Глава 8

Смысл есть, но лучше не угадывать

Прошло время. Павлик превратился в долговязого, сутулого, длинноносого юношу. Внешне в нём мало что осталось от прежнего Кудряшки. Только кудри.

Когда мы водим Павлика по специалистам – врачам, психологам или социальным работникам, – они обычно пугаются его габаритов и спрашивают: «А мальчик не агрессивен?»

Павлик боится врачей, поэтому при виде человека в белом халате прячется, даже если перед ним – хрупкая девушка-доктор. Он забивается в угол и шипит оттуда, как кот, совершая характерные судорожные движения руками. Словно его кто-то этому научил, подсказал, что неадекватный человек должен делать именно такие жесты.

Где он этого набрался?

Моя подруга Ульяна, дефектолог, когда-то давно сказала: «Такое впечатление, что Павлик всё понимает, но придуривается».

Я до сих пор иногда так думаю.

Алексей прочно занимает первое место в иерархии привязанностей Павлика. Неудивительно: Алексей – тот человек, который купает Павлика, бреет ему подмышки, стрижёт ногти и выводит погулять.

В выходные мы иногда заходим в уютную хинкальную. Там Павлик с удовольствием съедает шашлык, грибы на кецах и свой любимый картофель фри. А по весне, когда открывается парк аттракционов, мы катаемся на колесе обозрения. Павлик побаивается высоты, жмётся к Алексею и насторожённо, но с интересом смотрит вниз, на тоненькую Неву, игрушечный Западный скоростной диаметр и крошечный город с разноуровневыми, словно собранными из конструктора домиками, среди которых прячется и наш.

Иногда к мальчишкам в гости приходит дедушка Витя. Он водит наше семейство в ресторан с романтическим названием «Камыши», находящийся на отшибе Комендантского аэродрома, на берегу пруда.

Время прошло, семейные страсти поулеглись. И дядя Витя с тётей Ниной, встретившись на Володином выпускном вечере, мирно обсуждают здоровье внука и его предстоящее поступление в вуз. Володя давно определился с выбором профессии: он станет политологом.

Тётя Нина, полностью захватившая бразды управления нашим домом, приходит каждое утро без четверти семь. Она открывает дверь своим ключом и хозяйничает в кухне, потом, легонько шлёпая по линолеуму, проходит через нашу комнату, а через полминуты уже следует обратно, ведя за собой не вполне проснувшегося Павлика в пижаме. Он давно перерос бабушку на две головы, но всегда повинуется ей.

Моя мама живёт далековато от нас. Мы навещаем её в выходные. С трудом размещаемся за столиком на крошечной кухне. Мама по случаю нашего приезда варит большую кастрюлю борща, делает крабовый салат, который любит Павлик, готовит рис с овощами по особому рецепту. Заранее заказывает для Павлика из ресторана жаренные на углях куриные ножки и огромную пиццу. И Павлик поедает это всё, радуя бабушку. Володя тоже не отстаёт.

Потом Павлик отправляется в мамину комнату, садится в давно облюбованное им кресло, берёт с полки всегда один и тот же альбом с фотографиями, среди которых много его и Володиных детских снимков. Он разглядывает фото, периодически спрашивая у нас:

– Кто это? А кто это?

Хотя прекрасно знает, кто где. Павлик безошибочно узнаёт Алексея даже на фото того периода, когда мой муж был толстым (Володя до сих пор уверен, что это – компьютерная графика!). И меня на том снимке, где я блондинка.

Посмотрев фотографии, Павлик встаёт и сурово говорит:

– Всё. Поехали домой.

Его индивидуальная программа выполнена – пора домой. Приходится нам собираться и ехать. Ибо кому хочется иметь дело с гоблином.

Павлик во всём любит порядок. Если тётя Нина задерживается у нас дольше отведённого, с его точки зрения, времени (поздний вечер, Алексей давно вернулся с работы, а она всё суетится на кухне), Павлик приносит бабушке её вещи и говорит:

– Собирайся домой.

Он будет ходить за ней по пятам и повторять: «Собирайся домой», пока бабушка не отправится домой и порядок не восстановится.

Непорядок – это когда другие родственники, не проживающие в квартире, торчат у нас допоздна. Непорядок – когда Алексея вечером нет дома. Павлик приучен к тому, что за исключением рабочих часов папа находится с ним постоянно. Поэтому всякий раз, когда Алексей задерживается на работе или встречается со Славиком Воробьёвым, Павлик бродит по квартире, поочерёдно выглядывает то в одно окно, то в другое и повторяет полувопросительно, полуутвердительно: «Где папа? Папа придёт! Папа придёт? Где папа? Папа придёт, да! Папа придёт. Где-па-па-где-па-па? Па-па-при-дёт-па-па-при-дёт…»

Может быть, когда-нибудь поставят памятник отцу «особого ребёнка». А заодно и бабушке «особого ребёнка». А вдруг в каком-нибудь населённом пункте какого-нибудь уголка земли уже есть подобные проекты?

Я, конечно, на памятник не претендую. Я – тот, кто ставит памятники. У меня для этого есть все возможности: раздолбанный ноутбук и два утренних часа, с девяти до одиннадцати. Время, в которое я обычно пишу. Два моих навеки отвоёванных драгоценных часа.

С тех пор как я вышла на пенсию, мой рабочий день начинается не раньше двенадцати. Творческая жизнь требует свободного пространства, ветерка. Писателю показана даже небольшая доза безделья…

Неожиданно звонит Юля, которую я не слышала уже несколько лет. Я почти забыла голос моей подруги. А ведь это её история когда-то заронила в мою душу зёрна смятения и зависти, побудила искать несуществующую «сумасшедшую любовь» и, по сути, расшатывать семейный дуб.

Как давно это было… И как давно прошло!

– Привет! Решила поздравить тебя с Восьмым марта, – говорит Юля.

Восьмое марта – так себе событие. В этот день, по традиции, женщин поздравляют сотрудники-мужики, чтобы рассиропить и вынудить пахать за них и дальше. Но чтобы девочки поздравляли друг друга с «Днём Клары и Розы»… Похоже на то, что Юля искала повода для звонка.

