Глава 3

Переломный год

Летом, на даче, меня словно прорвало: никогда я не писала так много и так вдохновенно! Компьютер, переместившийся на дачу вместе со мной, медленно грузился, надрывно гудел и подолгу зависал, поэтому приходилось корректировать образопоток. А иначе бы я печатала на пулемётной скорости.

Павлик расхаживал по дачному участку уже уверенно, и, конечно, когда он был на улице, приходилось бегать за ним по грядкам. Но он по-прежнему хорошо спал, в том числе днём два часа. И тогда я взахлёб писала. А потом ходила за Павликом по участку и фотографировала его. Он тогда был изумительным ребёнком, и фотографии получались колоритные: Кудряшка, жмурясь, ловит лицом солнечные лучи, нюхает сорванный цветок, заворожённо наблюдает за застывшей в парящем полёте стрекозой, ест крупную клубничину, весь измазанный её соком…

Когда лето закончилось, я привезла в город множество файлов со стихами и незавершённой (позже выброшенной) повестью и кипу фотографий. В первую же встречу с Юлей я показала ей снимки. Это же её маленький питомец – подросший, окрепший и уже не только ходящий – носящийся, летающий!

Юля перебирала фотографии, серьёзно рассматривала их (на лбу у неё даже проступила вертикальная морщинка), а потом спросила, огорошив меня:

– Скажи, пожалуйста, а он всегда вот так… не реагирует на камеру?

– В каком смысле? – не поняла я.

– Ну, ты его снимаешь в действии. Но он же чувствует твоё присутствие? И что – никогда не позирует?

Я пожала плечами, просмотрела ещё раз фотографии. Действительно, Павлик настолько увлечён своими занятиями, что не обращает внимания на фотографирующего. Ну и что? Его деятельность – самая важная, какая только может быть: он изучает, постигает окружающий мир!

Что-то стукнуло в висках, сердце вдруг сжалось, непонятно отчего.

– Что ты имеешь в виду? – спросила я.

– Я ничего не хочу сказать. Павлик – чудесный, очень красивый мальчик. Просто обратите внимание специалистов на эти снимки, когда будете обследоваться для садика.

– Хорошо. Ещё год до садика у нас есть, – пробормотала я. И, чтобы прогнать тяжёлые предчувствия, предложила Юле выпить пива. Она согласилась.

Дома мало что изменилось. Володя, приехавший вместе с нами с дачи, готовился к садику. Ляля, как все эмоционально неустойчивые люди, по осени страдала частыми сменами настроения. Моросил мелкий дождик…

– Я на работу выхожу! – сообщила вдруг Ляля. – Риелтором в агентство.

– Поздравляю! Если хочешь, я буду Лёвушку из садика забирать, – предложила я.

– Спасибо, когда понадобится, скажу. У меня график свободный будет.

Вот оно – умение устраиваться в жизни, позавидовала я. Когда наступит время Павлику пойти в садик, а мне – вернуться в свой отдел кадров, то придётся пахать «от звонка до звонка»…

За четыре года, отсиженных дома, как-то и забылось, кто я такая. А ведь я служу в милиции, работаю психологом в кадрах и уже досиделась в декрете до капитанского звания!

Когда-то я защитила диплом об одиночестве в творческой индивидуальности художника. Сейчас я – молодой писатель. Какая, к чёрту, милиция? Зачем она мне? Лучше уж писать рекламные тексты и сочинять поздравительные стишки за копейки. А в милиции пускай Алексей служит.

Ляля стала работать в агентстве. И почти сразу приобрела поклонника.

– Он меня преследует, – то ли жаловалась, то ли хвасталась мне она. – Говорит: разводись со своим работягой и уходи ко мне. Ездит на «вольво»… меня подвозил несколько раз… Останавливался у ювелирного магазина – я его еле упросила ничего мне не покупать. Не поверишь – заплакал!

– Вы же пару недель знакомы! Вот это чувства! – поразилась я.

– Все мужчины, которых я знала, влюблялись в меня мгновенно, – сказала Ляля таким тоном, как будто речь шла о чём-то обыденном.

Интересно, имеет ли она в виду и… Нет, об этом лучше не думать.

– А меня никто никогда не любил, – зачем-то пожаловалась я.

– Да ну, не болтай ерунды, – Ляля махнула рукой с сигаретой.

– Правда-правда! И безумных поступков никто не совершал. – В этот момент мне самой казалось, что так оно и есть.

– Этого быть не может, – возразила Ляля. – Ты, кстати, Сашке моему нравишься. До меня он таких, как ты, любил: нервных, тощих и без сисек.

Через неделю, спускаясь по лестнице (лифт не работал), я увидела Сашу, который, стоя у мусоропровода, с хмурым видом рассматривал огромный букет роз. Вот он вздохнул, открыл крышку и отправил роскошный подарок (чей и кому – нетрудно было догадаться) в чёрную трубу… Обернулся и вздрогнул, увидев меня.

– Доброе утро! – бодро произнесла я.

– Ага, если оно доброе, – вяло отреагировал Саша.

В тот же день Ляля пожаловалась, что муж устроил ей сцену ревности.

– Я же ни при чём, – говорила она, нервно затягиваясь ментоловой сигаретой. – Это же мне дарят, а не я…

– Ну, так что сказал Саша? – нетерпеливо выспрашивала я.

– Потребовал, чтобы я позвонила Никитке, – так звали поклонника, – и запретила приближаться ко мне на пушечный выстрел, – Ляля сделала эффектную паузу. – И я позвонила. В Сашином присутствии.

Значит, сказка закончилась? Мне вдруг стало жаль такой красивой любви. И Лялиного поклонника тоже…

«А Сашу, значит, не жалко?» – кольнула совесть.

– Ты правильно сделала, – заявила я. – Семья превыше всего!

Среди ночи меня разбудил Лялин звонок.

– Случилось несчастье, – плакала она. – Никитка порезал себе вены!

– Вот ужас, – распереживалась я. – Как это произошло? Откуда ты об этом узнала?

– Только что звонил. Слава богу, Саша не проснулся – после смены спит, как зюзик… Звонит Никитка и говорит: «Привет, любимая! А я тут в крови сижу!»

– Где это он сидит в крови? – не поняла я.

– У себя в ванне…

– А какой голос был? Пьяный?

Ляля задумалась.

– Кажется, да… Блин, ну и задам же я ему! – рассердилась она вдруг. – Шантажист чёртов.

И, быстро попрощавшись со мной, повесила трубку.

Лялин поклонник не покончил с собой. И моей подруге не пришлось переживать ужас после обнаружения и обнародования предсмертной записки с наказом «в моей смерти прошу винить Лялю К…». Наоборот, на следующий день после пьяной истерики Никитка позвонил ей с извинениями. Но, раз его поведение уже становилось неадекватным и опасным для Лялиного семейного очага, требовались особые меры. В агентстве, где работала Ляля, намечался корпоратив, и Ляля попросила у меня на один вечер Алексея – для эскорта. Хотя подразумевалось, что для «разборок» с Лялиным поклонником.

– Конечно, бери, – разрешила я, как будто речь шла не о муже, а, например, о сумочке.

Алексей не возражал: он рад был выручить Лялю и от корпоративов с бесплатной выпивкой-закуской не отказывался, а когда узнал, что, возможно, придётся набить кому-то морду, то вообще оживился и повеселел.

Алексей, некогда стройный кудрявый красавец, в этот период был брит наголо и толст. Он пытался сидеть на диете, но его только всё больше «разносило». Я варила ему гречневую крупу, тушила обезжиренное мясо (говядину или индейку), покупала в магазине зелёные яблоки (вспомнив свою «диету беременной») – и он всё это поедал с хмурым видом, каждую неделю прибавляя килограмма два-три.

«Игра в похудание» продолжалась несколько месяцев, пока я наконец не заехала к Алексею на работу и его сослуживица не проболталась: мой «худеющий» муж на работе ежедневно съедает шесть пицц! В этот день мы с Алексеем поссорились и я перестала готовить ему диетические блюда.

