Глава 2

Первые шаги

Когда Павлику было два месяца, мы переехали в свою собственную квартиру.

Родители Алексея и моя мама добровольно разъехались по однокомнатным квартирам, продав одну из своих «двушек», а вторую – поменьше (то есть «двушку» семьи Алексея) – уступив нам. Все расходы они взвалили на себя, а нашей семье подарили новую жизнь. И ни разу нас ничем не попрекнули.

Конечно, жаль, что с квартирой в сталинском доме пришлось расстаться. Отказаться от просторных светлых комнат, от трёхметровых потолков, от большой квадратной кухни, где можно было принимать гостей. Всё это мы навсегда утратили, но в то же время покинули ненавистный Кировский район и лишились соседства с домостроительным комбинатом, на который выходили наши окна.

Мой покойный папа как-то рассказал прочитанную им историю женщины-обывательницы из Освенцима, жившей близ концлагеря и считавшей, что это – обычная фабрика. Папа с серьёзным видом, с каким он обычно шутил, высказал предположение: а вдруг клубы чёрного дыма, которые мы видим каждый день, засыпая и просыпаясь, знаменуют возрождение нацистских концлагерей? А мы и не знаем ничего…

Шутки помогают примириться с реальностью. Но примириться и полюбить – это не синонимы. Да я никогда и не верила в поговорку «Стерпится – слюбится». Как можно полюбить клубы чёрного дыма? Поэтому мы радовались, что переезжаем в Приморский район. Одно его название указывало на то, что там будет веселее и лучше.

Павлик два месяца прожил среди дыма. Но его, как ни странно, ничего не беспокоило: он хорошо кушал, подолгу спал и постоянно улыбался. В таком же благодушном состоянии Павлик пребывал и после переезда.

Ну а я…

Поначалу я не могла поверить, что мне выпало такое счастье. Тихая аллея с высотными домами рядом с Удельным парком, район с развитой инфраструктурой – вместо промышленного района! И отдельная крошечная «двушка»… Муж есть, детей – уже двое, хотя мне всего двадцать пять. До полного комплекта не хватает только кошки и собаки. Так у меня же на них аллергия. Значит, нам, пожалуйста, комплект без животных!

Вот оно, счастье. О чём ещё можно мечтать в начале жизни?

Разве что – о друзьях. Без них счастье какое-то неполное.

Своих школьных и студенческих друзей я растеряла, выйдя замуж за Алексея. Он почему-то не был рад моим богемным подругам, и тем более – бородатым, хипповатым приятелям. Поэтому друзей вскоре выдуло из моей жизни, как бумажных кукол – порывом ветра через форточку из комнаты маленькой девочки.

Я не особо грустила. Нужно смотреть вперёд, а не назад. И обзаводиться новыми друзьями. Семейными и «правильными». И обязательно с детьми. Путь и нашим мальчишкам компания будет.

Павлик, как и ожидалось, оказался особенным ребёнком. Он почти не кричал и не плакал, и у него было серьёзное, осмысленное лицо. Он словно испытующе смотрел в душу каждому, кто склонялся над его кроваткой или коляской. И люди удивлялись этому взгляду – называли его «нездешним», «взрослым», «проникновенным». А иногда, присмотревшись к кому-то, Павлик вдруг так же осмысленно и «взросло» улыбался, как будто узнавал поистине родное, симпатичное ему лицо.

С рождения у Павлика – длинные, тонкие пальцы. Как у пианиста. У маленького Володи, помню, были мультяшные, толстенькие, растопыренные пальчики на ручках и ножках. А у Павлика – узкие и длинные ступни, узкие ладони – и пальцы, такие длинные и гибкие, что фаланги прогибаются, как будто крошечные ручки берут аккорды на неведомом нам музыкальном инструменте…

Первое лето его жизни мы провели почти вдвоём. Володю сразу после переезда увезли на дачу родители мужа. Алексей мог бывать со мной и младшим сыном только вечером или по выходным. Я же все дни проводила с Павликом в Удельном парке.

Лето стояло жаркое и душное. Павлик лежал в коляске в трусах и в крошечной кукольной кепке. И постоянно пил воду из бутылки с соской. Как и предсказывала моя знакомая Ольга, патронажная сестра, навестившая нас, посоветовала «не поить грудничка водой», поскольку «в грудном молоке есть всё необходимое».

«Сама не пей», – мысленно желала я патронажной сестре всякий раз, когда стрелка термометра подбиралась к тридцати градусам, а Павлик искал губами соску и, захватив её ротиком, жадно пил воду.

Наши одиночные прогулки были долгими и спокойными. Когда Павлик засыпал, я учила английские слова (мои карманы были набиты бумажными карточками с формами глаголов), или читала, или записывала в блокнот очередные стихи. Но душе чего-то не хватало.

Навстречу то и дело попадались женщины с колясками; они ходили по двое, по трое или большими группками. Я скучала по общению. Пару раз с тоски выбиралась к школьной подруге Ульяне, тоже молодой маме. Но к ней нужно было ехать с коляской через весь город.

А потом с дачи привезли Володю.

Я запомнила гиперактивного, всюду лезущего рослого мальчика, которого в прошедшую зиму вместе с тяжёлыми санками с трудом утаскивала с проезжей части улицы. Растущий живот мешал воспитательному процессу. А Володя обижался, что ограничивают его свободу, и оглушительно орал. И мне, уже привыкшей к идиллии с Павликом, от воспоминаний этих становилось страшно: наш крикун вот-вот приедет! Я делилась своими страхами с мужем.

– Ты что это, – удивлялся Алексей, – совсем сбрендила? Вован – тоже твоё дитя…

Опасения развеялись в день возвращения Володи в родительский дом. Теперь это был не по годам разумный говорящий мальчик (до отъезда он произносил только отдельные слова).

Сразу после того, как мы с Алексеем обняли и поцеловали своего старшего сына, я подвела его к кроватке, в которой лежал Павлик. Володя, забывший на даче, что дома его ждёт новый родственник, насторожённо смотрел, как Павлик дрыгает ножкой, булькает, тянется ручками к веренице погремушек, подвешенных перед его личиком, бьёт по ним, меняется в лице… Вот в поле его зрения оказался Володя, и Павлик, забыв про погремушки, стал изучать незнакомого человека, наклонив голову и наморщивши лобик… И улыбнулся!

– Володя, посмотри! Это – твой брат Павлик! Ты его помнишь? Твой брат лежит…

Володя посмотрел, насупился – и вдруг взгляд его осветился узнаванием: он вспомнил!

– Ну, ну, – подбадривала я, – скажи, сынок: «Лежит брат»…

И Володя, улыбнувшись, проговорил с нежностью и, как мне показалось, с гордостью:

– Ивит бат!

Старший брат признал младшего! О чём ещё можно мечтать?

Володя заметно повзрослел за лето, проведённое на даче. А жившая с ним тётя Нина заметно похудела, у неё даже обозначилась талия.

