Глава 14

Невроз

Жизнь после юности набирает скорость, события мелькают смазанными дорожными картинками. Я не знала такой скорости, я была не готова к ней. На меня набросились страхи. Закружили хищными птицами над заблудившимся путником. Не сказать – стервятниками над падалью. Я узнавала их при первом приближении. Удушливый, вязкий страх темноты. Головокружительный, звенящий страх высоты. И – король фобий – липкий, тошнотворный страх смерти.

В отрочестве я пыталась преодолевать свои страхи. Вместе с приятелями, стоявшими на учёте в детской комнате милиции, прицеплялась к товарным поездам, забиралась по пожарной лестнице на крыши и, обмирая, смотрела вниз, на неухоженные дворы восьмидесятых. Карабкалась на деревья, стараясь не замечать, как прогибаются и трещат подо мной ненадёжные, тонкие ветки.

Теперь каждую ночь снились и эти дворы – вид сверху, и ломкие ветки, предательски потрескивающие, и безупречно гладкий рельс, стремительно бегущий рядом с моим повисшим на подножке тельцем… А когда я поднималась на последний этаж гипермаркета, ноги дрожали и становились ватными, а руки судорожно вцеплялись в поручни.

Всё осложнилось тем, что в начале зимы ко мне попала старая, затрёпанная книга Рэя Брэдбери. Я любила старые книги, и эту принесла с помойки. Казалось, Рэй Брэдбери был мною зачитан в детстве… но только казалось. Это была книга не о путешествиях на Марс и не об антиутопических мирах будущего. Это была настоящая, сильная проза, наполненная мрачной энергетикой, мистикой (не случайно прабабку писателя сожгли, как салемскую ведьму) и философией смерти.

Особенно меня потряс рассказ «Коса», герой которого косит пшеницу в огромном поле необыкновенной косой, приводя в исполнение приговор обречённым на смерть людям. Наткнувшись на колоски своих жены и детей, он пытается схитрить и обходит их стороной. В тот же день сгорает их дом. Вернувшись с поля, он находит своих среди пепелища – не мертвы, не живы… Они просто ждут, когда он выполнит работу… и он идет её выполнять. Дымят печи концлагерей, бомбы падают на города, разбиваются самолёты. А он всё косит и косит.

Вот бы научиться так писать!

…Странные фантазии и видения одолевали в самых обыденных ситуациях и местах. Например, на эскалаторе. Куда едет встречный поток пассажиров? Зачем движущаяся лента тащит их под землю? На фарш! А они едут, спокойные, ни о чём не подозревая. А то вдруг мерещилось, что люди спускаются под землю в гробах, с безмятежными выражениями на землистых лицах.

Я чувствовала недоумение, почти презрение к этим людям; хотелось кричать: вы же знаете, что умрёте! Почему не вопите от страха, не катаетесь по земле? Почему все тратят жизнь на ерунду и никто не изобретает эликсир бессмертия?

Однажды, не удержавшись, я поделилась своими «озарениями» с соседкой Линкой Лазаревой. Пожав плечами, Линка сказала, что она относится к смерти «философски». Кажется, её удивила моя глупость. Однако то была не глупость, просто Линка была здорова, а я – нет.

За два месяца я дошла до истощения, не могла спать и есть. А когда склонялась над детскими кроватками, с ужасом вглядываясь в черты детей, я не узнавала своих мальчишек: на меня смотрели потухшие глаза двух маленьких старичков…

Когда я вспоминаю тот период, первое, что всплывает, – боль. Я чувствую её раздирающие коготки и слышу тяжёлую музыку, долбящую мозг через наушники: Rammstein, Rotting Christ, Linkin Park. Вот я бреду с баночкой алкогольного энергетика в руке. В ушах раздаются удары молотка и тревожный вой электрогитары. А перед глазами вместо снега пузырится чёрная масса…

Даже Алексей начал проявлять признаки сочувствия и тревоги, видя, что со мной творится. Он вообще стал спокойнее, поскольку его давно не трогали. Гости к нам больше не приходили. Друзей у меня не осталось.

И вдруг…

Вдруг всё закончилось так же внезапно, как и началось. Наступила весна, и она меня исцелила.

Просто однажды я проснулась счастливой. Начиналось новое утро. Из приоткрытого окна доносились жизнерадостные трели птиц. Иногда сквозь этот звукоряд прорывался странный звук – пронзительный голос, лишь отдалённо похожий на женский. Казалось, что поёт неземное существо, сирена. Достигнув звенящей высоты, исполнитель вдруг обрывал мелодию на неожиданной ноте. Я никогда не слышала ничего похожего. Не исключено, что неподалеку кто-то работал на нераспознанном мною бытовом инструменте, наподобие карликовой дрели. Но какое это имело значение? Очарование того пробуждения я помню годы спустя.