– Рада тебя слышать, – говорю я.

– Я сама рада, что наконец-то решилась тебе позвонить, – отвечает Юля.

– Давно надо было. Как ты поживаешь? И как твой Ромочка?

– Роман Евгеньевич, – поправляет Юля.

И добавляет будничным тоном:

– А он уже не мой.

– А чей? – глупо спрашиваю я.

– Да вот, влюбился в кого-то.

Значит, Ромочка ушёл от Юли?

И он – туда же!

Это первое, что мне приходит в голову: куда они все рвутся, чего хотят? Лялин и Юлин мужья, мой свёкор. Один Алексей всё ещё как-то держится…

Следующая мысль: так что, история «большой любви» оказалась фейком?

И что мне делать в такой ситуации? Кричать: «Караул, ограбили»?

Я что-то мычу, показывая сочувствие. Всё-таки Юля – моя подруга. Незачем вываливать своё разочарование на человека, у которого и так трагедия.

– Расскажи, – требую я.

И Юля рассказывает. Полгода назад от неё ушёл Ромочка. Ничего, как говорится, не предвещало – наоборот, в последнее время он был особенно внимателен и заботлив. Вдруг вспомнил о дате их знакомства и решил, что нужно её отметить романтическим путешествием. Привёз Юлю в Рим. И там, на развалинах великой империи, угрюмо, отводя глаза, поставил жену перед фактом: он от неё уходит. Он встретил другую женщину, на двенадцать лет моложе Юли, и хочет жить с любимой.

Отмечаю, что Юля рассказывает все эти ужасы довольно бодро. Молодец, настоящий психолог!

– А как Ксюша? – спрашиваю я, вспомнив про дочку.

– Ксюха, конечно, страдает. Ладно бы, папаша вёл себя по-человечески. Но она словно перестала быть его любимой доченькой, его сокровищем, как он говорил. Словно он её отодвинул вместе со мной. Даже с днём рождения забыл поздравить. Однажды за границу хотел её взять – он ездил в круиз с этой своей, – позвонил мне, велел оформить нотариальное разрешение на вывоз ребёнка. Мы, как идиоты, сбегали, всё оформили, на следующее утро я ему звоню. «Что? – переспрашивает. – Тут плохо слышно, мы как раз таможенный досмотр проходим. После границы связь пропадёт, через месяц позвони». И отбой. Ксюха – в слёзы. Я… ну, ты можешь представить, что со мной было. Не помню, что в истерике наговорила дочери. «Если ты хоть раз с ним и этой тварью куда-то поедешь, ты мне больше не дочь» – это было самое мягкое из всего…

Мне нехорошо. Где мой ежевечерний бокал вина?

Неужели Юля не понимает (по моему молчанию хотя бы), что пора остановиться?

А Юля рассказывает о том, как её поддерживает старшая дочь Танюшка, которую она бросила в детстве.

– Это же здорово, что поддерживает, – говорю я. – Ты счастливая мать, Юля.

– Кстати, не помню, я тебе рассказывала или нет, что это Роман Евгеньевич мою Таню выгнал из нашего дома? – спрашивает Юля. – Она ведь сначала с нами жила. Надерзила ему однажды. Ну, Роман Евгеньевич и сказал: ей тут делать нечего, пусть катится к своему папаше. Господи, Вика. Я же столько лет с ней тайно общалась, в школу на родительские собрания бегала тайком от него, потом – к внуку так же. Разве я тебе ничего не рассказывала?

Нет, не рассказывала. Но я уже ничему не удивлюсь.

Дура ты, Юлька, дура!

Но всё-таки кто самая заглавная дура в этой истории? Правильно. Das ich!

– …А уж бывший муж, Антон, как меня поддерживает, – продолжает Юля. – Он первым узнал о случившемся. Сказал, что всегда этого боялся. За меня боялся…

– А помнишь, – вспоминаю вдруг я, – как ты сказала, что, если бы он стоял посреди дороги, а ты ехала на танке, не задумываясь раздавила бы?

– Помню. Дурой была, – легко отвечает Юля.

Как у неё всё просто (а у меня вот голова заболела, пока я это слушала)!

– Антон не предлагал тебе опять съехаться? Всё же общая дочка, внук?

– Нет, не предлагал. Но мы дружим.

Вот что делает с нами время.

Когда-нибудь и с Ромочкой они точно так же будут «дружить».

– У меня скоро день рождения, – говорит Юля. – Приходи.

И тут я понимаю, что никогда не была у неё дома.

– Ну, обещай, что придёшь, – настаивает Юля.

Я обещаю. И прихожу.

Появляюсь почти без опоздания. В доме Юли собираются гости. Вручаю ей подарок – какой-то парфюм. Она благодарит, обнимает меня.

К тому времени, когда все наконец садятся за стол, приходит Юлина дочь Ксюха – девушка Володиных лет, миловидная, слегка развязная. Ксюха произносит первый тост, суть которого в следующем: предлагаю выпить за главного человека в моей жизни, за которого я порву любого! За мою мать и лучшую подругу! И, налив себе шампанского, выпивает, чокнувшись с Юлей.

А потом все едят, пьют, общаются. Некоторые даже, с Юлей во главе, распевают задиристые песни.

– Как я рада тебе, – периодически говорит Юля, обращаясь к тому или иному гостю, – сто лет тебя не видела!

Похоже, здесь собрались те, кого она в своё время потеряла из виду (как и меня).

Вдруг, ближе к середине застолья, появляется бледное существо. Это молодящаяся дама. Можно только догадываться, сколько ей лет. В зависимости от освещения такой барышне дают навскидку и тридцать, и пятьдесят.

– Лина! – восклицает Юля, обнимая новую гостью. – Друзья, познакомьтесь: моя подруга, которую я бросила на произвол судьбы много лет назад! Лина, как же я рада тебе!

Чувствуется, что Юля вправду рада. Они с Линой совершенно разные, но какие-то очень подходящие друг другу. Я даже представляю их девочками-школьницами. Непосредственная, живая Юля – и манерная, слегка замороженная Лина. Наверняка она верховодила простодушной Юлей, уже тогда верившей в любовь и в дружбу…

Лина здоровается с гостями снисходительно, как актриса, раздающая автографы. У неё замашки стареющей красавицы. Юля рассказывает нам, какими они с Линой были неразлучными подругами и как потом расстались на пятнадцать лет.

