Глава 4

Обвал

Павлик подрос и окреп за лето, проведённое на даче. Упитанным он, конечно, не стал, но и тощеньким больше не выглядел. Всё больше слов и звуков повторял за нами и произносил сам. И казалось, что он вот-вот заговорит…

– Павлик, смотри – улитка, – показывала я ему ползущую по своим делам по травинке важную жирную улитку, волокущую на спине крупную раковину – свой собственный портативный бункер. – Скажи: «Улитка!»

И Павлик охотно откликался:

– Утыка, утыка, утыка.

Володя разъезжал по участку на велосипеде, а двухлетний Павлик радостно бегал следом и выкрикивал:

– Биба! Биба!

Павлик даже не предпринимал попыток выйти за ворота, увидеть «большой мир». Ему хватало и маленького замкнутого пространства, в котором он умудрялся находить массу удивительного: полосатых ос, ярких бабочек, вальяжных улиток и гусениц. С помощью Алексея Павлик отважно раскачивался на качелях, от удовольствия морща нос, отчего на переносице образовывался бугорок (тётя Нина называла его «гуглей»). А ещё он любил беспорядочно, без всякой цели носиться по участку и кричать:

– Кыз-ды! Кыз-ды!

И нам хотелось повторять за ним снова и снова, с теми же интонациями: «Кыз-ды! Кыз-ды!» Хотя было понятно, что, наоборот, следует отучать ребёнка от абракадабры, заставлять повторять нормальные, человеческие слова…

…Нет, не дождаться нам, видно, от него полноценной речи!

– Ничего, в садике Павлик обязательно заговорит, – утешали друзья, знакомые.

И все мы верили в то, что так и будет.

Осенью Павлик пошёл в ясельную группу того же детского сада, куда ходил и Володя. В первый день, когда я вела обоих сыновей в садик, мне казалось: нет на свете более счастливой матери, чем я!

Не по годам серьёзный крепыш Володя, который в четыре года выглядел на все шесть, и худенький кудрявый Павлик, похожий на гнома в своей шапочке-колпачке, держались за мои руки и шли со мной в свою начинающуюся жизнь.

– Мама, – через несколько дней рассказывал мне Володя, улыбаясь, – представляешь, я сегодня с группой вышел во двор, смотрю – там Павлик гуляет!

И я понимала его восторг и удивление. Павлик, играющий дома, – явление обычное, а Павлик, гуляющий на детской площадке в твоём садике, – это всё равно что Павлик, встреченный в другом городе, на Эльбе, на Марсе. Это уже совершенно другой Павлик – живущий своей жизнью, независимо от тебя. А ещё вчера в вашей общей детской он был твоим собственным!

Ляля навестила нас в сентябре – вскоре после того, как Павлика приняли в садик, а я поступила в аспирантуру.

До этого, в августе, мы были у них на новоселье. Квартира Ляли и Саши оказалась большая, просторная, и они её уже почти всю отремонтировали. Молодцы, подумала я, не то что мы с Алексеем – способны годами в разрухе жить.

Лялины родители вышли из своей комнаты только для того, чтобы поздороваться с гостями. Лялин отец, с которым она нас тогда и познакомила, почтительно пожал руку Алексею, с достоинством кивнул мне и тут же удалился в свой закуток. Это был пожилой армянин, седой и строгий (совсем не похожий на бывшего вора-рецидивиста! или, может, наоборот, похожий? откуда мне знать), в костюме и в галстуке. Надел ли он их по случаю нашего приезда, чтобы, показавшись на мгновение, произвести хорошее впечатление на друзей дочери, или он и дома ходил в костюме и в галстуке, я так и не узнала. Лялина мама, приятная хохлушка, немного посидела за общим столом, выпила чашку чая (прежде она и от вина не отказывалась) и заторопилась к мужу. Больше в этот вечер мы их не видели.

Кроме нас с Алексеем, Ляля пригласила на новоселье сестру Рузанну с дочерью и подруг: Свету, которую по-прежнему опекала, овцу Алю, ещё пару мамаш из нашего двора. Девчонки принесли закуски собственного приготовления. И я приготовила заливное и два салата. На столе уже не было места, поэтому Ляля, кивнув, приняла блюда в контейнерах у меня из рук и поставила на подоконник, за занавеску. Там они простояли до позднего вечера.

Вот вечно она так! Как-то на день рождения я подарила ей маску для волос. Поскольку Ляля начала отращивать волосы, я подумала, что средство для ухода за ними – то, что ей надо. А Ляля – так же небрежно кивнула, взяла коробочку с подарком и поставила на подоконник. На следующий день мы сидели на кухне, и она говорила: «…Денег нет, всё на размен уходит, ничего себе не покупаю… Хорошо, что девчонки вчера столько надарили: и дезодорант, и шампунь, и крем от морщин…» Она довольно долго перечисляла подарки. «И маску для волос», – не удержавшись, подсказала я. «Что? – переспросила Ляля. – Ой, сигареты кончились, а у меня кофе варится, – Викусь, метнись в ларёк, а? Вот деньги».

Ну почему она так со мной поступает? Казалось бы, мелочь, а я же не крохоборка… и всё равно обидно.

– Я тебе потом контейнеры верну, – спохватилась Ляля, когда мы уже уходили, – они ещё не освободились. Хорошо?

– Хорошо, – согласилась я.

Да, какие тут могут быть обиды! Спасибо, что вообще вспомнила… про контейнеры!

И вот Ляля снова сидела у нас – словно и не было никакого переезда.

– Поздравляю с поступлением, – говорила она и, казалось, искренне радовалась моим успехам. – Ох, ты мой сладкий, моя умница! – это было адресовано Павлику, которого она пылко целовала в смеющуюся мордашку. – Золотой мой крестничек! А ты, Вика, просто молодчина!

– Спасибо. Как твои дела?

– Мне тоже есть что рассказать! – сообщила Ляля, быстро накрывая стол в нашей кухне. – Кстати, вот твои контейнеры… Сейчас, только Лёху дождёмся, и расскажу, вместе порадуетесь за меня.

Вот что мы узнали с Алексеем, сидя на своей маленькой кухоньке, с бутылкой шампанского, лоханью крабового салата – и с Лялей, как в старые добрые времена!

На следующий день после переезда на новую квартиру Ляля с Лёвушкой отправились в универсам. На обратном пути крепкий лысый парень, встреченный во дворе, помог им донести сумки до входной двери. Парень оказался не только предупредительным, но и общительным.

– А вы, значит, переехали в двадцатую квартиру? Я – сосед ваш, – сказал он приветливо. – У дедуси из двадцать первой комнату снимаю. Обращайтесь, если что.

В ту же ночь Лялю и всю семью разбудили грохот, крики и выстрелы. Лёвушка тоже проснулся, испуганно захныкал. Саша запретил Ляле и её родителям высовываться на лестничную площадку, а сам вызвал милицию. Приехали менты и скорая помощь. Ляля в последний раз видела дружелюбного соседа, крепкого парня, на носилках, накрытого окровавленной простынёй. Ветхая соседская дверь валялась на полу, а в прихожей сидел маленький, щупленький дедок в инвалидном кресле. По его трясущимся щекам текли слёзы. Ляле стало жалко дедушку.

