Глава 6

Самбук и Чончва

Самбук (так однажды назвал его, якобы оговорившись, мой муж Алексей, ехидина, да и прижилось) был маленьким лысым тридцатипятилетним человечком. Выходец из Баку, азербайджанец по национальности, он жил в Питере уже пятнадцать лет, говорил по-русски совершенно без акцента и занимался ремонтом квартир и офисов.

Познакомил нас мой друг Илья, добродушный увалень, брюнет южного типа с чёрными умильными глазками и обаятельной улыбкой, которого тот же Алексей окрестил Енотом. Когда мы с Алексеем собрались делать ремонт, Илья вдруг вспомнил, что у него есть специалист, который «возьмёт недорого». Пятнадцать лет назад они с Самбуком вместе работали и с тех пор иногда встречались, чтобы выпить. И теперь человеколюбивый Илья искренне радовался, что я получу качественный ремонт, а Самбук – заработок.

По жизни Самбука звали Самиром. В переводе с арабского «Самир» означает «собеседник». Самбук был действительно словоохотлив. Уже в первую встречу я узнала о нём практически всё. Кроме той информации, которую он по идее обязан сообщать потенциальным работодателям в первую очередь.

Информация эта была следующей: Самбук являлся запойным алкоголиком. О чём, кстати, не имел понятия Енот, ведь они сотрудничали до того, как Самбук спился, а в последние годы виделись редко и встречались специально, чтобы нажраться. То есть Илья любил и ценил Самбука именно в том состоянии, в котором его вряд ли потерпел бы работодатель. Однако если на следующее утро после пьянки Илья бодро выходил на службу, то Самбук впадал в трёхнедельный штопор и выпадал из него, как правило, бездомным и безработным. Впрочем, это мы узнали позже.

А тогда ни я ни Алексей не были готовы к тому, что наш работник, получив аванс (он попросил пятьдесят процентов вперёд), просто исчезнет, оставив кучу отбитого кафеля посреди кухни, ободранные клочьями обои, торчащую неизолированную проводку и много чего ещё.

– …Енота самолично подвешу за… – угрожал Алексей, гневно вышагивая по коридору, усыпанному цементной крошкой и бумажной «рваклей». – Нашёл нам работничка!

Я, конечно, заступалась за Илью. А тот, узнав о наших неприятностях, распереживался и прибежал, чтобы помочь устранять разруху. Общими усилиями мы привели квартиру в жилой вид. Но не было денег на то, чтобы продолжить ремонт.

После того как от Самбука несколько дней не поступало известий, Алексей продал через газету «Из рук в руки» оставленный им у нас чемоданчик с инструментами (в числе которых был весьма ценный перфоратор). И когда Самбук, блудливый и виноватый, как обгадившийся кот, явился к нам через месяц, чтобы продолжить работу, он был спущен Алексеем с лестницы.

А потом мы вообще забыли о нём, поглощённые собственной жизнью, в которой и без Самбука хватало событий.

Наш Володя – парень с характером. Этот характер проявлялся в нём с пелёнок, когда он властно орал, требуя к себе мать – немедленно! Или когда он, научившись ходить, не желал подчиняться родителям, уводившим его с прогулки. Приходилось брать на руки и уносить – а весил сынок прилично! Хотя он не был упитанным, скорее, рослым и жилистым.

Я приносила его домой, с трудом стаскивала с орущего и извивающегося ребёнка уличный комбинезон. Вешала комбинезон на вешалку, а Володя подпрыгивал и пытался его оттуда стянуть. Потом он падал там же, в прихожей, катался по полу и орал. Обессилев, ещё некоторое время лежал, протестуя уже молча, гневно глядя на меня снизу вверх. Лежачая забастовка могла продлиться до получаса; я просто занималась своими делами, курсировала из комнаты на кухню и обратно, перешагивая через сына и не обращая на него внимания. Наконец, заскучав, он поднимался и, злобно пыхтя, шествовал в свою комнату.

Алексей выходил из себя от такого поведения сына.

– Ты будешь выпорот! – грозил он.

– Нет, я не буду ипогот, – дерзко отвечал едва научившийся говорить сынок.

– Ты лишён мультфильмов! Ты лишён прогулки! – неистовствовал взбешённый Алексей. Однажды, развеселив меня, брякнул: – Ты лишён всего!

Но, понятное дело, ничего своими угрозами не добился ни разу. Алексей органически не мог быть последовательно жёстким с сыном (вот покричать любил).

Подрастая, Володя на каждом шагу демонстрировал независимость своего мышления.

– Перестань баловаться! – пыталась я урезонить четырёхлетнего сына. – Ты ведь не Павлик, ты сознательный. Подумай о нас с папой. Мы тоже люди…

– Вы не люди. Вы инопланетяне, – заявлял сынок, продолжая буйствовать.

– Так, пошёл в угол! Будешь там стоять до самого сна!

– Я не буду стоять в углу, – упрямо отвечал Володя. – У меня другие планы. Поэтому я предпочитаю получить ремня.

Ну, разве рука поднимется наказать такого бунтаря? Хотя стоило бы!

В пятилетнем возрасте Володя попал в «сборную» группу детсада. В мае в каждом садике оставались одна-две такие группы, а летом и вовсе дежурили пара садиков по району. Туда сливали ребятишек, чьи родители не смогли их куда-то пристроить на лето.

Вот Володя и оказался в «сборной» группе. Вместе с ним туда ходило несколько семилеток-подготовишек, драчливых и гиперактивных. Володя не уступал им ростом, а кое-кого и перерос, но отставал в плане адаптации и бытовой смекалки. В эту пору он часто приходил домой побитым. В ответ на наши расспросы упрямо отвечал, что «сам упал», не раскрывая происхождения синяков и ссадин.

Однажды Алексей отругал его за что-то и, прогнав от телевизора, велел идти в детскую. Володя угрюмо подчинился. Уже на пороге, исподлобья взглянув на отца, отогнул и быстро показал ему средний пальчик! И убежал.

Мы с Алексеем переглянулись… и сползли на диван в приступе беззвучного хохота!

Следовало, конечно, приструнить сынка. Но мы не смогли, настолько оба были ошарашены.

Когда в нашем дворе демонтировали детскую площадку, я водила Володю и Павлика на площадку рядом с общежитием для семей иногородних рабочих.

Однажды там произошёл инцидент. Я раскачивала Павлика на качелях. Он от удовольствия щурился, морщил лобик, образуя «гуглю» на переносице. Володя играл самостоятельно. На некоторое время старший сын выпал у меня из поля зрения, а когда я стала его искать, то увидела совершенно жуткую картину. Володя, катавшийся с другими детьми на карусели, свалился с неё (или его вытолкнули?), уцепился руками за поручни и теперь летал вокруг, не касаясь ногами земли! Двое мальчишек постарше хохотали и раскручивали карусель, перехватывая руками центровую вертушку.

– Прекратите! – крикнула я и бросилась к ним вместе с Павликом.