– Конечно, твой Ромка меня терпеть не мог, – отзывается Лина, продвигаясь к свободному месту рядом со мной и усаживаясь. – В вашей семье ведь он решал, с кем дружить. Скажешь, не так?

– Так, так, – кивает Юля с грустной улыбкой.

– В таком случае я выпью за твоё избавление от домашнего тирана, – говорит Лина.

Что ж, выходит, я была права: за этим столом собрались совсем не те люди, которые приходили в Юлин семейный дом. Те, что были друзьями семьи, остались с Ромочкой. А этих людей, своих друзей, Юля не видела годами.

– Неужели это действительно так? Муж указывал Юле, с кем ей общаться? – спрашиваю я у Лины.

Она кивает. И вдруг, посмотрев на меня и чуть улыбнувшись, протягивает – не руку, а лишь бледные кончики пальцев:

– Давайте же познакомимся.

– Вика, – представляюсь я и пожимаю эти пальцы, оказавшиеся ледяными.

Через некоторое время Юля покидает нас, чтобы проводить дочку, спешащую на работу.

– Она у меня самостоятельная, – оправдываясь перед гостями, говорит Юля. – Вот, захотела работать – и не удержишь её. Главное, со школой совмещать пока удаётся.

Как только Юля выходит, Лина, словно давно ждала этого момента, поворачивается ко мне и говорит:

– А я была уверена, что этим всё закончится! И Юльку предупреждала! Ты вообще знаешь, – Лина как-то органично переходит на «ты», – как они познакомились?

– Не знаю.

– Мы с Юлькой работали медсёстрами в реабилитационном центре для детей-инвалидов. Роман Евгеньевич был отцом ребёнка с детским церебральным параличом. Они с женой привозили его по очереди на массажи. С ними работала Юля. Сначала всё шло хорошо, положительная динамика появилась, ребёнок даже начал на ножки становиться. И вдруг я узнаю, что у неё – тынц-тынц, тра-та-тынц – с этим папашей! Представляешь, скандал какой! Я её, конечно, отговаривала, о профессиональной этике напоминала, к совести призывала – всё-таки больной ребёнок на чаше весов, всё такое. Ничего не действовало. Она помешалась прямо на своём Роме…

Лина мрачнеет, злое оживление заканчивается, и она замолкает. Я сижу рядом, переживая услышанное.

– И что было потом?

Хотя мне уже и так всё ясно.

– Его жена подняла шум, Юльку уволили. Потом ещё Юлькин муж подключился, Ромке морду набил. Почти всё на глазах у дочки Тани происходило! В общем, голубки расстались. Но драма только начиналась! Это же я из депрессии Юльку вытаскивала. Она ведь чуть не спилась! Страшно было смотреть. Однажды я привела её в церковь – думала, там полегчает. Смотрю – идёт этот тип! Грехи замаливать приходил. На меня зыркает злобно (он ведь думал, что это я Юлькиному мужу настучала). Потом сгребает Юльку в объятья, и начинается концерт: «Любимая! Жить без тебя не могу! Никуда не пущу!» Представляешь, в церкви – такое! Куда только Господь смотрел.

Странно: всё, что в Юлиной интерпретации отождествлялось с высшей правдой, с классической художественной драмой, у Лины звучит совсем иначе – пошло и дёшево, как пересказ бульварного чтива.

– А это не ты настучала мужу? – интересуюсь между прочим, уже не боясь показаться бестактной.

Лина слегка тушуется, потом выпивает свой коньяк и, вздохнув, признаётся:

– Ну, вообще-то я…

Тут появляется Юля, садится напротив нас.

– Познакомились уже? – тепло спрашивает она. – Правда, замечательные у меня подруги? Лина, Вика?

– Да, да, – соглашаемся мы…

Выбираюсь из-за стола. В прихожей нахожу в сумочке смартфон, звоню Алексею. Прошу, чтобы он заехал за мной, называю адрес.

Подходит Юля, обнимает меня, прижимается, как доверчивый ребёнок. И не скажешь, что взрослая тётя.

С полминуты стоим, обнявшись. Юлина макушка на уровне моих ключиц, её косточки под моими руками по-детски хрупки. Со своей баскетбольной высоты вижу её сиротливо торчащий носик, поредевшую чёлочку, закрывающую глаз, и мне хочется ещё крепче обнять её и защитить от всех подлюг на этом свете…

– Лина классная, – говорит вдруг Юля, отпуская меня. – Я её очень люблю. Правда, она красавица? А ведь ей скоро полтинник, мы одногодки. А знаешь, как ей повезло с мужчиной! Он такой ласковый, добрый… Моложе на шестнадцать лет. Приехал из Беларуси, сейчас у Лины живёт.

– Гастарбайтер? – удивляюсь я.

Как-то не вяжется это с Линой. Она выглядит такой… разборчивой. И знает всё заранее и наверняка… Впрочем, в бульварной литературе недостаток внутреннего содержания всегда замещается лихой сюжетной закрученностью.

– Ну тебя совсем. У них любовь, – сердится Юля. – Он, правда, необразованный, грузчиком работает. Но Лина позаботится о его будущем.

Почему-то я в этом нисколько не сомневаюсь!

Возвращаюсь за стол. Там Лина клюёт фруктовый салатик.

– Согласись, жалко таких дурёх, как Юлька, – при виде меня она тут же возвращается к замусоленной теме. – Впрочем, и мне всю жизнь уроды попадались. И вот недавно, – её лицо становится мечтательным, – появился один парень…

Тут звонят в дверь. Вскоре сияющая Юля вводит в комнату хлыщеватого молодого мужчину.

При его появлении Лина вдруг делается суетливой, вскакивает с места, хлопочет вокруг вновь прибывшего. Сама приносит ему стул, усаживает слева от себя, накладывает на тарелку целую гору закусок.

Так это и есть грузчик-белорус? Хотя нет, какой из него грузчик. Я вспоминаю кавказцев, перевозивших нашу мебель. Вот те, понимаю, были грузчики! Титаны!