– Чему тут удивляться, – смущённо отмахивалась она в ответ на наши комплименты, – всё лето за Вовочкой туда-сюда…

Как-то я вышла с Павликом во двор, где Алексей выгуливал на детской площадке Володю. Тот катался с железной горки с другим мальчиком, таким же круглоголовым, как наш сын, и чем-то похожим на него. У песочницы столпились мамаши, а над оживлённой группой возвышался Алексей. Он внимательно слушал кого-то, невидимого мне.

Я подошла и услыхала задорный пацанский голос:

– …Я ей говорю: щас я тебе личико попорчу! Меня уже пытались убить, уже пугали! И ты, дешёвка, не бери меня на понт!

«Кто это там такой крутой?» – подумала, пробираясь поближе. И увидела кто. Смазливый парнишка невысокого роста. Тёмные волосы, модная стрижка, кожаные штаны, кроссовки. Полыхают чернющие глаза. На поясе – мобильный телефон в целлофановом чехле, роскошь, мало кому доступная. Правда, у Алексея мобильник уже был, но у этого… существа, сразу видно, модель подороже…

И вдруг будто резануло: девушка это! Никакой не пацан, а красивая – и однозначно эмансипированная – девушка. То-то Алексей стоит, уши развесил!

– …В общем, мы с этой Юлей-массажисткой чуть друг другу в волосы не вцепились. Смотрю, её муж бежит. Отставник, дебил. И – на меня, кулаки сжимает, бычится. А я ему спокойно так: ну давай, чмошник, ударь женщину! Тебя этому в ВДВ учили? Я, повторяю, уже пуганая, меня в Баку заживо сжечь пытались, а таких, как ты, «быков» мой отец на зоне строит! И ты туда захотел?

– Ну? А он что? – нетерпеливо выспрашивали девчонки и даже ногами сучили от предвкушения подробностей дворовой «разборки».

– А что он? Забрал свою Юлю-массажистку, и смотались. Струсили. – «Крутая» девушка цыкнула зубом, в её руке появилась пачка «Салема», она вытащила и сунула в рот сигарету.

И тут моя рука независимо от моей воли метнулась к карману и с готовностью вскинулась, почти салютуя, поднося зажигалку!

Чернющие глаза скользнули по мне с интересом. Щелчок. Аккуратная голова с красиво подбритым затылком склонилась к моей руке. Вдох… выдох…

У меня закружилась голова. Возможно, от ментолового дыма.

– Ляля, – представилась она после двух затяжек. – А тебя как звать?

– Вика.

– А это – твой муж? – Она кивнула в сторону Алексея, который, смущённо посмеиваясь, тут же рядом уши грел.

– Ага… – и, не знаю, откуда набралась дерзости, выпалила: – Как он тебе? Ничего?

Ляля усмехнулась и беззастенчиво окинула моего мужа взглядом:

– Ничего… сойдёт.

Алексей покраснел – наверное, от удовольствия, – и мы все засмеялись.

– Вон она, – пронеслось в толпе. Мимо, с насмешливой улыбкой, с «косым» каре на один глаз, проскользнула массажистка Юля, соседка по дому из третьего подъезда. Полуобернулась к нам и, проходя мимо, послала Ляле воздушный поцелуй. Мне показалось – или не показалось? – что её губы прошелестели почти ласково: «Дурочка…»

– Прахады, прахады, дарагая! – ломая язык и обыгрывая свою явную принадлежность к нацменьшинству, выкрикнула Ляля. И воспроизвела красноречивый жест рукой, резко согнув ее в локте.

Волна смеха проводила уходящую женщину до самой арки.

Тут из-за Лялиной спины высунулась… почти полная её копия! Впрочем, не совсем: и нос чуть длиннее, и волосы с рыжим отливом, хотя стрижка такая же: затылок подбрит, виски удлинены. Явно подражает Ляле. Интересно, кто она?

– Аля, – сказала ей Ляля, – я домой заскочу. Покарауль Лёвушку и того мальца, который с нашими балуется. Это вот её, Викин.

Аля с готовностью кивнула, затем, бросив взгляд на детскую площадку, чертыхнулась и понеслась к горке, с которой Лёвушка и Володя, визжа от смеха, пытались столкнуть какого-то мальчика:

– Лев, Егор! А ну прекратите драться! Накажу! И ты, мальчик, не дерись!

– Егор – дружбан моего Лёвы, Алин сын. Аля – подруга моя. С тех пор как мы сюда въехали, уже несколько месяцев как родные, – объяснила Ляля, перехватив мой взгляд.

– А по возрасту одногодки? – спросила я.

– Нет, Аля моложе на восемь лет.

– Да я не про вас, а про детей, – смутилась было я, но тут же, перебив себя, переспросила: – Как – на восемь лет? А тебе сколько же?

– Мне-то уж тридцать первый год, – усмехнулась Ляля.

Ну и «пацан»! А по виду не скажешь, что она такая… зрелая.

Тут я вдруг осознала, что я делаю: провожаю Лялю до подъезда! Кстати, подъезд у нас оказался общий.

– Заходи, – предложила Ляля. – Аля смотрит за пацанами, твой муж – за младенцем. А мы с тобой кофейку попьём.

И я пошла за ней, как за кукловодом, даже не предупредив Алексея. Где-то на уровне второго этажа подумала: кажется, моё счастье становится полным!

– Ляля, я случайно услышала, – решилась спросить (язык ведь чесался), – что ты упоминала отца. Он работает на зоне?

Неужели «силовик», как мы с Алексеем?

– Мой отец – рецидивист, – сказала Ляля, как о чём-то обыденном.

Я не стала уточнять, что там у отца за «рецидивы» (явно не любви к ближнему). Срочно нужно было задать другой тупой вопрос – чтобы отвлечь внимание от моей бестактности.

– Ляля, а из-за чего вы ругались с Юлей?

– А, – она махнула рукой, не оборачиваясь, поднимаясь по ступенькам впереди меня. – Ей урок. А то… Пальцы – веером, причём и на руках, и на ногах! – и фыркнула.

В общем, вразумительного ответа на свой вопрос я не получила. Ни тогда ни потом.

Итак, моя мечта сбылась: у нас появились друзья. Ими стали Ляля и её муж Саша. Дружба родилась в тот самый день, после того как Алексей в сопровождении ликующих Володи и Лёвушки принёс из дома тарелку недоеденной пшённой каши и шмякнул её на сияющую крышу джипа Юлиного мужа, отставника!

– Это машина плохого дяди, – объяснил он мальчишкам двух с половиной лет от роду, – а плохих надо воспитывать. Поняли?

– Пояли, пояли, – радостно закивали малыши и даже в ладоши захлопали, когда к машине густой стаей (не сказать – табуном) слетелись помойные голуби.

Кстати, Алексей потом часто повторял свою «шалость» с пшёнкой, продолжая воспитывать отставника, в чём мальчишки ему охотно ассистировали.

Володя и Лёвушка родились в один день. Удивительное совпадение! В раннем возрасте они ещё и были схожи между собой. Их иногда путали собственные бабушки.