Мальчишки услышали и увидели меня. Один тут же отпустил вертушку, но второй, рослый мальчик, блондин, улыбаясь и глядя прямо мне в глаза, ещё раз крутанул проклятую карусель.

Я поставила Павлика на землю и, ухватившись за поручень и дёрнув его на себя, остановила страшное вращение. Володя по инерции пробежал несколько шагов, потом разжал руки и выпрямился. Он был спасён.

– Убью! – серьёзно пообещала я блондину. Тот смотрел на меня, ещё улыбаясь, хотя и напряжённо. Словно прикидывал: не наброшусь ли с кулаками?

Володя, пошатываясь, подошёл ко мне. Он был белый-белый. Казалось, его сейчас вырвет.

– Кто это? Ты их знаешь? – спросила я сына.

– Мама, – тихо, почти шёпотом, отвечал он, – это мои враги.

Всё ясно: эти два крепыша – хулиганы-подготовишки из Володиного садика. Блондин у них лидер. Оба – дети из рабочих семей, живут в общежитии. Научились устанавливать свои порядки силой…

Мы быстро ушли с площадки. Обогнули кусты сирени. За ними на лавочке сидели трое: немолодой работяга, лысый мужичок помоложе и баба-инвалид; рядом стояли её костыли. Они разливали водку в пластиковые стаканчики.

– Послушайте, – строго сказала я. – Тут же дети играют. А вы пьёте…

Лысый мужичок внимательно посмотрел на меня и вдруг произнёс приятным голосом, нисколько не хамовато, а даже как-то весело:

– Я всё ещё на тебя обижен!

Тут я узнала Самбука – нашего горе-работника. Он, заметив это, разулыбался.

– Ах, это ты? Ещё радуешься, – возмутилась я. – Оставил нас без ремонта и без денег!

– А вы меня оставили без инструментов, – парировал Самбук.

Мы оба рассмеялись. Из меня выходил стресс, пережитый за кустами сирени. Страх, потрясение от того, что у моего сына есть враги, понемногу таяли. Не благодаря ли этому лысому мужичку, который, казалось, был рад встрече?

– Хорошо выглядишь, – панибратски похвалил меня Самбук. – Посидишь с нами?

– Нет, спасибо, – вежливо отказалась я.

– Значит, в другой раз, – он понимающе улыбнулся, покосившись на детей. И вдруг, вытащив из пакета сливу, обтёр о край футболки и протянул Павлику. Тот немедленно схватил и обслюнявил подарок.

С тех пор Самбук попадался мне на каждом шагу. Будто раньше я его просто не замечала, а он всегда был где-то поблизости. Заходил в магазин с приятелем или неухоженной женщиной, выглядевшей рядом с ним, как мама (хотя его мамой она явно не была). Сидел на скамеечке в моём дворе. Мелькал во главе группы подростков, тащивших доски, вагонку, какой-то инвентарь: мальчишки складывали это в кузов грузовика, а он руководил. Словно открылся портал, соединявший нас с обитателями общежития, торчавшего фаллическим символом среди безликих домов-«кораблей» (в одном из таких ютилось и моё семейство), и они, как существа из другого измерения, хлынули в нашу жизнь. Во главе с коренастым невысоким Самбуком: обаятельная улыбка, аккуратная круглая голова.

И вот мы сидим в кафе, пьём пиво и разговариваем. И, как ни странно, находим общие темы, несмотря на то что Самбук необразован (даже среднюю школу не окончил). Меня забавляют некоторые его фразы. Например:

– У меня есть один женский гормон: я щекотки боюсь.

Или:

– Ты меня извини, я, конечно, не расист. Но всё-таки ваши русские мужики свинины объелись: в них ревности нет!

Он так произносит «ревности нет», словно ревнивым быть почётно, а неревнивым – стыдно.

Разумеется, Самбук, как «правильный мусульманин», не ест свинину. Когда он приглашает меня куда-нибудь перекусить, всегда заказывает баранину.

Я спрашиваю о голоногих тощих мальчишках, которые постоянно вьются вокруг него. Кто они такие?

– Соседские дети. Я их ремёслам учу, – объясняет Самбук. – Чтобы умели этажерку сколотить, трубы поменять или проводку. Им уже на жизнь зарабатывать надо. А они ничего не умеют. А кушать хочется, поэтому воруют. Вот Санька уже на учёте стоит в милиции. У него мать – инвалид на костылях, отец-армянин ушёл от семьи в соседний блок к молдаванке. У той тоже сын, Петька. Теперь вдвоём с Санькой болтаются. Есть ещё близнецы, у тех отец был грузин, он умер, а мама челноком ездит… якобы. В последнюю командировку полгода назад уехала. Близнецов взяли соседи-чеченцы, они хоть и бьют мальчишек, но кормят. Я тоже подкармливаю. И работать учу.

– Что же это за матери такие? – возмущаюсь я. – Пропащим отцам, может, и нет никакого дела до ребят, но матерям?

Самбук пожимает плечами:

– Видимо, у них материнского инстинкта нет. Моя мать такая же.

Последнюю фразу он произносит с горечью.

Я не рассказала Алексею об этой дружбе, которую он бы наверняка не одобрил. Однако – никто и не понял, как это произошло, – вскоре Самбук снова появился в нашем доме, с ящичком инструментов, которыми успел обзавестись за время своего отсутствия. Появился и принялся, как ни в чём не бывало, шустрить в коридоре, в кухне, в комнатах, которые мы последовательно освобождали от себя, от вещей и мебели. На этот раз он не запил, не исчез, а остался надолго. Стелил линолеум, прикручивал плинтусы, клеил обои, напевая что-то себе под нос.

И квартира с каждым днём преображалась, светлела, постепенно приобретая вид уютного дома, которого нам всегда не хватало…

Но правда ли, что уют спасителен? И что, когда дом перестает быть мрачным и неухоженным, в его стенах обживается радость?

Наверное, Юля и Ромочка были бы счастливы даже здесь, в нашей квартире. В этой бетонной коробчонке на девятом этаже, с окнами, выходящими на юго-запад (ах, какое тут пекло в солнечные дни!). В этом хаосе блёклых обоев, пятнистого линолеума, с шелухой водоэмульсионки, свисающей с потолка.

Алексей, кстати, был противником ремонта. Его жизненное кредо: не трогайте меня, не выносите мозг! Мы даже разругались из-за того, что я инициировала ремонт и пригласила мастера. Алексея бесило буквально всё: запах обойного клея, бетонная пыль, присутствие чужого человека в доме. И денежные расходы, и то, что его побуждали прилагать усилия, освобождать и передвигать шкафы… и вообще поднимать седалище с дивана.

Мама однажды съязвила, назвав моего мужа «лежачим полицейским». Впрочем, если вы подумаете, что она критично настроена к зятю, то ошибётесь. Мама относится к моему мужу гораздо теплее, чем ко мне. «Я изо всех сил пытаюсь тебя понять, но не могу» – такими словами начинаются длинные письма, которые она пишет мне в свободное время. К сожалению, свободного времени у мамы в избытке.

