Кудряшка

Повесть

Глава 1

Врата жизни

– Кого ожидаете?

Эту фразу каждая будущая мама слышит часто. Но я не знаю ответа и только пожимаю плечами.

– Ну, кого больше хотите – мальчика или девочку?

– Мне всё равно.

Моя докторша, молодая симпатичная блондинка, смотрит удивлённо, и я оправдываюсь:

– То есть не то что всё равно, но… Да, мне всё равно, кто родится. Я его люблю независимо от пола!

Чтобы не усугублять чувство вины перед пока не родившимся младенцем (всё-таки второй, незапланированный, случайный), я стараюсь не хотеть ни мальчика, ни девочку. А то вдруг захочу мальчика, а родится девочка? Она может в пику мне стать лесбиянкой, феминисткой, чайлд-фри. Наденет вместо изысканных атрибутов женственности спецодежду силового ведомства или будет мучиться комплексами всю жизнь…

Докторша еле заметно улыбается чему-то и нажимает на… ручку? гашетку? Я не знаю, как называется этот предмет, с помощью которого она управляет камерой, находящейся во мне сейчас. Я вообще в первый раз прохожу такое УЗИ. Со старшим сыном Володей всё было проще, и пол определился сразу, стоило лишь врачу провести этой штуковиной по моему животу. А он – прячется, скрывает свою принадлежность – вероятно, не хочет, чтобы ему раньше срока покупали одежду, придумывали имя…

– А дома у вас кто? – судя по торжественно-загадочному выражению лица, она уже знает то, чего не знаю я.

– Мальчик…

Мне становится холодно, через секунду – жарко. Ну же, милая блондинка, не мучай!

– Мальчик – и мальчик! Два мальчика. Огорчена, мамаша?

Ещё чего! Была бы я огорчена, если бы в детстве имела двух братьев? Я смеюсь и плачу одновременно и мотаю головой, вызвав у докторши уже открытую улыбку.

Двое сыновей – разве это не роскошь? Разве мать двоих зрелых, состоявшихся мужчин не живёт, как королева, в заботе и достатке до глубокой старости? Чего ещё хотеть от жизни?

Не могу сказать, что рождение второго сына как-то противоречило семейным планам. Мой муж Алексей, наказывая за проделки маленького Володю, говорил: «Господи! Хоть бы на этот раз родился тихий мальчик!» При этом он с мольбой смотрел на мой живот, как будто там ещё могли его услышать и послушаться, что-то переиграть…

О «тихой девочке» Алексей и не думал. Я тоже никогда не мечтала о дочери (чтоб, как сказала бы моя мама, появилась ещё одна «хамка и грубиянка»? нет уж, избавьте!). Я мечтала о своём втором сыне! И он часто приходил ко мне во сне.

Правда, сны эти были странные и какие-то смурные…

Первый сон про Павлика я увидела, когда Володе исполнилось три месяца. Володя лежал на пеленальном столе, сооружённом из обычного обеденного стола-книжки. А рядом с ним, оттесняя реального, живого сына, оттягивая внимание от него, лежал ещё один младенец. Во сне я знала, что это – мой младший сын, хотя по величине он был крупнее старшего. И он был кудрявым.

«Какой чудесный малыш! Как жаль… Да-а, очень-очень жаль…» – раздался чей-то глухой, каркающий голос (неужели мой собственный?).

Я почему-то проснулась в панике. Но к завтраку забыла про неприятный сон. И вспомнила лишь…

Ещё сон. Я сижу в белой бесформенной одежде и держу на руках спящего кудрявого юношу, повторяя самую знаменитую в мире скульптуру Микеланджело, где Мария держит на руках мёртвого Христа. Только я обнимаю тёплого, гибкого, дышащего мальчика, не статую, и испытываю пронзительное, болезненное, хоть и светлое чувство, а где-то неподалёку звучит органная музыка.

Подростком я окончила музыкальную школу по классу фортепиано. Родители регулярно покупали абонементы в капеллу и филармонию. Я не была особенно прилежной «музыкантшей», но от звуков органа просто сходила с ума. Мне трудно было усидеть в кресле, я так ёрзала, что чуть не падала в проход. Мне хотелось ни много ни мало прожить замечательную жизнь и красиво умереть, принеся себя в жертву людям или великой цели, – и всё за минуты, пока звучали фуга или хорал…

Органная музыка, сопровождающая сон, с той поры всегда означает, что этот сон – особый, исключительный, наверняка вещий и что я буду помнить его всю жизнь.

Мы потом задавались вопросом: как он мог вообще появиться на свет? В день зачатия у меня были месячные. Поэтому, узнав о беременности, я сначала очень удивилась. Ведь этого не должно было случиться. Но тут же нахлынувшая нерациональная, ничем не объяснимая радость вытеснила тревогу и беспокойство, хоть и было понятно, что обе бабушки не придут в восторг от известия.

Да и с чего им восторгаться? Появление в семье ещё одного ребёнка означает, что моя мама теперь уж точно насядет на родителей мужа, дядю Витю и тётю Нину. Приставит каждому нож к горлу и потребует «что-то решать». Потому что моя мама не «подписывалась» жить впятером в двухкомнатной квартире, ругаться со мной и зятем и постепенно сходить с ума от детского шума и гвалта, в то время как дядя Витя и тётя Нина живут вдвоём и тоже в «двушке».

В нашей семье уже происходили подобные разборки. И тогда на фразу тёти Нины: «Надя, ты ведь одна, а нас двое…» – моя мама ответила, всплеснув руками: «То есть меня надо принести в жертву, потому что у меня мужа убили? Логично!»