Улучив момент, Лина говорит мне:

– Вот мой нынешний… Красивый, правда?

– Ничего, – соглашаюсь я.

– Угадай, какая у нас с ним разница в возрасте? – игриво спрашивает Лина. И нетерпеливо толкает меня в бок, как девчонка-школьница – свою подружку: – Ну? Ну?

– Сейчас подумаю, – говорю и прищуриваюсь, как будто правда думаю. – Тебе сколько? Тридцать восемь?

– Ax-xa-xa, – смеётся эта дама, она в полном восторге, только что ножками не дрыгает. – Мне вообще-то побольше… Ну ладно… А ему?

– Наверное, тоже под сорок, – говорю я.

Лина ещё раз задорно пихает меня в бок (оставив синячину) и снова хохочет.

– Я тебе позвоню, – «осчастливливает» меня она. – Мне кажется, с тобой хорошо ездить отдыхать. Ты много путешествуешь? Может, отдохнём летом в Турции?

Ну конечно, как гастарбайтер бросит, так сразу понадобится компания, чтобы развеяться. Юля со своей драмой – не самая приятная попутчица.

– Не знаю… спрошу у мужа, – уклоняюсь я.

Тут приходит Алексей. Юля встречает его, как старого друга, обнимает, усаживает за стол. Единственное свободное место – во главе стола, где стоит, словно вросшее в пол, большое тяжёлое кресло. Наверняка оно было Ромочкиным, никто больше в нём не сидел. Но свободных стульев нет, видимо, Юля сегодня пригласила больше гостей, чем приглашала обычно. Больше, чем способен выдержать этот кукольный домик. Поэтому она сажает моего мужа в Ромочкино кресло.

Алексей сидит во главе стола, в окружении незнакомых людей, пьёт минеральную воду и почти ничего не ест. И мне впервые приходит в голову, что ему, такому большому, шумному, уверенному в себе, может быть попросту неуютно. Его место – дома, возле Павлика. Там, на диване у телевизора, его зона комфорта, его органичная среда обитания.

Видимо, такой он и должен быть – Муж с большой буквы. Хотя если задуматься – что он сделал такого особенного? Почти ничего.

Проще спросить, чего не делал. Не бросал жену с больным ребёнком. Не строил карьеру, не богател, не занимался творчеством. И в последние годы практически не оставлял Павлика.

Помню, когда Павлик родился, Алексей сразу взял его на руки. И с тех пор, что бы ни происходило, он крепко держит своего младенца на руках.

Время идёт, кое-что забывается. Всё-таки жаль, что я не вела дневник! Хотя некоторые вещи забыть попросту невозможно.

Например, то, как первоклассник Павлик, вернувшись первого сентября из школы, подкрался ко мне и, аккуратно прицелившись, стал тыкать карандашиком в глазик! И мы хохотали, ошеломлённые: вот, значит, чему учат детишек в «школе дураков»! Уж этому он научился сразу!

Вспоминается и казус, случившийся в тот день, когда мама принесла мне швабру-щётку с совком и вручила со словами:

– Выброси свой веник, я такой видела только у дедушки с бабушкой в деревне Субботино. И вообще, вымой пол!

Я послушно набрала в ведро тёплой воды, окунула туда тряпку, накрутила на швабру. На минутку отвлеклась, заговорившись с мамой. В этот момент пятилетний Павлик вошёл в кухню, толкая швабру перед собой. И произнёс чётко и громко:

– Смотри! Кто ходил?

Он принялся энергично тереть пол, повторяя снова и снова:

– Смотри! Кто ходил? Это Паша! Как Паша? Да, это Паша!

Мы замерли: Павлик явно проигрывал сцену, увиденную им в детском саду! Он копировал диалог, в котором отчётливо звучали два голоса: один – суровый и грозный, второй – тонкий и противный (очевидно, принадлежавший маленькому ябеде). Только хотели умилиться, как вдруг Павлик воскликнул первым – суровым – голосом:

– Ах ты сюка!

Мы с мамой переглянулись. Однозначно напрашивался разговор «по душам» с персоналом коррекционного садика. Павлик довольно точно изобразил молодую нянечку-матерщинницу.

И, конечно, нельзя забыть случай с психиатром Желанной. Однажды эта дама в очередной раз пришла в наш садик осматривать детей, а Павлик, увидев её в коридоре, подбежал и, топнув ножкой, обругал непечатной фразой! У нянечки научился!

Мы тогда так и не поняли, следует ли связывать это событие с другим, происшедшим чуть раньше. Мы с Павликом были у Желанной в диспансере. И она заявила, что Павлик не прошёл тестирование и поэтому его не примут в коррекционную школу… Я шла по улице и плакала, а Павлик семенил рядом и хохотал: он всегда смеется, когда при нём кто-то плачет. И всё-таки вдруг материнские слёзы его затронули на глубинном уровне (где-то очень глубоко) и он, встретив Желанную, как умел, выказал ей своё «фи»? Впрочем, этого никто не узнал наверняка – ни я, ни застывшая посреди коридора обруганная психиатриня Желанная, ни воспитательница Любовь Олеговна, которая, смеясь и плача от радости, обнимала и тормошила Желанную, повторяя:

– Вы слышали? Чудо! Павлик заговорил!

А его собачья фобия – сколько она подкидывала нам сюжетов!

Как-то заехала за мной на своей машине приятельница Ленка Зверева. Ленка, которая была кинологом, почти не расставалась с двумя суками-овчарками, жившими у неё дома. Остальные Ленкины подопечные проживали в питомнике, а эти девочки были домашними, они даже спали в одной кровати с хозяйкой. И каждые полгода приносили щенков, которых Ленка пристраивала в богатые руки.

Ленка рассказала, что в моём районе открылся новый центр развлечений, предложила свозить туда нас. Мы собрались, сели в машину, Павлик – назад, я – вперёд, рядом с Ленкой.

Как только выехали на проезжую часть, Павлик позади вдруг завозился и запричитал:

– О-о-ой, ой-ой! О-о-ой, ой-ой!

