знали, что она давно борется с онкологией.

И Закия умерла в том же году. Говорили, что от пневмонии. Подробности нам не сообщали.

Прошло лет пять, но и сейчас я иногда их вижу в школе. Мотаю головой, моргаю, а они не уходят… Умственно отсталая девочка и её воспитатель. Нескладная худышка, напоминающая куклу на шарнирах. И невысокая полная женщина, от которой – даже на расстоянии чувствуется – распространяется тепло, как от деревенской печи.

Обычный воскресный день. Павлик слоняется по квартире с крутилкой в руках. Это его любимая игрушка, которую он сконструировал сам. Палочка из китайского ресторана, деревянная катушка для ниток и ещё одна штука – буковка из магнитной азбуки. «В» – случайно ли он выбрал первую букву имени своего брата? Выцарапал из неё магнитик и намертво насадил её на палочку.

Катушка свободно крутится на палочке, и Павлику это нравится. Он быстрыми мелкими движениями прокручивает катушку, приблизив крутилку к лицу. То есть, наоборот, держит двумя пальцами за катушку, а крутит саму палочку. Верхний элемент вращается перед самым его носом.

В какой-то момент букву «В» сменяет колпачок от фломастера, продырявленный Павликом. Колпачок наискосок насажен на палочку, и когда устройство приводится в действие, торчащий конец колпачка должен прокручиваться вокруг носа, не задевая его.

Да, нос у Павлика замечательный! Когда это у нашего малыша вырос шнобель? Это даже не клюв, это укороченный хоботок Альфа…

А какой Павлик был кукольно хорошенький! Кажется, ещё вчера.

Однажды подруга из Хабаровска привезла Павлику в подарок несколько десятков упаковок палочек из ресторанов японской кухни, по две штуки в упаковке. Среди них затесались даже палочки художественные, расписные, под палех. Подруга потрясла меня историей о том, как она и её друзья собирали по японским ресторанам, которых в Хабаровске великое множество, палочки для Павлика.

Был ли он рад подарку? Кто знает. Деловито выбрал из горы палочек одну, самую простенькую, и теперь её крутит. Остальные палочки лежат в кладовке, как спортсмены-резервисты, уныло ожидающие, когда чемпион выйдет из строя, чтобы занять его место. Возможно, со временем дойдёт очередь и до кого-то из них.

Павлик крутит крутилку, и мы слышим: кр-р-р, тр-р-р, мерный стрекочущий звук. Когда Павлик дома, этот уютный звук всегда сопровождает его.

А для школы у него есть другая крутилка. Для бабушкиного дома – третья. И даже в дом моей школьной подруги Ульяны, к которой мы иногда ходим в гости, Павлик принёс крутилку. Когда мы уходили, он положил её на полку в прихожей. Теперь она дожидается его там.

Мы занимаемся с Павликом, заставляем его читать детские книжки. Павлик привередничает: он же знает, что учиться надо в школе. А дома нужно отдыхать, смотреть телевизор или крутить крутилку. Порядок должен быть во всём! «Особым детям» не задают уроков на дом…

Засаженный за книжку Павлик раздражается, «делает гоблина». Потом всё же читает: «Слепила баба колобок…»

Читает он скрипучим голосом, не меняя интонаций, монотонно, однако довольно бегло.

Когда книжка уже дочитана до конца, я пытаюсь выяснить, что Павлик понял из прочитанного. И я спрашиваю:

– Так кто съел Колобка?

– Павлик съел Колобка! – уверенно отвечает Павлик.

Я на кухне. Из большой комнаты доносится смех Володи и Павлика: старший брат играет с младшим. Идиллия! Прислушиваюсь: они в ролях разыгрывают комедию Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию»! Павлик выступает в роли самого Ивана Грозного.

– Ах ты, бродяга, смертный прыщ! – свирепо кричит он на Володю (то есть Якина).

– Житие мое, – обречённо отзывается Володя.

– Какое житие твое, пёс смердящий? Ты посмотри на себя – житие…

Захожу в комнату, приготовив мобильный телефон и настроив режим видеозаписи. Получится отличное семейное видео! А в комнате, как в съёмочном павильоне, разыгрывается довольно зрелищная сцена: Павлик, поставив ногу на спину Володи, только что пытавшегося на четвереньках удрать от него, произносит гневный монолог. Записываю ролик.

Тут с улицы приходит Алексей и моментально включается в игру (в роли соседа Шпака):

– Ах, это вы репетируете? И царь такой… натуральный получился. На нашего Буншу похож!

…Этот ролик – одно из немногих сохранившихся свидетельств той поры, когда Павлик ещё был спонтанным, артистичным, когда он мог наизусть повторить длинную партию своего любимого киногероя. И когда мои дети (пока ещё дети!) умели и любили играть друг с другом.

«Иван Васильевич меняет профессию» долгое время был любимым фильмом Павлика. Второе его пристрастие – это «Шерлок Холмс и доктор Ватсон». О, как он изображал собаку Баскервилей! Какой характерный комедийный актёр жил с нами бок о бок. Куда это всё ушло?

