Бесовское семя

Со дня смерти Сталина что-то разладилось в мире. Море колыхалось тяжело и гулко, чайки по утрам заводили похоронный плач.

Торговки скупали соль, спички и крупу. На рынке, в магазинных очередях шептались о подорожании, о забастовках на фабриках в ГДР, о захвате целых городов Сибири освобожденными уголовниками. Арест Берии, объявленный в газетах, пугал не меньше, чем война.

И в прачечную к Зине повадились ходить две старухи-торговки, явился обдерганный мужичок с жидкой бородкой, обликом и манерой похожий на попа. Шептались в углу, читали шепотом засаленные книжонки. Тася как-то подошла из любопытства, прислушалась – будто церковное, жития святых.

С начала июня Квашня стала отлучаться из прачечной. Говорила, что ездит в Усть-Нарву лечить больные ноги, но Таисия не верила. Злилась, что приходится ворочать кипятильные котлы в одиночку, задыхаясь мыльным паром.

Злость вошла в душу и легла под сердцем после случая, о котором Таисия никому не рассказывала, но вспоминала часто, кусая губы и чувствуя, как жар поднимается снизу живота.

Было это две недели назад, во время болезни Игната. Зинаида исчезла с утра. Таисия провернула, высушила и нагладила два мешка казенного исподнего, бросила замачиваться ворох тяжелых наматрасников и собралась пойти в столовую на обед, как вдруг услыхала за спиной железный лязг. Обернулась и ахнула. В дверь вошел и тут же запер ее на засов смуглый цыганистый парень в картузе с козырьком, в порыжелом бушлате, из-под которого виднелась тельняшка-рябчик. Уголовник, зэк, стоял и нагло скалился сахарными зубами; Таисия заметила в ровном ряду чуть выступающий клык.

– Чего тебе? – от испуга она крикнула хрипло и тонко, будто чайка в окно.

Тот молча распялил руки и пошел на нее, всё улыбаясь, пританцовывая каблуками по полу. Животная страшная сила катила впереди его движения, будто жар от костра.

Тася схватила длинный ковш, черпанула кипятка.

– Обварю!

– А плещи, красивая! Всё одно жигану пропадать!

Тася замахнулась было, но не смогла плеснуть в лицо, метнула воду веером, только замочила брызгами бушлат. Чернявый с силой схватил, отвел ее руку. Облапил, прижался устами к устам мокро и сладко.

На Тасе одна сорочка под халатом, а задохнулась, будто шубу навалили. Толкнула было в грудь насильника, да запрокинулась, и как отшибло ум и память. Казалось, черный бес целует ее в шею, шепчет горячо:

– Любушка, лебедушка моя!

Из какой сказки-небыли выпорхнуло ласковое слово? В который раз шептал его Лёнечка, обжимая тугие груди молодыми, крепкими руками? Человечью природу сплевывал, как папиросу с губы, обнажал на свет звериную безжалостную силу.

Не дав очнуться, жиган крутанул, повернул ее к себе спиной, толкнул, уперев щекой в теплый край кафельной печки. Задрал подол, обнажил полные белые ляжки. И всей силой въехал в раскрытую женскую плоть, будто ножик воткнул.

Тася вскрикнула, забилась. Жиган сунул ей в рот растрепавшуюся косу, оцарапав десну холодной шпилькой.

– Тише, любушка, голубушка моя! Пожалей ты мою буйную головушку.

Тася выплюнула шпильку изо рта, глотнула воздуха. Теперь уж делать нечего – терпела привычно, как сносила пьяного Игната, когда наваливался ночью с мужскими надобностями. Только Игнат справлялся быстро, а этот присосался пиявкой, крутил, подталкивал, въезжал всё глубже, будто шахту копал. Выпростал из халата ее груди и всё гладил, нашептывая бесстыжие, ласковые слова.