– Пойдёмте к нам, – предложила она. – Я вам давление померяю.

На следующий день Ляля ходила по подъезду и, используя на полную катушку свой дар убеждения, собирала с жильцов деньги, чтобы поставить деду новую дверь. К вечеру дверь была установлена. Ляля уговорила мужа оплатить значительную часть её стоимости.

– Не могу я видеть этого несчастного деда, – оправдывалась она, – жалко мне его. Пустил к себе жильца – в криминальную историю вляпался. Сам на ладан дышит…

– Ну, всё, теперь мы от старикана не отвяжемся, – угрюмо сказал Саша. И был прав.

На следующее утро, когда Саша уехал на работу, вдруг раздался звонок. Ляля посмотрела в глазок и увидела деда, который, сидя в своём кресле, нажимал на дверной звонок черенком швабры (иначе не дотянулся бы). Ляля открыла дверь.

– Доченька, покорми меня, – попросил дед, шмыгая носом.

Поистине, Лялино призвание – кормить голодных и спасать тонущих!

– Конечно, дед, заезжай. – Ляля широко открыла дверь и сама помогла деду заехать в прихожую.

– Родители не в восторге от такой обузы, как этот сосед, – говорила она нам. – Но отец-то вообще не работает, на моей шее сидит, а мама… Что там у неё за зарплата? Так что старики помалкивают.

И тут я осознала наконец, как Ляля изменилась со времени переезда. Другой взгляд, другие интонации. Помимо прежней дерзости, в ней чувствовалась ещё и важность. Конечно, у неё теперь есть работа! Причём с ненормированным днём: никаких вставаний на рассвете, ежедневных планёрок и пятидневной трудовой недели.

Ляля по-прежнему работала риелтором, но сделок много не брала – посильная нагрузка, удобный график. Зато теперь не только Саша, но и она была добытчиком в семье. И могла себе позволить дополнительную нагрузку, как определил Алексей её отношения с соседским дедом.

Ляля рассказала, как она каждый день кормит деда, приходит к нему с судочками и тарелочками. И как она отмыла грязную дедову берлогу почти до блеска операционной. И – ну, конечно, могла ли она поступить иначе! – заселила к деду в свободную комнату новых жильцов: овцу Алю и её сына Егора.

Что ж, подумала я, для Лялиного подшефного деда однозначно наступила новая жизнь. Не зная деда, в глаза его не видя, тем не менее я искренне порадовалась за него. Как, впрочем, и за овцу Алю, которую знала лично. Ещё бы! Теперь Аля платила за проживание сущие копейки («только за коммунальные услуги беру… да ещё немножко ложит в баночку, деду на питание, и всё… подруга ведь…»), а жила по сравнению со своей прежней каморкой в царских условиях. А главное – рядом с Лялей, дверь в дверь со своим божеством! Конечно, узнав об этом, я Але позавидовала!

– …Ну, дайте дорассказать, – Ляля нетерпеливо «била копытом» по нашему старенькому линолеуму, глаза её горели, как у золотоискателя, наткнувшегося на вожделенную жилу. – Это было вчера. Стала я его кормить, а он…

Наконец, вот то, чего мы с Алексеем ждали, слушая подругу. Дед предложил Ляле взять его под опеку в обмен на квартиру! Завещание он составит на неё.

– Поздравляю, – отреагировал на новость Алексей. – А у него точно родных нет? Хочешь, пробью его по базе?

– Никого нет, точно! – заверила Ляля. – Эта «двушка» будет моей! Ну, пусть не завтра… Дай бог ещё пожить этому деду, конечно.

И дед жил да радовался. А Ляля складывала деньги, полученные от овцы Али, в свою «кубышку». Туда же теперь отправлялась и пенсия деда.

– Сами понимаете, хоронить его за свой счёт – слишком жирно, – говорила Ляля. – Да и на что ему деньги тратить? Он ведь никуда не ходит. А на кормёжку мою вроде не жалуется.

Вот это была чистая правда: Ляля кормила на убой – причём не только деда, но и любого голодного. Кроме того, Ляля (что совершенно потрясло нас с Алексеем) купала этого совершенно чужого деда в ванне! И постельное бельё ему меняла, и щетину брила, и отросшие патлы состригала, и ногти. Преданная Аля помогала ей во всём.

В следующий раз, когда уже мы с Алексеем приехали навестить Лялю, Аля и Егор толклись у неё. Саша был на работе, наши дети играли в Лёвушкиной комнате. Родители на этот раз не показывались из своего закутка.

Мы сидели вчетвером в просторной кухне и уплетали Лялины манты. Ляля с Алей увлечённо обсуждали уход за дедом.

– У деда борода отрастает очень быстро, – озабоченно говорила Аля. – И неровно так – клочками! Подравниваешь её, подравниваешь – без толку…

– Зато перхоть мы ему почти вывели! – перебила её Ляля. – Алька, ты молодец, что дегтярный шампунь купила.

– Я же говорила – подействует? – обрадовалась Аля, но тут же сокрушённо обратилась к нам: – Правда, пахнет на всю квартиру…

– Зато от дегтярного духа все тараканы разбежались! – выпалила Ляля.

И подруги захохотали, как сумасшедшие. Как светились их глаза! Я никогда их такими не видела.

Что такое мой литературный кружок? Что такое аспирантура со всеми профессорами вуза, вместе взятыми? Передо мной сейчас – настоящая, наиживейшая жизнь! И мне нечего ей противопоставить!

– Убери свою завистливую физиономию, – поддел меня Алексей, когда подруги вышли из кухни. – Спрячь её куда-нибудь…

Я толкнула мужа коленом. Но это не подействовало.

– А может, когда меня паралик прибьёт, мы с тобой начнём жить душа в душу? – вдруг рассмеялся Алексей. – Может, о таком счастье вы, бабы, и мечтаете? А, киса?

На этом ярком, богатом событийном фоне, составленном из картинок чужого бытия, наша собственная жизнь воспринималась как-то блёкло. Но это и устраивало как меня, так и Алексея. Меньше всего на свете нам хотелось думать о том, что в яслях, куда пошёл Павлик, у него сразу начались проблемы.

– Ваш Павлик – совершенно неуправляемый ребёнок! – заявила мне воспитательница буквально на третий день.

– А в чём это проявляется? – спросила я.

Воспитательница сердито сдвинула брови… и вдруг всхлипнула:

– Я сделала для стенда подсолнух – тряпочный, с настоящими подсолнечными семечками! Ваш Павлик их все повыдрал и съел! Представляете?

Я облегчённо вздохнула: подспудно ждала серьёзных проблем, а тут… ерунда какая-то! Ну, представила – и что?

– Ещё и улыбаетесь, – взорвалась воспитательница. – По-вашему, это так просто – воткнуть в прорези сто семечек? А вы попробуйте, попробуйте!

Я, спохватившись, извинилась, заверив её, что и не думала улыбаться. И в мыслях не было!

Действительно, это вышло непроизвольно… Но как тут не улыбнуться?