Конечно, мальчишки стали лучшими друзьями и вместе пошли в детсад. Что же касается Лёвушкиных родителей…

Саша был обычным русским парнем: не идиот, но и не особо умный, средне-специальное образование, «подкован» на уровне современного телевидения. Средняя внешность, особого стиля у него не было, но джинсы и куртка добротные. Вот весь портрет – добавить нечего. В компании с ним было тепло, он никогда не скандалил, не тупил и не «перебирал». При этом не помню, чтобы Саша хоть раз сказал что-то внятное. Не промычал, а именно сказал.

Зато Ляля была необычной – и нерусской – девушкой.

В действительности ее звали Лала, она проговорилась как-то и больше к этой теме не возвращалась. Лала, то есть Ляля, была армянкой из Баку. Когда я на неё смотрела, я думала, что это о ней – вернее, о прапрабабушке её – писал А. П. Чехов в рассказе «Красавицы». Там герой, оказавшийся в горном армянском селении, пережил настоящее потрясение, увидев красавицу – простую армянскую девочку, даже не подозревавшую о том, какой дар – или проклятье – она получила при рождении и какой силой воздействия на людей обладает её удивительная красота.

Осознавала ли Ляля, что она не такая, как все? Конечно, понимала, что она красива, но знала ли масштабы своей чудовищной красоты, которую не сумели угробить замужество, роды и жизнь в блочном доме-«корабле» среди убогих новостроек?

«Какой мезальянс! – воскликнут некоторые. – Неужели такая женщина не могла достаться неординарному мужчине? При чём тут какой-то Саша?»

Ну, в Саше всё-таки что-то было, не совсем он полное чмо. И худших мужиков любят женщины! Сашу отличало специфическое обаяние: он нравился миловидным девочкам, работающим в салонах красоты или продающим косметику в «Рив Гош». В одном из таких мест Саша «подцепил» Лялю, влюбился в неё и склонил, как говорят, «к сожительству». А когда она забеременела, честно женился.

Для Саши решение жениться было сродни героизму. Сашу поедали болезни: язва, панкреатит, цирроз, и врачи рекомендовали ему сменить работу на более лёгкую. Но он не хотел менять работу, он обожал жену и калымил на стройке, зарабатывал деньги для неё, тратил остатки здоровья на неё. И когда Ляля вытаскивала его, всегда вялого, «посидеть в компании», он хмуро смотрел из угла, как жена с кем-то флиртует, хохочет, показывая ослепительные зубы (во дворе девчонки обсуждали ее улыбку, склоняясь к мысли, что «наверное, металлокерамика»).

Более-менее охотно Саша ходил к нам. Видимо, потому, что идти недалеко, а после посиделок всего три этажа ковылять до своего дивана. И Саша послушно сидел до полуночи. Ровно в двенадцать, как оборотень, вдруг воскресал: спохватившись, торопил Лялю, и они уходили, унося Лёвушку, успевшего заснуть на диванчике в нашей детской.

Каждое утро я отводила Володю в садик. Павлик ещё крепко спал – у него был здоровый сон, он не путал день с ночью и просыпался, когда я, переделав утренние дела, была уже готова с ним тетешкаться.

Каждое утро мы с Володей ждали Лялю и Лёвушку на лестничной площадке. Слушали, как Ляля грозно окликает сына, поторапливая его: «Лев!» И ещё грознее: «Ле-е-эв!!» Испуганный Лёвушка, встрепенувшись, начинал суетиться, одевался и обувался, роняя свои вещи. Наконец они выплывали из квартиры. И мы шли, они – впереди, мы – позади. Лёвушка всю дорогу выворачивал голову, оглядывался на Володю, словно боялся, что тот отстанет и не придёт в садик вместе с ним.

По дороге домой я стреляла у Ляли сигарету. Курили, с удовольствием смакуя первые утренние затяжки.

К вечеру курение превращалось в каторгу, никакого удовольствия – только глотку драло от десятой, а то и двадцатой по счёту сигареты. Но первая утренняя затяжка – блаженство! Никакой бокал вина, никакой самый изысканный десерт не идут в сравнение.

Мы приходили к Ляле, выпивали по чашке кофе, а потом я спешила домой. Если Павлик ещё не проснулся, значит, пора будить его. День должен протекать в привычном ритме, нигде не «провисая».

Остаток дня съедала бытовуха. Вечером приходил с работы Алексей, иногда трезвый, а иногда и нет. В «нетрезвые» вечера он чаще был благодушен, с порога умилённо рычал: «Где Павлик?» Оказавшись у кроватки, вынимал младенца, строго и взыскательно глядевшего на него чёрными глазками, тискал, дурашливо пищал: «Пьявлик, Пьявлик!» Тогда, помню, меня это раздражало – а позже, наоборот, вспоминалось в числе самых трогательных моментов семейной жизни.

Ужинали тем, что бог послал. И – я даже не отходила ко сну, я в него просто вываливалась.

Зато какие праздники были в те вечера, которые мы проводили с Лялей и Сашей!

Собирались у нас, потому что квартира побольше. Мы с Лялей готовили ужин, то есть готовила она, а я ассистировала. Ляля была превосходным кулинаром, причём знала не только армянскую национальную кухню. Остаток вечера сидели за роскошным, по нашим меркам, столом, ели, пили и трепались. Дети играли в соседней комнате. Всякий раз после этих игрищ мы выгребали из-за Володиной кроватки два-три мешка поломанных игрушек. Мой находчивый муж Алексей окрестил такие развалы «складами дохлых негров».

Так проходили недели, месяцы. И с каждым днём их течение словно замедлялось, как будто они буксовали, застревая в грязи, вместо того чтобы легко и свободно катиться. Недели и месяцы у меня, человека стремительного, текли теперь однообразно и тупо. Ничего не менялось в жизни (разве что дети в размере увеличивались). Хотя дел, конечно, хватало, но и они, дела эти, тоже были однообразные, монотонные и предсказуемые. И к вечеру я выматывалась этим однообразием так, что безумно хотелось удрать куда-нибудь из дома – хоть ненадолго, хоть на полчасика…

Мне вообще трудно долго усидеть на одном месте. В младших классах учительница писала в моём дневнике: «На уроках так вертится, что падает в проход!» Я взрослела и уже с трудом высиживала лекции в университете, потом – рабочие совещания. Лезла на стенку в театре, с трудом воспринимая вялотекущего, тягомотного Вагнера. Удирала из музеев, не дожидаясь окончания экскурсий…

И теперь стоило Алексею вернуться с работы, как я прямо в прихожей совала ему в руки Павлика и убегала из дома.

Звёзды мрачно смотрели в обшарпанный двор. Я проходила мимо помоек, неказистой детской площадки, выходила через арку и шла к метро «Пионерская», где клубилась жизнь, казавшаяся издалека соблазнительной. Потому что там выпивали, смеялись… дружили…

Впрочем, вблизи жизнь эта оказывалась довольно-таки ханыжной и такой же неказистой, как моя собственная. Нет, ещё хуже – потому что я если и была маргиналом без цели и надежды что-либо изменить, то меня можно было смело отнести к маргинальной элите! Я много читала, сочиняла стихи, пыталась даже писать диссертацию, на что не каждый замахнётся. Всё это возводило меня в собственных глазах в статус людей деятельных, целеустремлённых – и не беда, что мои стихи того периода были кошмарны, а диссертация вскоре оказалась заброшена лет на десять. Всё равно я была особенной и, конечно, искала особенного времяпровождения, с душещипательными разговорами о вечном, о литературе и культуре. И среди шалманов и забегаловок мне скоро становилось ещё тоскливей, чем дома. Поэтому, пройдя пару кварталов, выкурив одну-две сигареты, я возвращалась домой.