День обещал быть солнечным. Пора было будить Лёшку, чтоб отвести в ясли. Собираясь, я посмотрела на себя в зеркало. На меня взглянуло не замученное безвозрастное унылое существо – нет! Я увидела прекрасную двадцативосьмилетнюю женщину с осмысленным взглядом, с волевым подбородком. Я была хороша, как в юности! И всё вокруг было хорошо.

После полудня мы с Гришкой в коляске прогуливались по парку. Мужчины оборачивались, подолгу смотрели мне вслед. Светило по-весеннему нежное солнце. И не было такого дела, которое казалось не по силам! Я в очередной раз бросила курить, решила поступать в аспирантуру, пообещала себе каждый день писать по полстраницы прозы, заниматься аутотренингом, выходить на пробежку в шестом часу утра…

Начиналась новая, отдельно взятая маленькая жизнь. И она обещала быть светлой.

Глава 15

Писатель в мусарне

Мой выход на службу из отпуска по уходу за детьми совпал с самоубийством милиционера.

В управлении всё изменилось. Раньше мой кабинет был единственным отремонтированным, теперь же евроремонт сделали во всём здании. И закуток психолога выглядел обшарпанным на общем фоне. Однако эти перемены казались ерундой по сравнению с переменами в коллективе. Я никого не узнавала и озиралась в растерянности в поисках знакомых лиц.

Из-за транспортного коллапса, от которого отвыкла за годы сидения дома, в то утро я опоздала на работу. Когда поднялась на наш этаж, сотрудники отдела кадров уже выходили с планёрки. Кто-то, кого я так и не смогла вспомнить, указал на меня мордовороту в сером костюме – новому начальнику отдела, и что-то тихо проговорил.

– А, здрасте! Вот кого черти принесли, – недобродушно приветствовал меня рослый кабан (даже мамонт). – Как звать?

Мне вдруг захотелось писать. И домой.

– Вика, – промямлила я. И зачем-то гаркнула: – Служу России!

– Дурочка? – осведомился начальник у подчинённых. Все пожимали плечами. Никто меня не знал, кроме Егора Обвалова, которого я сама принимала в психологическую службу. Однако Егор Обвалов молчал.

– Ну, что стоишь! – рявкнул начальник. – ЧП у нас: жмурик в строю! Задачи ясны?

Задачи абсолютно были мне не ясны, но я кивнула. Не расписываться же в собственной глупости…

И вдруг я поняла, что мне нисколечко не страшно! Даже интересно: что дальше последует?

– Ты, – начальник обратился к строгой даме, в которой я с трудом узнала Риту Чиж, – передай ей личное дело покойного. Пусть работает. А ты, – он повернулся к Обвалову, – проверишь, что она напишет. Не мне же читать эту чушь.

Вот так установочка в отношении моей персоны! Называется, новый карьерный виток…

Я переступила порог забытого кабинета – грязного, прокуренного, с истерзанными обоями, заваленного хламом Егора Обвалова, долго исполнявшего мои обязанности и желавшего остаться в этой роли. Села за свой рабочий стол. Нужно было «отписываться»: объяснять вышестоящей инстанции, что милиционер нечаянно повесился в своём гараже на брезентовом ремне, играя с малолетним сыном.

Интересно, что это за игра такая?

Сам Егор Обвалов сидел напротив: подвинутый с моей должности, он был оставлен в кадрах в непонятном статусе, в моих помощниках. Хотя Обвалов почему-то считал, что он – мой начальник. Сощурив глаз, он курил, победно выпуская дым колечками, и подначивал:

– Давай пиши, спасай свою шкуру! Может, ещё не уволят…

Хотя, если уж на то пошло, уволить следовало самого Обвалова: суицид произошёл накануне, когда формально он занимал «расстрельную» должность руководителя психологической службы!

Дописав заключение, я распечатала его, молча сунула Обвалову и вышла.

Ноги понесли к кабинету Гришки. Честно говоря, я с утра предвкушала нашу встречу, беспокоясь, почему рыжего нет в курилке, почему не слышно его весёлого матерка и шаркающей походки. Однако кособокий дед, сидевший за Гришкиным столом, не обрадовал меня известием:

– Хворает ваш хахаль, барышня. Месяц уж не видать. Может, и комиссуют…

И тут я осознала, что год прошёл с того дня, как Гришка с Галкой были у нас в гостях, и полгода – с последнего известия о нём (кто-то из знакомых где-то встретил пьяного Гришку).