– Ваш Павлик какает в штанишки! – злорадно сообщила нянечка на следующий день.

Нашла чем удивить! А то мы не знали! Да ведь он вроде пока в яслях, а не в институте?

– Мы его пытались усадить на горшок, но не смогли! Вы вообще приучаете его к горшку?

Я не знала, что ответить. Пытались ли приучать? Да, конечно! Но как, по-вашему, можно усадить на горшок ребёнка, который не сгибается? Ну, не хочет он сидеть на горшке, тем более тогда, когда этого хотим мы! У него свои соображения!

Павлику нравилось забиваться в свой особенный уголок квартиры, прятаться за шкаф и там справлять нужду – в штанишки, как справедливо подметила нянечка. А потом он выходил из этого «помеченного» им уголка и почти так же злорадно, как нянечка, сообщал нам: «Фу!» И если к нему не бежали со всех ног, а отмахивались – дескать, подожди пару минут, раз уж набедокурил в такое неподходящее время, – Павлик принимался выводить рулады своим нежным голоском: «Фу-у! Фу-у-у!» И тогда я или Алексей бежали-таки к месту происшествия и тащили Павлика в ванную, мыли и переодевали.

Ну, что там плетёт нянечка? В чём она видит проблему? Может быть, другие дети в два с половиной года сами весело бегут в туалет? Едят ножом и вилкой, самостоятельно чистят зубы, бреются и принимают душ? Смешная, ей-богу…

В тот момент я, конечно, и вообразить не смогла бы, что эта «смешная» проблема (со штанишками) просуществует в нашей жизни ещё целых пять лет!

Что ж, адаптация к садику не всем легко дается. Да, я видела, как мой сын Володя в год и восемь месяцев впервые шествует в свою ясельную группу, даже не обернувшись на нас с Алексеем, и уже через полминуты отбирает у другого ребёнка грузовик… Впрочем, Володя – это исключение из правила.

«Ваш сын – прирождённый лидер, – говорила мне медсестра, когда мой старший сын лежал в стационаре для недоношенных детей, в кувезике. – Посмотрите, как он орёт и сопротивляется, когда его переодевают. Это мальчик не даст себя в обиду!»

А что говорили про новорождённого Павлика? «Ваш малыш плачет жалобно, как котёнок». Конечно, эти люди и не представляли, на что способен «котёнок»! Который съел какие-то семечки. И не приучен к… лотку.

Ещё одной проблемой (то есть проблемой для туповатого персонала яслей, а не для нас с Алексеем) стали густые, запущенные кудри Павлика. Их практически невозможно было расчесать. Они разрастались, как английские кусты, которые давно не подравнивал нерадивый садовник. Но мы не стригли кудри вовсе не из-за лени. Павлик начинал кричать, как только кто-то приближался к нему с ножницами в руке. В этом, на удивление, проявлялись и несвойственная ему сообразительность, и твёрдый характер. Он вцеплялся в свои кудри ручками и принимался отчаянно мотать головой, словно показывая: никто не смеет лишать его главного украшения! С головой, косматой, как нестриженная болонка, рыдающий Павлик вызывал в нас чувство вины и страха. В кудрях было что-то сакральное, на что мы не вправе были посягать.

То ли дело – стрижка ногтей на руках и ногах. Павлик и тут орал, не давался нам с Алексеем – а был он жилистым, высоким и невероятно сильным для такого худенького мальчика. В привычных условиях, когда Павлик в благодушном настроении разгуливал по квартире, покручивая колесико на оси от сломанной машинки, никто бы не смог заподозрить в нём такую силу и ярость. Они проявлялись, когда кто-то бесцеремонно посягал на его личное пространство. В такие минуты Павлик из котёнка превращался в тигра! Но стричь ногти необходимо, поэтому мы проявляли твёрдость духа (хотя тигра и побаивались). Алексей держал Павлика, скрутив по рукам и ногам, я стригла ногти, а Павлик орал нечеловеческим голосом, пытаясь высвободиться. Однажды во время такой экзекуции прибежали соседи и принялись ломать нашу дверь; позже они оправдывались, что им спьяну представилось, будто ребёнка бросили в квартире одного и на него упал шкаф…

Но если стрижка ногтей была делом правым, без оговорок, то момент стрижки волос мы всячески отдаляли. До тех пор пока нам в яслях не выдвинули ноту: ребёнок должен быть подстрижен, иначе в следующий раз его не пустят в группу! «Педикулёз в Петербурге – почти такое же бедствие, как туберкулёз», – заявила воспитательница.

Спорить мы не стали. Педикулёз, туберкулёз – да, а ещё клопы, тараканы и крысы! Всего этого вдоволь у питерцев. Живём в культурной столице, как в войну или в блокаду… Кошмар!

В тот же вечер мы, как могли, подстригли Павлика – не в парикмахерскую же его вести. Какой мастер возьмётся стричь орущего и упирающегося ребёнка? Справились сами – кривовато, но в целом сносно. За время стрижки я почти оглохла от крика, а руки Алексея покрылись синяками, оставленными бешено молотящими ручками и ножками. Но мы чувствовали себя героями.

Отстриженные кучерявые пряди выбросили в помойное ведро.

Хнычущий Павлик забился в угол и больше часа переживал случившееся. А когда покинул своё убежище, то отправился на кухню, к ведру. Павлик доставал из помойки локоны, подходил к зеркалу и, плача, приставлял отрезанные волосы к своей голове…

Придя в литобъединение, я пересказала этот эпизод друзьям-поэтам.

– Лучше не рассказывай, – поёжившись, попросил Альберт, известный маргинал питерской тусовки. – В этом есть что-то андерсоновское…

В яслях нам выдали направление к детскому невропатологу. Я отнеслась к этому спокойно, даже пофигистично: ладно, сходим – только отвяжитесь!

Вывод невропатолога и вправду был обнадёживающим:

– Ребёнок как ребёнок. Рефлексы в норме, очень подвижный. Говорит отдельные слова. А чего они хотят – чтобы он рассказал таблицу умножения? Он не отстаёт от других детей в развитии – ну, разве чуть-чуть… Не расстраивайтесь – догонит!

Консультация невропатолога меня вконец успокоила. Правда, воспитательница сообщила, что скоро в садик придёт психиатр, но это известие вообще никакой угрозы не предвещало.

Что ещё может сказать психиатр? Мы уже узнали у невропатолога всё, что нас интересовало. Отставания в развитии нет, или оно незначительно. Так что покажите Павлика ещё раз, кому хотите, и успокойтесь.

Ляля приехала и снова нас ошеломила – хотя, казалось, больше уже некуда.

– Представляете, – выпалила она, – мой бывший муж скончался!

– Какой ещё «муж»? – Мы с Алексеем непонимающе уставились на неё.

– Ой, ну фиктивный! А, вы же ничего не знаете… Друг у меня был, Женька. Мы поженились, чтобы он меня прописал. Без брака прописывать отказался, а после свадьбы сразу прописал в комнате, оставшейся ему от отца. Иначе меня на работу не брали. Да, конечно, Женька хотел, чтобы брак взаправдашний был. Надеялся, что в итоге жить с ним стану и… всё такое. Года три меня окучивал, пока я с ним вообще не развелась и за Сашку не вышла.