Мы тогда жили бедно, да и отношения в семье, собравшей три поколения, были непростые. Я тосковала среди домашней рутины и мечтала поскорее выйти на работу. Но при этом вопреки здравому смыслу постоянно думала о будущем ребёнке, ещё одном, незапланированном, которого и в проекте не было. Я понимала, что в глазах семьи (то есть родителей) моя радость будет выглядеть преступно. Но всё-таки Алексей меня поддерживал. Не знаю, снился ли ему Кудряшка, но мы явно двигались в едином и, вероятно, нужном направлении, поэтому всё и сложилось так, что наш младший сын был зачат, а потом рождён.

Жаль, многое забыто из того периода. Но кое-что я помню. Например, первые ощущения от его присутствия в моём теле. Ни тошноты, ни причуд, связанных с едой, не было. Просто однажды на моём плоском животе, ниже пупка, проступила шишка размером с кулак. Шишка была чувствительная: стоило мне погладить её, накрыть ладонью, чтобы уловить её колебания, теплоту и пульс, как она мягко и бесшумно, словно подлодка, уходила в глубину. Сколько недель тогда было Павлику – шестнадцать, семнадцать? Да уж, надо было записывать! Никаких «бабочек в животе» в памяти не сохранилось, и потому я ничего рассказать о них не могу.

Помню и то, что у меня необыкновенно кудрявились волосы. Такого не было ни раньше ни позже. До рождения Павлика мои волосы вились, на спине лежали волной, а надо лбом закручивались спиральками. А после того как Павлик родился, мои волосы навсегда распрямились. Как будто я отдала, пожертвовала Кудряшке свои кудри.

Помню первые вещички, купленные ему в секонд-хенде на Ладожском рынке. Тогда, в двухтысячном году, мы ещё не оправились от последствий девяностых. Да и не мы одни. Но вещи были хорошие, хоть и не новые. В том секонд-хенде я впервые увидела – не ползунки, а настоящие крошечные колготки. Яркие, разноцветные: жёлтые, голубые, фиолетовые, красные. Увидела и, конечно, набрала их целый ворох. Или – кофточки на пуговичках. У Павлика не было распашонок; как только нас выписали из роддома, я надела на него кукольную кофточку. А став постарше, ещё не умея ходить, он будет щеголять в «ковбойских» клетчатых рубашках.

Ещё помню, какие бедствия преследовали нас с Кудряшкой. Обвитие пуповины вокруг его шейки. И вирусная инфекция, которую принёс домой из яслей Володя, когда у меня было шестнадцать недель. И, конечно, мой отрицательный резус-фактор…

Вот это фантастика! Когда я родилась, мне приписали положительный резус-фактор, а в ходе первой беременности он вдруг стал отрицательным! Затем, на заре второй беременности, докторша доказывала, что мой резус-фактор положительный и что я выдумщица. А на сроке в двадцать недель та же докторша, получив результаты анализов, снимала и протирала очки, моргала, ничего не понимая.

– Как у Чикатило! – воскликнула впечатлительная мама. – У него тоже менялась группа крови!

– Полная чушь, – возразил Алексей, – у него определялись разные группы по крови и по сперме, а это совсем другое дело.

– Всё гораздо проще, – объяснила школьная подруга Ульяна, муж которой, врач и исследователь, целыми днями разглядывал в микроскоп живые и мёртвые клетки. – Знаешь, как ленивые лаборантки получают результаты? Потрясла пробирку, посмотрела на свет – и вот ты «резус-положительная»…

Всё это я (будущий писатель) цепко запомнила и сохранила. Ещё бы: такая подборка нелепостей (прогнозы, сны, изменения в крови и даже мои буйнорастущие кудри) могла предварять лишь рождение уникальной личности!

А ещё я помню, как мы играли с двухлетним Володей: запускали грузовик под «железнодорожный мост».

Володе только что подарили на день рождения трёхколёсный велосипед и огромный пластмассовый грузовик с жёлтым кузовом. В кузове спокойно помещался сам владелец грузовика, на детской площадке такая машина была у одного счастливца, и я мечтала подарить своему сыну точно такую же. И мечта сбылась: семья поддержала, выделила нужную сумму денег. Я тогда ехала через весь город с Ладожского рынка и везла подарки. Неповоротливая, с животом, рискуя вывалиться из автобуса или оступиться на эскалаторе, я крепко держала в одной руке трёхколёсный велосипед, а в другой – грузовик. Мне всю дорогу помогали сердобольные граждане. А дома пришлось отвлекать внимание сына, чтобы спрятать эти чудесные вещи до момента их вручения…

Володя любил свой грузовик и целыми днями катал его по квартире. Чаще катался в нём сам. В этот раз мы играли в коридоре, и смеющийся сын с силой толкал грузовик ко мне, а я подпрыгивала, чтобы грузовик проехал «под мостом». Прыгала я с удовольствием, самозабвенно, как в детстве – через скакалку, или «резиночку», – и живот (кстати, довольно аккуратный) ничуть не мешал.

Однако вскоре начались тянущие боли внизу – но не живота, а спины. Ощущения были знакомыми: что-то близится? Я забеспокоилась и легла в постель. Вернувшийся с работы Алексей вызвал скорую.

Приехавшая старушка-фельдшер, осмотрев меня, сразу резюмировала:

– Будем рожать!

– Так ведь… преждевременно, – заволновался Алексей.

– Сколько у тебя недель? – игнорируя моего мужа, спросила меня старушка.

– Тридцать три, тридцать четыре… Рано нам ещё.

– Странно, плод крупный… Для тебя крупный. Нет, дочка, тебе уж впору… Что, мальчик, – обратилась старушка к Володе, – хочешь сестричку?

