Глава 22

Самый важный документ

Мне в тот момент в обозримом пространстве места не было.

Гришка подсказал единственно правильный выход: отсиживаться там, откуда не отзовут, где ты неподвластен никаким приказам. Существовало два «островка безопасности»: отпуск и больничный лист. Хорошо, что Упырь подписал мне отпуск.

Теперь у меня была одна задача: спасать свою шкуру. После отпуска меня ждал длительный больничный, а за ним – либо увольнение из органов, либо триумфальный перевод, путь наверх. Разумеется, я намеревалась бороться – и победить.

Правда, как выяснилось вскоре, бесперспективно доказывать психиатрам, что ты психически здоров, если этому противоречит официальное заключение их коллег. На это я и напоролась, попытавшись пройти независимую психиатрическую экспертизу. Бородатый заика, косноязычный демагог с дёргающимся глазом, хоть и с учёной степенью, подтвердил мне гнусный диагноз. С пометкой: «В стадии ремиссии».

Можно подумать, сумасшедшему в стадии ремиссии обрадуются в правоохранительных органах!

Спасение пришло с неожиданной стороны. Мама задействовала свои связи, и в мою судьбу вмешалось нечто новое. Это был административный врач, когда-то лечивший от последствий черепно-мозговой травмы покойного маминого крестника, сильный и влиятельный человек, чьё имя слишком известно, чтобы его называть вслух. Он обитал в кабинете с антикварной мебелью, сидел там с таким видом, как будто по чьей-то ошибке вместе с кабинетом и с мебелью оказался в нашей несуразной эпохе. У него были разные глаза и потрясающая ирония. Если я на тот момент ощущала себя безвольным моллюском в раковине, то он олицетворял собой мощный коралловый риф, к которому я прибилась. И было достаточно пары телефонных звонков, чтобы мной занялись серьёзные люди.

Колёса заскрипели, рычаги завертелись, психиатрическая машина, как избушка на курьих ножках, повернулась ко мне своей более благосклонной стороной, нежели задница. В словосочетании «казнить нельзя помиловать» переставили запятую. Я легла в очередную психиатрическую больницу для своей последней экспертизы.

В этой больнице был дневной стационар. Туда-то меня и отправили. Там ежедневно, ежечасно происходило что-то.

Например, по коридору бредёт юноша: глаза в кучку, рот оскален судорожной улыбкой. Он, как дрессированная обезьяна, подаёт руку всем встреченным на пути мужчинам. Одни отвечают на рукопожатие, другие с отсутствующим видом плывут дальше, глядя мимо него. В коридоре сидит старик. У него взгляд медитирующего буддиста. Юноша останавливается напротив старика и протягивает ему руку. Тот, не меняя выражения лица, обеими руками хватает протянутую ладонь и, склешив её мёртвой хваткой, опять застывает. На лице у юноши отражается гамма чувств: удивление, потом беспокойство и наконец ужас. В течение нескольких минут до появления медсестры со шприцом, которая сделает старику укол, расслабляющий клешню, юноша дёргает рукой, сучит ногами и жалобно воет.

Ещё кадр: пациенты сдают анализ мочи. Они ставят открытые баночки в деревянный ящик, размещённый прямо в коридоре. Подходит мужчина с баночкой мочи в руках. Он наклоняется и пытается её пристроить, но в ящике уже нет места. Полная тётка в очереди злорадно хохочет. Мужчина распрямляется; на его лице отображено отчаяние. Бормоча себе под нос, грозя кому-то кулаком, он уходит по коридору и вдруг, остановившись, злобно пинает скамейку. Потом замирает, лицо его постепенно просветляется. Мужчина возвращается, подходит к ящику и с силой бьёт по нему ногой. Ящик переворачивается, баночки вылетают, моча разливается по полу. Мужчина, торжествуя, ставит на место пустой ящик и водружает в него свою баночку. Очередь пациентов по-разному реагирует на происшествие. Какой-то чахлый юноша принимается бурно рыдать, а та же полная тётка набрасывается на мужчину с кулаками.

Видел бы всё это Гришка, думала я. Иногда мне очень хотелось ему позвонить, рассказать о своей теперешней жизни, текущей в «Зазеркалье», по ту сторону ведомого Гришке мира. Я представляла, как бы он удивлялся, переспрашивал, потом долго смеялся своим похрюкивающим смехом… Но я не позвонила; времени в сутках едва хватало на «Зазеркалье», на торопливое проигрывание семейных ролей и на сон. Да и разучилась я звонить Гришке.

