Глава 19

Пора в дурдом

Что и в какой момент во мне надломилось опять? И что сыграло роковую роль в этом надломе? Самоубийства, ответственность за которые по-прежнему вешали на меня? Работа в усиленном режиме, изнуряющие проверки и командировки? Проблемы со здоровьем у детей, особенно у младшего – Гришки? (В отличие от вундеркинда Лёшки Гришка рос с заметным отставанием в развитии.) Постоянные скандалы с Алексеем? Или то, что Алексей в конце концов оказался в реанимации (сердечко подкачало)?

В общем, неизвестно, почему это произошло со мной. Важно то, что я опять оказалась во власти невроза.

К тому времени я уже немало знала о неврозах. Поучилась основам психиатрии на курсах в московской академии и в гражданском вузе. Я мысленно ставила диагнозы высшему руководству, когда меня запихивали в ВОШ (то есть временный оперативный штаб). Случалось это два раза в году по случаю проведения в Питере мероприятий государственной важности. Вроде саммита «большой восьмерки». Вот уж там, в ВОШ, собирались исключительно невротики! Или становились ими по ходу действия.

…Вот у этого красного от натуги, орущего на всех полковника – выраженная неврастения. Чуть-чуть перенапрячь, и будет новый суицид. А у этого «подпола» – застревающий невроз с тревожно-фобической симптоматикой. Вот он как на ладони: весь в какой-то сыпи, суетливый, затравленный… боится московской проверки… А тут – ярко выраженные психопатические черты личности. Интересно, как это существо прошло военно-врачебную комиссию? Доложить бы… но кто прислушается? Да и кого назначить вместо него на «расстрельную» должность, для которой только психопат и годен? Зачем менять знакомого, привычного, почти родного психопата на незнакомого и враждебного?

И теперь, ощущая, как во мне самой обживается, разрастается невроз, я пыталась, как умела, договориться с ним, поработать психологом для самой себя. В первую очередь нужно искать «зацепки за реальность». Вроде бы таких зацепок у меня было много. Парадокс в том, что почти все они не действовали.

Дети? Но они были такими маленькими – кого или что могли удержать их слабые ручки? Работа? «Незаменимых у нас нет!» Наше руководство любило повторять: «Если что не так, снимайте погоны и валите на гражданку!»

Начальником кадров к тому времени стал некто унылый и пресный, прозванный за глаза Упырём. Нашего Мамонта, воплощение жизнелюбия и магнетизма, перевели в Москву. Правда, там вскоре посадили в тюрьму за организацию преступного сообщества. Помню, его было жалко… Новый руководитель, первым делом выгнавший меня из отдельного кабинета, «урезавший» штат психологической службы и сокративший её финансирование до нуля, весьма способствовал обострению невроза.

За последние годы мне не раз приходилось выклянчивать больничный лист у ведомственного психиатра. Когда же бессонницы почти меня доконали, а фобии стали постоянными моими гостями, я поняла, что выход остался один: клиника неврозов.

Я знала сотрудников, которые отлёживались там, а потом возвращались на службу и спокойно работали дальше. Когда-то, кстати, и Гришка валялся в клинике – после того как по возвращении из Чечни убил человека. Какого-то уличного хулигана. Слухи такие ходили. Я пыталась подтвердить или опровергнуть их у Гришки, но он только мрачновато отшучивался, и я в итоге отвязалась. Сам факт лечения в клинике неврозов он не отрицал.

К тому периоду жизнь уже растащила нас. Я не могла посвятить Гришку в свои проблемы. Его статус в нашем управлении за последние годы снизился примерно до уровня батареи центрального отопления. Нет, ещё не до уровня плинтуса… хотя чувствовалось, что Гришке предстоит взять и этот рубеж! Теперь якшаться с Гришкой, распивать с ним чаи, трепаться и курить (кстати, курить я всё-таки бросила!) было западло. Меня бы не поняли начальник, кадровые тетки, психологи.