Боже мой, Гришка… Позвонить Галке, расспросить, навестить? Но это трудно: мне до сих пор стыдно перед Галкой за тот вечер…

И всё вдруг показалось чужим и враждебным в этом отремонтированном здании. И начальник кадров поменялся, и генерал другой. И Гришки нет, и я для них – «дурочка»… Неприятные люди – совсем не такие, которые работали здесь прежде.

Кажется, я понимаю, почему тот бедняга повесился!

Впрочем, вскоре я поняла и главное, а именно – зачем нас, психологов, держат в милиции. Чтобы было кого наказать, если кто-то из сотрудников повесится или застрелится!

Основное направление нашей работы называлось «профилактика суицидов». Оно было самым важным, важнее даже, чем Гришкины суды чести. Психологи тестировали всех сотрудников и отслеживали, не нуждаются ли они в помощи, не ухудшилось ли их «морально-психологическое» состояние.

«А аморально-психологическое? – пошутил бы Гришка. – Моё – на пятерку с плюсом! Так и запиши».

Впрочем, Гришке было теперь не до шуток. Я всё-таки дозвонилась Галке и расспросила о нём. Галка моему звонку не удивилась и не обрадовалась. Рассказала, что Гришка спьяну подрался с каким-то уркой. Тот пытался его урезонить: не быкуй, Николаич, мы все тебя уважаем… Куда там! Гришку понесло. Он хамил и нарывался, пока не получил заточкой в бок. Долго лежал в реанимации. Рана глубокая, затронуты жизненно важные органы. А у него и так лёгкие больные! В санаторий посылали – не ехал. Работу, говорил, оставить не на кого. Суды чести проводиться не будут…

Галка заплакала в трубку, отсморкалась, выслушала мой лепет – утешения, сожаления, ненужные слова. Никак их не прокомментировала. Потом опять заговорила, и говорила долго, сгружая на меня всё, что пережила за время, пока мы не виделись.

Галка поведала, как дежурила у двери реанимации и как жила у Гришки в больнице, в палате на троих. Выхаживала Гришку, подкармливала прочих. Медперсонал делал вид, что её нет, а пациенты уважали Галку и называли Гришку, самого тяжёлого среди них, счастливчиком. Галка спала на раскладушке возле Гришкиной кровати. Там висел её мундир, валялись вещдоки: Галка таскалась в больницу прямо с мест преступления.

Потом пришла Нинка, она сказала Галке в присутствии Гришки: «Девушка, выйдите, у нас семейный разговор». А Галка ей – фигу под нос: «Вот тебе! Сама выйди. Теперь я – его жена, поняла, толстозадая?» Нинка ушла. Гришка же – не возразил, он вообще ничего не сказал, а только посмотрел увлажнёнными глазами, и от взгляда этого у Галки чуть сердце не разорвалось…

Да, уж я-то знала, как Гришка умеет смотреть: прямо в душу. Нежно, прочувствованно, даже как-то жалобно. Бедная Галка…

Первое моё заключение «по факту непреднамеренного суицида» понравилось Мамонту-начальнику. (Вообще начальника звали Ильей Константиновичем, но для меня он был Мамонтом.) Я в принципе умею и люблю работать. А тут ещё пришлось драться с Егором Обваловым – за должность, за кабинет, за влияние в коллективе. Мне не хотелось, чтобы он сидел напротив меня даже в роли помощника. Во-первых, от него плохо пахло. А во-вторых, мне нужен был отдельный кабинет – не зря ведь за это боролся Гришка!

Не так-то просто это было. Егор Обвалов, узнав о том, что я потребовала освободить от него кабинет, принялся писать руководству жалобы и прошения о внеочередной моей аттестации. Новому генералу не были известны прошлые достижения Виктории Громовой, а Егора Обвалова он знал лично. Однако моя война была справедливой войной, в то время как война Обвалова – подлой и крысиной. И все, включая генерала, это понимали.

Вскоре Егора Обвалова выперли из моего кабинета. И вообще перевели в другое ведомство – в тюремный спецназ «Тайфун». Там он, кстати, нашёл себя, со временем став кем-то вроде местного гуру…

Я осталась при своей должности. И научилась «отписываться» от вышестоящих инстанций. Ко мне из других контор потом обращались, просили помочь «отписаться».