Мы больше не выходили «в свет». Почему? Во-первых, Алексея стыдно было показывать людям. А во-вторых – куда идти-то? Какой такой «свет» (если, конечно, имеется в виду не тот, а этот)? Театры и музеи Алексея не интересовали. Как, впрочем, и меня. Такое у нас бескультурное семейство. На рок-концерт ещё можно, но в оперу…

Впрочем, бывали исключения. Иногда эксцентричная Лёхина тётушка Варвара доставала нам билеты на какие-нибудь интересные постановки. Так мы однажды оказались в Малом оперном театре вместе с той же тётушкой. Мы смотрели «Фауста», сидя в губернаторской ложе! Какой-то «бугор», которому тётушка помогла с экспертизой и продажей фамильных драгоценностей, одарил её этой радостью. Как только погас свет и, шурша, пополз занавес, тётушка Варвара подмигнула нам и достала из просторной замшевой сумки бутылку вина, бумажные стаканчики, пару помидоров, три яйца, нектарины и бананы! Этот поход в театр я долго вспоминала как один из лучших вечеров в моей жизни.

Однако в нашей с Алексеем семье радости почему-то всегда разбавляются гадостями. В строгой пропорции: пятьдесят на пятьдесят. Через неделю, в день Святого Валентина, тётушка снова отправила нас в театр, уже вдвоём, на «Щелкунчика».

Алексей должен был подъехать к театру после работы. Я, принарядившись и причесавшись с Лялиной помощью, оставила мальчишек у тёти Нины и отправилась на свидание со своим любимым мужем.

Алексей явился без опозданий. Он был пьян, как и полагается менту в праздничный день. При виде мужа, как я потом рассказывала Ляле, у меня «всё опустилось».

Надо, конечно, отдать должное Лёхе: он держался до последнего, притворяясь если не трезвым, то, по крайней мере, пьяным не в хлам. Однако как только мы заняли свои места (на этот раз в партере, причём Алексея тётушка «осчастливила» боковым стульчиком-раскладушкой для персонала) и началось действие – тут-то его и развезло.

Алексей растёкся по маленькому стульчику, как квашня. Мне приходилось поддерживать мужа, чтобы он не шмякнулся в проход. Но ещё ладно, если б он просто проспал весь балет! Любой нормальный пьяный муж, наверное, так и поступил бы – но только не мой!

Через пятнадцать минут после начала действия Алексей проснулся и, не поняв, где находится, стал сварливо причитать: что тут, блин, происходит, откуда такой грохот и что за козлы врубили музыку, мешая ему спать? На нас оборачивались изумлённые иностранцы. А поскольку Алексей к тому моменту уже потерял наш общий номерок, я не могла сбежать от него, просто уйти из театра, предоставив ему самому разбираться с интеллигентными бабусями, потом – с охраной и наконец со своими коллегами-ментами. И почему он вообще проснулся, а главное – не ко времени обнаружил пропажу? Алексей, матерясь, искал номерок, ползая под ногами у людей, и я, плача, ползала и искала вместе с ним…

Я выбежала в коридор, не дожидаясь занавеса. Всё окончание первого действия проревела в туалете. Деваться некуда, номерка нет… Или, может, нашёл уже? Я вытерла глазки, сделала «морду кирпичом» и отправилась за Алексеем, чтобы увести его подальше от места нашего семейного позора. Всё, никаких театров, никаких «культпоходов» больше! А то, что номерка нет, – ничего не поделаешь, заплатим штраф…

По коридору навстречу мне брела, пошатываясь, огромная неряшливая фигура, шумно выдыхая алкогольные пары и бормоча: «Ой, плохо мне, плохо…» Иностранцы шарахались, театральные бабули испуганно прижимались к стеночке, но абсолютно все делали вид, что не происходит ничего ужасного. Слава богу, Алексей нашёл номерок – в другом кармане он завалялся! Тем не менее он всё же умудрился поскандалить с гардеробщиком (я не стала вникать из-за чего), а потом на площади Искусств помочился на дерево, причудливо оплетённое гирляндой лампочек. Хорошо, что короткого замыкания не произошло!

С того вечера мы с Алексеем никуда не ходили вместе и я никого в гости не приглашала. Только родители да Ляля с Сашей и овца Аля бывали у нас.

В общем, Алексей и Ляля ушли на корпоратив. А ко мне приехала мама и весь вечер «промывала мозги», сокрушаясь, какая я дура, бестолковая жена. Мама почему-то была убеждена, что у Ляли другой цели в жизни нет, как только увести у меня мужа. Она просидела у нас до позднего вечера, потому что, по её словам, хотела дождаться Алексея и «посмотреть ему в глаза». И как ему не стыдно – двое детей, жена с нервно-психической неустойчивостью, а он – к соседке… И так далее.

Я не спорила. Маму не переубедить. Правда, и я уже беспокоилась, почему они так долго не возвращаются. Говорили ведь – до десяти, а ехать там всего две остановки…

Они всё не появлялись. Мама не дождалась и ушла. Однако буквально через десять минут позвонила мне по мобильному телефону.

– Встретила Алексея с Лялей, – сообщила она. – Шли в обнимку. Меня не заметили.

– В обнимку? Ну, наверное, напились… Шутили, смеялись?

– Вообще-то нет, – проговорила мама, помолчав. – У Ляли был понурый вид.

– Значит, и ей он умудрился испортить праздник, – констатировала я. – Бедненькая.

– Смотри, смотри, – с подтекстом произнесла мама. – Твой муж, а не мой…

Через несколько минут задёргался ключ в замке, потом хлопнула дверь, и я вышла в прихожую. Злая, как чёрт, Ляля затаскивала моего мужа в квартиру. Кажется, он спал.

– Принимай, – бросила она, с усилием водрузив тело на стул у входной двери.

– А где накладная на поставку товара? – парировала я.

Ляля ничего не ответила. С независимым видом она вышла и хлопнула дверью. Ещё на меня злится… ну и ладно.

Тут Павлик подал голос, закряхтел, захныкал. Я поспешила к нему. А когда вышла из комнаты, то увидела, что Алексей завис на стуле в неудобной позе: ноги упираются в противоположную стенку, попа в воздухе, спина на сидении, голова – под прямым углом к спине – подпирает спинку стула. Он храпел, распространяя сильный запах перегара. Ругаясь последними словами, не только цензурными, я поволокла его в нашу комнату и уложила на диван.

Тут позвонила Ляля.

– Спроси у своего громилы, когда протрезвеет, – жёстко проговорила она, – зачем ему понадобилось избивать Никитку до крови? Кто позволил такое самоуправство?

– Видимо, так он понял свою задачу, – отвечала я. – А зачем ты его тащила с собой? На «разборки»? Ну что – разобрались?

Однако Ляля, не дослушав, уже бросила трубку.

Алексей тем временем ворочался и стонал, мешая заснуть Павлику.

– Замолчи, чучело, – недружелюбно попыталась я урезонить мужа. И, не удержавшись, дала ему тычка в бок, чтобы затих.

Алексей приподнялся, с трудом сел, повел ручищей наугад и нащупал в темноте моё хрупкое горло. Попыталась вывернуться – куда там! «Туша любимого», как шутил сам Алексей, когда ещё только-только начал толстеть, нависла надо мной. И откуда силы взялись? Только что ведь стонал, грозился, что его вырвет, шептал: «Помираю» – и вот…

Ясно было, что лучше всего не дёргаться, чтобы ненароком не придушил. Тогда продолжений не последует. Он ведь вырубится через две минуты! Обмякнет, ослабит хватку – тогда я и окажусь на свободе, а он уснёт…

А наутро ему будет очень стыдно.

Да уже сколько раз такое случалось! Например, месяцем раньше Алексей зачем-то попытался соседям вышибить дверь. Все кулаки в кровь разбил, его Ляля с трудом уволокла оттуда. На следующий день Лёха стонал, вспоминая свои ночные «подвиги», недоумённо разглядывал разбитые суставы, встревоженно спрашивал: «Кисонька, что случилось? Я кого-то побил? Кисонька, неужели тебя?»