А вот я не могу понять Алексея. Хотя есть такие моменты в нашей жизни, которые лучше и не понимать. Эти моменты – самоценные, говорящие, в интерпретациях не нуждающиеся. Кстати, именно они почему-то запечатлеваются памятью, словно сюжетные врезки, во всей своей кинематографичности.

Помню, Павлик был ещё крошечный. Память сохранила его запах: какой-то цветочный, немножко синтетический. Он лежал в прозрачном кувезе, а я стояла рядом и смотрела на него. В кувез можно было просунуть руку, и я её просовывала, дотрагивалась до крошечной ручки сына. А Павлик вдруг хватал мой палец и, не просыпаясь, крепко его пожимал. И я фантазировала, что он меня так подбадривает: всё будет хорошо и мы вместе уедем отсюда, мама!

Помню этот аромат, витавший в кувезе, в котором Павлик лежал под живительными лампами, как цветок в парнике. Позже оказалось: аромат источали не лампы, то был запах самого Павлика.

Его кожица была нежной, тонкой. Позже, когда мы уже обосновались дома, на головке появился рубчик, рыхловатый, как недавно затянувшаяся болячка. Педиатр объяснил, что это молочная корочка. И эта корочка пахла особенно сладко. Мы с Алексеем поочерёдно брали Павлика на руки и жадно нюхали.

Однажды я вошла в комнату, когда Алексей возился с Павликом. Тот только что проснулся, и Алексей целовал его в лобик, гладил крошечную головку, всю в чёрных волосиках. Только там, где была корочка, волосы уже выпали (они менялись), и лоб Павлика казался высоким, как у немолодого лысеющего мыслителя.

Внезапно Алексей быстрым движением сколупнул молочную корочку… и съел!

Павлик – вот цементирующий состав нашего здания. А вовсе не уют. Когда мы ссоримся и я говорю: «Как ты меня достал… если бы не дети…» – Алексей всегда возражает: «У нас не просто дети. У нас Павлик!»

Из садика долетело страшное известие: Володя пробил голову другому мальчику! Схватил камень и метнул с расстояния нескольких шагов. Мальчика отвезли в больницу.

Мы все были в ужасе. Володя сопел, оправдывался и говорил, что он не хотел, что так «само получилось». Его долго злили и наконец разозлили, а камень так удобно лежал…

Я звонила маме того мальчика, Вани. Выясняла, что у них происходит, спрашивала, чем помочь. Извинялась тысячу раз…

– Да это из нашего общежития пацан, малолетний бандит, по нему уже милиция плачет, – сказал Самбук, узнав новость. – Честно сказать, я сам иногда мечтал двинуть ему чем-нибудь. Хотя детей люблю. Так что ты Володю не ругай.

Оказывается, Володя стукнул по голове того блондина с детской площадки – своего «врага».

Слава богу, всё обошлось, Ваня поправился. Через три дня его выписали из больницы в удовлетворительном состоянии. А вскоре Ванина семья съехала из общежития: им дали квартиру от предприятия.

Хотелось бы поскорее забыть историю о том, как моего сына терроризировал сильный и наглый противник, а он дал отпор, чуть не убив врага, – но не забывалось!

И лишь спустя десять лет Володя проговорился о причине своей ярости. Ваня ляпнул: «У тебя брат – придурок, воспитательница сказала, что он никогда не пойдёт в школу». А другие мальчишки злорадно засмеялись.

И пришлось моему сыну проявлять бойцовские качества, чтобы постоять за младшего брата.

Володя последние месяцы дохаживал в детский сад. Осенью он станет школьником! Но готов ли сын к новому этапу в своей жизни? А главное – готова ли я?

Что ж, Володя довольно бегло читал и считать научился, а вот с правописанием имелись проблемы. У него был отвратительный почерк.

Детсадовский психолог, невзрачная тётка с заиканием, периодически пугала меня, обещая поставить Володе диагноз «дисграфия» и отправить его в школу для детей с ЗПР. Я уныло огрызалась; такого диагноза у Володи быть не может… если только у одного психолога диплом не купленный!

Я без страха и обиды смотрела на нелепую психологиню, думая про себя: нашла чем пугать. А главное – кого! Несчастную мать, чьи проблемы с младшим ребёнком были известны всему району! Иногда приходилось напомнить агрессорше, где я, в конце концов, работаю.

– Я п-поставлю вашему сыну диагноз «п-педагогическая запущенность»! – пылила тётка, покрываясь красными пятнами.

Никакого диагноза, конечно, она не поставила. Пришлось помириться и пожертвовать коробку конфет. Я уже выбрала учебное заведение, где Володя будет учиться, – это самая престижная гимназия в микрорайоне. И никто не помешает мне отдать его туда.

Чтобы попасть в гимназию, мы целый год ходили на подготовительные курсы. Учительница, которая вела нашу группу, как раз набирала первый класс. И Володю зачислили в этот класс вместе с ребятами, с которыми он подружился на курсах.

В день зачисления я даже курить бросила! С семи утра стояла на школьном крыльце, наблюдая, как другие мамаши нервно курят. Мусолила свою сигарету. И вдруг сказала себе: стоп! То, что осталось у меня в пачке, – это мои последние сигареты. Вытащила пачку, пересчитала: пять штук. Многовато… Нет, уточнила я, последняя сигарета – та, которая у меня сейчас в руке. Пачка отправилась в мусорный бак. Впрочем, какой смысл, возразила я себе, докуривать сигарету до фильтра, если она – последняя? И притушила хабарик. Между решением и его воплощением в жизнь больше не было сделано ни одной затяжки.

В то утро мне хотелось какого-то торжественного, почти героического поступка: мой сын в школу шёл! И не куда-нибудь, а в гимназию! И я совершила жертвоприношение во имя сына.

Впрочем, жертвоприношение – это сильно сказано. Отказалась от гнусной, отравляющей привычки. Спасибо, сынок!

Было 1 апреля 2006 года.

Лето перед школой Володя проводил на даче с Павликом и тётей Ниной. Мимо нашего участка на велосипедах ездили соседские мальчишки. Как-то раз промчались двое пацанов, и один из них, рыжий Артёмка, громко сказал другому: «Смотри: в этом доме даун живёт!» И оба рассмеялись.

Это услышали Володя и тётя Нина. Свекровь рассказывала, что Володя внешне никак не отреагировал. Но когда мальчишки возвращались, он ждал их у ворот, поставив свой велик поперёк дороги. Мальчишкам пришлось слезать с велосипедов и катить их рядом с собой. Они шли, словно с конями на поводу, медленно двигаясь навстречу Володе.

– А ну-ка иди сюда, – велел Володя Артёмке. И хотя он говорил спокойно, рыжий мальчик почему-то не торопился подходить – напротив, замедлил шаг, а потом и вовсе остановился, нерешительно переглядываясь с приятелем.

Тётя Нина тем временем прикидывала, не пора ли выйти и вмешаться. Мальчишек всё-таки было двое, а Володя один.

– Ты знаешь, кто такой даун? – спросил Володя у Артёмки. Тот замялся, потом отрицательно качнул головой.