Поздний вечер был лучшим временем суток: очередной бездарный день катился туда, где ему самое место, – в невозвратную яму. И меня это устраивало.

По нашему двору бродила то ли сумасшедшая, то ли просто алкоголичка Вера Васильевна, её все знали. Пьяненькая, старенькая. В диком пиджаке, красном в белый горох, с красным бантом в седых патлах. Она подходила к молодым мамам с колясками вроде меня и жалела их, выражала сочувствие: «Бедная моя! Что, уснул кровосос, наелся, наорался? Ну, порадуйся… подыши воздухом, погуляй… Я сама троих таких выродила, выкормила, всё здоровье им отдала и все деньги… А отдавши, сказала: „Катитесь на все четыре стороны, сволочи, и не смейте даже про внуков заикаться мне!“ И вот – живу как королева и нисколько не жалею о молодости ушедшей…

Так что – придут и твои времена, девочка! Вырастишь, выгонишь своё чудовище, и мы с тобой эту радость отметим!»

Молодым мамам становилось жутко. Они избегали её и, завидев вдалеке, объезжали со своими колясками. Только я никуда не сворачивала. Подходила, здоровалась с сумасшедшей, останавливалась поболтать. В том числе о литературе и культуре (она когда-то преподавала в вузе философию марксизма-ленинизма).

С Лялей на такие темы не поговоришь. Ляля только школу окончила. Зато можно показать ей свои стихи или пересказать прочитанную книгу.

Ляля меня слушала, хвалила: «Ой, я просто обожаю такие истории! Сколько ты всего знаешь – здорово!» Её наивность и серость почему-то не раздражали. Наверное, потому, что её жизнь, по её же собственным рассказам, была интереснее любого романа. Ей ничего не нужно было выдумывать, чтобы произвести впечатление.

А вот я с детства что-то выдумывала. У меня ведь ничего интересного не было. Обычные папа и мама с обычной родительской опекой. Позже – муж, обычный мент. Квартира – даже хуже, чем обычная… Правда, отдельная и своя. А Ляля жила на съёмной хате.

И всё равно она была моим божеством. Какая у неё была улыбка! И плевать, даже если металлокерамика. Я считала Лялю совершенством и болезненно ревновала к остальным ее подругам.

Да, что-что, а дружить она умела. Не просто подруга, а благодетельница, добрый ангел чужих семей. У Ляли была подружка Света, которую она подкармливала и которая, узнав, что забеременела от случайного парня, не матери бросилась звонить, а Ляле. И Ляля стала крёстной, скорее даже второй мамой, Светиной малышки. С самых родов, на которых она присутствовала.

Ну и, конечно, Аля, которая старалась походить на Лялю во всём (Алексей называл её «овца Аля»). Алю вместе с Егором приходилось звать на наши посиделки. Хотя я могла бы без них обойтись. Толку от Али в компании – ноль: сидит с вытянутым лицом, ни одной шутки не расскажет, даже не засмеётся над чем-то от нас услышанным. Просто предмет мебели, который почему-то выпивает и кушает… Хотя нет, всё-таки посуду она мыла и следы наших молодых буйств подчищала, если мы что-то крушили или пачкали. Чаще всего «разгромы» учинял мой муж Алексей, в этом деле он был крупным специалистом. Ляля на следующий день выражала ему порицание – так, что Алексею и вправду на какое-то время делалось стыдно. Меня он давно не стыдился.

Алексеем вообще трудно управлять. Но разве не этим он мне и понравился? Мы только начали встречаться, как он при мне кому-то заехал в глаз. Кажется, даже за меня заступился. Тогда, в девяностые, девушки могли нарваться на хамство среди бела дня. В общем, он поразил моё воображение – и стал мужем, не успела я опомниться! Даже родители, привередливые в вопросах моей личной жизни, благословили наш союз.

И вот – Ляля его урезонивает, и этот бузотёр на цырлах стоит перед ней. Вроде и не мой муж…

Иногда на Лялю «накатывало». Почему, с чего – не ясно. Но Ляля вдруг выдавала такое, что я не находилась с ответом.

– Ты что думаешь, – заводилась она на пустом месте, – я не способна была получить образование? Да ты даже не представляешь себе, каким я могла стать врачом! Или юристом! Но меня папа с мамой не кормили до замужества, как некоторых! Я тут, в Питере, за выживание боролась!

Я грустно смотрела на Лялю и молчала, чувствуя непонятную вину перед ней.

– Чего уставилась? – говорила она в другой раз. – Чего молчишь? Опять какую-нибудь гадость про меня думаешь? А ну пошла отсюда!

В такие моменты я почему-то вспоминала грубых, неотёсанных подруг из моего сельского детства, тоже с какими-то дикими обидами.

«Чё зыришь? – говорила моя одноклассница Валька. – Чё молчишь? Борзеешь, длинная?» – и, вдруг сдёрнув с моего рыжего «хвоста» импортную заколку-бабочку, кидала её в грязную лужу. Или отбирала привезённый из Ленинграда пенал на магнитной застёжке (предмет зависти одноклассников) и, корча рожи, прыгала с ним по классу. Потрошила его, выдирала чудесный магнит… Я и тогда уже всё понимала. И так же молчала, не умея дать отпор невоспитанной завистливой дряни.

Слава богу, Лялю быстро отпускало. Правда, ненадолго.

Конечно, перепадало от неё не только мне (хотя мне – чаще и обиднее). Иногда Лялю «плющило» так, что она орала, топала ногами, швыряла на пол посуду. «Навсегда» выгоняла подруг, попавших под горячую руку, и те, плача, расходились по домам.

Я тоже приходила домой, забиралась в кресло, сжималась в комок и сидела в ступоре. Было ясно, что Ляля скоро успокоится, пожалеет о срыве, позовёт меня, выдумав повод… а потом обнимет, расплачется и будет просить прощения. Будет искренней, тёплой, родной. А если так, то зачем драматизировать?

И я терпела. Ляля всё-таки играла огромную роль в моей жизни. Ляля и Саша (настолько, насколько Саша вообще был самостоятельной единицей) стали для нас с Алексеем тем, чем не смогли стать даже дети: цементом. Домик нашей семьи разваливался, а они зацементировали трещины в несущих стенах. Если их убрать, у нас не останется не то что общих друзей, но и общих интересов.

Я старалась не думать о том, что Алексей меняется в присутствии Ляли. Он становился угодливым, смущался и даже краснел. Но почему? Может, питает к ней особенные чувства?

Однажды Ляля перестала со мной разговаривать.

Что произошло? Ровным счётом ничего. Просто её взгляд, всегда живой, для меня сделался пустым. В ответ на моё приветствие она равнодушно кивала и проходила мимо, таща за руку Лёвушку, который норовил задержаться, чтобы пообщаться с моим сыном.