В ответ – молчание, игнор, демонстративный уход к Ляле: «…а ты пока обдумай своё поведение…» И ведь обдумывал, и просил-таки прощения – у меня, у Ляли, даже у перепуганных соседей…

Так что побуждает меня провоцировать Алексея, заводить его, выбешивать? Зачем я это делаю всякий раз? Чтобы пьяная свара приняла вовсе неуправляемый характер? Чтоб когда-нибудь проснуться в морге?

– Ты-ы! – заорала я, дёргаясь изо всех сил, как скользкая и злобная рыбина на леске. – Ρ-р-руки убрал! А то…

– А то что? – поинтересовался Алексей злобно-саркастически.

Точно – ожил! Какие у него маленькие глазки, подумала я, наверное, впервые детально разглядев «зеркала души» человека, за которого выскочила замуж «по щенячьей надобности». Это он сам когда-то называл так легкомысленные браки незрелых дурачков. Коими считал всех наших друзей. Да вообще всех вокруг, кроме нас. У нас ведь была любовь!..

То есть как это – была??

– А то всё!! – рявкнула я.

Прямо как в моём любимом анекдоте – для тех, кто не знает, расскажу. Орёл парит в поднебесье и вдруг, повернув голову, замечает у себя на крыле задрипанного нахохленного воробушка с папиросой. Орёл, конечно, обалдел – а тот на него покосился и недружелюбно так спрашивает: «Тебе чего?» – «Ничего…» – «Ну и всё!!!»

– Что – всё? – Мне показалось или голос Алексея дрогнул и в нём проскользнули испуганные нотки?

– А то, что я хахаля себе заведу! Как Ляля! – выпалила я.

В ответ Алексей рукой, которой душил меня, аккуратно перехватил ворот кофточки и принялся закручивать его на моей шее, имитируя удавку.

– Ты что сказала? – пыхтя, осведомился он. И нацелил огромный кулак мне под рёбра. Я завизжала.

– За свой базар отвечаешь? – переспрашивал Алексей и снова надавливал кулаком, не решаясь, впрочем, ударить.

Однако какой самоконтроль! Не бьёт – значит любит? Или просто боится, что пойду в «травму», сниму побои – и в суд? А там развод, раздел имущества, опека над детьми…

Душа моя почти ожила в предчувствии драмы – но драма не состоялась! Алексей, грубиян и бузотёр, которого я называла по-семейному Пугайрыбкой, оказался неспособен ударить жену. Вот так поворот!

– Отстань, ты мне кофточку порвал! – заорала я. И Алексей меня отпустил.

– Ну, Пугайрыбка, ты у меня попляшешь, – пообещала я злорадно. И немедленно позвонила Ляле.

– Чего тебе? – неласково отозвалась моя подруга. Ещё бы – обижена!

– Лёха меня душил! И хотел побить, – в слезах сообщила я ей.

Ляля мгновенно перевоплотилась в ту, кем она и была для меня: опору, старшую сестру.

– Приводи ко мне детей, – распорядилась она. – Из квартиры он вас выпустит?

– Пусть только попробует не выпустить!

– Если не появитесь через десять минут, я сама за вами поднимусь – так ему и передай!

Я сменила разорванную кофточку, собрала детей, укутала их (на лестнице сквозило от рассохшихся рам) и прихватила с собой пакет с детскими творожками и йогуртами. Из квартиры мы вышли беспрепятственно: Алексей уже посапывал, потеряв интерес к семейной склоке. С ним это случалось: побуянит и тут же засыпает, как невинное дитя, словно батарейку свою израсходовал…

Его батарейка кончилась – зато я завелась!

Позвонила тёте Нине, наябедничала ей на сына. Она пообещала приехать через полчаса и забрать Володю до завтра. Голос свекрови был расстроенным, наверняка она думала: вот, ввязались в переезд, влезли в долги из-за детей – и никакой благодарности от них, творят, что хотят!

Спустившись вниз, мы остановились перед Лялиной дверью. Я нажала на звонок, и сразу послышались лёгкие, торопливые Лялины шаги.

– Володя, побудьте у тёти Ляли, а я вернусь домой, – проговорила я, отдавая сыну пакетик с детской едой. – Вдруг папе плохо.

– Я понял, мама, – отозвался Володя.

В этом он весь: «Я понял, мама». Понятливый ребёнок.

Мой лифт убывал через долю секунды, как последний трамвай. Я задержалась на пороге, обернулась – и почувствовала себя героиней дурной мелодрамы. Поспешное бегство, подножка поезда… последний взгляд на оставленных детей… Впрочем, это происходило не в кино, а в моей собственной жизни, неказистой, как наш облезлый подъезд. Я вдруг словно со стороны увидела и оценила всё, чем жила и что имела. И своих мальчишек, и саму себя, и лучшую подругу-выручалочку, находящуюся за дверью. А где-то там, далеко, на Марсе, в моей нелюбимой квартире храпит хмельной боров-муж.

Слёзы непроизвольно потекли из глаз, побежали по щекам, настолько всё отчетливо представилось. Маленькие дети стоят у чужой двери. Володя крепко держит Павлика за руку. Володя совсем малыш, а Павлик – вообще червячок, брату по плечо. На лестнице темно, и детям, наверное, страшно, оба смотрят на меня, стоящую в полосе света у лифта. Потом медленно открывается дверь, и они шагают в другую светлую полосу… в другую жизнь, где их встретят и обогреют, а мне приходится возвращаться свою в жизнь – туда, где леденящий холод и звенящая пустота, как на горном плато…

Ну, фигурально выражаясь, конечно. Никакого холода там нет, а, наоборот, жарят батареи, и воздух (если можно назвать это воздухом) пропитан тяжелыми алкогольными испарениями.

Я разревелась в лифте. Хотелось ворваться в квартиру фурией и убить Алексея. Нет, конечно, не убить, но по башке бы стукнуть чем-нибудь не помешало, чтоб отрезвел. Навсегда и бесповоротно.

Лёха, милый Лёха, что мы делаем со своей жизнью, что мы делаем с нашими детьми?

Алексей спал, никуда он не делся. После такой встряски не удивительно, если мой муж завтра продрыхнет до полудня. Я убедилась, что дома всё в порядке: газ не открыт, окно тоже закрыто (а то может ведь и простыть!).

Поправила одеяло, подушку, поставила рядом с кроватью тазик: мало ли что. И вернулась к Ляле.

Я отсутствовала, то есть была разлучена с детьми, минут десять – пятнадцать. А напридумывала себе – целую трагедию!

У Ляли было уютнее, чем дома. Пахло домашней выпечкой, заварным кофе и любимыми мною ментоловыми сигаретами. Володя и Лёвушка играли с Павликом: катали его в грузовике по комнате. Павлик смеялся и в восторге махал кулачками. Это была идиллия, а моему душевному состоянию сейчас больше соответствовала драма! Но мне не дали покукситься: Ляля сразу велела накрывать на стол.

Потом приехала тётя Нина, молча собрала Володю. Со мной свекровь поздоровалась сухо, с Лялей и то приветливее. Винила меня в закидонах собственного сына. А кого ещё винить? Всё зло от баб!

Ляля приглашала тётю Нину поужинать с нами, но та отказалась, только дождалась, пока покормят Володю. И они собрались и ушли, а я, оставив Павлика на ночь у Ляли (ибо мало ли что может выкинуть белая горячка, вполне обжившаяся в доме моём), тоже вскоре отправилась к себе.

Следующий день прошёл так, как и ожидалось, – предсказуемо, даже скучно. Алексей полдня мучился с аритмией, звонил Ляле и канючливо мирился. Извинялся он и передо мной. Обещал купить мне новую кофточку. Даже две. Плюс комплект белья и наручные часы…

Алексей якобы не помнил того, что я вчера сморозила. Что это – амнезия или благородство? Или, может… страх? Я же всё отлично помнила и больше думала именно об этом, «смороженном».