Я обернулась. Павлик метался на заднем сиденье, корчился, прикрывая голову руками. А над ним, возвышаясь над спинками задних сидений, как элементы декора, торчали две преданные собачьи морды!

Ленка, как обычно, взяла на прогулку обеих девочек. Она возила их в багажнике своего кроссовера.

Класс, в котором учится Павлик теперь, сформировался лет пять назад. В нём шесть ребят. Они попарно ходят на занятия к логопеду и дефектологу. Когда-то изобретательный педагог поставил Павлика в пару с эмоционально восприимчивым, медлительным Данечкой.

У Данечки синдром Дауна, он «солнечный ребёнок», мягкий и тёплый, в противоположность Павлику. Ибо Павлик хмур и закрыт, как готический замок. При этом он выполняет задания и перемещается в пространстве раз в пять быстрее Данечки. Педагог, поставивший этих мальчиков в пару, безусловно, отличался чувством юмора. Хотя понять и оценить прикол по силам лишь узкопрофильному специалисту.

В нашем классе учится всего две девочки, Маша и Ева. Очень милые, женственные и, я бы сказала, светские. Ева производит впечатление зрелой барышни. Такая она и есть: помогает маме вести хозяйство, опекает детей, приспособленных к школе хуже, чем она. Кажется странным то, что она учится в нашей школе, да ещё и в классе для таких детей, как Павлик и Данечка. Маша, которая переросла уже собственную маму, не взрослеет душевно, остаётся игривым, непосредственным ребёнком. Но только ли в этом её отличие от нормальных шестнадцатилетних девчушек?

Недавно я узнала, что в нашу школу ходит девочка-лилипут. Она похожа на крошечную куклу-неваляшку, при ходьбе переваливается с ноги на ногу, и крошечный розовый ранец придаёт ей равновесия. И комбинезон у неё тоже розовый. Судя по размеру, он предназначен для малыша, годовасика или двухлетки. Я сначала подумала: мать привела в школу старшего ребёнка, захватив с собой эту кроху. А потом увидела, как крошечная девочка семенит на занятия в сопровождении педагога. И испугалась: вдруг кто-то из особых детей, неуклюжий слон вроде Павлика, неосторожно толкнёт её, заденет локтем?

Да что там девочка-лилипутка! Мне бывает не по себе при мысли, что Павлик может нечаянно сбить с ног свою хрупкую учительницу Эвелину Юрьевну. Она улыбчива и мала ростом, но дети-переростки её слушаются, несмотря на негромкий голос и негрозный взгляд. Однако когда Эвелина Юрьевна ведёт за руку Павлика, она кажется маленькой девочкой на фоне здорового верзилы – и непонятно, кто кого ведёт!

Утро, мы подъезжаем к школе, и я паркую машину. Павлик выскакивает из салона, не дождавшись, пока я поверну ключ в замке зажигания.

– Не хлопай дверью! Не… – кричу я.

А Павлик, стоя уже на тротуаре, ехидно улыбается. Проявляет непослушание – демонстративно! Какой прогресс для нас, какой качественный скачок!

– Пока, Павлик, – говорю я, когда мы оказываемся в школьном дворе, огороженном со всех сторон высоким забором, как дворик крепости.

– Пока, – бурчит Павлик в ответ.

Он наклоняется, подставляя мне щёку для поцелуя, и сам целует меня бегло, словно клюёт. А потом несётся в школу.

Попрощавшись со мною, Павлик тут же набирает скорость, немыслимую для моих неспортивных ног. Он идёт быстро-быстро (человек-смерч!), пританцовывая на ходу. Как Челентано в «Укрощении строптивого» – помните, как он дефилировал по баскетбольному полю?

Павлик, приплясывая, торопится в школу, и даже со спины видно, как его плющит от радости!

Я смотрю ему вслед, пока могу его видеть.

Когда Павлик был помладше, уже в холле нас встречали работники школы, от уборщицы до завуча, и забирали Павлика со словами:

– Идите, я его провожу.

Теперь Павлик вырос и в провожатых больше не нуждается. Он сам заходит в холл, раздевается, переобувается, оставляет вещи в гардеробной и уверенно идёт на занятия. И всегда знает, какой урок у него первый: физкультура или музыка. Мы можем сбиться, перепутать. Но не Павлик.

Стоя на улице, я смотрю в ярко освещённые, во всю стену, школьные окна. Там Павлик, он стремительно вбегает в холл, бросает рюкзачок на скамейку, несётся в гардероб, снимая на ходу куртку. Исчезает из моего поля зрения на пару секунд, выныривает с мешком для обуви. Потом ещё несколько секунд я его не вижу: он переобувается, сидя на скамейке. Затем в последний раз бежит в гардероб, чтобы повесить мешок, и, выскользнув оттуда, пританцовывая, мчится на занятия.

Но иногда я вижу, что длинная фигура Павлика торчит в гардеробе, застыв. Вскоре он начнёт «делать гоблина», будет раздражаться и злиться. Застревание означает, что в гардеробе Павлик встретил Данечку и теперь его ждёт, чтобы вместе идти на урок. А Данечка сидит на полу в гардеробной и, не торопясь, переодевается. Снимает уличный комбинезон из болоньи, натягивает джинсовый, школьный. И эта процедура может занять почти целый урок!

Однажды я не выдержала: пулей влетела в школьный гардероб, подхватила Данечку и буквально втряхнула его в комбинезон! Застегнула все пуговки, собрала в мешок Данечкины уличные вещи и повесила на крючок, сунула ему в руки рюкзак.

Данечка медленно-медленно сфокусировал на мне свой взгляд. В его узеньких глазах были испуг и удивление: что это было? Но тут Павлик потянул его за руку, и дети пошли на урок.

Возвращаясь назад, к машине, вижу припозднившуюся пару: молодой мужчина, стиснув зубы, затаскивает в школьный дворик упирающегося, рыдающего неполноценного сына.

– Не хочу, не пойду! – орёт ребёнок лет восьми, как самый обыкновенный избалованный мальчишка. – Не отдавай меня, папа! Отведи меня к бабуле!

– Надо, надо, сынок. Надо идти в школу, – запинаясь, отвечает бледный отец.

Может быть, он побледнел от мороза? Хотя, похоже, ему, наоборот, жарко.