Тася взмокла, обессилела в его руках. Поплыли круги перед глазами, замерцала желтизна. Сладко и неотвратимо внутри нее пробуждалась сила зверя. И тот зверь, с которым спаривалась она, уже не уговаривал человечьим языком, а рычал и всхрапывал, донимая до самой глубины нутра. Вздох вырвался, словно высвобождая из нутра тесную тяжесть, которая давила душу много месяцев. Сомлела уже не от страха – от животной радости любви, которой прежде не знала, не ведала.

Далеко, возле комендатуры, послышался лай собак, и Таисия откликнулась, взвыла, будто ухнула в черную пропасть, обрызганную кипящими вспышками звезд.

Очнулась спустя время на каменном полу. Халат намок в остывшей воде, юбки на голове, между ног саднит горячо и мокро. Дверь приоткрыта, и незваного гостя уж след простыл – не окликнул, не попрощался.

Оправилась, поднялась. Глянула в осколок зеркала у печки. И вдруг усмехнулась некстати сама себе: «Красавица!»

И правда, с бледным подбородком и примятым рубцом на щеке, с блуждающим взглядом и растрепавшейся толстой косой, была она хороша неузнаваемой, бесовской красотой. Внутри ее будто лопнул нарыв, и ни стыда, ни обиды не чувствовала больше Тася за то, что делал с ней молодой урка, а за несколько дней до того директор Гаков и нелюбимый муж Игнат. «Глядите же вы у меня», – вдруг подумалось ей весело.

В воскресенье Таисия поехала в Таллин и купила на толкучке отрез немецкого крепдешина и лаковые туфли-лодочки. На сдачу взяла у перекупщицы початый тюбик губной помады и черную тушь для ресниц.

Увидав ее впервые с подкрашенными губами, Зинаида хмыкнула:

– Помятай, девкя, не в том углу сидишь, не те песни поешь.

– Уж не вам бы про углы-то, тетя Зина, – отрезала Таисия. – Сектантство развели, еще меня с вами притянут.

Квашня помолчала, помешивая в баке белье. Свернула цигарку из вонючего местного табака-самосада, глянула в окошко.

– Да, праздничек – черно-черно, инда синё…

С моря и правда надвигалась грозовая туча.

Богиня Иштар

События государственной значимости катились как с горы, отвлекали от дел ленинградское начальство. А следователь Аус рад был задержаться в эстонском городке. Заручившись письмом от школьного товарища, прокурора республики, он второй раз продлевал свою командировку. Расследование пока не давало результатов, но Юри постепенно сужал круг подозреваемых, изучал людей и текущую обстановку. Он чувствовал, что загадочные убийства на Комбинате могут иметь весьма значимые политические причины.

Жил майор в доме начальника местного отдела милиции. Из вежливости отказывался, но Лозовой настоял на своем. Поставили раскладушку на просторной веранде, снабдили гостя всем необходимым.

Щитовой домик еще дореволюционной постройки, чудом уцелевший при обстрелах, стоял неподалеку от моря, в сосновых дюнах. До войны дом сдавали под дачу, во время оккупации здесь жили немецкие офицеры, и бытовые условия, особенно в сравнении с шумным, не всегда трезвым рабочим общежитием, представлялись майору Аусу настоящим курортом. И сердце не давало знать о себе, почти забылась тянущая боль, которую приходилось укрощать валидолом в самые неподходящие моменты.

Особенно свободно стало, когда жена капитана Лозового, школьная учительница, вместе с двумя ребятишками уехала на каникулы к теще в Тульскую область. В дом приняли молодого оперативника Жураву, который ждал комнаты в новом доме, а пока был рад пожить на природе, в компании опытных товарищей.

Здесь Юри мог делать в саду гимнастические упражнения, обливаться холодной водой, бороться в шутку с молодым сержантом, не пряча от посторонних глаз своей культи. Руку ему оторвало еще до войны, во время облавы на бандитов. Преступник, бывший офицер учебной части, убегая, бросил гранату. Кисть Ауса отрезало осколком, его товарищ погиб. Из-за увечья хотели отправить его на пенсию, но с началом войны вернули в должность – сказалась нехватка специалистов. Деревянная рука хоть и не заменяла живую, но думать не мешала. А в работе следователя главным инструментом всё же оставалась голова.