Володя ничего не понял, но заулыбался.

– У нас там братик, – возразила я.

– Нет, у меня глаз намётанный, – сказала старушка и подмигнула. – Девочка будет!

Как выяснилось позже – не угадала.

– Всё-таки, может, лучше на сохранение? – переживал Алексей.

– Врач сказал – в морг, значит, в морг! – отбрила я, процитировав бородатый анекдот.

– В общем, – сказала фельдшерица, – я вас отправлю, а там разберутся. Сегодня институт Отта дежурит, на Васильевском.

Вот это везение! В НИИ акушерства и гинекологии имени Д. О. Отта попасть я даже не мечтала! Мама рассказывала, как её подруга Антонина в сопровождении своей тёти бежала туда рожать. Поскольку в НИИ Отта просто так, с улицы, никогда никого не брали, а фельдшер скорой хотел отвезти Антонину в другое место, ей пришлось прогонять фельдшера и дожидаться схваток с интервалами в пять минут. После этого можно и к Отту. Наступила ночь, Дворцовый мост уже разводили, когда Антонина и тётя, отодвинув заграждение, вломились на него и двинулись в сторону Васильевского острова. Готовы были и вплавь! Милиционер испуганно дунул в свой свисток, но вдогонку не бросился. Антонина добралась до середины (тётя ковыляла позади), когда половинки моста стали медленно разъезжаться. Антонина перепрыгнула через образовавшуюся щель, а тётя не рискнула, перебросила ей узелок с вещами и осталась на другом берегу. Антонина успела добраться до роддома своей мечты. У входа в приёмный покой у неё отошли воды.

– А там разберутся, – повторила старушка. – Ты не бойся.

Вот уж чего я не боялась, так это родить преждевременно. Мой муж, по рассказам свекрови, родился «бройлерным» ребёнком. Я же, худышка, носила брюки сорок второго подросткового размера. По мне ли такие подвиги?

Врачи со школы запугивали меня проблемами с деторождением. И действительно, сын Володя появился на свет раньше срока – на тридцать шестой неделе – полуметровым и трёхкилограммовым. Я знала, что это – предел моих физических возможностей и что мне не светит похвастаться перед подругами богатырём-младенцем, поскольку дитя весом свыше трёх кило мне попросту не выносить.

В приёмном отделении, куда Алексея не пустили, за столом сидела плюгавая бабка, а перед ней – две девчушки в белых халатах.

– Вы тут без году неделя, – говорила им бабка, – и не знаете, что почём. А как беда стрясётся, так вас же и по судам затаскают! Скажем, если роды будут трудные и вы дитё не сумеете спасти. А если роженица помрёт? Материнская смертность, – она подняла вверх крючковатый палец, – этого в нашей профессии хуже нет!

Рассуждая так, она приняла у моей сопровождающей направление и карту и стала листать, а фельдшер, которая привезла меня, тихо сказала ей что-то и, ободряюще кивнув мне, вышла.

– Вот! – торжествуя, проговорила бабка и ткнула пальцем в записи. – Далеко ходить не надо: тут, – она указала на меня, – обвитие пуповины вокруг шейки! – При этих словах она посмотрела на меня так, как будто мне должно быть очень стыдно. – А это, знаете, какой прогноз? Поищите в своих конспектах! И ведь к нам привезли, не куда-нибудь, – она фыркнула, словно плюнула. – А то здесь чудеса творят или стационар резиновый…

– Да я ведь платно хочу, – попыталась оправдаться я.

Но бабка лишь злобно махнула рукой:

– А что толку? – И вовсе уж не к месту добавила: – Это судью вы можете за деньги купить. А врач – плати ему, не плати, – он чуда не сотворит!

Девицы сидели подавленные. Чувствовалось, что им стыдно за свою неумелость и неопытность, за то, что облегчить мою участь они не могут. А может, то был стыд за бабку, которая вела себя бестактно, да ещё примазывалась к выбранной ими профессии? Я же поняла только то, что бабку когда-то крепко обидели.

Продолжая ворчать, но уже более мирно, бабка велела мне раздеться в закутке за ширмой, выдала застиранную, куцую, почти ничего не прикрывавшую рубаху и отправила в родильное отделение. Было холодно и неуютно, но всё это я однажды уже проходила и потому не особенно нервничала.

Родильная палата для «платных» пациенток была отдельная. Никто по соседству не кричал благим матом – видимо, сутки выдались «неурожайные». Давно замечено, что это происходит массово, как миграция кабанов или самоубийство китов. Так что в тот день мне родить не светило.

Я пыталась читать какую-то книгу, наобум снятую с полки перед отъездом из дома, но не могла сосредоточиться на сюжете. Вдруг в мою палату вошла миловидная женщина-врач. Она приветливо поздоровалась, представилась Ольгой и присела на краешек кровати. Ольга дежурила, никто не рожал – ей было скучно. Мне тоже. Она спросила про срок, я ответила, тогда Ольга положила руку на мой живот и стала прислушиваться к чему-то, улыбаясь своим мыслям.

– Всё нормально, – сказала она наконец. – Завтра пойдёшь домой.

– Но я не хочу домой, – возразила я.

– Почему? – удивилась Ольга.

– Ну, как… Роддом у вас хороший…

– Уже не настолько, – вздохнула Ольга. – Знаешь, как профессор Фельдман говорил, мой учитель? Во времена Дмитрия Оскаровича Отта это был уникальный институт, а теперь остались только стены.

– А как же прогресс, инновации? – возразила я. – Отту сто лет в обед. И что же – медицина не развивалась после него?