Когда мой лечащий врач, бывший армейский доктор – Старый Солдат, как он себя называл, – с иронией осведомился, нравится ли мне «санаторий», я не удержалась и выпалила:

– Очень! Тут столько интересного…

Тут я заметила его недоумение и поправилась:

– Ну… вообще-то лучше бы сюда не попадать… Но раз уж попала… Я – сама психолог, понимаете?

О том, что я – писатель, разноглазый покровитель запретил даже заикаться. По его мнению, для психиатров-экспертов это могло послужить неоспоримым доказательством моего сумасшествия. Но я запрет нарушила, и вскоре Старый Солдат вовсю читал рассказы своей пациентки, в том числе сочинения последнего периода, в которых фигурировали монстры-психиатры. Некоторые, как он выражался, изыски его откровенно радовали.

Наконец настал день экспертизы. Главным судьёй тут выступало Светило, мнение которого не подвергалось сомнению. Старый Солдат сочинил длинную справку, где весело и задорно описывались мои чудачества и обыгрывались литературные способности, которые заставили меня драматизировать ситуацию и приписывать себе несуществующие симптомы в клинике неврозов. Я была благодарна ему за поддержку. Впрочем, сидевшие в кабинете эксперты, как и Светило, настроенное должным образом, казались совсем не страшными. Да и сам допрос вёлся по принципу игры в поддавки: мне подсказывали правильные ответы.

– Вы оказались в клинике неврозов, конечно, по молодости, по недомыслию?

– Да. Я думала, это что-то вроде санатория.

– Вы устаёте на работе, у вас блестящий послужной список, вот вы и решили, что заслуживаете отдыха?

– Вот именно! Я просила отпуск, но мне не дали…

– Посмотрите, господа, какой яркий пример эмоционального выгорания! Однако сотрудники клиники неврозов отмечают ваши жалобы на смену фаз настроения, на страшные сны и фантазии. Подобные жалобы действительно имели место или мои коллеги преувеличивают?

– Видите ли, доктор, я начинающий писатель…

– Дальше можете не объяснять. Вы, должно быть, впечатлительная и доверчивая девушка?

– Да, я прежде была очень впечатлительна, легковерна и наивна.

– Ну, теперь-то вы лучше разбираетесь в людях?

– Конечно, дай бог каждому так разобраться, как разобралась в них я.

Я сидела со Светилом рядом, поэтому могла на него только искоса, через плечо поглядывать, а Старый Солдат, сидящий напротив, думал, что я кокетничаю с экспертом, и изредка грозил мне пальцем. Но Светило, тоже считавшее, вероятно, что я строю ему глазки, улыбалось вполне благосклонной улыбкой, не лишённой обаяния.

Меня же познабливало: рядом со мной сидел реальный Монстр, заставший времена, когда психиатрия служила орудием грозной государственной машины, и видевший меня насквозь, со всеми моими маленькими хитростями.

Вот он – самый важный документ в моей жизни: справка о том, что я психически здорова! Никакие звания, дипломы, свидетельства никогда не сравнятся с этим статусом. Я – нормальный человек! Ура!

Потом была военно-врачебная комиссия. Сначала меня не хотели там видеть, потому что я была уже комиссована. К счастью, Упырь лёг на обследование в госпиталь, и его новый заместитель, не вникая в детали, выписал мне повторное направление на ВВК.

Придя за направлением в управу, я, конечно, заметила отсутствие Гришки, но наводить о нём справки было некогда. Да и не у кого. Отчуждение между мной и коллективом (теперь уже бывшим, потому что после победы над военно-врачебной комиссией меня в любом случае ждал перевод) возникло такое, что, когда я поднималась на наш этаж, все попадавшиеся навстречу сотрудники, как по команде, поворачивались ко мне кто боком, кто спиной.

В МВД не любят психически больных. К алкоголикам относятся снисходительно, к непойманным взяточникам – лояльно, а стукачам и клеветникам – вообще зелёный свет! Однако при упоминании о нарушениях психического здоровья суровые полицейские вздрагивают и, как по команде, суровеют ещё больше. Будто бы это заразно…

Военно-врачебная комиссия признала меня годной к службе в тот же день.