Приходила ещё суровая, но уже скорее для профилактики, Ляля, приносила Павлика и поесть. Приходили Лёхины родители, приводили Володю и промывали мозги непутёвому отцу семейства. Это было так: родители стояли в прихожей, а Алексей лежал в комнате, с задвинутыми шторами и мокрым полотенцем на лбу, он даже не выполз поздороваться с предками.

– Алексей! – строго окликнул дядя Витя, обращаясь к торчавшей в дверном проёме Алексеевой ступне.

– Да, папа, – прошептал «умирающий».

– Тебе должно быть стыдно! – Дяде Вите в суде бы выступать (само собой, в роли обвинителя).

– Мне и так стыдно…

– Мы надеемся, что ты всё понял. И сделал правильные выводы!

– Я их сделал…

– Ну, тогда пока.

– Пока, папа… До свидания, мама…

Закрывая дверь за свёкрами, я думала о том, что, наверное, вот так они воспитывали Алексея и раньше. Когда он был как Володя, а родители были молодыми и весёлыми. И компании они любили, конечно, весёлые и шумные…

Кого-то мне это всё напоминает! Не нас ли?

А Павлик, игравший с пирамидкой на ковре (ну вот, развивается ведь ребёнок – правда, собирает только верхнюю часть пирамидки, наденет на палку макушечку и крутит, а кольца по комнате раскидывает), вдруг встал и подошёл к Алексею приласкаться.

Павлик вообще любил ласкаться – то ко мне, то к своему папе, – обнимал нас поочерёдно, прижимался всем тельцем и трясся, аж зубками скрипел, такие сильные эмоции, по-видимому, испытывал. Его мордашка в такие моменты становилась свирепой. Алексей за это прозвал Павлика «зефирным морячком». По телевизору часто показывали «Охотников за привидениями», Володя обожал про них смотреть, и любимым персонажем нашей семьи в этом фильме стал зефирный морячок. Алексей остроумно подметил сходство ласкающегося к нам «свирепого» Павлика с морячком, трогательно-нелепым и зловещим одновременно. Да, вот кому у нас следует стать писателем, так это моему мужу!

И вот Павлик подошёл к Алексею, с явным намерением приласкаться, со зверской гримаской, а тот обхватил Павлика руками, прижал к себе… И вдруг заплакал, уткнувшись в кудрявую макушку сына. Алексей долго сидел и раскачивался, обнимая нашего ребёнка, а мне почему-то стало тоскливо и жутко, словно я подглядела что-то, для моего знания и осмысления вовсе не предназначенное. Словно что-то, очевидное уже для Алексея, да и для других, оставалось пока за пределами моего понимания…

Но что это, что? Откуда тоска? Всё вроде нормально… Очередная буря почти не задела наше семейное гнездо, не нарушила вегетативного покоя его обитателей.

Посидев какое-то время с ребёнком на руках, Алексей понёс его укладывать спать. А я собрала разбросанные по полу игрушки и ушла курить на кухню. Алексей нынче проштрафился – значит и замечания по поводу курения мне не сделает. Нужно этим воспользоваться.

Осень прогрессировала, затягивала в тоскливую паутину. Я опять почувствовала приближение депрессии. Пыталась продолжать писать, но что-то словно иссякло. Какой-то источник, который на даче бил свободно. Здесь же, в городе, ему требовалась подпитка. А мне – подзарядка.

Где вы, музы мужского пола? В нашем подъезде живут одни пьяницы. Посмотришь на папаш, приводящих деток в наш садик, – вообще застрелиться хочется. Примерный семьянин – Лялькин Саша – полная развалина. Один только романтический герой оказался на горизонте, да и то не у меня, а снова у Ляли, да и то придурок…

На их фоне мой муж Алексей как-то даже выделяется в лучшую сторону.

– Хороший, в общем-то, парень, – говорили мои студенческие подружки, редко забредавшие к нам. – Хороший, хоть и дурной.

Я кивала: конечно, хороший! Жену не бьёт. Выпивает не каждый день. Родителей уважает и, как ни странно, побаивается. С удовольствием играет с Володей, сладострастно тискает Павлика, пищит с умилением: «Пьявлик, Пьявлик…» Ах да, читает много. Чего ещё мне надо?

По всем критериям для мужа – не самый плохой вариант.

Но вот для муза…

Меня ломало, но я тогда ещё не понимала причины. Или – понимала?

Что-то должно было измениться в самое ближайшее время. Я порой задумывалась о своей же угрозе мужу.

Угрозе, поначалу показавшейся самой дикой глупостью из всего, что было сказано, ляпнуто, выплеснуто в пылу семейных ссор, – ну, про хахаля. Или… не такая уж и глупость?

Да нет, глупость, конечно. У меня совсем другой путь. И я не выбирала его – это он меня выбрал.

К зиме у меня всё же накопилась подборка стишков. Я писала их, стоя в очередях или сидя перед сном на кухне, где воровато выкуривала в форточку последнюю за день сигарету (дома мне курить запрещалось). Записывала четверостишья в маленький блокнот, гуляя с коляской в парке. Стихи были в основном о смерти, об одиночестве, о разочаровании, о депрессии. Всё это было мне знакомо не понаслышке – кроме смерти, понятное дело. То есть вообще-то с этим явлением сталкиваться приходилось: за год до рождения Володи погиб мой папа. О собственной же смерти я имела идиллическое представление. Я должна умереть «красиво», без таких деталей, как куча болячек, ходунки, утка у кровати и последующее разложение отстрадавшего тела (воображение рисовало его всё таким же гладким, как в мои тогдашние двадцать шесть лет).

Наконец я почувствовала, что готова показать стишки профессиональному редактору. Распечатала их на принтере на работе у Алексея и принесла в известный толстый журнал.

Из этой редакции меня уже отфутболивали пару лет назад. Обшарпанное помещение, не изменившееся, видимо, с блокадных времён, уныло-академический интерьер, скучные и надменные лица – всё было знакомо. «Приходите через два года», – помню, сказали мне в прошлый визит. Они, наверное, всем так говорят, чтобы избежать истерик в редакции. Нельзя же прямо сказать доморощенному поэту, что он – графоман, то есть не просто безнадёжный, бездарный, но и психически больной человек. Доморощенный поэт тоже имеет право на что-то надеяться.

И вот я снова явилась. За пару лет я приобрела двоих детей и депрессию. Поэтому и стихи стали не такими, как говорит моя свекровь, сюсявыми. Теперь в моей чёрной папке отлёживались мрачные и депрессивные вирши, кои и были вручены редактору.

Папку вернули через неделю, вежливо дав понять, что такое «непубликабельно». Зато подсказали адрес студии литературного объединения, в котором занятия вёл МАГ (так складывались инициалы известного поэта и культуролога). Приглашение прозвучало магически…

Помню, как я волновалась, когда готовилась к своему первому выходу «в творческие люди». Отбирала стихи – лучшие! Читала их Ляле, и она комментировала: «Да, эти – ничего… А эти – похуже… Ой, а это вообще слабо… и не в рифму даже… убери их совсем». Наконец собрали «лучшие из лучших».

Главная проблема заключалась в том, что занятия в студии начинались в шесть, а Алексей только в семь возвращался с работы. Оставить детей мне было не с кем: обе наши бабушки работали. Когда я это прикинула и обдумала, оказалось: всё разлаживается, никаких поэтов я не увижу… Захотелось выть.

– Так! – рявкнула Ляля. – Не раскисать! Глаза красные будут. У тебя ужин есть?

– Не успела сготовить…

– Ну ты и хозяйка, твою мать! Ладно, я как раз собиралась делать плов. У тебя придётся хозяйничать. Мужики придут, поедят. Ну, и ты, – великодушно улыбнулась, – не задерживайся со своими поэтами, а то ничего тебе не достанется. Всё! Собирайся и вали.