Мальчик, издав последний вопль перед тем, как скрыться с моих глаз, предпринимает отчаянное усилие: хватается ручонками за косяк школьной двери. Но отец отдирает его руки от косяка, разжимает слабые пальцы и затаскивает внутрь…

Судя по всему, мальчик в нашей школе недавно. Я их вижу второй или третий раз. Возвращаясь к машине, думаю о том, что при таком раскладе они в нашей школе долго не продержатся. Кто из педагогов станет такое терпеть?

Да, ещё вопрос – обучаем ли этот ребёнок.

Господи, если уж Ты вынужден посылать нам неполноценных детей, сделай так, чтобы эти дети были удобны! Позаботься о том, чтобы их держали в коррекционной школе, чтобы от их родителей не шарахались друзья и знакомые.

Впрочем, кому из несчастных родителей придёт в голову направлять Всевышнему подобные просьбы?

В шестнадцать лет у Павлика появилась кошмарная привычка: он до мяса обдирает заусенцы на обеих руках. Начинает драть у основания ногтей, постепенно продвигаясь всё дальше – к мягким и нежным подушечкам пальцев.

Что ему плохого сделали эти руки – красивейшие, изысканные? За что он их так?

Руки мажут зелёнкой и йодом. В школу Павлик идёт с пальцами, облепленными пластырем или упакованными в напальчники. На ночь ему надевают вязаные перчатки, а когда он засыпает, их снимают. Но стоит недоглядеть, не надеть перчатки – пальцы снова ободраны!

Алексей психует, кричит на сына, иногда бьёт его по рукам. И я, забыв о своём педагогическом образовании, об «эффективных методах воспитания» и прочей ереси, тоже запугиваю бедного ребёнка, как умею. В качестве аргументов используем самое страшное, безжалостное:

– Если не прекратишь драть пальцы, тебя положат в больницу и будут делать уколы.

Павлик пугается, просит пощады – в своей манере, как будто идёт речь не о нём:

– Тогда прекрати драть пальцы! Тогда ложись спать!

Будто дополняет нашу речь, подсказывает, что бы он хотел от нас услышать.

В редких случаях, когда Павлик упорствует, продолжает драть пальцы, прикатываем к нему в комнату и включаем пылесос, шума которого он не выносит.

Обычный вечер. Алексей искупал Павлика и уложил спать. Всё тихо, спокойно, только Володя в своей комнате что-то наигрывает на гитаре.

– Ох, ёлки-палки… Я же ему перчатки не надел, – спохватывается вдруг Алексей и, вскочив с дивана, в трусах бежит в комнату Павлика.

Почти сразу оттуда доносится вопль:

– Ты что наделал, идиот?!

Значит, случилось!

Тут же раздаются крики Павлика. Понимая, что ему сейчас попадёт от рассерженного отца, он зовёт меня:

– Мама, иди сюда! Мама, помоги!

Маленький нашкодивший мальчик, от страха зовущий маму, не понимает, что он уже выше мамы на две головы и что кричит он страшным мужским басом.

– Ах ты!.. – беснуется Алексей. – Что с собой наделал! Я никогда такого не видел! Ах ты… подонок!

– Лёха, ну как ты можешь, – не выдерживаю я. – Разве он виноват, что он дурачок?

– А ты посмотри! Посмотри! – Алексей выбегает из детской, таща за собой упирающегося Павлика. Подтаскивает ко мне, тычет в лицо окровавленную «детскую ручку» (на самом деле огромную лапищу).

Я отворачиваюсь, прошу не показывать мне это. Как же можно заставлять мать смотреть на увечья, которые родное дитя нанесло себе само? Есть ли сердце у этого человека?

– Что это ты такая слабонервная? – презрительно спрашивает меня Алексей. – Давай-ка сама обрабатывай ему пальцы. Чончва…

– Нет! Нет, – отказываюсь я.

На фоне нашей перепалки, как потревоженный слон, трубит Павлик. Наконец из своей комнаты выплывает Володя.

Володе уже восемнадцать, он – почти жених: есть создание, живущее отдельно, но каждый вечер проверяющее наличие моего отпрыска в родительском доме. Иногда сын звонит мне или шлёт эсэмэски с просьбами вроде: «Мама! Напиши ей, что я заболел и рано заснул! Не мог же я ей сказать, что…» Тут варианты варьируются от «лечил свои прыщи в косметическом кабинете» до «был на дне рождения у Владика».

У сына уже есть тайны от любимой. Как и полагается. От меня его бытие и вовсе сокрыто за глухой стеной, которой отделена его комната.

Володя появляется и спрашивает:

– Чего орёте?

Узнав, в чём дело, он подключается и начинает выговаривать Павлику:

– Ай-ай-ай, что ты натворил? Сейчас поедем к врачу!

Володя берёт телефонную трубку и начинает куда-то «звонить».

– Алло, – говорит он, – это доктор? Приезжайте, заберите Павлика! Он опять драл пальцы!

Павлик напуган. Он хватает меня за плечо и тащит в свою комнату, как заложницу. Павлик очень сильный и жилистый – такой «малыш», наверное, мог бы нечаянно придушить маму, за которую прячется.

– Всё, – грубо говорит он, – спокойной ночи! Прощайте! До завтра! – и пытается выпроводить из детской отца и брата.

Однако Володя не отстаёт, он приносит ватно-марлевую повязку и требует, чтобы Павлик её надел: «Ты больной, сейчас врач придёт к тебе, ну-ка надевай повязку!» Павлик кричит, бежит к своей кровати, чтобы забраться в неё и укрыться с головой, но потом возвращается ко мне и наклоняется, чтобы я поцеловала его на ночь. Снова и снова подставляет мне щёку для поцелуя: если мама целует его на ночь, значит, его сейчас уложат и уйдут, и всё будет хорошо!

– Ещё будешь драть пальцы? – сурово спрашивает Алексей.

– Ещё драть пальцы, – утвердительно отвечает Павлик, кивая.

– Так… Значит, будешь? Ну, всё… иду за врачом.

