Макария

Генерал-лейтенант Азначеев наблюдал, как весь уклад лагерной жизни, сложившийся в послевоенное десятилетие, амнистия расшатала за пару летних месяцев. На волю пошли «мужики», осужденные по «бытовым» и хозяйственным статьям, водилы-аварийщики, мелкая блатная сошка. Массово освобождались военнопленные. Именно эти категории заключенных «давали план» и составляли основу кадров Спецстроя.

Без тягловой опоры «мужиков» лагерное сообщество начало разваливаться на два неравных ломтя. Бо льшую, но разнородную и в основном пассивную, запуганную массу составляли «политические», сидящие по доносам или «прицепом», по соучастию в крупных процессах. Меньшую, но могучую и почти бесконтрольную силу представляли уголовники с большими сроками – по Указу от 4 июня 1947 года, прозванному «четыре шестых», за любой рецидив сроки были повышены до двадцати пяти лет. Выделялись опасные бандиты «тридцатипятники», для которых свобода представлялась совсем туманной перспективой.

Урки отвергали тяжелый труд на «общих работах», иногда предпочитая даже смерть. Политические часто были неспособны выполнить норму по состоянию здоровья, с непривычки, из-за отсутствия необходимых компетенций.

Вместе с тем начальство колоний подвергалось суровым мерам воздействия за неисполнение плана строительных работ, лесозаготовок, добычи угля и руды, поэтому в некоторых лагерях затягивали с оформлением амнистий, ожидая из министерства сокращения норм выработки. Повсеместно на работы стали выгонять блатных без разбора иерархии, и борьба за выживание в среде самих уголовников сделалась еще более ожесточенной.

Все эти факторы стали причиной бунтов, неповиновения и «волынки» на зонах всей системы ГУЛАГа начиная с мая 1953 года.

Карта сражений «сучьей войны» растянулась от восточной к западной границе СССР. Нарвский исправительно-трудовой лагерь, содержание в котором по сравнению с другими зонами считалось «курортом», не избежал всеобщего брожения. Откуда-то появлялись самодельные листовки с опасными призывами, участились отказы от выхода на работы, были случаи нападения на надзирателей. Из министерства генералу Азначееву поступали срочные депеши. Начальство требовало усилить дисциплину и агитацию, не допустить массовых выступлений, перевести охранные батальоны на особый режим.

О стычках и убийствах в блатном бараке Азначеев знал от верных доносителей. Много неприятностей доставило так называемое «воцарение» опытного рецидивиста Гольцова по кличке Голод или Голый Царь.

По негласному соглашению руководства лагерей уничтожение внутри зоны «идейных», не подлежащих перевоспитанию уголовников, считалось чем-то вроде санитарной процедуры. Расследование таких убийств велось формально, чаще всего в графе «причина смерти» указывались болезнь или несчастный случай. Однако в последние месяцы число таких смертей в ИТЛ-1 сильно превысило средние показатели. Избиения, насилие и убийства по приказу Голода продолжались даже несмотря на то, что сам рецидивист был помещен на строгие условия содержания и регулярно отправлялся в штрафной изолятор.

Азначеев понимал, что имеет дело с опасным и умным врагом. Голый Царь, окруживший себя верными приспешниками, имеющий связи с уголовным миром по всей стране, пытался взять под контроль и превратить лагерь в одну из «черных» зон, где правит неписаный воровской «закон». В таком лагере человек оступившийся, изначально не имевший преступных склонностей, или погибал, или перенимал идеологию закоренелых уголовников и, следовательно, переставал верить в социалистическую законность.

Азначеев по себе знал, какой это опасный путь – разувериться в справедливости общества, почувствовать себя изгоем. Или, еще хуже, сделаться частью той враждебной силы, которая этому обществу хочет диктовать свои звериные порядки.

Сам попавший в жернова неизбирательной «чистки рядов», Назар смог подняться над личной обидой, осознать безжалостную историческую необходимость. Социализм выметал остатки «прошлых» людей. Метла эта, как французская гильотина, однажды запущенная, сама остановиться не могла.

Если отдельных людей позволено и даже прекрасно убивать по классовому признаку, значит, позволено убить и тех, кто был недостаточно сноровист в убийствах, а после и тех, кто слишком много убивал. За ними следует устранить и свидетелей, и сторонних наблюдателей. И тех, кто просто помнил прежнее устройство жизни, когда убийство еще казалось чем-то из ряда вон выходящим.

Возможно, понимание этих причин и спасло жизнь Назару, хотя, скорее, здесь сыграл роль случай. На допросах его не били, хотя и мучили бессонницей, голодом, жаждой. Но все же доносить на товарищей он отказался, послаблений не просил. По совету сокамерника написал кассацию на приговор, хоть и не рассчитывал на благополучный исход. И вот уже в лагере, где он оказался в начале войны, пришла повестка о пересмотре дела. Попался въедливый адвокат, буквально вытащил Азначеева с нар, опираясь на процессуальные нарушения в ходе дела и несостоятельность обвинения.