– Лялька, ты прямо как китайская шкатулка! – заметил Алексей. – Сколько я тебя знаю, и до сих пор всплывают новые подробности. Сколько ещё потайных коробочек у тебя осталось?

– Ой, ну дайте дорассказать! Я вышла замуж за Сашку, но из Женькиной коммуналки не выписалась. И вот! Он скончался, а я – единственная, кто прописан в тридцатиметровой комнате на Васильевском острове! Представляете? Вот это пруха!

Мы с Алексеем переглянулись. Хорошо это всё, конечно, но… Комната ведь муниципальная… да и не жила она в ней.

– А от чего умер Женька? – вежливо спросила я. Но Ляля только пожала плечами, а потом, нахмурившись, вздохнула и перекрестилась.

– Печально, конечно, – проговорила она, – но что поделаешь? Такова жизнь.

Удивительный человек всё-таки Ляля. Всегда что-то новое открывается в ней. Вот сейчас, например, всплыл какой-то фиктивный муж. Что выяснится в следующий раз, чем она ошеломит нас с Лёшкой? Наверное, только к таким женщинам и приходит успех – закономерный, заслуженный. Шальные деньги, квартиры, толпы влюблённых мужчин…

А что у меня? Алексей со своим брюзжанием да неадекватный персонал детского сада со своими придирками. Но, впрочем, разве я заслуживаю чего-то другого? Мне вон скоро кандидатский минимум сдавать, а в голове – лишь гулкая пустота да изредка шумовые помехи.

Павлик обживался в яслях, потихоньку изводя персонал. Или это они изводили Павлика? Впрочем, всё относительно.

– Мама, – рассказывал Володя, – я сегодня на прогулке видел, как Павлик уселся в лужу и грёб руками, а воспитательница смеялась и говорила: «Поплыли, поплыли!»

Так вот почему Павлик после садика такой сопливый и мокрый! Значит, надо идти в ясли: скандалить, разбираться. Но я понимала, что на каждое моё маленькое замечание мне выкатят тонну претензий. И чем всё это закончится? Вдруг изгнанием из яслей! Мне уже намекали, что я не работаю и поэтому держать малыша в яслях для меня – непозволительная роскошь. А я намекала в ответ, что это не их собачье дело. Что толку оправдываться перед работниками детсада с коротким рабочим днём и посменным графиком? Поймут ли эти халявщики, что на свете есть реально работающие люди? Я готовилась вернуться на службу после Нового года и знала, что там начнётся совсем другая жизнь: наряды, суточные дежурства, командировки по всему Северо-Западу страны. И Павлик к тому времени должен быть готов к продлёнке!

А пока Павлик никак не мог приспособиться к тем условиям, к которым легко и быстро привыкают другие дети. Неужели причина в том, что я неудачница?

Я видела, что и Алексей переживает из-за сына и что дома он чаще всего угрюмо молчит. Но у нас ещё не было серьёзных поводов для беспокойства.

Вдруг у Ляли – успешной, фартовой Ляли – всё начало рушиться! Быстро и безжалостно. Все планы, надежды, расчёты, всё нафантазированное и иллюзорное стремительно обваливалось и наконец погребло нашу подругу под этими завалами, которые нам же с Лёхой и предстояло расчищать!

В один прекрасный день Ляля в очередной раз вытащила из почтового ящика счета за коммунальные услуги – и эти счета оказались на чужую фамилию! Плательщиком в них значился какой-то Р. О. Мамедов!

В первую минуту Ляля даже не испугалась – подумала, что в счетах ошибка, ведь фамилия у деда была похожая: Мамаев. Но поскольку звали его «деда Митя», а по отчеству – Ляля не знала как, но прежде в счетах его отчество было на «Т.», – то, стало быть, ошибка допущена не только в фамилии, но и в инициалах! Может ли такое быть? Кто там у них, такой тупой, берёт сведения из базы и вбивает в счета? Идти разбираться? Конечно, надо идти, но не одной же – мало ли чего там окажется на самом деле.

Ляля немедленно позвонила Алексею на работу, тот отпросился, и они отправились к Лёхиному другу Славику Воробьёву. К Лялиному куму, а это значит – близкому родственнику.

Славик Воробьёв работал старшим оперуполномоченным РУВД того района, в котором проживали Ляля с дедом, – что было большим везением в Лялиной ситуации. Славик «пробил» квартиру, которую Ляля уже про себя (да и вслух!) называла своей. И тут выяснились потрясающие вещи! Квартира была давно продана хозяином, то есть Лялиным обожаемым дедом. Квартира, которую Ляля считала своей, находилась в собственности азербайджанца из Баку!

Что творилось в душе у Ляли, когда она со слезами рассказывала мне об этом? Враги пробрались и сюда, они пришли за ней, чтобы вторично выгнать её из дома! Как ей теперь жить – армянке в соседстве с азербайджанцами, которые вселятся в соседнюю квартиру, как только дед помрёт? А может, они уже идут выгонять деда! И куда тогда ей девать несчастного старичка – к себе взять? Да, только и останется…

Ляля трясла деда за плечи, допрашивала с пристрастием, грозила лишить десерта – всё без толку. Дед размазывал слёзы по впалым щекам и клялся-божился, что он ничего не знает.

– Нет на мне греха, – твердил он, как пленный партизан. – Не лгал я тебе, Лялечка. Тебе я хотел завещать квартиру.

И плакал, и скулил, и трясся, вызывая у Ляли попеременно то сострадание, то бешенство…

– Может, дед и вправду не виноват. Может, азербайджанцы привели похожего старика к «чёрному нотариусу», – предположил Алексей. – Подделали дедову подпись…

– Как знать, – вмешивалась я. – Он же пьянствовал, пока не парализовало, синяки к нему в дом приходили.

Пропащий человек за бутылку может подписать что угодно! А потом забыть.

Ляля то злобно цвиркала на нас глазами, как будто это мы всё подстроили из зависти, то обнимала нас, рыдала и умоляла помочь. Особенно, конечно, она надеялась на помощь Алексея; с меня-то чего взять!

– Ладно, я помогу. Славик Воробьёв найдёт нужного человека, – пообещал Алексей. – Он забазарил, а это значит – всё будет зашибись.

И Лялины чёрные глаза поблёскивали надеждой.

Славик забазарил – Славик сделал. Нашёл нужного человека. «Стрелка» была забита у Ляли дома. Я не присутствовала: сидела с детьми и готовилась к кандидатскому экзамену по философии. В последнее время мне приходилось много заниматься, это утомляло, зато невроз не мучил.

В общем, в тот вечер я пропустила много интересного. А на следующий день Ляля и её муж Саша взахлёб рассказывали мне по телефону, что там у них происходило. Алексей тоже кое-что дополнил – впрочем, как раз он на эту тему говорил нехотя. Но каждый из троих изложил свою версию, я их сопоставила – и получила такую картину.