– Я считаю, что у нас реакционная медицина, а не прогрессивная, – пожав плечами, отвечала Ольга. – Возьмём хоть бредни педиатров, которые доказывают, что не надо пеленать ручки ребёнку. А раньше младенца пеленали, и он развивал мускулатуру, пытаясь высвободиться! А директива какого-то недоучки о том, что не надо поить грудничка водой?

– А это что за чушь? – удивилась я.

– Да, тебе патронажная сестра обязательно скажет, что не нужно давать малышу воду, что всё необходимое есть в материнском молоке! Поэтому пусть мучается жаждой. Вот твои инновации! И вообще, – Ольга, видимо, не могла уже остановиться, затронув свою любимую тему, – в старину женщины рожали, сидя на корточках. Это когда невежественных повитух к ним звали. А потом, когда роды стали принимать дипломированные врачи мужчины, конечно, – они уложили рожениц на спину. Им потому что удобнее так! Мужики учат нас рожать.

– Значит, от Отта, дипломированного доктора, больше вреда, чем пользы? – спросила я и сама засмеялась. Ольга тоже.

Тут в дверь просунулась акушерка и проговорила:

– Из приёмного покоя катят потуги.

Это значило: везут пациентку, которая вот-вот родит. Однако мне представилось: потуги – это волны, они прорвались через приёмный покой и уже катят, катят к нам по коридору! Сразу стало не по себе…

Ольга торопливо поднялась и, пожелав мне обязательно родить в её смену, вышла.

Значит, всё же кто-то – бойкий, неуживчивый – прорвался в эту тишину, решил прийти в мир в «неположенный» день? Почему не мой Кудряшка?.. Снаружи доносился какой-то шум, но он меня уже не тревожил – я засыпала, убаюканная беседой с Ольгой и теплом палаты.

Утром явилась бодрая тётенька, которая осмотрела меня и тут же выгнала, как симулянтку, на дородовое отделение:

– Тебе – на дискотеку, а не к нам! Угрозы преждевременных родов нет. Сегодня палатная врач посмотрит, и если не найдёт причин тебя задерживать, пойдёшь домой.

Но вариант с уходом домой я отмела. Во-первых, вторично к Отту можно и не попасть. А во-вторых, я устала от дома. Устала от тесноты, от жизни с мамой, от Алексея и даже от маленького Володи. Мне хотелось выспаться, побыть наедине с фантазиями о будущем малыше.

Вечером меня попытались выгнать из клиники. Вызвали Алексея, принесли мои вещи. Но я так противилась, так убедительно выдумывала зловещие симптомы – вплоть до схваток с интервалами в пять минут, которые прекращались при виде палатного доктора, что врачи сдались и разрешили «пока» остаться.

– Так… укольчик витаминчика. – Добродушная медсестра затягивала жгут, тёрла мою руку ваткой со спиртом, втыкала иглу. – Мамочка худенькая, не толстенькая. Да и маленького таракашку надо подкормить…

Таракашка был активен и, вероятно, прожорлив: я не набирала вес, он же быстро рос и весело сучил ножками. Я лежала в кабинете физиотерапии, укрывшись одеялом, которое заботливо выдали. Что-то тёплое и в то же время склизкое присосалось к моему боку. Врачам виднее, что и почему они делают с пациентами. Радио напевало приятным мужским голосом: «А любовь не тонет, любовь не горит…» Я слушала, как Павлик толкается изнутри, и представляла – нет, вспоминала его смеющуюся мордашку.

Именно вспоминала. Когда рождались мои дети, я узнавала их, вспоминая лица, которые уже раньше видела. Я бы никогда ни с кем не спутала своего ребёнка и никогда не верила искусственным сюжетам кино и книг, основанным на подмене младенцев.

Палата была длинная, как кусок коридора, на двенадцать человек. Мы с Алексеем решили оплатить роды (чтобы всё прошло «на ура»), но сэкономить на моём пребывании в клинике. «Одиночная камера», или отдельная палата, стоила дорого, на двоих – чуть дешевле, а уж платная палата на четверых представлялась вовсе маразматической идеей! Какая разница, вчетвером или вдвенадцатиром отлёживать последние недели? И как надо любить себя, чтобы выкинуть на ветер кровные деньги, которые можно потратить Кудряшке на приданое!

Соседки попались «ассорти», с ними не было скучно. Три «старородящие»: двум тридцать, одной сорок. Три юные, от семнадцати до девятнадцати лет. Ещё одна – женщина-бегемот, каждую ночь истязавшая нас своим храпом. Три с диабетом, и наконец последняя – с тремя мертворождёнными младенцами в анамнезе. Помню, что эта хрупкая малозаметная женщина вызывала у меня почти священный ужас.

В палате «новички» за три дня становились «старичками» (то есть «старушками»), за две недели рожали либо выписывались. Поскольку делать там было нечего, время тянулось долго. Хочешь не хочешь – приходилось общаться с совершенно чужими людьми, рассматривать их, слушать и вникать в перипетии их жизней.

Тридцатилетняя Жанна, «старородящая», уверяла, что у неё муж – олигарх. Просто она любит компанию и поэтому лежит в таком «колхозе». Верили мы ей? Скорее да, чем нет. Жанну навещал муж, разодетый, как петух, он мог быть и олигархом, и простым придурком. Только девятнадцатилетняя Ирка, слыша Жаннины россказни, презрительно фыркала. Она жила со сводной сестрой в халупе на станции Будогощь. Мужа не было, и сестра тоже мать-одиночка. Чувствовалось, что Ирке необходим какой-то конфликт и она сумеет его спровоцировать. У Ирки были зелёные волосы, а правое ухо проколото в пяти местах.