– Тогда спроси у своей мамы. Пусть она тебе объяснит. А ты ей объясни, из-за чего тебя вдруг могут найти в канаве с поломанными ногами и спиной. Если ты ещё раз обзовёшь моего брата, так и будет. Понял?

Артёмка подавленно кивнул.

– А теперь пошли отсюда, – приказал Володя, освобождая дорогу.

Мальчишки быстро сели на свои велосипеды и уехали.

Этот случай мы часто вспоминали и обсуждали.

У сына прорисовывался характер – это было уже не своеволие, не взбрыки. Это был именно характер, и формировался он не без влияния Павлика.

– Мама, наш Павлик – просто чудо какое-то, – сказал однажды Володя. – Он всё понимает, но сам не говорит. Почему он такой?.. Я тут присмотрелся к нему и понял, что красивее мальчика я не видел. Может, Павлик – инопланетянин?

Я тут же принялась развивать эту мысль:

– Да, а что? Представь: когда-нибудь на Землю прилетит космический корабль. Из него выйдут необычные люди. К ним отовсюду побегут необычные дети вроде Павлика. Инопланетяне заберут своих детей. И все они будут топать ногами и бить себя по голове – как делает Павлик, когда сердится, – потому что мы не сумели установить с ними контакт, не поняли их Павликов. И улетят…

– Мама, лучше не сочиняй таких историй, – поёжившись, попросил сын. – А то вдруг правда прилетят…

Ремонт двигался, жизнь налаживалась, выбрасывались старые вещи. Я находила в недрах старой отжившей мебели коробки с письмами, своими детскими рукописями и дневниками. Просматривала эти архивы, кое-что перечитывала, а потом всё выбрасывала: негде было хранить.

Сейчас я даже жалею, что пришлось этот хлам вынести на помойку. Надо было сберечь для потомков – «наследников писателя»! Хотя бы мой первый незаконченный роман. То была записанная детской рукой авантюрная драма про кладоискателей-студентов, забредших в поисках сокровищ в страну третьего мира. Гангстеры перевозили похищенные сокровища на самолёте, военном бомбардировщике, и тот, потерпев крушение, упал на дно озера. Друзья прибыли на место крушения и принялись нырять в аквалангах, пытаясь достать со дна сундук с драгоценностями. И тут одна из студенток, по имени Жанна, зацепилась за какую-то корягу и… нечаянно выдернула затычку! Озеро оказалось искусственного происхождения! После того как вся вода вышла (ну, пару часов покурили ребята на берегу, ага), двое друзей, Ник и Александр, спустились на дно оврага, чтобы достать клад. Но как его вытащить, на чём вывезти? Ясен пень: надо завести самолёт и на нём улететь!

Вся в противоречивых чувствах, я листала тетрадку, разглядывая цветные иллюстрации собственного производства. Мама называла их «легионом уродов». Что ж, изображённые здесь существа если не уроды, то инвалиды точно: головы будто отделены от туловищ, у каждого шея растёт от плеча… а ноги – от ушей!

«Александр, первоклассный механик, уже час ковырялся в моторе…» Пролистнула ещё несколько страниц: «Жанна и Катя подошли к обрыву и увидели потрясающее зрелище: самолёт зажёг огни и, оторвавшись от дна котлована, плавно поднимался вверх!» Ну, что вы хотите, эта ахинея в двенадцать лет сочинялась. На помойку немедленно!

Завтра, когда Самбук придёт на работу, его будет ждать огромный мешок с мусором. Самбук точно не станет читать мои детские сочинения.

А это что такое? На тетрадном листке в клетку было крупно написано: «ЧОНЧВА».

Я сразу вспомнила, откуда это слово долетело, допрыгало до наших дней. С первого урока по информатике в десятом классе. Молодой преподаватель в тот день объяснял нам, что ЭВМ – гигантские неудобоваримые машины, занимающие полкомнаты, – отмирают, а языки бейсик и фортран скоро будут никому не нужны, их забудут, как эсперанто или древний кельтский язык, которым сегодня владеет лишь горстка специалистов. На Западе созданы маленькие компьютеры с голубыми экранами, с помощью которых можно рисовать чертежи, выполнять сложные расчеты и ещё много чего делать. И он горделиво показал свои владения – компьютерный класс.

Нас рассадили по двое за один компьютер. Мы с подругой Ульяной, великовозрастные невесты, оказавшись в паре, стали баловаться. Стуча по клавишам, толкаясь и смеясь, мы писали друг про друга разные гадости. На экране появлялись фразы вроде: «Ульяша – параша» и «Виктошка – вошка».

Я была активнее: и сама гадостей написала больше, и подруге мешала меня обзывать, толкалась и щипалась. Когда раздражённый преподаватель прогнал нас наконец от компьютера, на экране светилось:

«Вика – ЧОНЧВА!»

Так мы с подругой в четыре руки «придумали» мне прозвище. Правда, в классе оно тогда не прижилось…

Не прижилось в классе – приживётся дома! Кто знает, зачем я рассказала забытую историю своему мужу, злоязыкому Алексею. И показала бумажку, на которой записала слово, чтобы не забыть.

– А ведь это ты и есть! – рассмеялся Алексей. – Натуральная Чончва!

С тех пор он обзывал меня Чончвой всякий раз, когда я попадала в нелепые ситуации. Позже, с подачи отца, меня начал называть так подросший сын.

Солнечный свет пробивался через оконца, наполовину замазанные краской, узкими полосками. Он не освещал дорогу, а только раздражал сетчатку. Под ногами скрипело: мы шли по раскрошившейся штукатурке, битым стёклам, ещё какому-то мусору. Хорошо, я не видела, что творится под ногами. Спасибо, хоть крысы не пищали.

– Осторожно, тут тело какое-то лежит, – произнёс вдруг Самбук, придержав меня за локоть.

На грязной лестнице, ведущей к чердаку, действительно лежал человек. Но не тело, а просто бомжеватая женщина, которая к тому же сладко спала. Она лежала на матрасе, подложив под голову мешок, укрытая грязным пуховиком.

Самбук наклонился и потряс женщину за плечо. Та разлепила один глаз, вопросительно посмотрела на него, потом открыла второй глаз и подняла с мешка патлатую голову. Оглядела нас обоих, что-то промычала.

– Кто вы и что тут делаете? – тихо и внятно, почти с милицейской строгостью спросил Самбук.

– Я только до завтрашнего утра, – скороговоркой заговорила женщина. – Приехала к родственнице, а её нет… Только на день…

– Ну, смотрите, завтра проверю – чтобы вас тут не было, – сказал Самбук. – Это моё общежитие. Так что давайте без эксцессов, – он почти горделиво выговорил последнее слово.

– Хорошо-хорошо, – услужливо закивала женщина.

Мы осторожно обогнули её и стали подниматься дальше. Оставалось не меньше семи этажей.

– У Ленки была такая мама, – проговорил Самбук через некоторое время. Оказывается, он всё думал об этой женщине, как будто с собой её тащил. – Вечно валялась на кухне на своём топчане, когда к ним ни приди.