Мне в тот вечер не досталось не только Лялиной стряпни, но даже посуды, которую следовало бы вымыть – во искупление своей вины…

С тех пор раз в неделю я стала пропадать. У меня появился новый круг друзей. Это были нагловатые, многозначительные, определённо очень талантливые молодые люди. А также дерзкие, разбитные, немного неухоженные девицы. Кстати, я думала, что все поэтессы – гламурные красотки. Но на фоне этих богемных девушек даже я в своём немодном пальто смотрелась ничего себе.

Каждую неделю в нашем кружке обсуждали стихи одного из наших поэтов. Сначала поэт читал свои стихи – как мне поначалу казалось, монотонно, «без выраженьица». Потом выступали два оппонента. Их сообщения по длине и содержательности напоминали критические статьи. Оппонентов было двое, традиционно – один «добрый», другой «злой». Прямо как у нас в милиции (мне, старшему психологу, приходилось присутствовать при допросах, где следователи в паре «раскручивали» задержанных, добиваясь признательных показаний). Потом выступали все желающие – по кругу. Мои отзывы, само собой, чаще всего были восторженными.

Завершал обсуждение всегда МАГ. Он подробно, скрупулёзно разбирал каждый текст-сооружение по камушкам, по косточкам, по брёвнышкам. И я слушала, бледнея при мысли, что если такие зрелые, на мой взгляд, тексты товарищей по студии подвергались такой вот вивисекции, если даже в этих гладких телах-стволах обнаруживалось столько паразитов-насекомых, то что же будет со мною, когда и мои произведения удостоятся такого разбора? Господи избави, я лучше тихонько посижу в уголке, а если потребуют отзыва, отделаюсь общими фразами.

После занятий мы сидели в кафе. Поэты легко приняли меня в компанию и не только не гнали прочь, но и всячески привечали. Мне было хорошо в такие вечера. Словно счастье на подходе, где-то рядом; ещё шажок – и я буду счастлива насовсем…

Разговоры, плававшие в сигаретном дыму, казались сложными и непривычными, поддерживать их поначалу было для меня непростой задачей. Я вдруг почувствовала, насколько сильно сдала, потеряла форму за годы сидения дома с детьми… и дружбы с Лялей. Наверное, и мои студенческие друзья это бы заметили. Может, поэтому я и не стремилась вернуть их в свою жизнь?

Что ж… сейчас у меня попросту не было выбора. Я дышала одним воздухом с людьми, которые, как и я, ходили к МАГу, писали стихи, досконально знали поэзию как классиков, так и постмодернистов и в разговоре упоминали такие фамилии, как Анненский, Лотман, Друскин. Лишиться этого общества означало для меня уже полностью деградировать, навсегда остаться никем…

То есть кем-то вроде овцы Али при Ляле.

Впрочем, вряд ли я осознавала в тот период, что думаю так. Тем более Ляля всецело поддерживала меня, присматривая за Павликом до прихода Алексея. Или с работы отпрашивалась тётя Нина, которая, как могла, пыталась помочь нашей семье стать немножко счастливее. Распада семьи никто не хотел. Потому и Алексей, хоть и с ворчанием, тоже спешил домой по средам, как только заканчивался его рабочий день.

Я отвоевала этот час – с шести до семи вечера, – драгоценный для каждого работающего человека (а все мои родственники были работающими). Плюс к этому часу я отвоевала ещё несколько, драгоценных для меня, мятущейся безработной.

Четыре-пять драгоценных часов – вечерних, таинственных, заманчивых…

Возвращалась домой по средам я теперь не раньше полуночи.

Крадучись, незаметно подошла холодная весна этого долгого года. Я занималась на курсах английского языка, готовясь осенью поступать в аспирантуру.

Давно подмечено: каждая маленькая победа – в первую очередь над собой – тащит следом победы грядущие. Я захотела кардинально поменять свою жизнь, а жизнь вдруг решила сама кардинально поменять меня. И вот ни с того ни с сего бывший дипломный руководитель предложил мне поступить в аспирантуру, на заочное отделение.

Оставались пустяки. Во-первых, сдать три экзамена, в том числе английский язык, который у меня был в полном загоне. И, во-вторых, выдержать конкурс пять с половиной человек на место!

Это был вызов. Требовалось либо принять его, либо признать – уже окончательно – своё поражение… И никогда больше не пытаться изменить свою жизнь. Стать овцой Викой, иными словами.

Ну, нет! Не дождётесь.

Я готовилась к экзаменам, учила английский язык, осознавая в то же время, что выдержать сложный грамматический тест в вузе, в который я поступала, – это трудно, почти нереально. Круг моих интересов сузился, как бывает у каждого, кто прорывается к значимой цели. Я даже стала пропускать литературные сборища…

И вдруг Ляля с Сашей решили нас покинуть. То есть покинуть не нас с Алексеем, а свою съёмную квартиру в нашем парадном.

– Не век по чужим углам ошиваться, – оживлённо делилась планами Ляля. – Съедемся с моей мамой. Мамину «однушку» продадим. Потребуем денег за долю Саши в его родительской квартире. А то его сестра совсем распоясалась – занимает одна тридцатиметровую комнату, а нам, как приедем, только хамит. А у Лёвушки, кстати, там тоже доля есть! Я сама, как риелтор, проведу все сделки.

Я слушала, радуясь за Лялю. И в то же время что-то меня скребло, царапало изнутри. Жалко было, что они переедут, страшно оставаться совсем одной…

Хотя почему одной? Литературный кружок стал моим прибежищем; а может быть, через полгода его дополнит и кружок аспирантский! Разве сообщество людей, объединённых схожими интересами, не лучшее спасение от одиночества?

Но дело было не в других людях. Я ещё не понимала, что избавляюсь от одиночества в процессе обретения самой себя. Не понимала, хотя что-то уже чувствовала.

Люди уходят от нас, только когда мы сами отпускаем их. Мне даже стыдно стало, когда я поняла, что переезд друзей, пожалуй, в чём-то меня устраивает.

– Ты будешь частым гостем в моём доме, – заверяла тем временем Ляля. – Куда мы друг от друга денемся!

– Да… действительно, – вяло соглашалась я.

Родители Саши неохотно, по миллиметрам сдавали свои позиции, торгуясь с собственным сыном и внуком, умаляя стоимость их метров, значимость их куска жизненного пространства. Но Саша был непреклонен – стоял, как столб, а Ляля, выглядывая из-за его плеча, искусно обстреливала вражеские позиции.

Наконец она получила желаемую сумму денег, выставила на торги квартирку своей матери и, перелопатив полгорода, в итоге нашла подходящий вариант жилья.

– Три комнаты, от восемнадцати до двадцати двух метров! – Она потирала руки, предвкушая себя хозяйкой таких угодий в Петербурге. – Кухня – огромная! Евроремонт сделаю! И ничего, что немецкий коттедж. Их, говорят, через пару лет расселят – скупят там кварталы под высотные дома. И мне дадут аналогичную по метражу квартиру в новостройках. Всё гениальное просто!

– Да ну, – скривился Алексей, услышав, куда переезжают наши друзья, – что это за жильё такое – немецкие коттеджи? Как на помойке живёшь.

Меня же грызла мысль, что это на другом конце города. Край света!

Хотя, может, это и к лучшему?

– Я уже комнаты распределила, – рассказывала Ляля. – Нам с Сашей – с двумя окнами и балконной дверью, самую большую. Лёвушке – рядом с нами. Ну и родителям – поменьше и подальше по коридору. Всё-таки личное пространство должно быть у каждой семьи…

– Кому? Родителям? – Я подумала, что ослышалась.

Нет, не ослышалась! Помявшись, Ляля объяснила: скоро из Баку приедет отец, отпущенный из тюрьмы за примерное поведение. Вернётся к ним – навсегда.

Я помолчала, переваривая новость. Потом спросила:

– Ляля, а ты-то рада этому?