Освободили, направили в Кузбасс, назначили в руководство треста по управлению шахтами – фронту и тылу требовался уголь. Работал сутками без сна, налаживал отправку составов в Москву, Курск, под Сталинград. Подал документы о реабилитации. Начал искать семью.

Узнал, что жена после его ареста вернулась к матери в Ленинград. Чтобы детям не носить печать «семьи врагов народа», вернула девичью фамилию – Ненужная. Эвакуироваться из города они не успели или не смогли. Умерли, похоронены где-то в общих могилах.

В конце войны поехал сам, получил свидетельства о смерти. Спустя пять лет, уже работая в системе Спецстроя, встретил юную красавицу Александру, дочку того адвоката, который перед войной спас ему жизнь. Оттаял сердцем, полюбил ее в ответ на преданную, нежданную и незаслуженную, как думалось, любовь.

И вот теперь эта история с молодым уголовником и делом банды «Кушелевка», захваченной на толкучем рынке возле одноименной станции. Бандиты промышляли грабежами, мародерством, торговлей человечиной под видом котлет из собачьего мяса. Главари были расстреляны, торговки отправились в тюрьму, а несовершеннолетние беспризорники – в исправительные интернаты. Но разве кто-то может выправить жестокий вывих человеческой судьбы?

В списке банды нашел Азначеев имя своего малолетнего сына – Леонида Ненужного. Значилось рядом имя его малолетнего товарища Лёньки Маевского – вора, который спустя много лет по случайному совпадению оказался среди заключенных нарвского ИТЛ.

Тетка Маевского, приехавшая в лагерь по письму Азначеева, после свидания зашла к начальнику в кабинет.

– Простите, что беспокою. Только не наш этот парень, не своя кровь.

– По документам ваш, – возразил Назар, поднимаясь из-за стола, придвигая женщине стул.

– Наш был светленький, рябой. У нас вся семья такая, и жена у брата светлая была, – тетка вынула книжку паспорта, из обложки достала мутную фотографию.

И правда, щербатый мальчик, на ней изображенный, имел мало сходства с Маевским. Круглое лицо, веснушки, белые волосики.

– А этот, которого я видела, другой породы. Брови густые, кожа смуглая. С вами схож, уж извините за сравнение.

Сердце стукнуло тяжело, Азначеев почувствовал прилив крови к голове, неприятный тонкий звон в ушах. Давно и сам подметил, думал мучительно об этом сходстве, о потерянном сыне, который мог быть сейчас ровесником заключенного под номером К-789.

Женщина вздохнула, начала перевязывать платок.

– И парень-то, видать, неплохой. Да закрутился. Страшное время им выпало. Уж очень много со всех сторон надвинулось, и всё непрошеное.

Азначеев отдал ей фотографию.

– Да, теперь я вижу, что это ошибка. Мы постараемся разобраться. Извините, что вам пришлось впустую проделать такой долгий путь.

Она улыбнулась – начлаг успел подумать: «Какое доброе, светлое лицо, как у верующих в пасхальный праздник».

– А может, и не впустую. Может, так и надо было, чтобы я приехала. – Женщина посмотрела Азначееву прямо в глаза. – Там ошибок не бывает.

Всю ночь Азначеев поднимался с постели, курил. Язва застарелая крутила желудок, болела, не давала сна.

Что, если насмешливый этот блатарь – и в самом деле сын его, потерянный и вновь обретенный? Напуганный беспризорник, которого поймали в заледенелом, вымершем городе, мог назваться чужим именем. Судьбу поменял, а сознаться не хочет. Что ж делать ему, Назару – тоже молчать?

Уйдет Маевский по амнистии и потеряется навсегда. Зарежут в пьяной драке, или дел наворочает, снова окажется в лагере. А он, Назар, будет жить с чувством вины и ничем уже не сможет оправдаться перед собой. И вроде он не виновен, а на душе – грязь и тяжесть, будто предал память самых дорогих ему людей.

Саша спала беспокойно, бормотала что-то во сне. У нее своя тревога – более ста человек арестованы по делу Берии, трясут всё руководство МВД, отцу ее грозит высшая мера. На маршала и его приближенных спишут теперь все грехи, преступления и ошибки власти.

Как она сказала, эта женщина: «Там ошибок не бывает»?.. Где – там? У Бога?

Уснув уже перед рассветом, наутро Назар твердо решил вызвать Маевского на разговор. Однако день выдался хлопотный – по складам развозили запас овощей на зиму, уплотняли третий барак, чтобы шестой поставить на ремонт, там давно протекала крыша. В красном уголке собирался суд по апелляции группового дела о хищении кожи на сапожной фабрике. И Азначеев всё откладывал личное, находились более неотложные вопросы.

В обед, когда наскоро пил чай в кабинете, надзиратель принес запечатанный конверт, подброшенный в столовую. Печатными буквами был указан адресат: начальнику Азначееву, «лична в руки».