– Мне нужно в гости к Ёвуське, – серьёзно говорил трёхлетний Володя. – Понимаешь, мама? Почему мы больше не ходим к тёте Яле?

Я не знала, что ответить сыну. Я и сама скучала по друзьям (неужели теперь уже бывшим?). Конечно, Лёвушка – это Володино божество, а Саша – вообще никто. Мне не хватало Ляли! Какие тяготы и заботы заставляли её теперь уходить так рано из дома вместе с Лёвушкой? Почему она не приводит его в садик? И кто может ответить мне на эти вопросы – неужели овца Аля?

Ближе к зиме одиночество стало затягивать меня в чёрную воронку. Там, в воронке, ничего не было. Одна пустота…

Весь день я проводила с Павликом, то есть вроде была и не одинока. Но ведь Павлик не разговаривал. А больше у меня никого не было. Володя был в детском саду. Мама приезжала раз в месяц. Да и чем бы она мне помогла? Её теперь интересовали только здоровье и кормёжки внуков, а о выросшей дочке пускай муж заботится.

Одиночество моё уже не разбавлялось ни лепетом Володи, приведённого из садика, ни редкими раздражёнными репликами Алексея, предназначенными даже не мне, а персонажу фильма, соседу или вышедшей из строя бытовой технике. Пустота поселилась во мне, обжилась и начала разрастаться. По вечерам я, как прежде, выбегала из дома, но не прогуливалась, не дышала воздухом – стояла в неуютном дворе и смотрела вверх. Огромные звёзды висели над головой, как лампочки в казённом учреждении, и, глядя на них, я думала, что вот так же молчаливо, холодно они будут висеть и тогда, когда меня не станет… От этих мыслей становилось зябко. Я бежала обратно в подъезд, как будто за мной гнались.

От экзистенциальных проблем здоровые люди не свихиваются. Здоровым людям, с ума сошедшим, как правило, не хватает какого-то вещества в организме. В моём случае веществ, которых не хватало, было два: кальций и серотонин.

Двое мальчишек за три года выпили мою жизненную энергию, съели мои серотонин и кальций. Но я тогда этого не знала и не налегла на содержащие ценные вещества бананы и творог. У меня, наоборот, пропал аппетит. Это было началом болезни по имени депрессия.

Что осталось от того периода? Абсолютно ничего; свои мрачные стихи и рассказы я написала позднее. Я на какое-то время вышла из строя и, очевидно, лежала целыми днями, уткнувшись в стенку, не думая и не чувствуя, поскольку попросту ничего не помню и, соответственно, не могу рассказать о том периоде. Кто отпрашивался с работы, чтобы заниматься Павликом, – Алексей, тётя Нина или моя мама, – не знаю. Сколько продлились мои вынужденные каникулы? Что-то около трёх недель.

Повезло, что мама нашла хорошего психиатра и тот прописал мне микстуру Кватера. Никаких антидепрессантов, нейролептиков; простое дедовское средство, настоянное на травах. Ну а то, что в состав этого зелья входит бромид (вещество, тормозящее любовное желание), так это проблема Алексея, а не моя.

Надо сказать, мы с мужем вообще отдалились друг от друга. По крайней мере, я вернулась в жизнь уже с чётким пониманием того, что я одинока, что никого у меня нет, кроме детей и внезапно прорезавшихся творческих амбиций.

В детстве я просыпалась по ночам и вылезала из кровати, чтобы записать в тетрадку стишок или рассказ. Помню, папа выдирал патрон из моей настольной лампы: вывинчивание лампочки казалось недостаточно действенной мерой.

Позже творческий источник иссяк; работа в милиции и брак с Алексеем не способствовали его подпитке. Зато невроз способствовал! Первое, что я сделала на пути к новой жизни, – потребовала у Алексея купить мне компьютер. Именно потребовала. И добилась! И теперь каждый день, уложив Павлика поспать после прогулки, я садилась за «компьютерный стол». На самом деле это был тот же обеденный стол-книжка, на котором я пеленала детей и который давно не накрывали для гостей.

Каждый день я писала – дисциплинированно, по два часа. Хорошо помню свой первый оконченный роман, файлы которого я потом со стыдом удалила из компьютера. То была история любви немецкого солдата и русской девушки. Любовь, конечно, заканчивалась трагически, как и положено завершаться всем патологическим, запредельным историям. Зато спустя полвека встречались их разнополые половозрелые внуки и разворачивалась уже совсем другая история…

Кроме внутренних, глубоко интимных и потому никем не оценённых перемен, во мне за три недели больше ничего не изменилось. Правда, молоко пропало. Ну, так и Павлик подрос. Вот-вот пойдёт своими ножками. В грудном кормлении больше нет необходимости.

В последний день, когда я попыталась приложить его к груди, Павлик быстро задремал и, вяло почмокав, вскоре выплюнул сосок. Я долго укачивала его на руках, с грустью думая о том, что, наверное, больше никогда не буду кормить малыша. Он был такой красивый, в голубом вязаном костюмчике, с круглой, абсолютно правильной, густо покрытой чёрненькими волосиками головой. Во всех отношениях приятное тёплое существо, никогда не оравшее гнусно, не доставлявшее никому хлопот, спит у меня на руках.

Как я могу предать это существо? Какие ещё неврозы, если я – мама?

Ляля вернулась в нашу жизнь в новогодний вечер, как живой подарок.

Две тысячи третий год мы встретили своеобразно: без электричества, без холодной воды (пришлось кипятком мыть посуду и кипятить в чайнике техническую воду), зато с семейным скандалом. После часа ругани Алексей, полноценно отметивший праздник на работе (и, видимо, поэтому злой), полез в подвал проверять пробки и наткнулся на свору собак. «Там была настоящая собачья свадьба! – почти с ужасом рассказывал он. – В двадцатиградусный мороз! А я думал, это только весной у них…»

Замёрзший, с порванной штаниной, зато протрезвевший Алексей вернулся домой. И мы, так и не дозвонившись до аварийной службы, в одиннадцатом часу помирились и легли спать. Я пыталась уснуть под фейерверки, громыхавшие с улицы, под стуки и причитания мужика, застрявшего в лифте на нашем этаже, – но тут зазвонил телефон. Алексей, ворча и натыкаясь на мебель, пошёл отвечать на звонок.

– Алло, – услышала я его хмурый голос.

После небольшой паузы он заговорил уже другим тоном, почти заискивающе:

– Ляля, это ты? Да, это я – Лёха! Ляля, а почему так официально: Алексея, Викторию? Ладно, и тебе счастья… Может, придёшь?

Ему что-то ответили, и он, помолчав, проговорил:

– Понятно… Мы тоже спим. У нас всё хорошо. У Вики только невроз был… Курс лечения проходила. Что? Сейчас позову!

И в кромешной тьме я бежала, неслась к Алексею, чтобы выхватить у него трубку.