– Мама рада, – после паузы ответила Ляля. – Она с ним, оказывается, много лет переписывалась. Говорит, совсем другим человеком стал. Православным.

Ну, раз стал православным, это всё меняет! Сколько убийц, воров, душегубов перевоспитывалось благодаря православной вере. Значит, за Лялю и её маму я могу быть спокойна.

Тем более что мы с Алексеем как раз готовились крестить своих сыновей.

Алексей был крещёный, но не воцерковлённый. Я же и вовсе «нехристь», как меня поддразнивал супруг. Тем не менее мне трижды приходилось выполнять обязанности крёстной! Как это так, спросите вы? Дело в том, что матери младенцев, приглашавшие меня на крестины, никогда не интересовались, крестил ли кто-то саму будущую крестную мать. Было очевидно, что крестины в таких семьях – просто дань моде. Да и батюшка в церкви перед началом церемонии ни разу не вопросил взыскательно: «Крещёная ли ты, дочь моя?» Более того, однажды мы с Алексеем, будучи мужем и женой, стали крёстными родителями для одного и того же малыша (что в соответствии с православными канонами недопустимо), и все присутствующие на церемонии, включая священника, знали об этом.

А тут вдруг мы собрались крестить детей. Причём по инициативе сына Володи!

– Мама, нам с батом обязательно надо кеститься, – серьёзно говорил он мне. – Я увеен в этом!

Дело в том, что Володя, гуляя с бабушкой прошлой зимой, нашёл на детской площадке серебряный нательный крест. Большой, просто здоровенный крест (это же какая цепь под него нужна?) лежал, вмёрзший в лёд. Потребовалось немало труда, чтобы его извлечь оттуда. Лёд Володе и бабушке пришлось разбивать ломом, полученным напрокат у дворника Ахмеда.

Володя взял крест, положил его на ладонь – и почувствовал нежное тепло вместо леденящего холода…

С того момента трёхлетний Володя стал в душе христианином. Он целыми днями рисовал храмы, церкви, часовни, которые видел в городе. Рисовать Володя не умел совершенно, но всё равно можно было узнать и Казанский собор, и Никольский, и Владимирский, и тем более Троицкий с золотыми звёздами на синем куполе, и голубую маленькую церковку у нас в Коломягах. Детский психолог, которому я показала Володины рисунки, заметил, что даже дети из религиозных семей не рисуют в таком количестве изображения православных артефактов.

Позже на Володю произвела огромное впечатление третья часть фильма про Индиану Джонса – та, где герои находят чашу святого Грааля. Володино «портфолио» с рисунками обогатилось кипой иллюстраций к фильму. А что сотворил с его неокрепшим детским сознанием голливудский мюзикл «Иисус Христос – суперзвезда»! Этот фильм, наидичайшим образом получавший самые противоречивые оценки в нашей стране (у нас его в разные десятилетия запрещали то за религиозную пропаганду, то за ересь и оскорбление православной церкви), стал Володиным, хочется сказать, «настольным». Ну то есть ежедневно просматриваемым. И рисовал он теперь – корявовато, конечно, но узнаваемо – прибитого к кресту страдающего Иисуса, Понтия Пилата в красном плаще и скорчившуюся, проливающую слёзы Марию Магдалину.

Я подозревала, что от многократных просмотров мюзикла всё перемешалось в голове у ребёнка. И хотя бабушка Нина купила Володе детскую Библию, его высказывания подтверждали, что он больше ориентирован на сюжет «еретического» кино. Впрочем, я не возражала: вера – это одно, а искусство – совсем другое…

Эндрю Ллойд Уэббер, написавший музыку к «Суперзвезде», был моим любимым композитором с юности. Любовь к нему мне привил приятель, богемный художник Джексон. Впрочем, слово «приятель» вряд ли применимо к нему. Скорее, роковая страсть или «злой гений», как говорила моя мама.

Когда-то, до знакомства с Алексеем, я была влюблена в Джексона. Наверное, за то, что он не просто жил, как все, – нет! Он творил свою жизнь, ставил её на сцене, и репетировал, и наконец преподносил ошарашенным зрителям. По жанру его постановка смахивала на трагифарс с элементами криминальной драмы. Я в этом спектакле пробовалась на главную женскую роль – спутницы жизни талантливого алкаша, – но, слава богу, не прошла кастинг.

Время, более точный и безжалостный драматург, нежели Джексон, всё расставило по своим местам. Пропив свой талант, а также иные достоинства, Джексон сделался алкашом простым и незатейливым, как кирзовый сапог. Я же вышла замуж за Алексея, открыв в нём массу достоинств, которых не было ни в Джексоне, ни в прочих моих богемных друзьях. Например, Алексей оказался единственным, кого я смогла представить играющим с нашим будущим малышом. Думаю, это и определило выбор.

Кстати, в моих фантазиях малыш всегда был кудрявым.

Что же касается Джексона… По-настоящему его звали Валька Левин, а прозвище он получил из-за сходства с Майклом Джексоном «полунегроидного» периода. Правда, у нашего Джексона не отваливался нос, он не спал в барокамере, не совращал мальчиков – в общем, не обладал теми особенностями, которые приписывались жёлтой прессой настоящему Джексону – кто знает, может, и незаслуженно! У нашего Джексона были мелкие черты лица и семитские чёрные бархатистые глаза, похожие на африканские. Джексон был красивым, как херувим, и тощим, как жердь, еврейским юношей. На лице его не росла щетина. Он выглядел одинаково юным в девятнадцать, в двадцать пять и в тридцать три (это был последний раз, когда я его видела – в толпе, случайно). Только нежный румянец с годами бледнел, да грустная печать потасканности всё отчётливее проступала на его лице. Но свой лоск он сохранил бы, живя и на свалке, я уверена в этом.

Джексон не писал картин. То есть уже не писал. Он трудился в конторе, занимающейся «дизайном офисов» (иначе говоря, их окраской и побелкой). Его изнурённая мастурбацией рука отказывалась держать более утончённую кисть, нежели малярная. И мозг этому содействовал. Как только рука, забывшись, тянулась к художественным причиндалам, ею овладевал интенционный тремор – дрожь, усиливающаяся по мере приближения к цели. Джексон в досаде крушил мольберты и рвал холсты.

В ответ на вопрос, почему он больше не пишет, Джексон хмыкал и вместо ответа высокомерно спрашивал:

– Для кого? Кто эти судьи? Уж не вы ли?

Однажды в компании он заявил, что в его сознании постоянно рождаются шедевры и что, если их все воплотить в реальность, получится три картинных галереи. Но зачем тратить столько усилий для какого-то сброда, если он и так может созерцать плоды своего творчества.

– Вы же себя на одиночество обрекаете, – наивно заметил кто-то.

– Я не одинок! У меня есть я, – вспылил Джексон и, демонстративно отвернувшись от сброда, закинул ногу на ногу и скрестил руки на груди. Это была его любимая поза.

Можно подумать, что Джексон был мизантропом, – на самом же деле он был сумасшедшим. Причём не слегка сумасшедшим, каким полагается быть любому талантливому человеку, а настоящим шизофреником. В периоды обострений Джексон молол такое, что не приснилось бы массажистке Юле с её «психиатрическими байками». Особенно Джексона почему-то увлекала религиозная тематика.

– Иуда Искариот, предавший Христа, был его братом-близнецом, – говорил он. – Какое назначение, к примеру, имел знаменитый «поцелуй Иуды»? Объясняю для тупых. Иуда велел стражникам схватить того, кого он поцелует в Гефсиманском саду, пояснив: только не возьмите по ошибке меня, мы с ним на одно лицо, хватайте того, кто будет поцелован! И стражники, затаив дыхание, наблюдали из кустов, как один брат с поцелуем предает другого, похожего на него, как две капли воды…

Вот это поворот! Даже для Джексона крутовато…

– Это ещё не всё, – продолжал Джексон, воодушевляясь, – близнецов в действительности было трое!

Трое? Куда уж ещё можно загнуть сюжетную линию?