Диабетички держались сообща, проводили дни за обсуждением дозы сахара в крови и технологии кесарева, предстоявшего им. Одна из диабетичек была красавицей, это ошарашивающе действовало даже на немолодых докторов. У красавицы был совсем неблагоприятный прогноз.

Самая юная, Наташа, – ей только что исполнилось семнадцать, – была женой моряка торгового флота, болтавшегося где-то в Индийском океане. Мы старались побаловать Наташу: угостить вкусненьким, сказать что-нибудь тёплое, ободряющее. Наташа та была малость с причудой: она хранила в тумбочке коробку с воздушными шарами и вытрясла с каждой из нас обещание, когда настанет «её час», надуть шарик и выпустить его в окно. Наташа верила: если мы соблюдем этот обряд, с нею и с малышом всё будет хорошо. А может, и муж посреди океана получит добрую весть – какой-нибудь знак, оповещающий о радостном событии.

И наконец Ася, у которой трижды рождались мёртвые дети. Она была малообщительной, хоть и приветливой. Не помню, чтобы мы о чём-то разговаривали с ней в дородовой палате, но от неё веяло тёплым, грустным… Она не ненавидела тех, у кого всё складывалось удачнее, чем у неё, на обходах кротко говорила врачу, что «надеется, но винить никого не станет», и постоянно молилась. Было понятно, о чём она просит.

Вскоре мне сообщили решение консилиума: до срока, указанного в моей карте как час икс, врачи тянуть не будут. Результаты анализов расставили всё по своим местам. Никто больше не пытался отправить меня домой. Наоборот, дали понять, что уйду я отсюда только с младенцем на руках и это будет скоро. Резус-конфликт усиливается, пребывание в моей утробе становится опасным для малыша.

Как такое может быть? Я представляю угрозу для своего ребёнка? Врачи только пожимали плечами. Ещё неделю решили дотянуть – а там нас ждёт стимуляция родов.

Сказать по правде, меня пугала эта стимуляция, как и всё искусственное. Поэтому я каждый день отправлялась «нагуливать» себе схватки. Доходила аж до Медного всадника. От прогулок был толк. Как только начиналось что-то похожее на схватки, я возвращалась «на базу», но стоило мне оказаться в палате и лечь на свою кровать – всё заканчивалось.

А вокруг раскручивались сюжеты; мои соседки становились мамами либо выписывались, так как их время ещё не пришло. Выписали домой Жанну, прооперировали диабетичку Катю, а сорокалетняя «долгожительница» Вера вдруг успешно родила, не подняв вокруг себя особенной шумихи. Три новые соседки, взятые на освободившиеся места, вскоре сделались такой же частью больничной обстановки, как большая липа за окном, возле которого я лежала.

Однажды ночью в палате резко зажёгся свет. Женщины заворочались, некоторые сели на своих кроватях, другие лёжа смотрели на дверь. Там стояла юная Наташа, в мокрой ночной рубашке, с сияющим лицом.

– Девчонки, – сказала она торжественно, – началось! Надувайте шарики.

Когда её увозили на каталке, каждая из нас старалась подержать её за руку и сказать что-нибудь хорошее. Наташа улыбалась, а во дворе в предутренних сумерках трепыхались одиннадцать воздушных шаров. Ветер то гонял их по земле, то подхватывал и поднимал почти до уровня нашей палаты. От приоткрытого окна сквозило, было зябко, но казалось, что это озноб от радостного предчувствия…

Меня провожали без шариков, да и проводов как таковых не было. Как договорились накануне с палатным доктором, в восемь утра она пришла и тронула меня за плечо.

Я мгновенно проснулась, поднялась и следом за нею вышла из палаты.

– Привет! – Ольга, увидев меня в родильном отделении, заулыбалась, но тут же погрустнела: – Ой, как жалко: у меня смена закончилась… В следующее дежурство забегу к тебе на послеродовое. Всё будет отлично!

Пожелания хороших людей обычно сбываются. Действительно, всё прошло отлично. Медиков, конечно, напрягало обвитие пуповины вокруг шейки Павлика, обнаруженное УЗИ, но бригада врачей сработала чётко, слаженно и ликвидировала угрозу асфиксии. Павлик родился через три часа, живой, активный и для меня стандартный: полуметровый и трёхкилограммовый.

Кстати, когда акушерка предложила послать сообщение Алексею на пейджер, чтобы он приезжал на роды, она спросила, какой текст диктовать оператору. Я вспомнила рассказ Алексея о сослуживце по имени Ян, который сидел дома с беременной женой, пил водку и закусывал пельменями. Вдруг у жены отошли воды. Ян, которого Алексей ласково называл Лесбияном, схватил телефонную трубку, позвонил по 01 и заорал: «Воды отошли!» Его расспрашивали – что случилось, что он имеет в виду и почему пожарные должны приезжать и откачивать какие-то воды, – а Лесбиян, как заведённый, повторял: «Воды отошли!»

Эта история была нашей семейной байкой, поэтому я предложила акушерке послать Алексею сообщение с текстом: «Воды отошли!». Он бы понял и тут же прибежал. Но акушерка не знала наших шуток, она сказала, что мужчины – народ пугливый, нельзя уж так, и отделалась более-менее дипломатичным текстом.

Алексей получил сообщение и приехал вовремя, ничего не пропустил. В самый ответственный момент он был рядом с нами, и как только Павлик родился, взял его на руки. В семейном архиве сохранилось фото: сидит Алексей, счастливый, молодой, в халате и дурацкой шапочке, и держит новорождённого сына, завёрнутого в уродливое больничное одеяльце.

Иногда мне кажется, что и сейчас, спустя много лет, Алексей всё так же держит Павлика на своих руках.