Холостая жизнь с Лозовым и Журавой сложилась более чем прекрасно. Завтракали кашей, домашним творогом, на ужин варили сосиски или макароны с тушенкой, иногда немного выпивали. По вечерам Журава уходил на свидание к невесте, и майор с капитаном курили на крыльце, вспоминали юмористические случаи из практики, травили анекдоты.

– Слыхал про двух пилотов в воздухе?

– Ну?

– Пилот спрашивает: «Ты карты взял?» Штурман отвечает: «Взял, конечно. Две колоды».

– А тот что?

– Эх, снова по пачке «Беломора» лететь…

Жизнь походная, будто на привале перед атакой.

В глубине души майор Аус убежден был, что именно такая жизнь подходит мужчине, который в молодые годы не обзавелся семьей, не оброс мещанским бытом. Сам он был из таких. Бобыль, закоренелый холостяк.

Впрочем, куда бы он ни поехал, рядом всегда появлялась женщина, готовая принять его в любой час дня и ночи. Даже укорял себя за то, что пользуется бабьей тоской, обездоленностью военной. Много повидал красивых, добрых, одиночеством придавленных женщин.

Задержаться с какой-нибудь из них не случилось, да и не хотелось. Где-то в дальнем углу души майора, очерствелой к людям, вытоптанной подошвами чужого горя, сидел росток мечты о внезапном чувстве. В книжках читал, как это бывает – вдруг окатит, словно дождевой водой с куста сирени, переменит всю жизнь. Но любовь не приходила, да и трудно было представить такое с его работой. По службе приходилось наблюдать простейшие виды женской породы – глупых жен номенклатурного начальства, обманутых девиц, воровок и проституток всяких возрастов и обличий.

Здесь, на Хуторе № 7, впервые за долгое время он встретил женщину, которая сдвинула в душе какой-то важный клапан.

Закуривая самокрутку от одной спички с Лозовым, разворачивая газету «Труд» с панорамой нового германского города Сталинштадта, Аус чувствовал на своем лице прикосновение влажного морского ветра и вместо чтения думал о Таисии Котёмкиной. Вспоминал негромкий, с грудными нотами голос, каштановые завитки волос возле маленьких ушей, румяные свежие губы.

Думал, откуда в русской женщине из крестьянства, не получившей толком образования, битой мужем, принужденной обстоятельствами к тяжелой неблагодарной работе, взялось это чувство такта, собственное достоинство? Выходит, не зря жестокий плуг истории ворочал комья человеческой пашни? Недаром брошены в народ зерна идей справедливости, равенства, братства? Смелость и благородство в этой женщине сформировали уроки советской школы. И фильмы, и книги, и люди, встреченные на житейском пути.

И это лишь первые всходы, а дальше уже колосится жатва новых свободных людей. Побои и воровство, доносы и дикое устройство патриархальной жизни станут для них чем-то чуждым, далеким, как для нас – борона-суковатка, выставленная в музее.

Так размышлял Аус, вспоминая свои угасшие порывы и сомнения, которых не мог избежать человек, переживший то, что довелось ему. Вслух бы не признался в этом, но про себя понимал, что задержался в режимном городке ради Таисии.

Впрочем, помимо приятных надежд, Аус ожидал и нового убийства в городке. И события не заставили себя ждать.

На Комбинат прибыли молодые рабочие, выпускники ремесленного училища, всем требовалось оформить пропуска. Из месткома сигнализировали, что фотографическая мастерская закрыта в рабочее время. Хватились фотографа. Соседи сообщили, что он третий день не ночует в своей комнате. Майор Аус с Журавой выехали на место.