Азначеев достал листок, прочел:

НАЧАЛЬНИК СМОТРИ КРУГОМ

ЖЕНУ ОТ СЕБЯ НЕ ПУСКАЙ

Снова заныл язвенной болью желудок, кровь тяжело прилила к голове, ноги заледенели в сапогах. Сунул записку в карман, по лестнице вниз, по коридору, гулкие шаги.

Велел надзирателю вызвать со слушаний Сашу.

– Без меня из административного здания не выходи. Слышишь?

– Да что случилось? – Жена смотрела прямо, не моргая, и он, как часто бывало, невпопад, залюбовался гармонией ее лица, впитывая всей душой ее красоту, жадно, как пьют в жаркий день прохладный напиток.

– Я получил записку с угрозами. Слышишь меня? Никуда не выходи.

– Ерунда. Показывать, что нас можно запугать – это самое глупое…

Перебила себя, кивнула:

– Ну хорошо, хорошо, после заседания – к тебе. Прости, я сейчас выступаю…

Дверь приоткрылась, голос обвинителя перечислял номера и даты накладных, подшитых к делу. Бедная, ей всё это слушать. Но за каждой этой бумажкой – сломанная жизнь или возможность исправления.

«Есть ли она, эта возможность?» – подумал с горечью. Болело сердце. Да, сын. Уголовник, блатной.

Из курса древних языков, которые изучал на юридическом, помнил мало, но это слово, изобретенное греками – syneidesis – застряло в памяти. Переводили как «сознание долга».

В русском это не долг, а известие, знание, данное каждому в отдельности, но совместно понимаемое людьми. Со-весть – боль души, совместно проживаемая.

Азначеев курил возле окна в кабинете, смотрел на ясный, полносолнечный день, щедро, богато расточающий последнее осеннее тепло.

Сел пересматривать дела новоприбывших, краем уха слышал – прошли под окном заключенные с больничных нарядов, у шестого барака идет перекличка. Проехала машина. Собаки залаяли на КПП.

Собаки мешали сосредоточиться, лай становился всё громче. А вот кричат. Да что там у них?

Свесился из окна – у КПП застряла машина с тюками белья для прачечной. Надрывались собаки. Откуда там женщина, что это? Саша? Кто-то вдалеке кричал пронзительно. Чайка? Азначеев вдруг разобрал слова: «Попишу! Отойди, попишу!» Выстрел.

Назар побежал, схватив с крючка фуражку, на ходу расстегивая кобуру.

Машина протаранила ворота и выехала за периметр, вслед ей стрелял неумело Игнат Котёмкин, разжалованный из младших офицеров за пьянство. Еще два надзирателя бестолково трусили за стремительно удалявшимся грузовиком с криками «Стой! Буду стрелять!». С вышки полилась автоматная очередь, взбила пыль на дороге. Одна из сторожевых собак оборвала веревку и от страха кинулась в сторону бараков.

Кто-то лежал на земле. Александра склонилась над ним, руки и грудь испачканы кровью.

– Что, Саша, ты ранена?! – Назар схватил ее, поднял. – В госпиталь, скорей…

– Нет, нет, – женщина отбивалась. Глаза потемнели – это зрачки, расширившись, почти закрывали серую радужку. – Не меня, его…

Лёнечка Маевский лежал на траве, прижав к животу руки. Из-под его пальцев, булькая, вскипая пеной, вытекала на землю кровь. Завидев Азначеева, он захрипел, будто что-то силился сказать.

– Врача, вызовите врача! – крикнула Саша.

– Не мочи кока, какой мне врач, – явственно и насмешливо произнес умирающий. Изо рта его булькнул фонтанчик крови.

Назар нагнулся и заглянул ему в лицо. Спросил беззвучно, одними губами:

– Ты – сын мой?

На губах его мелькнуло что-то вроде усмешки. Сорочьи черные глаза подернулись пеленой, угасая. Кровь неостановимо проливалась, уходила в землю. Азначеев опустился на колени.

– Скажи, я должен знать.

Парень устало прикрыл веки, шепнул:

– Живи как есть, начальник.

Замолчавшая было собака тихо зарычала, словно почувствовала приближение чего-то неизвестного и страшного.

Лёнечка вдруг ожил, приподнялся, улыбнулся, будто бы от радости нежданной встречи.

– Гляди, Макария… пляшет!

В эту минуту Азначеев вспомнил совсем позабытое – рыжую Макарию, молодую няньку, выписанную из деревни к маленькому Лёне. Веселая, смешливая девка выплясывала перед кроваткой, трясла погремушкой, и мальчик успокаивался, начинал улыбаться.

Сын, был у Назара сын. Но теперь растворился, весь ушел в землю.

Саша схватила и стала трясти Азначеева за плечи.

– Он спас меня, слышишь? Собой закрыл! Они хотели… Он спас!

Назар стоял молча, будто не слышал. Лицо его с глубокими резкими складками возле рта дрожало всеми мускулами. Он плакал тайно, внутри себя, без слез, не издавая звуков.

Через три года Азначеев умрет после операции язвы желудка. Так же, как и Лёнечке, в последний миг ему явится Макария, богиня блаженной смерти. И прощальные слова Назара навсегда останутся загадкой для его безутешной жены.