Я знала, что Ленка – его бывшая девушка. Если можно назвать девушкой падшее и в итоге пропавшее существо. Но для Самбука Ленка была душевной болью, незажившей язвой его сердца. Потому моё молчание было сочувственным.

Дошли до железной чердачной двери. Самбук долго возился с навесным замком, пока наконец не открыл. Солнечный свет пролился на лестницу: прямо напротив чердачной двери находилось большое, в человеческий рост, окно. Или это тоже дверь?

Мы прошли по хрустким доскам, раздвигая висящее на веревках бельё, и выбрались на крышу. Оттуда открывался вид на Комендантский аэродром. Да, Самбук был прав: обзор тут отличный. Панельные дома, напоминающие фигурки домино, аллеи и скверы, Удельный парк с каруселями и тёмным древесным массивом, пруды, озёра и чуть дальше – синяя речная полоса. Виден и залив – пусть неотчётливо, какая-то сероватая муть, но виден. Ещё бы, самый высокий дом в микрорайоне – двадцать пять этажей!

Дошли до самого края, где высился барьер, мне почти по грудь. Если на него не лезть, то с крыши ни за что не свалишься. Самбук, однако, залез на барьер, сел лицом к городу, спиной к крыше, да ещё и ноги свесил. Со щелчком открыл банку пива.

Мне захотелось сесть рядом с ним. Я подошла к барьеру, глянула вниз – и тут же отступила на шаг назад…

Голова закружилась. А ведь когда-то, в детстве, я не боялась ничего – и по крышам лазала, и горную речку по трубе переползала!

– Не могу я вниз смотреть, – пожаловалась я. – Голова кружится.

– Мне приходилось на высоте монтажные работы выполнять, – спокойно отвечал Самбук. – Сначала тоже голова кружилась. Потом – нормально.

– А я ещё поездов боюсь, – поделилась я. – И трамваев.

– А, то есть всего, что по рельсам бегает, – понимающе кивнул он. И, повернувшись ко мне и перекинув одну ногу на крышу, приготовился слушать.

Самбук, в отличие от Алексея, всегда меня слушал, не перебивая. У него было несколько выражений лица для этого дела. Например, когда я рассказывала о литобъединении, он нацеплял кисло-пренебрежительную мину. А когда говорила о Павлике, лицо моего собеседника смягчалось и словно светлело.

Сейчас он слушал внимательно.

– Да, мой самый большой страх – упасть на рельсы.

– А ты не бойся, – просто произнёс он. – Если ты упадёшь на рельсы и попадёшь под поезд, то вообще ничего не почувствуешь. Это доказанный факт.

И я успокоилась. Удивительно, но Самбук одной фразой навсегда избавил меня от «рельсовой» фобии.

Правда, у меня ещё штук десять осталось в запасе!

– Так ты, оказывается, и монтажником был?

– Ага, – Самбук рассмеялся. – Кем я только не был! И матросом плавал на корабле. И акробатом служил в цирке…

– Да ну, акробатом? А не врёшь?

Продолжая улыбаться, Самбук поднялся с оградительного барьера. Выпрямился, потом мягко и плавно перекатился с ног на руки. Заплясал передо мной, подпрыгивая на пружинящих руках. Прошёлся колесом, прокрутился несколько раз. Затем снова выпрямился, положил ладони на узенький барьер – и вмиг вознёсся над ним, сделав «свечку»!

Я чуть не вскрикнула, увидев, как он стоит на руках у края пропасти, у страшной бездны. Маленький, смешной, но такой ладный человечек. Рискует жизнью, чтобы позабавить меня.

Самбук перекинулся на крышу, легко встал на ноги и раскланялся.

– Вот так, – проговорил он, отряхивая руки и посмеиваясь.

– Впечатляет, – призналась я…

Ремонт закончился. Мне трудно было представить, что Самбук больше не появится в нашей квартире, не наполнит коридор своим звонким голосом и шутливыми приветствиями…

Мы сидели на крыше и смотрели, как уходит утро и зарождается очередной осенний день, тёплый и многообещающий.

Самбук не писал стихов, он даже за всю жизнь не прочёл ни одной книги. Однако мне с ним было интересно. Но самое главное – Павлик его любил.

Всякий раз, когда мы приходили в Удельный парк и видели Самбука, который ждал нас в одном и том же месте, у поваленного дерева, Павлик бросался к нему с криком:

– Мадим! Мадим!

Так он коверкал имя Самир.

Потом гуляли по аллеям. Самбук охотно рассказывал о своей жизни. О его детстве можно было написать горестный поучительный роман вроде «Дэвида Копперфилда».

Отца своего он не знал. Мать родила без мужа, что вообще-то у бакинцев считалось большим позором. Когда Самбук подрос, к матери стал ходить один «достойный человек». Самбука укладывали спать на кухне. Однажды он в знак протеста разбил там окно. «Достойный человек» самолично порол его и с того момента стал принимать участие в его воспитании. Мать Самбука вызывала этого мужчину всякий раз, когда нужно было наказать неуправляемого сына.

Потом у мужчины заболела мама, и мать с Самбуком переехали в его дом, чтобы ухаживать за больной. Старуха попалась вздорная: каждый день она плевала в лицо «пропащей» женщине. Однако перед смертью старуха убедила своего сына в том, что он должен жениться «на заблудшей». Она это заслужила! Так у Самбука появился отчим.

– Я тогда уже в школе для умственно отсталых учился, – простодушно сообщил Самбук. – Учительница меня ненавидела, вот и собрала комиссию. А у меня – одни двойки. Какие вопросы они ни задавали – ни на один ответить не сумел!

Я пробормотала что-то вроде «м-да-а». Что ещё тут скажешь? А он, как ни в чём не бывало, продолжал рассказывать:

– Директор школы вообще настаивал на колонии для несовершеннолетних. Я тогда мопед угнал. Меня схватили… Вызвали в школу мою мать. Помню, она стоит, слушает, что говорит ей директор. Потом размахнулась – как даст мне в чавку! Я к окну отлетел. А она бухнулась на колени и поползла к директору, колотясь лбом об пол. Представляешь?

Самбук расхохотался. Мне же не было смешно, ни капельки.

– Ползёт и умоляет, – Самбук, изображая мать, заверещал противным голосом: – «Простите моего сына! Пожалейте бедную женщину! Мне так тяжело его растить одной! Вай-вай, шайтан в него вселился…»

– И тебя не отправили в колонию?

– Меня отправили в школу для дефективных подростков. Потом, правда, прошёл я ту комиссию, чтобы в ПТУ поступить. Отчим заставил. После ПТУ в армию с радостью пошёл. Мать с отчимом меня уже просто гнали из дома. Они за это время настоящих детей себе родили. Говорили, что от собаки больше пользы, чем от меня. Поэтому после армии я поехал к бабушке и тёте в Нагорный Карабах. Родственники меня приняли, угол выделили. Я их очень любил… А когда война началась, их армяне вырезали. Я тогда был в командировке: перегонял большой грузовик. Вернулся – нет ни дома, ни бабушки, ни тёти. Нет даже моих двоюродных братьев-школьников… И селения нет.