– В Библии упоминается некто Симон-близнец. Чьим близнецом он был, не сказано – для конспирации! Но я, – Джексон стучал по своей костлявой груди тонким пальцем, – это выяснил! Симон-близнец, как, наверное, даже ты догадалась, был близнецом Христа и Иуды! Сама понимаешь, у них ведь было три отца…

Мне становилось не по себе. Господи, прости несчастному его безумие, а меня защити от него!

– Да! – почти орал распалённый Джексон. – Иосифу-плотнику тоже должен был достаться какой-нибудь сын… по справедливости! Так вот, назначение Симона-близнеца в том, что он, скрываемый до поры до времени, инсценировал позже чудесное воскрешение Христа!

Джексон замолкал, как будто его выключили из сети, и падал, закатив глаза. Обычно так заканчивались его припадки.

У Джексона жила белая мышь Эвита, названная в честь одноимённой героини Уэббера. За его молодую жизнь у него сменилось несколько мышек, и каждую звали Эвитой. Периодически мышки дохли, и тогда Джексон хоронил очередную любимицу и шёл покупать новую. Я помню двух мышек: одна из них подохла в день нашего первого свидания с Джексоном (я застала его горько плачущим над ней), а вторая – за неделю до моего бегства из его сумасшедшего дома. Эта вторая мышь вела себя со мною безобразно: норовила укусить за палец, когда я ей просовывала еду, а то и нагадить на руку, когда я прибиралась в клетке. Каждая Эвита хотела быть единственной. Наверное, они умирали от ревности. Или их травили подружки Джексона? Впрочем, какая разница. Я уж точно никого не травила!

Джексон был не единственным исчадием в моей жизни. Меня вообще обожают маргиналы, они впиваются в меня, как клещи, и прекрасно себя чувствуют, пока я их не выгоню.

Кстати, клещ – точнейшая метафора! Помню, в детстве я подцепила клеща, и он два дня прожил у меня за ушком, попивая мою кровь. А потом я упала в обморок среди бела дня, и мама после внимательного осмотра выцарапала из меня клеща пилкой для ногтей.

Так же больно и безжалостно я потом выцарапывала из своей жизни Джексона и ему подобных – впрочем, успевших мною насытиться.

Позже я поняла, почему выбирала таких чудовищ. У чудовищ не было шансов удержаться в моей жизни, они отваливались, как грязь с ботинка, как насосавшиеся клещи, и я шла дальше – пока не встретила папу Володи и Кудряшки. В том, что их рождение было предопределено, нет никаких сомнений. Я ждала встречи с Алексеем, чтобы привести в этот мир Володю и Кудряшку, и в ожидании главного полнометражного сюжета своей жизни прокручивала короткометражные ролики. Чтобы подпитывать писательское воображение и копить материал для будущих книг. Хотя про маргиналов много не напишешь: одну-две книжки, а после становится скучно (и писать, и читать).

Выйдя замуж, я погрузилась в среду, в которой не было ничего богемного, безумного, из ряда вон выходящего. Все Джексоны мира были теперь так же далеки от моих нынешних забот, как если бы они дружно отправились на Луну и остались там навсегда сажать сады и орошать пески. И если я и вспоминала что-то связанное с Джексоном, то в основном комичные, идиотические случаи.

Но что-то всё же осталось у меня от него. Отвращение к мышам и крысам, независимо от их цвета, и (как компенсация ущерба за «мышиную фобию») страсть к Уэбберу. Джексон сумел мне внушить, что Уэббер – божественный композитор и что его The Phantom of the Opera – одно из самых великих музыкальных произведений, написанных за всю историю человечества. Я и сегодня в этом убеждена.

Так пусть мой сын учится воспринимать высокое искусство!

И он воспринимал, он вообще хорошо развивался, а сейчас вот захотел окреститься и окрестить братика. На открытке, которую Володя собирался незаметно припрятать где-нибудь в церкви, он коряво вывел: «Господи, сделай так, штобы мой Павлик зоговорил!»

Мы назначили день крестин. Крёстной Павлика попросили быть Лялю. Ляля согласилась – но так, что её согласие как-то слегка напрягало.

– Хорошо, крёстной Павлика я с удовольствием стану, – с еле уловимым нажимом на имя будущего крестника произнесла она.

Что это означало? Неужели то, что стать крёстной Володи она бы отказалась? Или согласилась бы – но без удовольствия? Было над чём поразмыслить!

Мне и прежде казалось, что Ляля относится к Володе с некоторой ревностью. И ревность эта (или зависть?) была вполне понятна. И, в общем, простительна. Володя и Лёвушка родились в один день, жили рядом, взрослели бок о бок. И каждому, кто знал обе наши семьи, было видно, что Володя превосходит товарища – ростом, силой, эрудицией.

«Я ещё не учу Лёвушку читать, – говорила Ляля. – В три года слишком рано!» Я пожимала плечами: я тоже не учила Володю читать в три года. Он научился этому самостоятельно.

Володя легко и радостно пошёл в детский сад. Лёвушка, оказавшийся в одной с ним группе, постоянно плакал и звал маму. Володя утешал его, как мог, по-своему, по-братски: хватал за плечо крупноватой для малыша рукой, тряс и орал в самое ухо: «Ёвуська! Не плакать! Не плакать!!» Не знаю, действовало ли это на Лёвушку успокаивающе, но через некоторое время он привык к садику.

На детской площадке во дворе Володя был самым рослым и, в общем-то, ловким. Правда, иногда его неосторожно толкали, и он падал во весь рост, лежал на земле и плакал до тех пор, пока я не поднимала его и не отводила в сторонку, чтобы отряхнуть и утешить.

«У него очень слабые ноги», – констатировала Ляля с удовлетворением в голосе. Я же видела, что у Володи большая голова, а сам он худенький. Голова перевешивает – и мальчик теряет равновесие и падает. Как подрастёт и вытянется, так и центр тяжести сместится, и падать он перестанет. Голова перестанет расти раньше, чем туловище! Но спорить с Лялей не имело смысла.

У Ляли вообще обо всём было своё категоричное мнение. Особенно в медицинских вопросах. Когда-то она мечтала стать врачом. Образования Ляля так и не получила, но она всё равно считала, что никто лучше неё не разбирается в том, что касается здоровья. Она постоянно давала советы другим мамам на детской площадке, как им следует оздоровлять своих детей. А взрослым настоятельно советовала пить детскую мочу. От всех болезней!

«У моего Лёвушки очень хорошая моча, – хвалилась Ляля. – Я уже чувствую результаты лечения ею!»

Помню её фишку с лимонными клизмами, якобы полезными для очистки организма. Ляля рекомендовала их всем и так увлеклась новым хобби, что за неделю расходовала килограмм лимонов. Теперь, зайдя к ней, я заставала Лялю ожесточённо давящей лимоны и сливающей сок в специальную ёмкость. «Я бодрее себя чувствую! – радостно делилась она. – Правда, живот постоянно болит, но так и должно быть, это временно. Пока не выйдут все шлаки и не погибнут все глисты…» Однако через полгода Лялино состояние ухудшилось, ей пришлось обратиться к врачу, и у неё в пищеводе обнаружили три язвы.

Я редко следовала Лялиным медицинским советам. Её это обижало.

Но неужели Ляля любит Павлика за то, что он отстаёт в развитии, а Володю, который опережает Лёвушку, она недолюбливает? Мне не хотелось так думать. И я ничем не показала Ляле, что думаю так. Тем более что крестить Павлика она согласна – и хорошо. А крёстной Володи – это давно определено – должна стать школьная подруга Ульяна, с которой мы были свидетельницами на свадьбах друг у друга.

После того как определились с крёстными мамами, подобрать детям крёстных отцов уже проще. Мы решили, что крёстным Павлика будет друг Алексея Славик Воробьёв, а крёстным Володи – мой друг Илья, которого Алексей прозвал Енотом. Действительно, прослеживалось некое сходство между добродушным маленьким Ильёй, явно принадлежащим к южной народности, и пушистым зверьком.