Алексей выходит на лестничную площадку и, прикрыв за собой дверь, нажимает на дверной звонок, изображая появление врача. Потом он разговаривает сам с собой на два голоса. И нам кажется, что в прихожей действительно беседуют два человека. Сговариваются, решая: увозить или не увозить Павлика?

– Доктор заберёт в больницу! Доктор заберёт в больницу! – кричит Павлик в детской. Он с грохотом захлопывает дверь, ведущую в смежную, проходную комнату. И держит её изнутри, чтобы к нему не ворвался доктор…

Мы с Володей хохочем. И Алексей, вернувшись из прихожей, смеётся вместе с нами. Хотя, наверное, следовало бы зарыдать.

Я провела довольно смелый эксперимент: выложила на своей странице в соцсети фото крутилок.

Что побудило это сделать, не знаю. Я долго боялась «выделиться». Сначала стеснялась того, что я – не такая, как другие. Позже начала стесняться собственного сына. Боялась, что он увидит что-то необычное и начнёт кричать в общественном месте. Или что мы встретим знакомых, а у него в руках будет крутилка…

Но в какой-то момент стеснение ушло. Я приняла то, что составляет мою жизнь. Хорошее или плохое, обыденное или редкое – всё стало вдруг мне дорого, поскольку оно сформировало меня в конечном итоге. И уже потому оправданно.

Да кто вообще заговорил о каком-то «оправдании»? Где тот судия? Пусть посмотрит на себя в зеркало, прежде чем судить кого-то. Меня тем более. Я же буду ровна и спокойна. Как в том анекдоте: «Да, я писаюсь – и горжусь этим!»

Итак, однажды утром я увидела три крутилки, рядком лежавшие на письменном столе в комнате Павлика. И не удержалась: сфотографировала их и выложила фото в социальную сеть. И задала вопрос: «Что это?»

Френды наперебой принялись угадывать, что за предметы на снимке:

«Очень знакомая вещь, по-моему, имеет отношение к гобелену».

«Это коклюшки».

«Нет, вряд ли, ими плести трудновато: всё в стороны торчит. Это поплавки!»

«Шаманские приспособления!»

«Медицинские инструменты для хирургических внутриполостных операций», – написал один пожилой филолог.

«Ха-ха!» – игриво отреагировала я.

«Не „ха-ха“, а инструменты для лапороскопических операций, они используются в лапороскопической хирургии, посмотрите в Википедии», – сурово одёрнул меня филолог.

Я не стала спорить. Хотя позже мне было стыдно перед этим человеком за то, что нечаянно ввела его в заблуждение.

«Где-то я их встречала, но не могу вспомнить где…»

«Это типа челнока, туда вставляют леску или нить? Что-то намотать-размотать?»

«Палочки – чтобы куда-то втыкать, а катушки – чтобы палочки не провалились, а колпачки – чтобы катушки не съехали!»

«Катушки от мулине, зубочистки и кусочки пластиковых трубочек. А вот зачем всё это вместе – неясно».

Интересно, знатоки из передачи «Что? Где? Когда?» додумались бы? Нет, наверное. Они ведь нигде не могли этого прочитать. Их задача – знать, а не угадывать. А как насчёт участников «Битвы экстрасенсов», Мухсена, Шепса, Даши Свами и прочих? Людей, для которых не существует запертых дверей, в том числе в человечьих душах?

«Тяжёлое детство – деревянные игрушки! Это колёса с полуосями для автомобильчика. Если корпус машинки сделать из пенопласта, то палочки-оси можно просто воткнуть в него, а если из дерева, то примотать к нему изолентой».

Мне бы самой не съехать с катушек, подумала я. Но это уже близко – игрушки…

Впрочем, разве крутилки для Павлика – игрушки?

«Приспособление для сматывания в трубочку длинной шпаргалки. Не у сына случайно нашла?»

Угадал – у сына! Не уточнил только, у которого.

«Моталки!» – написал скульптор, лауреат Государственной премии.

«Не-а, крутилки», – поправила его я.

«А нам что крутить, что наматывать – один чёрт», – весело парировал лауреат.

«Три буквы», – отметился под конец какой-то оригинал. Алексей, которому я показала всю ленту разгадок, в сердцах обозвал его идиотом.

Ну а чего я вообще ждала? Что кто-нибудь угадает? Дразнить обитателей соцсети уж, наверное, не планировала. Это хорошие и умные люди (особенно те, что заинтересовались странными предметами и честно взялись угадывать их функциональное назначение).

Лишь один человек, известный мне только по виртуальному пространству, написал:

«Если эти вещи и имеют смысл, то лучше его не угадывать».

Браво, знакомый незнакомец! Тоньше и страшнее не сформулировать.

Вещи, имеющие тайный смысл, отомстили мне той же ночью.

Приснилось, что какая-то женщина, представившаяся художником-кукольником, прислала письмо и посылку. Она признавалась, что её потрясла история Павлика, впечатлили его крутилки.

«Я узнала про Павлика и теперь хочу, чтобы про него узнал весь мир, – написала мне женщина из сна. – Я запустила в производство серию кукол „Павлик“. Высылаю образец».

Я распечатала посылку и вытащила куклу. Это была модель кудрявого мальчика. На бледном фарфоровом лице выделялись густые брови и грустно удлинённый нос. К кукле прилагалось креслице-качалка, похожее на то, которое стоит у нас дома (в нём Павлик любит смотреть телевизор), а в фарфоровых руках она сжимала крутилку.

Я поставила креслице на журнальный столик, посадила в него куклу. И креслице тут же пришло в движение и стало покачиваться, а крутилка – крутиться. Она ритмично двигалась со знакомым стрекочущим звуком, будто крошечное веретено: кр-р-р, тр-р-р…

Павлик крутил крутилку и тихо раскачивался в своём креслице…

Давно я так не плакала во сне.

Но потом пришёл день, и всё было как обычно.

Наступили осенние каникулы, поэтому Павлика отвозить в школу не требовалось. Я в одиночестве шла к машине, таща свой ноутбук, и всё думала о том сне.

Машина, которую я вчера еле впихнула в ряд плотно припаркованных соседских авто, стояла в одиночестве. Все уже разъехались. Мой рабочий день начинается позже, чем у большинства жильцов нашего дома.