Я слушала со смешанными чувствами. Сострадание, ужас сплелись с недоумением: как же так? Трагическая история Самбука перемешалась в моей голове со страшными «бакинскими» рассказами Ляли, и уже трудно было бы теперь ответить на вопрос, где «свои», а где «чужие».

А я ведь с детства усвоила, что нужно всегда быть на чьей-то стороне! Я же не амёба, в конце концов!

– Армяне, – тихо проговорил Самбук и издал возглас, похожий на стон. – Теперь в одном общежитии с ними живу… А что делать? У нас старший на этаже – армянин Вартан, он тоже из Баку. В голод и холод я последним с ним и его бабой делюсь, а он – со мной. Если бы оба не имели памяти, если бы кровь родных не кричала в нас, мы могли бы говорить друг другу: «Мой брат…»

Пока я слушала Самбука, Павлик с удовольствием рвал цветы, подбирал опавшие ольховые серёжки, находил и расковыривал жёлуди. Он постоянно был при деле.

Иногда на прогулках Самбук дурачился: сдёргивал с Павлика кепочку и нацеплял её на себя. Павлик раздражался, сердито бормоча, подбегал к нему и, привстав на цыпочки, тянулся к круглой голове Самбука, пытаясь сдёрнуть с неё кепку. Если это ему не удавалось, он начинал возмущённо кричать, трубить. А однажды подобрал суковатую палку и стал колотить хохочущего Самбука по пятой точке.

– Вот он, твой уровень, – сердилась я. – Даже Павел, у которого мозгов, как у цыплёнка, понимает, какой ты дурень!

Самбук, не обидевшись на моё замечание, как ни в чём не бывало, возвращал кепку владельцу. Потом доставал из кармана спортивных штанов конфету и протягивал Павлику. Тот принимал этот знак примирения и тут же успокаивался, поняв, что никто на его кепку всерьёз не претендует.

На закате мы сидели у пруда, смотрели на плавающих уточек, учили Павлика бросать в воду маленькие кусочки батона. Уточки подплывали, подхватывали угощение, вальяжно плыли дальше.

– Ута, ута! – взволнованно кричал Павлик при виде маленьких утят. Он припрыгивал и метался, то подбегая к нам, то снова возвращаясь к краю пруда, не умея совладать с непереносимой нежностью и восторгом, вызванными крошечными плавающими комочками…

В такие вечера я возвращалась домой счастливая и на брюзжание Алексея почти не реагировала. В Павлике пробуждались чувства, его душа созревала, пусть с опозданием – ну и что? Казалось, вот-вот он станет обычным ребёнком…

В этот период я писала прозу. Обитатели сайта Pis-pis.ru закидали меня рецензиями, среди которых были и вполне внятные детальные разборы от начинающих литературных критиков. На сайте я познакомилась со своими первыми заказчиками и стала сочинять за небольшие деньги короткие рассказы для газеты ужасов и для эротического журнала.

Честно говоря, ужастики мне удавались лучше, чем эротика. В эротическом жанре я в основном занималась «обманом потребителей», описывая психологическую подоплёку полового сношения, а не технические подробности. Мои герои всегда обламывались и, не получив желаемого, оказывались в идиотском положении (как чончвы).

В числе прочего я описала несколько своих несостоявшихся любовных историй. На моём месте попеременно оказывались то героиня-женщина, то герой-мужчина. Так я мстила ни в чём не повинным читателям за свои собственные несовершенства: заставляла их испытывать то сострадание к незадачливым любовникам, то стыд за них… а временами и за себя!

Теперь я каждую неделю ходила на почту, чтобы, отстояв очередь, получить копеечный гонорар.

– Чончвушка у нас – писатель! – кривляясь, говорил знакомым Алексей.

Нашёлся и молодой критик, написавший статью о моём творчестве и всерьёз пытавшийся напечатать её в каком-нибудь журнале. В статье разбирались три произведения, которые, полностью или частично, публиковались в эротическом издании. Они назывались: «Дефлорация», «Крылатая Ника» и «Плохой парень и его женщины».

В рассказе «Дефлорация» речь шла о попытке школьницы потерять невинность с мальчиком-ботаном на выпускном вечере. В «лучших» моих традициях там всё заканчивалось обломом. Повесть «Плохой парень…» рассказывала о любовной интриге, возникшей между двумя подругами и бездомным маргиналом, подозрительно похожим на поэта Альберта. Наконец в «Крылатой Нике» сошлись малообразованный мужчина, списанный с Самбука, и интеллигентная женщина, прототипом которой послужила… Юля! Да, Юля, по моей воле изменявшая Ромочке с Самбуком.

Я описала притяжение и противостояние антагонистичных культур, горечь бесперспективного адюльтера. И жуткую огнедышащую пропасть, к краю которой страсть приводит обыкновенную женщину, оторвав её от тёплого очага.

Молодой критик разобрал эти произведения в статье под названием «Дефлорация Крылатой Ники плохим парнем». Он вывел закон, которому, оказывается, подчинялись не только все мои героини, но и, по мнению критика, чуть не всё человечество. Закон этот звучал так: всякой цивилизованной женщине необходима психологическая дефлорация. Женщина, воспитанная как традиционная жена и мать, созревшая в нормативной культурной среде, должна окунуться… в то самое, что нынче непечатно.

Однако способен ли произвести психологическую дефлорацию приличный молодой человек из тех, кто нравится родителям избранницы и бабусям, сидящим на лавочке у её дома? Нет, конечно. Вот и мальчик-ботан не сумел. Потому что совершить психологическую дефлорацию, перерождающую домашнюю женщину, способен только человек пропащий, готовый вот-вот откатиться на зловонные задворки социума.

Прочитав это, я ужаснулась. Правда, когда статья появилась в интернете (ни в одном журнале её, конечно, не напечатали), на молодого критика обрушились мои друзья-маргиналы.

Но если критик неправ, то чего я ищу в дружбе с Самбуком?

А может, не стоило зарываться так глубоко и всё гораздо проще? Серьёзное чувство, как показал пример Юли, опасно разрушениями. Серьёзное чувство может ударить по детям. По Павлику…

Зато Самбук никому не мешает. Как в том анекдоте: сидит и пусть сидит…

Ну какой от него ущерб моей семье? Польза может быть: вдруг поломается что-то, он починит. И Павлику он друг. Вреда же никакого нет и быть не может.

Однако как я была наивна!

Самбук в очередной раз запил и, попутав рамсы, как говорят менты и уголовники, пришёл встречать меня после занятий в литобъединении. Когда поэты после литературных чтений переместились в кафе, он вырос серой тенью перед окнами и принялся ждать, когда я освобожусь.

Поэт Емельский первым заметил его и занервничал.

– А кто там, собственно, стоит? – спросил он, глядя попеременно на каждого из нас, как будто мы знали кто. – И почему он на нас смотрит?