Славик Воробьёв приехал к Ляле с каким-то крутым. Это был мужик лет тридцати – тридцати пяти, чем-то слегка похожий на Алексея, но не толстый, а скорее накачанный. У него была почти такая же, как у Лёхи, круглая голова, такой же бритый затылок с кожной складкой на шее и такие же маленькие карие глазки – непонятно, умные ли, но недобрые точно. Этот крутой выкатил «цену вопроса»: тысяча баксов.

– У меня нет таких денег, – быстро сказала Ляля, не успел её муж рта раскрыть. – Мы недавно квартиру купили, машину, мебель. Так что денег нет.

– Ты чё, Клава, я не понял, – удивлённо осведомился крутой, – квартиру не хочешь вернуть? Займи, пала, продай машину! Я те чё, пацан – подставляться даром?

– Ну, может, э-э, – попытался было «выйти в эфир» Саша.

Однако Ляля, как всегда, жестом заткнула мужа, выбросив вперёд ладонь:

– Денег нет! Разводка не прокатит! – и, не успел крутой опомниться, выпалила: – Мой отец таких быков, как ты, на зоне строил! Понятно тебе, пузырь?

«Пузырь» удивился ещё больше. С ним ещё никто так не разговаривал. Он медленно, прямо на глазах начал накаляться и багроветь – и на фоне этого процесса Славик Воробьёв испуганно залепетал, пытаясь сгладить ситуацию:

– Да всё нормально, Витя (так звали «пузыря»)… Девушка на нервяке, сам понимаешь… Щас всё порешаем… Уж тысячу долларов я и сам добуду…

– То есть как это – «добудешь»? На каких условиях? Сказано же – нет у меня денег!.. Лёха, скажи своему рьяному другу – пусть отвалит, и закроем эту тему!

– Погоди ты, дай человеку договорить, – одёрнул Лялю Алексей.

– Ну, это… У тебя нет денег – зато у меня есть! – Славик, осмелев, слабо улыбнулся. – Для меня это даже… и не особо-то деньги… так, выручка. Ничего, я помогу. Потом отдадите… когда-нибудь. Надо помогать хорошим людям… И потом, «палка» в моей работе – не лишняя.

Никакого подвоха в его словах не было. Славик – коррумпированный опер – зарабатывал в месяц больше, чем могли дать за нас всех, вместе взятых, если бы распродавали на органы. И раскрытое дело (с продажей дедовой квартиры через «чёрного риелтора») для него стоило дороже этой тысячи долларов. Ему всё труднее было удерживаться на работе, которая приносила такие бабки. Начальство выносило Славику мозг, укоряя: парень, ты работаешь только на себя, а не на систему… которая, чуем, скоро с тобой распрощается.

И вот сейчас Славик бубнил о том же, пытаясь убедить Лялю, что у него есть тысяча баксов – пусть не лишняя, но и не последняя – и он готов помочь своей куме и подруге Лёхи, а взамен получить раскрытое дело… в чём, собственно, и призван содействовать крутой Витя.

– Ты что, на полном серьёзе готов вложить свою тыщу баксов? – проявил было интерес к происходящему Саша, но Ляля опять заткнула его жестом.

– Да это же разводка! – заорала она. – Идите вы в баню! И дедову квартиру вы не получите!

– Как её не получишь и ты, – буркнул «пузырь» не столь зло, как можно было ожидать, сколь раздосадованно. – Идиотка.

– А ну пошёл отсюда! – рявкнула на него Ляля.

Алексей картинно поднял руки, как молящийся еврей (каковым он и являлся, впрочем), и вдруг… зааплодировал!

– Браво, – сказал Алексей, наливая себе в стопку водки, стоявшей в графинчике на столе у Ляли. – Браво!

Однако жаль, что я ничего этого не увидела! Хоть и представляла себе всё так, как будто сидела вместе с ними на кухне.

Ляля – магнетичная, красивая, яркая – оказалась неумной. Помимо этого, самым большим её недостатком было, как сказали бы мои коллеги-психологи, базовое недоверие к окружающей среде. Проще говоря, Ляля не верила, что есть люди, которые её бескорыстно выручат и дадут такую сумму денег в долг на длительный срок и без процентов. А то и подарят, если ей нечем будет отдать. Поэтому в альтруизме Славика ей померещился не просто подвох, но страшный заговор.

– Представляешь, – возмущённо рассказывала она мне, – Алексей и Славик пытались с меня денег слупить! Этого я от них не ожидала. Особенно от Лёхи! Ну, и завелась…

Лучше бы уж ей не заводиться!

После того как крутой Витя в ярости покинул Лялину квартиру, после настоящего скандала, после довольно сухого прощания оставшихся друг с другом подавленный Славик повёз Алексея домой.

– Стоп, – сказал вдруг Алексей, когда они уже подъезжали к метро «Пионерская», – разворачивай назад.

– Забыл чего-нибудь? – поинтересовался Славик.

– Да, кое-что забыл!

И они вернулись к Ляле с Сашей. Те, не чуя лиха, с овцой Алей пили армянский коньяк, который вообще-то предназначался Славику (Ляля собиралась проставиться за оказанную помощь). Славику коньяк не достался, зато настроение выпить у Ляли осталось. И вот, уложив спать Лёвушку с Егором, они сидели на кухне и выпивали, обсуждая вполголоса, какие сволочи эти «друзья»…

Увы, Ляля не поняла ни Алексея, ни тем более Славика. А ведь ради Алексея его единственный друг был готов на всё, их крепкая и нежная связь сформировалась ещё в школьные годы и строилась на безусловном доверии, в отличие от тех непрочных штрихпунктирных связей, которые устанавливала с окружающими сама Ляля.

Саша открыл дверь на злобный стук Алексея (за что в итоге поплатился). Он удивился, но пропустил вернувшихся гостей на кухню. Ляля, которая немного отошла после своего всплеска, хоть и была недоверчиво-неприветлива, в соответствии с армянскими традициями не могла не налить друзьям своей национальной продукции…

О, коньяк на водку – это смертоубийство! Хлебное мешать с виноградным! Школа пьянства, пройденная моим супругом, оказалась кустарной и малобюджетной. Я бы точно отобрала у неё лицензию.

Алексей выпил, ввалился в раж и принялся скандалить. Собственно, за тем он и вернулся: «выпустить пар», разрядиться, ибо жгла его досада, сотрясало бешенство. То ли за друга было обидно (Славик старался, а выставлен был идиотом), то ли за саму Лялю, которой куриные мозги помешали решить важнейшую проблему в её жизни, – что превалировало, наверное, он и сам бы не смог объяснить. Но главным объектом его бешенства, по понятной причине, оказалась сама Ляля. Они долго и злобно собачились и догрызлись до того, что Алексей ударил её по лицу! Ляля в долгу не осталась: расцарапала ему щёку – а он в ответ толкнул её так, что Ляля вместе со стулом отлетела к батарее, о которую лишь чудом не разбила себе голову. Она позже показывала царапину на новеньком линолеуме – в том месте, куда отлетел стул вместе с ней…

Надо ли говорить, что Славик и Саша, попытавшиеся урезонить распалённого Кинг-Конга, были избиты: Славик получил коньячной бутылкой по голове, а Саша – стулом по рёбрам!