– Привет! – весело крикнула Ляля – казалось, из-за тридевяти земель. – Ты что меня пугаешь? Какой ещё невроз? Совсем нельзя без присмотра тебя оставить? Ох, дождёшься, наведу я порядок в вашем семействе!

– Ляля, как ты? Где ты пропадала?

– Нигде я не пропадала. У Светы мать слегла, а Света только что устроилась на работу продавцом, сутки через сутки. Вот мы с Лёвушкой и возились два месяца с её дочкой. Устала – ты не представляешь как! Хорошо, что Светина мать поправилась…

Значит, полоса отчуждения миновала, Ляля вернулась и всё будет как раньше?

– Я по тебе соскучилась, – продолжала Ляля. – Сегодня, конечно, эти клоуны нам праздник испортили. Но завтра мы с Сашей вас ждём. Придёте?

…Я заснула счастливая, и только в третьем часу. Но под утро свет зажёгся везде! Заплакали разбуженные дети, зачертыхался Алексей…

Наступил новый год – или новая полоса в нашей жизни.

– Ты мало занимаешься с Павликом, – упрекала меня Ляля. – Он до сих пор не приучен к горшку.

– Но… ему же девять месяцев всего. – Я пожимала плечами.

– Мой Лёвушка уже в два месяца писал по расписанию, – похвасталась Ляля.

Я молчала. Мне, какому-никакому педагогу и психологу, было известно, что, когда ребёнку два месяца, приучить к чему-либо родители могут только себя.

– И не ползает он! А должен ползать.

– А может, он рождён летать? – позволила себе пошутить я.

Ну, встаёт же. Не все дети ползают, кто-то, встав на ножки, сразу идёт…

– Слушай, что я тебе говорю! – взвилась Ляля. – С ребёнком заниматься надо. А ты… Девчонки тебя потеряли – когда ты последний раз выходила с ним на прогулку, а? А говорить его ты учишь? Названия предметов повторяешь? У меня Лёвушка к году фразами уже говорил!

Явилась, блин, мать Тереза! Бросила меня на два месяца, а теперь… Я открывала рот, чтобы возразить, и тут же закрывала, понимая, что если посмею упрекнуть Лялю, поспорить с ней – потеряю её. Причём уже навсегда.

Каждый день я сажала перед собой Павлика в кресло-шезлонг и, как попугай, произносила названия бытовых предметов, показывая на них и заставляя повторять за мной. Павлик улыбался, сладко раскрывая «птичий» ротик, искренне радуясь мне и булькая. Ничего учить не хотел, звукам не подражал. Я ставила креслице на пол, включала ему мультфильмы и уходила поплакать в ванную.

Однажды Сашу скрутил страшный приступ панкреатита. Он даже не вышел на работу в свою смену. Поначалу, как потом рассказала Ляля, Саша запрещал ей вызывать доктора, отлеживался дома, надеясь, что «полегчает». Но не легчало. К вечеру Саша мог уже только мычать от боли. Отвернувшись к стенке, он корчился, скрёб пальцами обои и уже не возражал против врачебного вмешательства.

Ляля прибежала к нам. Был поздний вечер, почти ночь. Мы с Алексеем спустились к ним вниз и вместе с Лялей вызвали скорую помощь.

Диспетчер, принимавший вызов, сразу спросил, есть ли в доме лифт. Узнав, что лифт не работает, предупредил: придётся нам самим спустить больного вниз. Никто его не потащит на своём горбу с шестого этажа, в медицинской бригаде нет грузчиков.

Скорая ещё находилась в пути, когда полуживой Саша взял свою сумку, попрощался с нами и медленно начал спускаться. Казалось, сто лет прошло, прежде чем там, внизу, хлопнула подъездная дверь.

Мы подошли к окну. Саша, стоя на коленях у подъезда, блевал в сугроб. А потом стал медленно заваливаться на бок. Ляля рванулась к выходу, но Алексей остановил её: во двор уже въезжала машина скорой помощи. Саше хватило сил дойти до салона самостоятельно; мы видели, как он брёл, опираясь на руку пожилой фельдшерицы. Всё. Увезли.

– Пошли к нам, – предложил Алексей Ляле. – Лёвушка спит, чего тебе одной сидеть?

И мы отправились к нам. Заварили крепкого чаю. Говорить ни о чём не хотелось. У меня вообще не было настроения смотреть на Лялю, слушать её, сочувствовать ей. Двумя днями раньше она накричала на меня ни с того ни с сего, на пустом месте, а появившемуся некстати Алексею, попытавшемуся выступить в роли миротворца, посоветовала сдать меня «обратно в сумасшедший дом». «Надоели мне твои стихи! – кричала Ляля, выталкивая меня из своей квартиры. – И ты мне надоела, понятно?» – «Ляля! Ну чем я перед тобой провинилась?» – «Чем-чем! Тем, что ты меня за человека не считаешь – звезда, твою мать!» Я ушла, как оплёванная, и дала себе «страшную клятву» никогда больше не переступать порога Лялькиного дома…

И вот из-за Сашиного приступа, из-за того, что он чуть не загнулся, тираническая Ляля снова сидит передо мной! Притом такая потерянная и несчастная, что трудно узнать в ней позавчерашнюю дикую тигрицу и бешеную обезьяну «в одном флаконе».

– Простите, родные, – проговорила вдруг Ляля и расплакалась. – Я виновата перед вами. Прости, Викуся…

И меня «отпустило». Ну какие тут могут быть обиды? Саша в больнице, и у Ляли сейчас никого не осталось, кроме нас с Алексеем (в тот момент я искренне думала, что это так!). Да и виновата ли она перед нами? Характер тяжёлый – это да, но какая жизнь? Мы с Алексеем подошли к Ляле с двух сторон, молча обняли её.

В тот вечер Ляля полночи просидела у нас. Пережитый стресс выходил из неё; она рассказывала о своей жизни в Баку такое, чего мы ещё не слышали.

– Когда началась война в Карабахе, азербайджанцы из своих аулов пришли к нам. Спустились с гор, армян погнали с работы и из домов и давай Баку загаживать. Помои из окон на улицу выливали. Наших девушек начали насиловать. Мы сразу поняли, что надо бежать оттуда. Мама-то – украинка, но мы с сестрой Рузанной – армянки наполовину!

Ляля помолчала, словно собираясь с силами, а потом продолжала (чувствовалось, что говорить ей тяжело):

– У меня как раз беда случилась: любимый, с которым мы жили вместе, уехал навсегда. Он был ливийцем, в Баку на врача учился. И когда возник между нашими государствами политический конфликт, их сразу отозвали. Проводила в аэропорт, посмотрела, как он идёт на регистрацию, – будто сердце из груди моей вырвали…

Я слушала, боясь даже дышать. Ляля всхлипнула, как маленькая девочка:

– Больше я его не видела… Сначала умереть хотела, ради мамы осталась… А тут сестру мою Рузанну питерец замуж позвал. Решили: надо всем собираться и ехать! Отец наш уже в тюрьме сидел. Мне было двенадцать лет, когда его посадили, Рузанке – тринадцать. И мы перед отъездом пришли в тюрьму попрощаться с ним. Увидели его: худого, ощипанного, полуживого. Мне даже смешно стало. Смотрю: Рузанка плачет… Она вообще добрая душа у меня. Я-то всегда была злая, вот и тут – расхохоталась отцу в лицо. А что, что хорошего мы с сестрой от него видели? В детстве – одни подзатыльники, в юности – один стыд за него, и ни платьев, ни туфелек – ничего не подарил нам ни разу. Конечно, сострадания у меня к нему не было. Стою и хохочу. А он вдруг заплакал, по-волчьи взвыл: «Лалочка, доченька, прости! Последний раз ведь видимся!» А я стою, смеюсь. И вдруг понимаю, что у меня истерика, не могу остановиться… Потом мы с сестрой ушли и больше его не видели.