Когда же происходило самоубийство и нужно было прикрыть свою и начальственные задницы, выставив суицид как «самострел» (то же деяние, только совершённое нечаянно, а значит, по нерасторопности пострадавшего, а не по вине руководства), – тут я была незаменима.

В праздничный день, Двадцать третьего февраля, в пять утра позвонил ответственный от руководства:

– Викуся, поздравляю!

– С чем? – поинтересовалась я, уже понимая, что выходной отменяется.

А впрочем, на что его тратить? Торчать дома, в тесноте, беспорядке и дрязгах? Любая работа предпочтительнее. А детей накормит и свекровь.

– У нас суицид!

Дураки, как известно, умирают по пятницам, а самоубийцы в МВД – по праздникам. Закон такой есть.

– Незавершённый, – порадовал ответственный.

«Незавершённый» – значит не убился, а только поранился. И на том спасибо.

– Так что собирайся, – подвёл итог ответственный. – Машина уже выехала.

Собиралась я, как пожарный. Только что валялась на диване, вдруг – звонок… и меня как ветром сдуло. Домочадцы остались сидеть (вернее, лежать) с открытыми ртами. А что? Служба у нас такая!

По дороге в госпиталь я читала личное дело пострадавшего. Патрульный милиционер, женат, воспитывает сына. Образование – восемь классов плюс полугодичные курсы переподготовки. Служит в органах двадцать пять лет. Шесть раз ездил в Чечню. После второй поездки центр психодиагностики выдал заключение: «Не рекомендуется к дальнейшим командировкам в горячие точки». У бедолаги уже случались срывы… А его всё посылали – да и сам он был не против. Выплаты хорошие, год за полтора идёт.

Ветеран, опять-таки, боевых действий… Между прочим, в Моздоке он кого-то убил, какого-то местного жителя. Руководство отмазало, мотивировав тем, что орден Мужества кому попало не дают. Короче, вполне герой, Крутой Уокер.

В клинике я показала удостоверение, и меня пропустили в реанимацию. Накрытый простынкой, голый, описанный, на койке лежал мужчина и бредил. От него пахло – не сказать, разило – перегаром.

Мы долго беседовали. Мужчина был беспорядочно словоохотлив. Икая и всхлипывая, он рассказывал, как нехороший сослуживец (впоследствии оказавшийся милым с виду дедушкой) глумлениями и унижениями довёл его до ручки. В смысле, до спускового крючка. Дедушка, бывший преподаватель Высшей школы милиции, вечно язвил по поводу малограмотности моего подопечного, а тому было обидно. Накануне праздника он приехал с работы домой, надел парадный мундир со всеми наградами, заперся на балконе и выстрелил себе в грудь из пистолета Макарова, который якобы нашёл на улице. (Дураку понятно, что ствол из Чечни!) Выстрелил, причём дважды.

Я приехала в управу, рассказала всё Мамонту.

– Что ж… Отбрехиваться будем, – пожав плечами, сообщил мне начальник очевидную вещь. – Твое дело как. Лишь бы никаких вопросов потом. Поняла?

Я кивнула. Куда уж понятнее!

– Ну, иди пиши… – Мамонт хмыкнул. – Писательница!

И я написала – от души! Что сержант милиции H. H. Деревянко накануне Двадцать третьего февраля, после скромного банкета в отделе, вернулся домой совершенно трезвый. («Буга-га!» – сказали бы интернетные подонки нулевых.)

Дома он надел парадный китель со всеми наградами, дабы раскрутить жену на ласку и шампанское, хранившееся в серванте для особого случая. Душе хотелось праздника! Пока жена готовила «романтический ужин», пострадавший вышел на балкон покурить. Заперся на задвижку, чтобы сын не видел, что он курит. Дальше – самое интересное: Деревянко сидел на корточках, курил и раскачивался на носках! («Ну йог, блин», – прокомментировал позже московский проверяющий и попытался изобразить вышеописанное, присев возле стола Мамонта и грохнувшись на копчик). Покуривая, Деревянко вынул из тумбочки пистолет Макарова, найденный накануне на улице (разумеется, после праздников он собирался его сдать). Разглядывал пистолет, не подозревая, что тот заряжен. Неудачно покачнулся. Раздался выстрел. Пуля попала в медаль на груди, не убила (но оцарапала!) и, срикошетив, отскочила в стену. От боли и неожиданности Деревянко повторно выстрелил себе в грудь. Потерял сознание. Очнулся в больнице. Всё. Проверяющий, как ни старался, ничего не доказал, и служебную проверку прекратили.

Я получила медаль «За верность долгу». Как сейчас помню.