Я выглянула в окно, но в темноте ничего не разглядела.

– Если тебе интересно, сходи и узнай, – предложил Емельскому поэт Траубе.

Емельский поднялся и вышел. Вернулся он через пару минут, ведя за собой Самбука. Выглядел тот средненько: весь красный, надутый от смущения, в мокрой и грязной куртке. В лужу, что ли, упал?..

– Вика, вот поклонник твоего таланта, – объявил Емельский. – Оказывается, этот человек скромно ждал тебя, не решаясь приблизиться!

– Ура, – воскликнул поэт Траубе, – у нас появился читатель! Вика, поделишься? Кстати, представь нам своего читателя.

Самбук был пьян и жалок. Что я почувствовала при его появлении? Раздражение – мягко сказано. Скорее, гнев и ужас одновременно.

– Познакомьтесь, – стыдясь самой себя, с насмешкой представила я своего друга, – мой друг Самбук!

– Самбук? – переспросил Траубе. – Да ты – бамбук! И он пару раз несильно тюкнул Самбука по лысине.

Раздался отчётливый и на удивление звонкий звук.

Кто-то фыркнул. Самбук было вспыхнул, но, покосившись на меня, словно потух. Я укоризненно посмотрела на Траубе. Однако Емельский уже взял «единственного читателя» под своё крыло и провёл за стол, в уголок, к батарее. Он стал потчевать его пивом, расспрашивая, из какого уголка Кавказа и за каким вообще чёртом тот приехал в «солнечный Петербург».

Дальше всё было мирно, дружественно. В тот вечер Самбук даже заказал бараньи рёбрышки и выпивку на всех! Мне показалось, что он вполне освоился среди моих друзей.

Увы, только показалось. Как Самбук признавался позже, в кругу «надменных гордецов» напряжение не отпускало его ни на секунду. Значит, должен был последовать взрыв.

Через некоторое время литераторы стали расходиться. Мне тоже пора было домой. Но тут Самбук ввязался в ссору. Сначала он напугал официантку, пообещав отрубить ей руку за то, что она принесла ему уже раскупоренную бутылку водки. Потом, когда ему сделали замечание посторонние люди, он уловил в их словах неуважение к «лицу кавказской национальности». Самбук, покачиваясь, подошёл к обидчикам и навис над их столиком, требуя извинений, в противном случае угрожая «зарэзать».

У него даже характерный акцент вдруг проявился – чего обычно за ним не водилось.

В самый драматичный момент словесной перепалки я вышла из кафе проводить Траубе, уходящего последним. Весь вечер он делал мне какие-то знаки.

– Беги отсюда, – посоветовал Траубе, когда мы оказались на улице. – Сейчас такое начнётся! Поймать тебе такси?

– Не надо, мы сами домой доберёмся, – отказалась я. – Ещё, наверное, на метро успеем.

Из кафе доносились истерические выкрики Самбука: «…Я твою маму имел! Я тебе уши отрежу!» Ясно было, что Траубе прав. Следовало бежать, причём не оглядываясь.

– Понимаешь, я должна его отсюда увести, – объяснила я. – Это же из-за меня он сюда припёрся… бедный.

– По-моему, это какой-то дегенерат, – сказал Траубе, встревоженный моим спокойствием. – Ты с ним влипнешь в историю.

– Ну, он вообще-то хороший, – заступилась я. – Только невыдержанный.

Так говорил о себе Самбук: «Мой рот – помойка, но душой я чист!»

Вот уж правда – помойка, да ещё какая! Зато (и это главное) душой он чист.

Плохой человек не может стать другом Павлика!

Проводив Траубе, я вернулась в помещение.

Самбук уже ползал по полу, а двое здоровых парней с двух сторон охаживали его ногами. Вокруг вертелся охранник, но, похоже, не встревал сознательно.

– Простите, русские братья! – верещал Самбук. – Я вам бараньих рёбрышек пожарю! Коньяк куплю!

Зрелище было живописное! Особенно впечатлял резкий переход от хамства – к полному самоунижению. Такое чучело даже выручать не хотелось…

Когда я вошла, дверь скрипнула, и парни на секунду отвлеклись. Воспользовавшись этим, Самбук резво метнулся в сторону и мимо меня на четвереньках выбежал на улицу с воплями:

– Милиция! Милиция!

Я взяла своё пальто и ушла из кафе через чёрный ход, не дожидаясь, когда милиция действительно прибудет. Парни, глядевшие на меня вполне сочувственно, что называется, поняли и «прикрыли».

В метро я догнала поэта Траубе. Мы вместе ввалились в последнюю ночную электричку.

– Как же ты был прав! – отдышавшись, проговорила я. Мой приятель в ответ только расхохотался.

Мой телефон звонил теперь с утра до ночи, и всякий раз было понятно, кто меня так жаждет, так маниакально пробивается через вереницу равнодушных гудков.

Не дозвонившись, Самбук писал эсэмэски. Писал, видимо, по пьяни, потому что получалась абракадабра какая-то. Например: «Мыщ не врарага!» Видимо, это означало: «Мы же не враги!»

Слыша его звонки, читая сообщения, я попеременно испытывала то раздражение, то бешенство, то жалость. Иногда даже меня мучила совесть. Сказано же: «Мы в ответе за тех, кого…»

Ну чем я думала, позволяя Самбуку таскаться за мной, подавая ему надежду, внушая, что он мне зачем-то нужен? А как могла допустить, чтобы Павлик привязался к этому человеку?

Убогие лучше друг друга поймут – это факт. Так называемых благополучных друзей тяготило наше семейное несчастье. Может быть, поэтому в наш дом давно никто не приходил, кроме простоватой души – Енота? А теперь вот ещё Самбука.

Кстати, он знал (причём узнал об этом от меня же!), что Алексей уехал в командировку, а Володю на это время взяли к себе дедушка с бабушкой. И теперь Самбук мог являться к нам в любое время дня и ночи, чтобы изводить меня и (самое страшное) действовать на нервы Павлику.

Он приходил, стоял под окнами, трезвонил в домофон, а то, обманом пробравшись в подъезд, звонил прямо в нашу дверь, колотил в неё руками и ногами, причитая:

– Милая, накорми меня, пожалуйста! Работы нет, денег тоже нет, я голоден! Впусти меня!

Павлик подбегал к двери, дёргал задвижку, пытаясь открыть замок, и кричал:

– Мадим! Мадим!

– Ну ты и гад! – злилась я. – Как не стыдно играть на нервах у больного ребёнка! Уходи немедленно!

Он уходил и снова приходил. И ни конца ни края этому ужасу не предвиделось.

Однажды, когда Самбук явился в полночь и принялся звонить и стучать в дверь, разбудив и расстроив Павлика, я так рассвирепела, что вызвала милицию. Дежурному сказала, что сама работаю в милиции, что я одна дома с ребёнком, а в мою дверь ломится незнакомый мужчина нерусской наружности. Дежурный даже развеселился. Я слышала, как он спрашивал своих сотрудников, не хочет ли кто-нибудь «развеяться». Разумеется, желающие нашлись…

Через некоторое время Самбук угомонился, звонки и грохот прекратились. Мне удалось убаюкать Павлика. Как только он заснул, я осторожно приоткрыла входную дверь и выглянула. Убедившись, что там никого нет, вышла на лестничную площадку, окна которой выходили во двор.