Да и пересекались мы с Гришкой редко. Упырь выделил-таки мне кабинет в одном из дальних питерских подразделений, где даже телефон один, и тот – в дежурке. И сотрудников пригоняли туда чуть ли не палкой, тащили волоком. Как к палачу…

Теперь я бывала в управе, только когда вызывали на совещания или когда скапливалась кипа бумаг на подпись. Гришка – то валялся по больницам, то, судя по слухам, пил. Работал там же, в кадрах. «Секретку» у него отобрали, пресловутые суды чести – тоже. Но заключения военно-врачебной комиссии по-прежнему шли через его руки…

Что однажды меня и спасло.

Неухоженная, проницательно-очкастая, всезнающая тётка – эксперт клиники неврозов – посматривала, как мне показалось, с искренней симпатией, когда я рассказывала о своём «тёмном прошлом», выискивая в нём моменты, способные заинтересовать психиатра. А я честно рассказала и о депрессии, и о фобиях, и о видениях, мучивших меня в пору сидения с детьми. Конечно, о чудодейственном выздоровлении я тоже поведала – о том, как я выкарабкалась из беспросвета, из ямы, и как проснулась счастливой…

Тётка высморкалась, потёрла набрякшую переносицу под перемычкой очков, пробормотала: «Сдвоенные фазы… Так-так-так…» – и стала быстро строчить в большой тетради, называемой историей болезни.

Так я стала полноправной пациенткой городской психиатрической больницы № 7, или клиники неврозов.

Тут придётся сделать маленькое нелирическое отступление. Спустя лет десять я побывала в традиционной психушке. Там было всё иначе! Я давно уже плавала в другом аквариуме, в другой среде – и в психиатрической больнице оказалась в качестве не пациента, а почётного гостя. На экскурсии, можно сказать. Главврачом был мой хороший знакомый – с большой буквы Друг, душа общества и весельчак, тонкий и глубокий психиатр, кроме того, человек пишущий.

Мимо нас, поодиночке и парами, бродили бестелесные существа в разноцветных халатиках из детской пелёночной фланели. Женщины выглядели опрятнее мужчин. За исключением некоторых, ещё таивших агрессивный огонь в почти пустых глазах или давившихся скудной остаточной психопродукцией (например, беседовавших с отсутствующим человеком), большинство дремало, погрузив в спасительный сон повреждённые умы.

На мужском отделении встречались и искалеченные особи, а огонь, ещё тлевший в каждом из них, обещал в случае прорыва вовне недоброе… В палатах, рассчитанных на семь – десять пациентов, не имелось дверей: огромные холлы с условными перегородками. Никакого личного пространства – да и упаси бог! Эти люди были опасны в первую очередь для самих себя (для прочих – только некоторые). Какое уж тут личное пространство…

Конечно, в клинике неврозов всё было иначе. Нас даже отпускали в город. Не с первых дней (карантин всё-таки выдерживался), но отпускали. У меня была удобная кровать и три милые немолодые соседки (две, по их признанию, девственницы). Была приятная краткосрочная капельница, содержимое которой вливали в организм через бедро. И была дверь, которая в любой момент могла отрезать нашу маленькую женскую компанию от назойливого внешнего мира.

Уже через несколько дней я выспалась, отдохнула, получила порцию препаратов, тормозящих тревогу и успокаивающих возбуждённый разум, – и почувствовала себя совершенно другим человеком!

И мне понравилось это блаженное состояние, когда тебя обихаживают и кормят, когда никто не орёт, врываясь в палату: «Мама Громова!» – а наоборот, вкрадчиво заглядывают, спрашивают, тут ли находится Виктория Сергеевна, просят разрешения присесть на краешек моей кровати. Когда мои сновидения и страхи не вызывают отторжения и насмешек, а пробуждают в собеседнике живой интерес и сочувствие.