Туда же, куда уходило и уходит всё остальное: в заветный чулан аутиста. И с годами для нас всё реже будет приоткрываться его окованная железом дверь…

Спустя несколько лет организация, в которой я работаю, получила грант на проект Всероссийского года кино – конкурс молодёжных сценариев. Мы попросили Игоря Фёдоровича Масленникова, создателя самого убедительного в мире «Шерлока Холмса», возглавить конкурсное жюри. Заслуженный мэтр согласился.

– Знаете, Игорь Фёдорович, – сказала я ему, не удержавшись, – один ребёнок с аутизмом, который в быту почти не разговаривает, наизусть цитирует всего вашего «Шерлока Холмса» и в лицах изображает главных героев.

Масленников был растроган.

Когда в крошечной «двушке» стало безнадёжно тесно, потому что Володя, старшеклассник, вымахал под два метра и больше не мог уживаться в одной каморке с братом-аутистом, мы переехали в трёхкомнатную квартиру.

По сути, она мало отличалась от нашего жилья на аллее Поликарпова. Такой же дом-«корабль», такие же соседи-алкоголики. Чуть дальше от метро «Пионерская» и чуть ближе к выезду на КАД.

Что, поменяли шило на мыло? Нет, конечно, – здорово выиграли! Потому что жить всем стало просторнее, и Володя обрёл хоть и маленькую, но отдельную комнату, а Павлик угнездился опять-таки в отдельной детской, смежной с нашей спальней.

Мы с Алексеем оказались в проходной комнате. Если бы речь шла о таком тесном соседстве с полноценным подростком, наверное, было бы трудно. Однако Павлик не стеснял нас ни капли.

Переезд – дело хлопотное. Двойной переезд – вдвойне. Одновременно с нами переезжала тётя Нина. Моя свекровь возвращалась в свою прежнюю квартиру. Там когда-то они жили с мужем, пока не вселились в нашу с Алексеем «однушку», купленную с продажи маминой «двушки»… Такая вот комбинация.

Теперь же мы продали именно «однушку», а приобрели трёхкомнатную квартиру.

Рано утром, почти на заре, к нам в дом пришли два кавказца. Не грузчики, но мастера. Ведь они не только грузили, но и разобрали, и собрали нашу мебель, как сложный конструктор! И управились за сутки, даже не вспотев.

Меня поразило то, что один из кавказцев был тучным. Но это не отнимало у него ни ловкости, ни силы.

Чтобы Володя и Павлик не измучились при переезде, я отвезла их к своей маме. А перед этим пришлось нам с Павликом заскочить на новую квартиру. Я кое-что отвезла туда на машине, уже не помню, что именно. Такое хрупкое, чего нельзя было доверить грузчикам.

Павлик же с утра не находил себе места. Он видел: что-то происходит, а что – непонятно. Всё вокруг менялось, перемещалось. Вещи плавно исчезали из квартиры. Грузчики вынесли, предварительно разобрав, всё, в том числе его любимую двухъярусную кроватку. Ей предстояло служить Павликиной кроватью ещё долгое время. А Володе мы купили диван-полуторку для его отдельной комнаты.

Мы с Павликом вошли в незнакомую просторную квартиру пока ещё с голыми стенами. Однако в дальней, предназначенной для Павлика комнате уже появились кое-какие вещи. Например, моё пианино, которое прежде стояло у нас с Алексеем. И письменный стол, за которым Павлик будет читать «Колобка»…

Павлик растерянно стоял на пороге чужой комнаты. Выглядел он если не испуганным, то подавленным. В этой комнате почему-то оказалось несколько хорошо знакомых ему вещей! Как они туда попали? И что всё это означает?

– Павлик! Ты теперь будешь тут жить. Сегодня вечером мы всё расставим и приберём, и когда ты вернёшься от бабушки, тебе здесь понравится. Видишь, вон там, в углу, стоит твой портфель!

Павлик встрепенулся, тихо подбрёл к своему портфелю, с которым каждый день ходил в школу и, безучастно взяв его, молча двинулся к двери.

– Нет, Павлик, не надо. Оставь его здесь. Его место теперь здесь.

Павлик так же молча понёс портфель обратно в угол.

У меня защемило сердце. Я физически чувствовала, как ему страшно и неуютно.

Но есть ли средство объяснить «особому ребёнку» происходящее? Он ведь даже не знает, что такое «переезд» и почему он нужен, этот «переезд»…

Мама потом рассказывала, что Павлик той ночью не спал, хоть почти и не ворочался. А когда она подошла к нему, то увидела, что Павлик лежит, отвернувшись к стенке, и тихонько плачет…

Зато на следующий день, когда Павлик с некоторой опаской переступил порог нашей новой, уютной, обустроенной квартиры и своей – своей уже! – комнаты, ему там всё понравилось.

– Павлик, вот твоя кровать. Ты теперь один, без Володи на ней спишь. И поэтому тебе достался его матрас. Видишь, как мягко.

Притихший Павлик, переодетый в пижамку, осторожно залез на свой второй ярус, укрылся тёплым одеялом, которое я аккуратно подоткнула. И тут же сладко-пресладко уснул.

Он спал и улыбался во сне!

– Знаете, Павлик теперь приходит в школу такой довольный, – умиляясь, сказала через несколько дней учительница.

И я тоже была довольна.

Эту новую квартиру выбирала уже я сама. И это был мой дом, а не какая-то времянка.