Посреди двора стояла милицейская машина с включённой мигалкой. Отличная засада! Впрочем, Алексей мне рассказывал, что все ментовские засады выглядят именно так.

И ведь ловят же кого-то! Неужели есть настолько тупые преступники?

Но Самбук ведь не дурак, хоть и малограмотен. И вообще, похоже, он ушёл до приезда стражей порядка. Слава богу! Успокоенная, я легла спать.

Однако вскоре зазвонил городской телефон. Хорошо, что у Павлика крепкий ночной сон! Телефонная трубка лежала рядом с моим диваном. Я в последнее время брала её с собою даже в кровать. Тому, кто имеет назойливых друзей, приходится быть начеку…

– Да! – ответила я раздражённо.

Сначала до моего слуха донеслось невнятное бормотание, потом кто-то шмыгнул носом, и наконец высокий неузнаваемый голос выкрикнул:

– Мне выбили глаз!

– Кто это? – спросила я. Слава богу, Павлик не проснулся от шального звонка.

– Мне выбили глаз! – повторил голос, в котором распознавались уже знакомые нотки.

– Самир, это ты? – Я окончательно проснулась. – Который час, знаешь? Когда ты наконец угомонишься?

– Меня избили, – всхлипнув, пожаловался Самбук. – Это всё из-за тебя. Всё ты…

В трубке звякнуло, и связь прервалась.

Я села, включила свет и, холодея, попыталась переварить услышанное.

Тот, по чьей вине другу выбили глаз, уже не просто Чончва… Да существует ли вообще определение для такого человека?

Я снова легла, поворочалась с бока на бок. Сна не было. Пришлось вставать, идти на кухню и готовить себе кофе. Сварила, перелила в чашечку, отпила глоток – и прояснилось в голове.

Конечно, Самбук преувеличивает. Вряд ли ему прямо так уж выбили глаз. Но избили – наверняка. И что мне следует делать? Перезвонить, узнать, не нужна ли ему помощь?

Ночные размышления были прерваны совершенно хамским трезвоном в дверь. Кто-то очень настырный давил на звонок, не убирая палец с кнопки. Я бросилась к глазку.

Лестничная площадка освещалась едва-едва, и трудно было разглядеть лицо ночного гостя. Однако я узнала низкорослую фигуру в кепке.

Нет, это просто чудо, что Павлик до сих пор не разбужен!

– Вот сейчас я точно выбью тебе глаз! – заорала я, открывая дверь…

И ахнула, увидев нечто.

На площадке стоял Самбук и понуро смотрел на меня. Вместо левого глаза на его лице чернела шишка с кулак величиной. А над шишкой, как солнце над городом Ленина, сияла рваная продолговатая рана, из которой обильно лилась кровь. И лицо его, и куртка, и пол – всё было залито кровищей!

Первое, что подумалось: слава богу, глаз не выбит. Шишка просто закрывает его. Но я всё же машинально спросила:

– Так что, глаз не выбит?

Пошатываясь, Самбук медленно входил в мою прихожую – и не было ни сил ни права захлопнуть дверь у него перед носом!

– Я спрашивал у Аллаха, – вдруг заголосил он (откуда-то опять прорезался акцент, с которым его соотечественники перекликиваются на базаре), – пачиму мэня каждый дэнь бьют менты? Аллах нэ даёт атвэта!

И, взвыв, Самбук картинно рухнул к моим ногам. Он лежал, скорчившись на коврике, и рыдал, размазывая кровь и слёзы.

Я вдруг поняла, что это ещё долго не прекратится. Если вообще прекратится когда-нибудь.

– Патаму шта Аллах с тебя офигевает, – в тон Самбуку произнесла я, помогая этому чучелу подняться с пола. – У него нет ответа для тебя, дружок.

– Ой-ва-вэй! – взвыл Самбук и, ухватив мою руку, пылко прижался к ней окровавленной физиономией.

– Пойдём, пойдём обработаем твои увечья, – мягко проговорила я.

Привела его в ванную, принесла перекись водорода, йод. Продезинфицировала рану… Вообще по-хорошему её зашить бы надо! Однако ехать в больницу Самбук отказался наотрез. При упоминании о врачах он снова заплакал и признался, что боится их ещё больше, чем милиции.

– Таких деклассированных элементов, как я, врачи похищают на органы! – поделился Самбук своими познаниями в области теневых сторон жизни.

Я не стала с ним спорить. Приложила к шишке лёд из холодильника и велела держать, пока отёк не уменьшится, а кровь не остановится.

Несмотря на мои скромные навыки оказания первой помощи, кровотечение прекратилось. А что я ещё могла – вернуть в первозданный вид его разбитую харю?

– Ты настоящий друг, – с чувством произнёс Самбук, целуя мои руки. И я не удержалась от улыбки, столь неуместной в драматический момент.

Да – друг! Сама изуродовала, сама и лечит. Побольше бы таких друзей.

Так что случилось? Самбук рассказывал, ёжась и икая, постепенно отходя от пережитого. Устав колотиться в мою дверь, он ушёл, но потом вернулся. («Как будто шайтан меня мучил…») А во дворе его уже ждали. Когда Самбук подошёл к домофону, позади него, слева, выросла фигура правоохранителя. Увидев, что Самбук набирает номер квартиры, из которой поступил сигнал, милиционер рывком развернул его к себе и, обнаружив нерусское (как и значилось в ориентировке) лицо, заехал в это самое лицо резиновой дубинкой. А когда Самбук упал, сел в свою машину и уехал. Самбук полежал немного, потом встал и наугад (поскольку один глаз был закрыт шишкой, а другой залит кровью) побрёл домой. Из дома он позвонил мне. Я бросила трубку. Он попытался заснуть, однако не спалось. И вот он здесь.

Короче, милиционер «развеялся»! Надеюсь, что Алексей во время своих дежурств «развеивается» как-то иначе.

Я машинально погладила несчастного Самбука по голове. И чуть не одёрнула руку: лысый бархатный череп с парой свежих ссадин (следы той драки в кафе) был почти раскалённым!

– У тебя же температура под сорок! – ужаснулась я…

К середине ночи в моём доме все жаропонижающие таблетки, кровоостанавливающие травяные сборы и запасы льда были израсходованы, как патроны в осаждённой крепости. Под утро я вызвала Енота, чтобы тот проводил друга домой и уложил в кровать.

– Пожалуйста, оставь меня в покое, – попросила я Самбука, уводимого Енотом. – Какой смысл преследовать замужнюю женщину, работающую в милиции? Ты же видишь, что из этого получается.

Самбук вместо ответа хмуро кивнул.

Казалось, на этом и должна быть поставлена точка. Но…