Ляля закурила; бледные пальцы с сигаретой подрагивали. Я чувствовала растерянность, сострадание. Алексей, похоже, тоже.

– Мы готовились к отъезду, я ещё работала на заводе, – продолжала Ляля. – До этого у меня офисная работа была – администратор в гостинице. Понятное дело, оттуда сразу выгнали, азербайджанца назначили… И вот однажды они за нами пришли. Автобус с чёрными шторками на окнах – как катафалк! – въехал на территорию завода. Охранник-армянин пытался не пропускать – его застрелили. Собрали и вывезли с завода всех армян. А меня азербайджанец Орхан спрятал, он глухонемой был, уборщик. Дружили мы с ним. Смотрю – бежит ко мне через цех, мычит, руками машет. Тянет за рукав, и я, ничего не понимая, иду за ним. Он меня заводит в свою подсобку, жестами успокаивает: всё будет хорошо… Запер и ушёл. Какой-то шум снаружи доносился, но что там происходило, я не знала. Просто было очень страшно. Мы уже привыкли бояться. Потом Орхан вернулся, открыл дверь и меня оттуда вывел… На заводе – ни души. Вышли во двор. Лежит на земле убитый охранник, и всё. Куда люди девались? Больше их никто никогда не видел… Смотрю, вокруг завода моя мать бегает и голосит…

Ляля заплакала, закрыла лицо руками. Сквозь всхлипывания мы еле могли разобрать её слова:

– Потом ещё к нам во двор ворвались. Соседку в костёр бросили… Меня тоже пытались, но я вырвалась и убежала, а соседку поймали. Её удалось спасти, но обгорела сильно…

Мы обнимали её, утешали и гладили. Время словно остановилось…

– Ой, ребята, – спохватилась вдруг Ляля. – У меня ведь Лёвушка один. Я пойду.

Мы с Лёхой ещё посидели на кухне вдвоём после Лялиного ухода. Какое-то потепление снизошло на наши души. Какой-то проблеск любви загорелся в глазах.

Что ни говори, а всё-таки Ляля – в радости или в горе – благотворно действует на нашу семью!

Павлик подрастал и становился безумно кудрявым. Ничего удивительного: у меня в роду были кудрявые люди. Например, я – до рождения Павлика. Или мой дедушка Саша. Сколько я его помню, дедушка смотрел на меня с большого портрета: синие глаза, нежный розовый румянец (портрет был дорогой, с ретушью), гимнастёрка, строгий, немного грустный взгляд. И кудри надо лбом…

Впрочем, кудри могли передаться Павлику не только по моей линии. И тетя Нина была кудрявой (после мытья головы – вообще весёлый барашек). И Алексей, мой муж. Разве не кудрявым чубом, таким несовременным, но завлекательным, он покорил моё сердце? Может быть, потому, что кудри придавали Алексею сходство с красавцем дедушкой на портрете?

Но всё равно мы удивлялись и умилялись, глядя, как голова Павлика покрывается колечками. Волосы у него были каштановые, густые, красивые. Благодаря отросшим кудрям, которые нам жалко было стричь, его на улице принимали за девочку…

А вот старшему сыну Володе кудрей не досталось.

Рос Павлик тощеньким (каким родился, таким и остался). Первые шаги он сделал в Центре реабилитации детей с задержкой развития, куда нам дал направление участковый врач. Павлику уже исполнился год, но он так и не пошёл, и нас направили на реабилитацию по нашей просьбе. Впрочем, врач уверял, что задержка незначительна: многие дети начинают самостоятельно ходить после года.

В первый же день, как только мы заселились в палату дневного стационара, нам принесли огромную тарелку борща. Павлик припрыгивал в кроватке с деревянными прутьями, словно воробушек, что-то щебеча на непонятном языке (первых слов, как и первых шагов, мы тоже ещё не дождались), я с книгой на коленях сидела рядом и ждала доктора. На окнах не было штор, и солнце нещадно заливало комнату, отчего все казались рыжими, а Кудряшка был просто в золотом нимбе. Крупная женщина в белом халате, окружённая паровым облаком, от которого веяло ароматом горячей пищи, внесла на подносе тарелку и поставила на нашу тумбочку. И перехватив мой удивленный взгляд – это ещё что? зачем? – сурово объяснила:

– Это – для Павла!

И с достоинством вышла.

Мы кормили Павлика в основном кашкой из бутылки с соской, давали пюре из протёртых овощей… ещё он любил погрызть, вернее, пососать печенье… Интересно, как он слопает это блюдо, скорее предназначенное для здорового мужика, пашущего в поле?.. А Павлик вдруг потянулся весь вперёд и даже ротик приоткрыл от предвкушения: чем-то накормят?

И я скормила ему весь борщ, а он жадно ел, облизывая ложку, и причмокивал от удовольствия, повторяя: «М-м-ням, ням-ням!»

Кто его мог научить этому? Тот же вопрос у меня возникал, когда он, совсем кроха, плакал, старательно выговаривая: «У-а! У-а!» Неужели все дети издают такие звуки? А я-то была уверена, что их выдумали взрослые, которые с помощью своих «Букварей» и кубиков объясняют подросшим детишкам, как должны вести себя малыши!

Кроме борща, в центре меня ждали и другие сюрпризы. Например, массажисткой, к которой нас направил лечащий врач, была та самая Юля – соседка по дому, Лялин «враг»!

Когда Юля впервые увидела меня на пороге массажного кабинета с Павликом на руках, она расхохоталась: «Ого, соседка? Мама Кудряшки? Вот это да…» Казалось, Юля искренне обрадовалась нам. И мне пришлось спрятать подальше свои эмоции (всё-таки Ляля… верность дружбе и всё такое…). Впрочем, сделать это было несложно – такой Юля оказалась хорошей массажисткой и рассказчицей.

Из неё так и сыпались байки. Например, о том, как одна беременная женщина, мечтавшая о сыне, после УЗИ в роддоме узнала, что носит девочку, и рыдала целыми днями. Её не могли успокоить до самых родов. Но – вот чудо! – родила она мальчишку! Юля, тогда работавшая акушеркой, лично показала матери младенца во всей красе и предложила «оценить по достоинству» его достоинства.

«Что это? Кто это? – безутешно зарыдала роженица. – Где моя девочка? Отдайте мне мою девочку!»