– …Не ожидал от Лёхи, что он меня изобьёт, – жаловался потом Саша. – У нас с ним всегда были тёплые отношения. И вот… Что я ему сделал?

Саша так и не получил от Алексея внятного ответа на свой вопрос.

Да, но этим побоищем бузотёр не ограничился! Самодовольно обозрев «поле брани», стонущих друзей, расползающихся по «полю», чтобы тихо прилечь и помереть где-нибудь в уголке, Алексей заметил Алю, тихую и робкую. Аля, не зная, как реагировать на весь этот ужас, мыла пол в коридоре, и когда Алексей подлетел к ней разъярённым орангутангом, она как раз макала и отжимала в ведро половую тряпку.

– А ты, овца, что тут делаешь? – рявкнул Алексей и, схватив несчастную девушку за руку и вывернув её (Аля потом долго ходила с кистью, обмотанной эластичным бинтом), двинул кулаком в нос – так, что кровь закапала на Алину светлую блузку. Ведро опрокинулось, и грязная вода выплеснулась на пол, окатив Алю и самого Алексея – чего он, в отличие от девушки, даже не заметил.

Заплакав, бедная овечка убежала к себе, то есть к деду, в квартиру напротив.

Подозреваю, что именно за этот свинский поступок Алексею впоследствии было стыднее всего. Впрочем, он в этом не сознался.

Избитый и грустный Славик привёз притихшего друга домой под утро. Мне он ничего не сказал. Я узнала новости из других источников. В первую очередь от Ляли, которой сама позвонила утром. И началось! Ляля с Сашей буквально вырывали трубку друг у друга – настолько им не терпелось выговориться, выплеснуть на меня пережитый кошмар.

– И не совестно тебе перед ребятами? – корила я Алексея, который хмуро отлёживался весь день. – Не жалко Павлика? Что его ждёт с таким папашей?

Алексей кряхтел, вяло огрызался, собираясь с силами, чтобы обзвонить друзей и выпросить прощение. Но они позвонили сами. И Славик, и Саша с Лялей. Друзья беспокоились, всё ли в порядке. Не повесился ли наш Пугайрыбка, не сделал ли себе харакири от раскаяния?

Алексей жалобно оправдывался, извинялся за дебош. И все его простили. Даже овца Аля – единственная, кому он позвонил сам.

– Конечно, простила – на то и овца, – резюмировал Алексей. Всеми прощённый, он тут же снова стал самодовольным. Правда, Ляля потом говорила, что Аля хоть и простила Алексея, но «без души». Ещё бы!

Мне опять приснилась какая-то муть. Давно не снилась, и вот – на тебе!

Приснилось, что я живу в своей прежней квартире в Автово, с мамой и папой. Сколько мне лет, во сне так и осталось нераскрытым. Кажется, я хожу в школу. Алексея на горизонте нет, но вместе с моей родительской семьёй в той самой двухкомнатной квартире, в которой я выросла, живут Володя с Павликом.

Во сне статус моих отношений с собственными детьми так же расплывчат, как стены моей до боли знакомой детской, где мы почему-то ютимся втроём. Володя и Павлик спят на двухъярусной металлической кровати, как курсанты в казарме. (Эту кровать из сна я хорошо запомнила, и позже, когда дети подросли, мы купили им точно такую же.) Я ночую на стареньком диване, давно выброшенном, – с потёртой обивкой, продавленном, запомнившем очертания моего невзрослого тела. Я кормлю и укладываю мальчиков спать и ложусь сама, а потом встаю и поднимаю их, отвожу в садик (во сне это наш ясли-сад, но находится он в Автово). Потом забираю их оттуда, и мы гуляем в запустелом дворике близ промзоны, и ждём, когда с работы придут мама и папа. Я всё время провожу с детьми, не спускаю с них глаз, но родители постоянно ругают меня за то, что я за ними плохо смотрю…

Потом Володя и Павлик уезжают в автобусе, битком набитом такими же малышами, и машут мне ручками, высовывая улыбающиеся личики из окон. На душе тоскливо и жутко: я ведь даже не знаю, куда они едут. Те, кто их увозят, не оставляют адреса…

Вскоре в ясли пришёл психиатр. В тот же день меня вызвала заведующая.

Психиатр, молодая девушка в очках, сидела в кабинете массивной суровой завы, похожей на партаппаратчицу пятидесятых, и что-то писала, пристроив толстую тетрадь на журнальном столике.

– Вот, – сказала заведующая, как мне показалось, удовлетворённо, – наш курирующий врач-психиатр считает, что Павлика надо перевести в другой садик. Для детей с ЗПР.

Я оцепенела, переваривая услышанное. А девушка-психиатр заговорила, довольно мягко, хоть и казённо-профессионально. Говорила о том, что у Павлика есть проблемы, он заметно отстаёт в развитии. Это может быть обычная задержка, которую легко корректировать, но может оказаться и гораздо более серьёзная патология…

– Как перевести? Куда? – не узнав собственный голос, спросила я.

Информацию о «более серьёзной патологии» я в сознание не впустила. Словно перед солнечной страной моей наивности и веры в лучшее внезапно вырос контрольно-пропускной пункт с угрюмым бородатым автоматчиком на воротах… Впрочем, психологические защиты, когда речь идёт о проблемах с детьми, порой мощнее любого военного патруля.

– Ну, в другой садик пойдёте… Туда, где вашему ребёнку окажут специальную помощь…

«Нет, нет!» – произнёс кто-то в моей голове умоляющим тонким голоском.

«Какой чудесный малыш! Как жаль… Очень жаль!» – отозвался другой голос, сухой и каркающий. Я его уже когда-то слышала… Но в этом втором голосе не было сочувствия к первому – он словно беспристрастно подводил какой-то итог, констатировал очевидное.

Очевидное для всех, кроме нас с Алексеем!

И я не удержалась – расплакалась. А тётки, похоже, растерялись.

– Пожалуйста, не принимайте всё так близко к сердцу, – первой заговорила девушка-психиатр. Её голос стал тёплым и сочувственным. – Берегите свою нервную систему…

– Да, нервы вам понадобятся, голубушка, – произнесла заведующая.

Как был похож её голос на тот, каркающий!

Интересно, откуда у меня в голове эта неприятная начальственная тётка, ни грамма не любящая меня, нисколько мне не сочувствующая? Кто её туда поместил? Наверное, какая-нибудь другая точно такая же тётка, которую я знала ещё ребёнком, а потом прочно забыла…

Итак, через месяц мы с Павликом пойдём к участковому детскому психиатру. Я ждала назначенной даты равнодушно, даже апатично. Чем ещё могли меня напугать врачи? Что могло быть хуже?

Впрочем, ЗПР – не так уж это и страшно, утешала я себя. Однако для самоуспокоения позвонила школьной подруге Ульяне. Она уже несколько лет занималась коррекционной педагогикой.

– Ничего страшного, – сказала Ульяна, – выровняется твой малыш. Ну, не будет в школе отличником – будет троечником… Разве самое главное в жизни – чтобы ребёнок был в школе лучшим? Ты же любишь своего малыша таким, какой он есть?