Подойдя к машине поближе, я заметила, что под ней возится что-то тёмное, неопрятное. Это оказалась старая больная птица. Видимо, она забилась в укромное место, потому что там теплее (утро выдалось ветреное), чтобы спокойно помереть, чувствуя себя защищенной и укрытой со всех сторон. Хорошо, что её не обнаружила кошка.

Я топнула ногой, но птица не пошевелилась. Тогда я взяла палку и попыталась выгнать её из-под машины. Птица шумно хлопала крыльями и гортанно огрызалась. Что делать? Опустившись на одно колено, я сунула руку под бампер. Мне удалось дотянуться до птицы и даже схватить её.

Волна отвращения, как ток, пробежала по моей руке, от кончиков пальцев добралась до желудка; затошнило. Я и здоровых-то птиц не люблю, особенно голубей: говорят, они разносят заразу. А кто эта тварь? Наверняка голубиха. Ну, не убивать же её за это!

Птица остервенело забилась, захлопотала, заметалась, терзая меня клювом и иссекая жёсткими противными крыльями. Ах, ты так? Я выдернула травмированную руку, больно ударилась коленом. Села в машину, завела мотор. Должен же её напугать шум! А выхлоп, а вибрация? Когда я завожу мою старенькую «хонду», она трясётся так, что у меня стучат зубы.

Я вылезла из машины, обошла её. Птица сидела под самой выхлопной трубой и с удовольствием грелась! Её голова была втянута в туловище, лишь клюв торчал из кучи перьев. И она, в отличие от меня, никуда не спешила.

Пришлось садиться за руль и аккуратно, буквально по миллиметру, отъезжать. При этом я ежесекундно выскакивала из салона, чтобы убедиться, что моя курица в добром здравии, всё ещё не раздавлена. Вскоре стало видно, что это не голубиха, а тощая облезлая ворона. Она не двигалась с места, хотя источник тепла потихоньку удалялся от неё вместе с выхлопной трубой машины.

Наконец, как только я отъехала от вороны так далеко, что она показалась в боковом зеркальце, резво газанула и уехала. А ворона так и осталась сидеть на дороге, ослабленная дракой со мной и бесплатным глотком тепла – возможно, последним в её жизни…

Павлик болеет, у него температура тридцать восемь. Мы ждём врача, который должен прийти к вечеру. Павлика уложили на нашем с Алексеем диване. Я лежу с ним рядом. Торопиться сегодня некуда, а поваляться в кровати днём – всегда роскошь. Если бы только Павлик не болел…

Он лежит очень тихо и грустно, в руках, конечно, крутилка. Алексей её усовершенствовал: вместо кривого колпачка катушку удерживает плотно охвативший палочку набалдашник в виде головы тролля. Эти головы продают в упаковках с шоколадными шариками, которые мои дети, в том числе «жених» Володя, едят с молоком. За несколько месяцев мы собрали полный набор троллиных голов, одна уродливее другой.

Павлик дремлет, покручивая крутилку: убаюкивает сам себя. И я сквозь сон слышу: кр-р-р, тр-р-р… Наверное, в старину в русских избах так же тихонько тарахтели веретёна в руках деревенских бабушек.

Постепенно меня затягивает в сон. Перед тем как окончательно заснуть, успеваю подумать: а когда Павлик состарится – что с ним будет? Ведь мы с Алексеем уже не сможем заботиться о нём.

Ободранные, измазанные зелёнкой пальцы крутят крутилку. У Павлика хорошо развита моторика. Павлик должен осваивать ручной труд.

Может быть, стоит научить его прясть (последняя полусонная мысль)…

В зимний вечер, в мороз и снегопад, когда даже два сверхмощных обогревателя с трудом спасали нашу семью от вымерзания, мы с Алексеем в очередной раз поругались. Мне хотелось посмотреть сюсявый бабский фильм, а Алексей включил свою любимую передачу о путешествиях. Я заявила: нечего тут смотреть – самим надо путешествовать! А он возразил, как обычно: на фиг куда-то ехать, тратить деньги, если можно увидеть весь мир, не вставая с дивана?

Алексей весь день был не в духе: Павлик опять расплёл хозяйственные нитяные перчатки, которые ему надевают на ночь, чтобы не драл пальцы. По утрам возле его кровати всегда валялись мотки ниток. У нас дома этих перчаток был целый мешок – и вот они закончились!

Объяснив Алексею в очередной раз, какой он остолоп, я в ответ получила всё, что давно копилось, что думает муж-домосед о жене, у которой «шило» в самом неподходящем месте.

Я демонстративно оделась, напялила ушанку и унты. Вышла во двор, гулкий, звенящий от мороза, как музыкальная комната с китайскими подвесками-колокольчиками. В такой мороз даже собак не выгоняют, а мне приходится уходить из дома! И правда, была бы хоть собака у нас, чтобы не зря околевать у подъезда.

Злость быстро вымерзла, захотелось в тепло. Я вернулась домой. Разулась, прошла в детскую. Алексей укладывал Павлика спать. Тот веселился, неизвестно чем обрадованный.

На подоконнике стояли цветы, которые Алексей недавно принёс с работы. Он говорил, что цветам в отделе плохо, потому что сослуживцы, невзирая на запреты руководства, тайком курят. Алексей жалел бессловесные растения, особенно своего любимца – китайский молочай, и поэтому переселил их к нам.

В Павликиной угловой комнате с двумя большими окнами и балконной дверью почему-то было теплее, чем во всей квартире.

– Ну, чего надулась? – хмуро спросил Алексей. – Посмотри, что я принёс, – уж эти он точно не расплетёт!

Я посмотрела и расхохоталась: Алексей надевал на руки Павлику огромные брезентовые рукавицы! В таких работают на стройке, возятся в автосервисе, выдирают на даче крапиву и чертополох. Им не страшны ни стекло, ни ядовитые жидкости, ни радиация. Теперь понятно, почему Павлику смешно.

– Не расплетёт, так разгрызёт, – подкусила я. – Думаешь его перехитрить?

– Ну вот, – огорчённо вздохнул Алексей. – А я надеялся…

Герцег-Нови – Санкт-Петербург – Прага

2018