Я питалась вниманием этих людей, с шиком носящих укороченные халатики (кстати, вовсе не белые, а приятной голубизны), и возвращалась к себе. Казалось, именно здесь, в этом старинном здании с разрисованным потолком, колоннами и развешанными в холле картинами бывших пациентов, мне постепенно возвращают меня, собирая по углам и закоулкам моего собственного здания (более запущенного, чем старый особняк) и складывая, как кусочки пазла, в единую картину.

Ещё несколько кусочков – и я стану целой, живой, ощущающей и вдыхающей жизнь всеми своими клетками… Стану здоровой!

У меня был блокнот, но его периодически отбирали. Друзья приносили новые, и приходилось прятать их под подушкой. Обитателям сумасшедшего дома вредна чрезмерная умственная активность. Никого не волновало, что я дописывала мой первый роман, который, возможно, меня в итоге и вытащил. Разумеется, роман был слаб, он вообще никуда не годился. Но всё-таки мои герои, счастливые или несчастные, успешные или непутёвые, с его страниц разговаривали со мной и благодарили за то, что я подарила им жизнь. И тогда казалось, что моё существование имеет смысл, и он, этот смысл, где-то рядом, просто нужно набраться сил и дотянуться, взять его с полки. И всё будет хорошо.

Чтобы подразнить медсестёр, я иногда разгуливала по коридорам с блокнотом и ручкой, пристраивалась где-нибудь на подоконнике и писала. Дразнить медперсонал было весело, а ещё веселее – эпатировать. Особый фурор производила моя ковбойская шляпа. В ней я приходила на завтрак и на обед. Когда меня отпустили погулять, я добралась до ближайшей парикмахерской и там остригла и безбожно высветлила свои унылые тёмные волосы. Сделала весёлый хайр термоядерного оттенка. Моя голова походила теперь на взъерошенного цыплёнка. При моём появлении в столовой другие пациенты заметно оживлялись. Я была у них кем-то вроде эмоционального лидера.

Приятными были сны. Особые, клинические сны, каких я больше не видала ни до ни после. Они вызывали приливы счастья и весёлости после пробуждения, хотя потом бывало трудно понять, что именно в них заставило меня хохотать или всё утро плавать в волнах эйфории. Во снах всегда присутствовали маленькие дети, которые ко мне ласкались, либо грубые мужчины, которые меня преследовали, а я, хохоча, убегала.

Один сон запомнился особенно. Я – хозяйка огромного ранчо, живу в большом доме, владею скотом и управляю ковбоями, пасущими этот скот. Я – единственная женщина в округе. Все ковбои меня боготворят. И я постоянно рожаю новых ковбоев, которые тут же напяливают тесные джинсы, широкие шляпы, высокие сапоги, садятся на лошадей и принимаются пасти скот. А я сижу на террасе, пью чай, смотрю, как на большом лугу пасётся огромное стадо, как снуют ковбои на лошадях, и горда и счастлива тем, что я – хозяйка и это мои коровы и мои ковбои.

Да, пожалуй, в каком-то смысле клиника неврозов была раем. Ибо что может быть более райским, чем место, где спят, едят и ни за что не несут ответственности?

Моего лечащего врача звали Жучка. Её звали так потому, что она была зачуханная, лохматая и энергичная. Жучка не ходила по коридорам и кабинетам, она по ним носилась. Особенно часто она бегала в кабинет подруги-психолога, с которой они курили и попивали коньячок. Жучкин нос был вечно красным от хронического насморка, и она прижимала к лицу платок. Жучка была матерью-одиночкой и любила посплетничать. Вот всё, что я о ней знала. Я была к ней привязана и почти влюблена. В этих стенах, пропитанных скорбью, Жучка была моим самым большим другом. Она хоть немного избавляла меня от чувства собственной никчёмности. И выслушивала мои жалобы. Я рассказала Жучке и её подруге-психологу много личного о себе. Даже такого, чего никогда никому не рассказывала.