Крестины состоялись накануне Лялиного переезда. Это был настоящий праздник – последний для наших двух семей. Правда, моя мама и её подруга Антонина не разделяли общего веселья и в церкви стояли с хмурыми лицами. Позже мама объяснила причину их недовольства.

Дело в том, что Антонина, едва увидев Лялю, мгновенно на неё отреагировала. Ляля стояла рядом с Алексеем, держась за его локоть, хохотала, рассказывая что-то, и курила, победно выпуская дым колечками. Чуть ли не в лицо моему мужу – меня он за такое убил бы!

– А это ещё что за…? – поинтересовалась Антонина. Непечатное слово мама мне передавать не стала, но смысл был понятен.

– Это крёстная Павлика, – сухо пояснила мама. – Лучшая подруга Викиного мужа.

– Да-а? И что, Виктория не боится впускать её в свой дом?

– Видимо, нет, – вздохнула мама.

– Чему ты её учила, интересно? Только стишки сочинять? – съязвила Антонина.

И моя мама, всегда находчивая, промолчала, не нашлась с ответом.

В церкви Володя вёл себя дисциплинированно, стоял рядом со своей крёстной Ульяной и, когда его вызвали, горделиво прошествовал к батюшке, осознавая важность происходящего. Павлик же дремал у Ляли на руках (она мужественно держала его до конца крещения) и понятия не имел, куда его принесли, что за песнопения и суета вокруг него и почему ему смочили водою головку. Впрочем, он, очевидно, ничего не имел против происходящего, потому что не куксился и не плакал, а только зевал и с удовольствием потягивался, изредка морщась, когда вода попадала ему на рожицу.

Перед уходом из церкви Володя спрятал открытку со своим пожеланием за иконой Божией Матери. Он явно был рад, что Бог обязательно прочитает его просьбу и Павлик вскоре заговорит на радость всем нам. И когда я смотрела на счастливое личико старшего сына, у меня сжималось в груди, хотелось плакать. Возможно, от умиления, а может, и по какой-то другой причине.

Потом мы пили и резвились у нас дома, уже без мамы и Антонины (они не остались на «банкет»). Маленький Енот танцевал с роскошной Ульяной, а Ляля – со Славиком Воробьёвым. Поскольку Саша в день крестин сверхурочно работал, ревновать Лялю было некому. Она хохотала и плясала, изображая цыганку, опускалась на колени, отклоняла гибкое тело назад и поводила плечами, трясла несуществующими браслетами и монистами. Копна её волос – Ляля недавно начала их отращивать – моталась туда-сюда, подметала пол, потом, взметнувшись, падала ей на шею и щёки. Это было красивое зрелище; оказалось, что Ляле больше идёт игривая женственность, нежели пацанская дерзость.

Павлик, отоспавшийся на церемонии крещения, играл на полу с пустой винной бутылкой, пока мы её не отобрали, заменив пирамидкой.

– Сладкий мой! – разрыдалась Ляля, подхватывая Павлика на руки и прижимая его к груди. – Как ты без меня…

И тут я впервые ощутила, насколько наша жизнь изменится после их отъезда. Не только Павлик осиротеет без крёстной, но и мы с Алексеем – тоже…

Я ушла в ванную, закрылась там и поплакала в своё удовольствие.

Теперь придётся всегда всё делать в одиночестве: плакать, курить, варить кофе, готовить обед. Переживать семейные штормы, беспокоиться о Павлике. Идти куда-то наугад, в неизвестном направлении, улыбаясь всем встреченным в пути натянутой улыбкой, – одной.

А назавтра началась суета переезда. К Ляле и Саше приехали грузчики. Деловито выносили коробки и мебель, разобранную, как конструктор. Лёвушка, видимо, застудившийся на крестинах, с утра температурил и лежал на диване, поэтому дольше всего не удавалось эвакуировать из квартиры именно этот диван.

Ляля дважды вызывала неотложную помощь.

– Не хотят ехать! – чуть не плача, говорила она. – Прописка у нас не та теперь. Сволочи, фашисты!

Пришлось мне самой звонить в неотложку.

– Послушайте, у ребёнка температура тридцать восемь, вы обязаны приехать и вколоть жаропонижающее! Мы записываем звонки на диктофон и, если что вдруг с ребёнком, обратимся в Министерство здравоохранения, в прокуратуру – куда угодно, – пугала я врачей. – В общем, чтобы были у нас через пятнадцать минут!

Представив, как врачи едут к нам и матерятся, я улыбнулась, хоть было и невесело.

Однако на мой звонок они отреагировали, а на вызовы всемогущей Ляли – нет!

Как приятно выручить друга! Но… Ляля в ответ на моё сообщение о том, что неотложка уже в пути, лишь озабоченно кивнула и отвернулась к грузчикам. Даже не поблагодарила!

Что ж… ей сегодня не до любезностей, – как всегда, оправдала я её.

Врачи приехали, сделали Лёвушке укол, и он заснул. Саша на руках отнёс сына в машину, следом грузчики вынесли диван.

Опустевшая маленькая комнатка выглядела огромной, звуки разносились гулко, знакомые голоса, отражаясь от голых стен, казались чужими…

Теперь здесь всё чужое. И я в этих стенах – тоже.

– Викусь! Завтра приедет хозяйка квартиры, передашь ей ключи, хорошо? И деньги. – Ляля выложила передо мной на стол два ключа, прицепленных к колечку, и пухлый конверт. – Я ей позвонила, сказала, чтобы к тебе зашла.

– Хорошо… Обнимемся, что ли?

Ляля, словно спохватившись, порывисто прижала меня к себе, потом отстранила, расцеловала в обе щеки. Я в ответ обняла её и отпустила с большим трудом…

– Так, ты сиди дома, а я поехал! – сказал мне Алексей и полез в «газель», на место рядом с шофером. Он уезжал с Сашей и Лялей, чтобы помочь друзьям обустроиться, разгрузить вещи (и, конечно, отметить с ними переезд!). Для меня места в машине не нашлось, а своим ходом ехать не хотелось. Тем более мне английский надо учить, к вступительным экзаменам готовиться… Я и так потратила много времени, помогая друзьям складывать вещи.

Сыновей на выходные разобрали бабушки. Я впервые за долгое время оставалась совсем одна… Ещё не зная, кстати, что Алексей вернётся только следующим утром.

– До свидания, дорогая! Береги Павлика! – кричала Ляля, высовываясь в окно машины; ветер трепал её отрастающие густые волосы. И я в ответ махала и кричала…

Уехали. Я немного побродила по своей квартире. Потом спустилась вниз, открыла знакомую дверь оставленным мне ключом. Вошла.

Без мебели, без люстр и штор, с тёмными пятнами на обоях квартирка выглядела сиротски. И в душе моей – сиротство.

Подобрала на полу забытую Лёвушкой машинку. Представила, будто в кино увидела, как мы были счастливы здесь, как смеялись над чем-то, о чём уже никогда и не вспомнишь. Она умела создавать маленькие праздники на ровном месте. И крупные бури – тоже на ровном месте. Другой такой нет. Без неё мы с Алексеем увязнем в рутине, как в трясине, захлебнёмся в быту, перессоримся, предоставленные самим себе. Без неё всё будет иначе…

Постояла у окна, покурила в форточку, где обычно курила Ляля. Кажется, опять всплакнула… Или глаза слезятся от дыма? Выбросила хабарик и закрыла форточку, вышла и аккуратно закрыла за собой дверь. В последний раз…

Целая эпоха жизни уместилась в два года. Эпоха прекрасная и печальная, полная надежд на беззаботное счастье, вечную любовь и неиссякаемую молодость.

Я ещё не знала, что такой безоглядной дружбы, как с Лялей, у меня больше не будет. Не знала, что из овцы превращусь в кошку, которая гуляет сама по себе.

Не знала, что перелом уже произошёл и я выросла.