Оказалось, где только Юля ни работала: и в роддоме, и в реанимации, и в вытрезвителе, и в психушке. Побыла и санитаркой, и медсестрой, и акушеркой. А потом нашла себя здесь, среди больных или ослабленных детей. Её руки порхали над Павликом. Да она просто виртуозный массажист!

– Почему тебя во дворе не видно? – поинтересовалась я.

– А мы переехали! Уже три месяца живём в новом доме в Лахте. У самого моря, – сообщила Юля. И, улыбнувшись, добавила: – И, представь себе, без армянских соседок с криминальными наклонностями!

Я не удержалась и тоже улыбнулась.

Теперь каждый наш день начинался с массажа. И с Юлиных историй.

«Не расскажу Ляле», – думала я, понимая, что Ляля не простит предательства. Хотя – почему предательство? Не могу ведь я отказаться от массажей, если Павлику их назначают? И разве я виновата, что лучшая массажистка центра – Юля?

Я поймала себя на том, что мне легко и приятно общаться с Юлей. А что, собственно, я знаю о ней? Что у неё есть дочка Ксюша, ровесница Володи и Лёвушки. И муж – подполковник в отставке, моложавый крепкий мужик с седоватым ёжиком волос и холодными глазами. Что семья у них дружная; тётки в нашем дворе Юле завидовали…

Может, и Ляля завидует Юле? Оттого и возникла ссора, почти драка, в тот день, когда я впервые увидела этих девчонок…

Но я быстро прогнала нехорошие мысли. Ляля – моя лучшая подруга. А Юля – всего лишь массажистка, обслуживающий персонал.

И всё-таки в перерывах между процедурами я иногда оставляла Павлика в кроватке и забегала к Юле, звала её на перекур. Я запомнила график её массажей и знала, когда она пьёт кофе, когда курит, когда заканчивает работу. Иногда мы уходили из центра вместе. Могли посидеть в летнем кафе, пока Павлик дремал в коляске на свежем воздухе. Обменялись телефонами, чтобы продолжить общение и после выписки.

Юля, коротко стриженная, с чёлкой набок, в «стильности» не уступающая самой Ляле, словно подзаряжала меня радостью – так же, как её руки подзаряжали Павлика. И Павлик тянулся к ней: увидев Юлю, он протягивал ручки и радостно смеялся. Да и меня саму к ней тянуло!

Юля умела слушать, умела и рассказывать. Например, о своём муже-отставнике, с которым у неё – «сумасшедшая любовь». (Кто бы мог подумать!) О своей дочери, девочке-вундеркинде. О поездках семьи по всем миру. Да много о чём ещё.

Таким рассказам моей новой – счастливой! – подруги я почти завидовала, а зависть – недостойное чувство. Поэтому мне больше нравилось слушать о её работе. В основном смешные истории из практики, особенно «байки из психушки». Сколько их было… ну просто готовый материал для книги!

Однажды в дурдоме, где работала Юля, оказался молодой психопат-призывник. То есть, что призывник – психопат, установили уже на месте. После того как госпитализировали красавца из-за неадекватного поведения. Чего-то поджёг, кого-то избил, покусал сотрудников призывной комиссии… Бабушка психопата, дорастившая внука до восемнадцати лет, долго не могла поверить, что ей не светит «спихнуть» своё сокровище с рук на руки заботливому прапору. «Нельзя ему в армию, – втолковывал ей доктор, – не пойдёт он служить…» – «В этом году не пойдёт?» – переспросила бабуся. «Никогда». – «Почему??» – «Э-э… Характер, понимаете, дурной у него, окружающим с ним трудно будет». Бабуся посмотрела с отчаянием: «А мне каково?» – «Ну-у, уважаемая… Это – ваш крест». – «Сначала мой старик покойный – крест. Потом дочь гулящая. Теперь сынок её, вот этот… Что-то у меня одни кресты…» Доктор молча и сочувственно развёл руками. «Доктор, – искусственно всхлипнула бабуся, – ну, хоть в стройбат, хоть на годик… – и вдруг игриво добавила: – Я вас отблагодарю!» Доктор испуганно вздрогнул, видимо, прикинув в уме варианты «благодарности», и после небольшой заминки махнул рукой и буркнул: «Ладно… Нарисую ему акцентуацию характера – пусть служит!»

– Сколько же у тебя… материала, – восхитилась я. Для меня подобные истории только и могли быть материалом, почвой для литературы – а чем же ещё?

– Я же на восемь лет старше тебя и с шестнадцати лет работаю, – объяснила Юля.

– Тебе бы прозу писать, – позавидовала я.

– Не-а… для этого литературные способности нужны. А знаешь что? Хорошо бы нам семьями подружиться, – предложила Юля. – Пусть Ксюша и Володя вместе играют. И мужья у нас – люди служивые, ничего, что ведомства разные.

– Ну… не знаю, получится ли, – заёрзала я.

– А почему нет? Ромочка будет рад.

Ромочка, как Юля ласково называла супруга, – тот самый отставник, с которым чуть не подралась Ляля. Интересно, будет он рад узнать, почему птицы гадили на его машину и как на ней оказывалась пшённая каша?.. Нет, знакомиться с Ромочкой поближе не хотелось. Да возможно ли это – привести его к Алексею в дом? И что подумал бы маленький Володя, увидев у нас в гостях «плохого дядю», к иномарке которого они с папой приваживали окрестных голубей? Наверное, заревел бы, убежал и заперся в своей комнате, а дочку «плохого дяди» просто побил…

– Хорошо. Когда-нибудь подружимся семьями, – пообещала я.

– …Ты что-то от меня скрываешь? Признавайся что? – как ревнивая жена, докапывалась Ляля.

Чёрт бы подрал эту Лялю с её интуицией.

Вскоре Павлик самостоятельно пошёл. Что этому способствовало – борщи или массажи и иные процедуры, которые ему делали, – или просто время пришло сделать первые шаги? Кто знает.

В тот день я возвращалась из центра через Удельный парк. Павлик спал в своей сидячей коляске, а мне вдруг захотелось поваляться на солнышке и почитать, лёжа в траве. Какое счастье! Как в детстве, в Киргизии… Помню, мы с подругой Оксаной на большой перемене грелись на солнышке за школой, мяли траву и нюхали. А то прикладывали ухо к земле и слушали шум, идущий не из её недр, а с поверхности: это перемещались стада баранов, скакали редкие всадники, плуги вспарывали земную кожу, чтобы посеять хлеб…

И сейчас я лежала на городской земле, раскинувшись среди пресной травы, почти без запаха, и читала, а потом ненадолго задремала.

Проснувшись, увидела в солнечном ореоле ярко запомнившуюся картину. Павлик вылез из коляски и, пыхтя от усердия, катал ее вокруг меня, а потом резко завалил на бок! Я рассмеялась, и Павлик, обернувшись на мой смех, тоже засмеялся – и вдруг, вытянув вперёд руки и сжав кулачки, сделал два первых самостоятельных шага на тощих ножках, выдувая губками пузыри и издавая булькающие звуки – видимо, от гордости!

Какой знаменательный день, думала я, поднимая с земли плюхнувшегося на попку «ходока» и целуя раскрасневшуюся мордочку. Вот оно – счастье!