Нас развезли по разным отделениям: меня – в послеродовое, Павлика – на детский пост. А Алексей помчался обратно на службу.

Оказавшись в пустой незнакомой палате, я немного полежала, а потом вспомнила, что мои вещи остались в дородовом отделении, нужно их забрать. Я была бодра и снова худа, как гвоздь, – за месяцы бездействия жира не нагуляла – и дотащить пару сумок со второго этажа на третий казалось делом несложным.

Девчонок в дородовой палате было мало, большинство разбрелись по процедурам. Храпунья Алла и в этот раз храпела на своей кровати. Диабетичка Света измеряла у себя сахар и записывала показатели в тетрадку. Зеленоволосая, как русалка, Ирка рылась в своей тумбочке. Никто и не заметил, что я уже «отстрелялась». Чтобы привлечь к себе внимание, я решила спросить у Ирки про её сводную сестру, которую она называла «моя подонская сестрица» и которая накануне приходила скандалить из-за наследства их общего отца.

– Что, Ирка, твоя подонская сестрица больше не появлялась? – спросила я.

Ирка буркнула не глядя:

– Иди ты…

Ну, раз никто не поздравил, то и «отвальную» бывшим «подругам» можно не устраивать! Я собрала вещи и, как могла, потащилась на верх, на третий этаж. А «подруги» остались внизу со своими животами и склоками.

Девочки с дородового отделения больше не представляли для меня интереса. У них были совершенно другие горизонты и цели, а мне не хотелось оглядываться.

Мама приехала в клинику после работы. Я встречала её на улице в халатике и тапках. Мамино лицо было озабоченным. Позже оказалось, что в этот день она приняла решение сменить работу, на которой ей задерживали заработную плату и даже по случаю рождения второго внука отказались выдать задолженность.

Увидев меня, мама всплеснула руками и стала ругаться: зачем я выползла на улицу, да ещё раздетая, неужели хочу застудиться и помереть, оставив маленьких детей сиротами? Я не возражала; от радости, что вижу маму, я вообще не могла говорить, а только улыбалась, как дурочка, во весь рот. Мы ехали в лифте, и мама продолжала меня отчитывать. Когда дошли до палаты, появилась медсестра, которая несла мне Павлика. Он был без чепчика и со свободными ручками – в соответствии с «бреднями» педиатров (я вспомнила слова Ольги). У Павлика были тёмные настороженные глазки и длинные (сантиметров пять), чёрные (и ещё пока прямые) волосы, торчащие вверх, как будто их специально так зачесали и уложили.

– Это он? – воскликнула мама, и лицо её совершенно преобразилось. – Боже мой, какой сладенький!

И она снова всплеснула руками, удивляясь, не веря, что такое чудо сейчас отдадут её дочери.

Павлик жил на свете всего лишь сутки, а меня терзало постоянно растущее чувство голода. В роддоме почему-то новых мамаш не ставили «на довольствие» в первый день. Да и на второй день «новичков» кормили хуже прочих – по принципу «дедовщины». Нет, «дедовщина» – это то, что происходит в армии с молодыми парнями, изолированными и замкнутыми друг на друге со своими животными инстинктами. То, что в роддоме, – это, конечно же, «бабовщина». Правда, устанавливает такие порядки здесь персонал. По принципу «бабовщины» после рождения Павлика я оказалась в самой плохой, продуваемой палате, на кровати с сеткой, напоминавшей горб верблюда, – а ближе к выписке переместилась уже в палату идеальную, на кровать с подъёмной спинкой и пружинным матрасом.

Но голод оказался круче других неудобств. Он всё разрастался и скоро вытеснил прочее, даже резкие боли внизу живота (это ткани стремительно сокращались, возвращаясь в первоначальную форму). Но я терпела и только обкусывала изнутри нижнюю губу – привычка, оставшаяся с детства.

А Павлик кричал. Он ещё не научился достойно переносить чувство голода, которое обрушилось на него, едва родившегося.

Молоко у молодой матери вырабатывается на третий день после родов; считается, что первые два дня ребёночек безмятежно спит, не испытывая никакого дискомфорта… Павлик понятия не имел о том, на какой день ему положено проголодаться, и не хотел считаться с этим графиком. И он кричал – тоненько и жалко, как котёнок. Я укачивала его на руках и думала только об одном: если мой ребёнок – такой рано поспевающий, с первых часов жизни требующий полноценной пищи, то, наверное, и молоко у меня должно прийти раньше, чем у всех! Оно уже просто обязано было прийти! Однако чуда не происходило: я устала, как собака, и не ела больше суток – тут не то что молоко, тут даже молозиво, жиденькая жёлтая водичка, не просочится…

Что же делать?

Передвигалась я довольно быстро, соображала с отчаяния ещё быстрее. Осторожно положив орущего Павлика в кроватку, я вышла за дверь и, миновав два поворота длинного и широкого, как улица, коридора, из-за угла напала на медсестру, преспокойно катившую столик, на котором стоял поднос с бутылочками (точнее, с крошечными пузырьками). Это был искусственный прикорм; я знала, что его дают одной новорождённой девочке, поскольку грудь её мамаши и на шестой день девочкиной жизни была пуста и висела, как флаг покорённой державы.

Я внезапно выросла перед медсестрой, почти наскочила на неё и схватила с подноса сразу четыре бутылочки – по две в каждую руку. От неожиданности она сначала растерялась и чуть не упустила прикорм, но, быстро сориентировавшись, заорала: «Вам не положено!» – и принялась вырывать у меня бутылочки. Помню, она пугала меня главврачом. Но я отвоевала свою добычу, оттолкнула жертву и побежала – ну, почти побежала, удивив не только медсестру, но и ползущую мимо по стеночке роженицу.