При этих её словах захотелось горько усмехнуться. Мы с Ульяной одновременно выходили замуж, рожали старших и младших детей. Сколько я её помнила, Ульяна всегда лихорадочно соревновалась со мной, ревниво сравнивая итоги наших достижений: оценок в школе, потом замужества, родов, воспитания отпрысков.

«Мой Сашенька в два месяца писал по расписанию, – хвасталась Ульяна (не понимаю, почему современные мамаши помешаны на гигиенических навыках – ведь им даже пелёнки стирать не надо, памперсов полно!). – А в годик Сашенька знал названия всех предметов в доме и произносил сто слов!»

А мы – и писали хуже, и болтали меньше. И всякий раз, пообщавшись с подругой Ульяной, я чувствовала себя законченной неудачницей.

Но сейчас в её голосе слышалось искреннее сочувствие. Ещё бы: я же сошла с дистанции! Ульяна без особого труда выиграла это состязание и потому может позволить себе быть великодушной. Как Ляля – по отношению к Павлику (но не к Володе!).

Так было положено начало великим переменам в моём невеликом внутреннем мире. А подтолкнул меня к ним сынок: маленький, несмышлёный, да ещё и с ЗПР. С тех пор я никогда ни с кем не соревновалась и ни на кого не оглядывалась. Да, мне и потом попадались люди, у которых и дети были умнее, и супруги рассудительнее, и доходы больше. Я осознавала это и общалась с теми людьми, не испытывая неудобств и не умножая комплексов. Павлик навсегда избавил меня от необходимости состязаться и завидовать, за что я ему очень признательна.

Юля-массажистка тоже постаралась успокоить меня:

– Я много лет работала с такими детьми. Скажу честно, мне всегда казалось, что у Павлика ЗПР. Но при таких проблемах, которые были у вас, – и обвитие пуповины, и вирус во время беременности, и резус-конфликт – это, поверь, самое мягкое из всего возможного. Всё образуется. Ничего страшного!

Ничего страшного. Хорошее заклинание – на все случаи жизни!

Теперь нам предстояла уже серьёзная психиатрическая экспертиза. Она нужна была для того, чтобы определить Павлику программу коррекции и местечко в «профильном» детском саду. Мы постепенно привыкали к тому, что наш Павлик – теперь уже совершенно точно и, может быть, навсегда – не такой, как другие дети. Но как к такому привыкнешь? Как расстаться с надеждами, которые жили в нас всё это время, с образами, мечтами, картинками счастливого будущего? Как это всё похоронить в себе? Возможно ли это, по зубам ли нам, маленьким и инфантильным?

Мне снились сны, сопровождаемые органной музыкой, светлые и грустные. В них Павлик, подросший и изменившийся, но по-прежнему кудрявый, подходил и прижимался ко мне, ковырялся в моих волосах – это было высшим проявлением его нежности – и говорил чистым, звонким голоском, как он любит свою маму и как хорошо ему с нами…

Я просыпалась и плакала, курила в кухонное окно, ёжась от врывавшегося в тёплую клетушку дыхания зарождающейся зимы…

Ляля резко затушила сигарету о край консервной банки. Мы курили на лестнице, а банка была прикручена к перилам.

– Как в кошмарном сне, – выдохнула она и, всхлипнув, покачала головой, вытирая увлажнённые глаза тыльной стороной ладони. – Бедненький зайчик Павлик…

Тут уже и я не смогла удержаться: разревелась, как маленькая, всхлипывая и размазывая мгновенно потёкшую тушь. Ляля погладила меня по руке с непривычной мягкостью.

– А может, ещё всё образуется? – в голосе крёстной слышалась надежда.

– Не знаю…

– Ну, что же вы… обратитесь к какому-нибудь светилу… к целителю, экстрасенсу… Кто вообще лечит таких детей?

– Никто…

Мы постояли молча, хотя меня так и подмывало упрекнуть: вот видишь, ты обвиняла меня, что я с ним не занимаюсь, а вон оно как… Но я подумала, что Ляля и сама думает о том же. Её глаза были сожалеюще-сострадательными. А лицо – усталым и осунувшимся.

У неё в этот период были проблемы, или, как говорил приятель Траубе из ЛИТО, «траблы, траблы…». Ляля каждый день бегала по инстанциям, таскала с собой деда, оплачивая дорогущую спецперевозку инвалида. Она даже проговорилась как-то, что смирилась и готова, так и быть, расстаться с тысячей долларов, но к кому обратиться, кому их предложить? Славик Воробьёв был на неё обижен, да и нового «пузыря» взамен оскорблённого и изгнанного Лялей на горизонте не предвиделось…

Я не знала, что ей сказать, чем помочь. Да и на фоне наших проблем Лялины «траблы» с утратой чужой квартиры теперь уже казались высосанными из пальца.

Мы с Павликом шли домой из яслей, когда меня окликнули. На дорожке, покрытой тончайшим слоем свежевыпавшего снега, в короткой, какой-то детской шубке стояла девушка-психиатр. Я некстати подумала, что сейчас, без белого халата, очков и своей толстой тетради, на психиатра она вовсе не похожа – скорее, на студентку-практикантку.

– Здравствуйте! Вы из садика? – она была приветлива и явно хотела мне что-то сообщить. – Я тоже только что оттуда… У вас есть минутка?

У меня возникло нехорошее предчувствие – несмотря на то что девушка-психиатр улыбалась и была настроена доброжелательно. Но что-то в её лице, даже в улыбке, побуждало сразу ответить: извините, времени нет…

– Да, конечно, – пробормотала я.

В её лице что-то изменилось, дрогнуло – казалось, ей трудно произнести то, что она собирается мне сказать. И, видимо, поэтому девушка-психиатр заговорила быстро, бегло, как будто опасаясь, что я её перебью, не дослушаю.

– Сегодня в ясли приходила Эвелина Людвиговна. Она раз в году осматривает детей, которых мы определили для перевода в коррекционный детский сад. Эвелина Людвиговна – светило психиатрии, специалист по детскому аутизму. Вы знаете, что такое РДА?

– Конечно, знаю. Я же окончила дефектологический факультет, – ответила я совершенно спокойным голосом. И улыбнулась девушке-психиатру.

Я чувствовала липкий ужас и улыбалась – значит у ужаса шансов не было.

Я и в детстве улыбалась, когда меня окружали одноклассники в промзоне, намереваясь избить. И тогда у них тоже шансов не было. Кому доставит удовольствие бить улыбающуюся девочку?

– Эвелина Людвиговна считает, что у вашего Павлика аутизм, – тихо проговорила девушка-психиатр.

У меня тяжело застучало в висках. Так бывает, когда я чувствую ужас и ярость одновременно. Ярость не позволяет улыбаться, но и шансов у ужаса не прибавляется: они дерутся друг с другом, и я слышу звуки ударов. А если криков не слышно, то тогда кричу я сама.

– Это чушь собачья! – закричала я. – Как вы можете говорить мне, матери ребёнка с ЗПР, такие вещи? Какой вы на фиг «целитель душ»?