Ателье фотографа находилось в здании общественной бани, рядом с парикмахерской. Слесарь вскрыл дверь при понятых. Труп обнаружили в проявочной лаборатории. Мужчина стоял на коленях, в неестественной позе, свесив голову – удавился на веревке, накинутой на гвоздь, вбитый в дверную притолоку.

Журава осмотрел место происшествия под протокол. Отметил, что единственное в помещении окно, выходящее на пустырь, заросший кустами, только прикрыто и рама не защелкнута шпингалетами. Край тюлевой занавески оборван с крючков. На столе коробки с листками заказов и отпечатанными снимками. Фотографии в коробках перепутаны, словно их рассыпали и собирали в некоторой спешке. Ножки стола сдвинуты – на пыльном дощатом полу обнаружились следы.

Аус разглядел в углу под шкафом пуговицу от мужской сорочки, вырванную, что называется, «с мясом» – вместе с кусочком голубоватой ткани. Вспомнил, что в этом деле ему уже попадались схожие улики. При осмотре леса, в котором обнаружили тело шофера Ищенко, у корней большого ясеня, майор заметил и собрал четыре черных стеклянных пуговки. Выяснилось, что такую галантерею используют слишком уж широко, от дамских блузок до школьной формы, которую изготовляли местные портнихи. И всё же следователь чувствовал, что эта находка еще сыграет в деле свою роль.

Предполагаемый самоубийца Кудимов, человек немолодой, склонный к злоупотреблению спиртным, по совместительству работал на комбинате художником. Оформлял киноафиши, некрологи. Вел фотолетопись предприятия. Здесь же, в ателье, хранил коробку с красками, подрамники, этюды и наброски.

Но главная находка обнаружилась в просторном кармане довольно засаленного пиджака самоубийцы. Несколько фотографий среднего формата, приведшие в смущение понятых, да и самого Жураву. Погибшая секретарша Нина Бутко представала на снимках в самом необычном виде.

Голову ее украшал убор, напоминающий короны египетских царей, плечи покрывало широкое ожерелье-воротник, частично нарисованное на коже, частично составленное из полукруглых предметов, напоминающих вареные яйца, разрезанные пополам. На фотографиях она стояла прямо, вытянув руки вдоль туловища, спиной или лицом к фотографу. Или сидела на стуле в позе древних фараонов – их статуи Юрию приходилось видеть в Эрмитаже. На всех снимках Нина представала обнаженной. Она улыбалась, ничуть не стесняясь своей наготы.

Рассматривая полноватое, свежее тело девушки, Аус невольно вспоминал изуродованный труп, вынутый из отхожей ямы. Эти фотографии – не есть ли первый шаг к ее гибели?

Закончили осмотр молча, подписали протоколы. Потом, уже в машине, Журава дал волю чувствам.

– Слыхал я прежде, мол, человек «допился до чертей». Но чтоб такими делами заниматься… Сам бы не видел – не поверил.

– Какие версии? – спросил майор.

– Ну какие… Закрутил голову девчонке. Она же в актрисы метила – вот тебе и карточки. А как узнал, что она ждет ребенка, испугался, запаниковал. Убил ее, может, случайно, по пьянке. А после совесть замучила. Ну и вот. Наложил на себя руки.

Аус кивнул.

– Да, правдоподобная картина. Или кто-то подводит нас к этой логике. А вот могла ли Нина польститься на такого незавидного ухажера?

– Художники, болтуны они все. Задурил девке мозги. Мифы какие-то, сказки.

– А в комнате ни одной книги. И рисунки – в основном пейзажи, виды городские. Портреты рабочих, старухи. Почему он не пытался ее нарисовать?

– Может, пытался, а ей не понравилось?

– Зато фотографии удались. Да, Журава, тут надо подумать.

Аус сложил фотокарточки и пуговицу в конверт, убрал в папку с делом Кудимова. И, подмигнув, запел куплет, отчего-то пришедший на ум:

 

Шел баркас, капитан на борту

Синий дым извлекает из трубки.

А в далеком английском порту

Плачет девушка в серенькой юбке.