Медсестра не успела меня схватить или вызвать подкрепление: я добралась до своей палаты, заперла дверь, сунув в дверную ручку ножку стула (как делала в школе, спасаясь от Витьки, лупившего меня на переменках). И пока медсестра выносила дверь, я успела скормить две бутылочки Павлику, а оставшиеся две выпила сама.

Мне потом никто ничего не сказал. И пусть бы только попробовали.

Пятьдесят граммов странной на вкус, скорее противной, нежели съедобной жидкости, подогретые моей волей к жизни, преобразовались в несколько клейких капель почти полноценного молока, которые Павлик с жадностью выпил, безжалостно изжевав оба моих соска. Впрочем, процесс уже сдвинулся с мёртвой точки, а частный маленький молокозавод, прекратив забастовку, начал свою работу и с тех пор бесперебойно снабжал стремительно растущего «маленького таракашку» горячей пищей.

О, как мучительны были первые кормёжки! Павлик впивался в меня беззубым ротиком так яростно, что кровоточащий сосок потом приходилось мазать зелёнкой. Он трепал мою грудь и при этом смотрел на меня (интересно, видел ли что-то, кроме мутного пятна? распознавал ли черты матери?) взыскательным тёмным, почти чёрным, глазком. Потом засыпал, почмокивая, у меня на руках…

Через два дня после Павлика роддом наводнился детскими криками. Оказывается, мы упредили «родильный бум». Я слышала, как акушерки жаловались друг другу:

– Опять завезли свежих деток! Столько нарожали – рук не хватает!

И действительно, в каждой руке у них было по два младенца. И они виртуозно их перекладывали с пеленальников в каталки, на которых эти сокровища – сразу по восемь штук – развозили мамам.

Я теперь была не единственной в обшарпанной палате. У меня разом появились четыре соседки, которые потихоньку приходили в себя, ежеминутно сцеживались и терпеливо ждали, когда им принесут младенцев. Наконец их принесли и раздали матерям, причём одной Лене выдали даже двух, совершенно одинаковых!

– Теперь точно комбинат квартиру даст, – торжествуя, говорила Лена. – У меня дома дочурка, и вот, полюбуйтесь, – эти! Здорово я всех уела? Теперь пусть только попробуют не дать – я на будущий год сюда приеду! И вернусь с тройней.

Пятеро младенцев в палате кричали на разные лады, демонстрировали каждый свой характер, а я, отвернувшись к стенке, глотала слёзы, чужая на празднике жизни.

У меня забрали Павлика.

Он лежал теперь в педиатрическом отделении, в кувезе для «доращивания» таких вот «таракашек», рано появившихся на свет, самых нетерпеливых и требовательных. И просыпался без меня, и кричал так, что моё сердце – нет, не разрывалось, оно целиком неслось от меня прочь, выскочив из груди, – туда, на крики.

Каждый день Павлика обследовали. Что-то пошло не так, это я уже знала точно. Чего-то ему не хватало – или чего-то было в переизбытке? Наконец мне сообщили, чего именно: билирубина, его показатель в десять раз превышал допустимую норму. Так сказалось то, что у меня был отрицательный резус-фактор, а у Павлика, как у его папы и старшего брата, – положительный. И то, что после рождения Володи мне не сделали какой-то необходимый укол. Нет, врачи не обязаны его делать (укол ведь платный), но могли хоть подсказать, разъяснить, сориентировать! Могли, поскольку это был их профиль (Володя родился в «антирезусном» роддоме)…

И вот – антитела «переползли» со старшего на младшего. И он лежал теперь где-то в кувезе (меня туда не пускали), смуглый и чёрненький, похожий на цыганёнка, растравляя мою душу своими удалёнными криками и заставляя молоко, как заговорённое, струиться в два ручейка по застиранной больничной ночнушке…

Билирубин рос, пока не вырос до страшной цифры. Врачи тихонько переговаривались, и я с трудом разбирала, что ещё немного, и впору будет диагностировать какой-то «шок». Нас не выписывали, пугали тяжёлыми последствиями и убеждали поставить какую-то капельницу. Эта капельница была дорогостоящая, препарат для неё продавался здесь же, в аптеке на первом этаже. Мы собирались приобрести его – ведь наш ведущий педиатр заявил, что нельзя медлить, – когда очередной профессорский обход всё поменял. Нестарая, но засушенная дама-профессор с добрыми грустными глазами сообщила, что они уже намеревались вколоть Павлику первую ампулу препарата, используя лекарство из больничных запасов, но передумали. Как объяснила профессор, волосики младенца оказались слишком густыми и они не нашли вену на головке, а обрить висок не захотели. Объяснение неуклюжее, но наш ведущий педиатр отлично дополнил его, заметив вскользь, что последствия капельницы могли быть любыми, «вплоть до потери ребёнка». Мне хватило этого аргумента.

Когда другой профессор спросил меня несколько лет спустя, почему-таки в роддоме не поставили капельницу, я не нашлась с ответом.

«Под вашу ответственность» – эту фразу слышит каждый родитель хотя бы раз за всю жизнь. К этой фразе нужно быть готовым. И когда у моего сына Володи, четырёхлетнего малыша, оказались плохие результаты прививок Манту и Пирке, я тоже взяла на себя ответственность, выбросив в урну поганый «Изониазид», выданный нам в тубдиспансере, и стала повышать сопротивляемость организма ребёнка витаминами, воздушными и солнечными ваннами. Врачиха в тубдиспансере удивлялась спустя год: как это у мальчика не упало зрение? А работа почек почему не ухудшилась? «Изониазид» ведь… его вообще прописывают только в самом крайнем случае!