Я подхватила Павлика и бросилась от неё бежать. А Павлик засмеялся и помахал «тёте» ручкой (этому его научили в яслях).

Обернувшись метров через пятьдесят, я увидела, что девушка-психиатр всё так же стоит на белой дорожке – в шубке-свингере, тонконогая, похожая на маленькую ёлочку…

Первым человеком, которому я хотела рассказать о случившемся, чтобы прогнать ужас из своей головы, конечно, была Ляля. Но Ляля почему-то разговаривать со мной отказалась. На мой звонок она, правда, ответила, но по-хамски: «Чего тебе надо? Отвали!»

И это – вместо «здравствуй, Викусь»! Я не успела и рта раскрыть, как услыхала гудки. И слушала их целый час, пытаясь прорваться, пробиться через стену враждебности.

– Оставь её в покое, – сказал Алексей. – Не понимаешь, что ли, – человеку плохо!

И он объяснил мне, в чём причина Лялиной неучтивости. Алексею, в отличие от меня, она рассказала, что её так расстроило. «Человеку» было «плохо» (а мне, значит, хорошо?) из-за того, что вторая по счёту халявная квартира показала ей жирную фигу.

Соседи Лялиного покойного фиктивного мужа подали заявление в муниципалитет и потребовали расширения жилплощади. Они привлекли участкового врача и работников жилищно-коммунальной службы, и те подтвердили, что Ляля никогда не проживала по указанному адресу, не платила за коммунальные услуги и не состояла на учете в местной поликлинике. И всё. Мало ли, кто где прописан. В наши дни квартиры продаются и с «обременением», то есть с прописанными «жильцами», на самом деле болтающимися где-то в другом месте. Выписать их невозможно, но и мешать они не мешают, поскольку прав на это жильё никаких не имеют.

А поскольку соседи были многодетной семьёй и уже стояли в жилищной очереди, то им отдали «Лялину» комнату.

Ляля снова забегала по инстанциям, позвонила даже Славику Воробьёву, но ничего не добилась. Тридцатиметровая комната на Васильевском острове уплыла от неё, как бумажный кораблик – по ручейку, разлившемуся весной во дворе, и, булькнув напоследок, прежде чем провалиться в канализационный люк, накрылась чугунной крышкой.

Это была последняя капля. Вернее, последний нокаут. Ляля забаррикадировалась на своей кухне, «навсегда» выгнала овцу Алю и перестала отвечать на мои звонки.

Через несколько дней я всё-таки дозвонилась до неё. Я так долго и настырно «пробивалась» к ней – ради чего? Чтобы услышать то, что Ляля обо мне думает. Вернее, то, что она, оказывается, думала, пока я считала её подругой, почти сестрой. Разделяя со мной пищу, вино и последние сигареты, обсуждая самое сокровенное, присматривая за Павликом, даже становясь его крёстной – она, оказывается, еженощно думала, копила яд и вела придирчивый учёт моих грехов, настоящих и вымышленных. Впрочем, не только моих.

– Я всё поняла, – говорила Ляля. – В квартирных и в финансовых делах не бывает ни друзей ни подруг. Вы все – так называемые подруги – завидовали мне, сидя в своих кухоньках-чуланах. Мечтали, чтобы я осталась ни с чем. Вы жрали мою еду, оставляли своих сопливых детей под моим присмотром, брали у меня в долг, но ни одна из вас не хотела, чтобы я стала богатой и счастливой! Особенно ты. По-твоему, если у меня нет образования – значит я не заслуживаю даже собственного угла!

– Ляля, с тобой всё в порядке? – холодея и потея одновременно, поинтересовалась я. Впрочем, вопрос был сугубо риторический. С нею точно было не всё в порядке!

– Я знала, – продолжала Ляля, не отреагировав на реплику, – что все поэты – моральные уроды. Меня всегда настораживало твоё хобби. И когда ты вступила в шайку таких же чудовищ, уже было понятно, что ты, как подруга, потеряна для меня. Но всё оказалось ещё хуже. Нет чтобы просто уйти из моей жизни – ты ещё и ворожила, чтобы отворотить от меня счастье и удачу!

– Ты что, свихнулась? – взорвалась наконец я (ибо любому, даже ангельскому, терпению есть предел). – В чём ты меня обвиняешь? В том, что позарилась на чужую жилплощадь и не получила её? Но я-то тут при чём? В общем, так… давай-ка я к тебе приеду, сядем и спокойно побеседуем. Буду через час.

– Можешь не приезжать. Я тебя не впущу! – заявила Ляля.

– Значит, буду стоять до утра под дверью.

– Ну и стой!

– Но… Ляля, погоди! Нам надо поговорить о Павлике! – я сделала последнюю отчаянную попытку, применив, можно сказать, запрещённый приём. – Ведь ты его крёстная! У нас беда с Павликом. Я как раз собиралась тебе рассказать…

– Мне нет дела до Павлика, – сухо отвечала Ляля, как мне показалось, с некоторой заминкой. – Отцепись от меня.

– Ах так? Ну всё, – на меня словно нашло помутнение, – тебе хана!

В ответ Ляля отключилась и заблокировала мой телефонный номер. А потом позвонила Алексею и заявила, что не хочет больше про меня слышать, раз я, по её выражению, ей «пожелала беды» (так была воспринята глупая пьяная угроза). А если я осмелюсь приехать, то как бы сама Ляля мне чего-нибудь не пожелала. А уж это будет пострашнее, ибо она – потомственная «чёрная ведьма»!

Алексей, конечно, передал мне Лялины угрозы. Он веселился, выпытывая подробности нашей ссоры. Как будто это была ссора, а не обвал!

Конечно, я никуда не поехала. Не впустит в дом, да ещё и морду набьёт – есть смысл тратить два жетона на метро?

Однако Лялю на этот раз занесло дальше, чем обычно! И Алексей об этом узнал. Я передала ему наш разговор, совершенно не чувствуя себя предательницей: Ляля сказала, что ей нет дела до Павлика!

– Значит, и её больше не будет в нашей жизни, – подвёл итог Алексей, когда переварил полученную от меня информацию.

Алексей перестал ей звонить, а когда Ляля сама позвонила ему, он ответил сухо, сказал, что занят. Их тандем был разрушен буквально одним щелчком. Ляля совершила ошибку, покусившись на святое – не только для меня, но в первую очередь для Алексея.

И когда спустя полгода она опять ему позвонила в момент отчаяния и сообщила, что деда Митя умер и в соседнюю квартиру вселяются азербайджанцы, и со слезами умоляла позвать Славика Воробьёва, соглашаясь на любые условия, – Алексей лишь холодно произнёс: «Отвали от меня. Тебе же нет дела до Павлика!»

И Ляля поняла, что ситуация больше не в её власти, как было прежде, когда мы зависели от её перепадов настроения, и что Алексей потерян для неё навсегда. Обо мне, боюсь, она не очень-то грустила.

«Мне нет дела до Павлика» – как её язык повернулся такое сказать? Как это возможно? Кому это «нет дела до Павлика»? Его крёстной маме?