Надо полагать, когда уже харкают кровью. Одной моей знакомой его прописали именно на этой стадии.

В истории с Павликом ответственность взяли на себя врачи. Почему же меня потом так долго не отпускала эта капельница, почему столько раз рисовалась параллельная реальность, в которой капельницу всё же поставили и она сыграла свою благотворную роль? Чёрт знает почему.

Понимала ли я тогда, насколько всё серьёзно? Вряд ли. Мне хотелось поскорее вернуться домой – с Павликом, с цветами и с подарками! Хотелось увидеть и обнять Володю, подросшего за полтора месяца, показать ему братика, выйти на прогулку с обоими своими мальчуганами…

Временами я чувствовала, что погружаюсь в меланхолию – предвестницу депрессии. Мне хотелось, чтобы Павлик постоянно был со мной. И не здесь, а дома, в своей кроватке! И чтобы рядом был Алексей. А он так редко теперь появляется и проводит с нами так мало времени…

При этом Павлик чувствовал себя хорошо, он был живенький. Но меня к нему не пускали, принимали только сцеженное молоко. Просили приносить побольше: ребёночек постоянно просит кушать, а поскольку он самый тощий среди доношенных детей, то ограничений в питании нет. И я ежеминутно сцеживалась. Прямо вдоль стены в коридоре стояли столы с механическими «доильными аппаратами». Теперь я бессменно торчала в очереди к этим агрегатам, чтобы добыть побольше молока. А потом относила бутылочки на детский пост, и подолгу стояла там, и слёзно просила пустить меня к Павлику…

Наконец мне его отдали. Ночью, едва успела задремать, в палату резко вошли, хлопнув дверью (я мгновенно проснулась и села), в темноте сунули мне что-то сладкое, хнычущее, шевелящее ручками и ушли. Наверное, поступили так, чтобы я отвязалась от медсестёр и не ходила за ними несчастным привидением.

Я держала на руках Павлика и не могла поверить, что он здесь, со мной, тихонько дышит и иногда чуть улыбается правым краешком ротика… Так и просидела всю ночь: невозможно было расстаться, положить его в кроватку.

Впрочем, однажды, когда Павлику было пять дней, я отдала его «на хранение» на детский пост, под присмотр медсестры. Отдала вместе с бутылочкой сцеженного молока, а сама улизнула из клиники. Пришёл Алексей – это было в День Победы, – и мы отправились гулять.

Пешком дошли от Васильевского острова до Дворцовой площади. Небольшое вроде расстояние… Я шла медленно, еле волоча ноги и, наверное, нелепо смотрелась среди праздничной толпы в своих стареньких спортивных штанах и майке. Но мне тогда казалось, что это – полноценная воскресная прогулка, просто выход в свет, и я уже знала, что навсегда запомню и этот день, и всё, что окружало меня тогда.

По Дворцовой площади маршировали курсанты, строились «коробки» с манекенными красавцами в форме разных силовых ведомств. Было по-летнему тепло, но не жарко. И вдруг так захотелось на море!

Когда мы вернулись в клинику, меня нашла дежурная врач, выказала недовольство по поводу длительного отсутствия и сообщила радостную новость: у Павлика стал снижаться билирубин!

Наверное, завтра нас отпустят, обрадовалась я. Ведь теперь всё хорошо! Угроза миновала, и можно забыть о пережитом ужасе. Забыть навсегда.

Но нас зачем-то продержали ещё несколько дней. Наверное, боялись ухудшений и по-прежнему думали о той страшной капельнице. Я поклялась себе, что никогда её не куплю.

Накануне выписки Алексей, придя нас навестить, просто сразил меня наповал, показав новенький сотовый телефон и сообщив, что «ввязался в бизнес».

– Буду молодых подонков крышевать! Тут двое малолеток выиграли в автоматы кучу денег, свою фирму открыли. Боятся буквально всех, по знакомству ко мне обратились. Сейчас поеду с ними по точкам собирать выручку, потом – в банк. Впечатляет, а? – похвастал он.

Действительно, Алексей был в новенькой полевой форме (ни разу не видела, чтобы муж надевал её по службе), а на поясе красовались кобура и наручники.

– Теперь хорошо заживём, – обещал мне сладкую жизнь любимый. – А как переедем от твоей матери, так и ссоры прекратятся. Может, поначалу ещё немного поскандалим, зато потом… Не грусти, киса! Сынок тебя заждался, скоро домой.

Действительно, скоро домой – а там и переезд! К тому же, если верить Алексею, мы теперь будем богаты, и я смогу, как Жанна, «вкручивать лампочки» женщинам в универсаме и в поликлинике, что у меня муж – олигарх! В тот день я легла спать пораньше: настолько не хотелось утерять, расплескать чувство радости…

Но оказалось – радости столько, что можно не экономить. Только стала засыпать, как в новую, недавно отремонтированную палату, куда меня переселили на одиннадцатый день, вошли, топая, какие-то люди, зажгли свет. Ввезли на каталке мою новую соседку, вкатили кроватку со спящим младенцем.

Бледная, измученная женщина всмотрелась в меня, и лицо её осветилось искренней радостью:

– Вика, ты? А где твоё чудо?

Это была Ася, та самая, которая никак не могла родить жизнеспособного ребёнка! Да, она – с живой, розовой, упитанной девочкой, которую тут же отдали матери, поскольку у врачей малышка беспокойства не вызывала.

Я обрадовалась Асе как родной. Значит, Бог всё-таки слышит наши просьбы? Тогда и у нас с Павликом всё будет хорошо!