Конь рубит ферзя

В народе реформы, которые так поспешно начались после смерти вождя, вызывали ропот и недоумение. Многих возмущало такое внезапное прекращение дела врачей, первые реабилитации, угроза массового освобождения уголовников. Гакова же тревожила остановка важных строек, ограничение полномочий Особого совещания при МВД.

По дороге на работу, встречаясь, здороваясь с мастерами и цеховыми начальниками, расспрашивал, выслушивал жалобы. Поспешная передача строительных главков из руководства МВД всем добавила неразберихи и лишней бумажной работы. В ближайшее время Комбинат ожидало сокращение рабочей силы, этот вопрос обсуждался в райкоме.

А новости всё катились сверху, будто гудела, приближаясь, снежная лавина.

Колебания воздуха, признаки скрытой, но жестокой борьбы в руководстве доходили до низовых ячеек. Сражались за верховенство три могучих зверя государства, будто сказочные кит, лев и слон – ленинско-сталинская партия, армейский генералитет и всевидящая тайная власть с Лубянской площади. Победа в этой борьбе должна была определить дальнейшую жизнь страны. Гаков, как и многие, опасался, что опустевшее кресло вождя достанется Берии. Бог знает, куда повернет страну Лаврентий, сосредоточив в своих руках единоличную власть.

Гаков помнил, как был впервые вызван на Лубянку в марте 1947-го. В пустой холодной комнате без окон, где стояли обтянутый кожей дубовый стол да неказистый табурет, он провел несколько трудных часов. Перед ним лежали три пухлые папки. Секретные распоряжения, выдержки из докладов, переводы публикаций западных газет – информация об атомном проекте СССР свалилась на него огромной массой. В тот день было подписано его назначение директором строящегося завода по добыче и переработке редкоземельных металлов.

Дрожь сердца и напряжение мышц своей крепкой спины чувствовал Гаков, осознавая, какую гигантскую ответственность доверили ему партия и советский народ. Работы он не боялся, руководить людьми привык. Но дали ему в руки не угольную шахту, не лесопилку. Первый рубеж обороны. Уран, рождающий титанов для главной и последней битвы…

Страшная гибель Нины всё еще не укладывалась в голове, саднила душу. Но в приемной Гакова уже сидела новая секретарша, Анна Глебовна – горбатенькая, низкорослая старая дева. Она перешла в делопроизводители из отдела кадров и сразу навела порядок в секретарском хозяйстве.

В кабинете, получив аккуратно разобранную почту и стакан крепкого чая с лимоном, Гаков развернул свежий номер «Правды». В Москве в эти дни начинался Пленум ЦК КПСС, от которого многие ждали поворотных решений. Но узнать что-то важное из газет было не просто.

Передовица объявляла, что по стране – в украинских селах, на предприятиях Урала, в крупных городах – с успехом проходит подписка на новый заем. На Кубани началась уборка хлебов. На заседании ВЦСПС осуждали милитаристскую политику США.

После короткой планерки Гаков вышел посмотреть, как разгружают новое оборудование для Центральной химлаборатории. Подошли женщины с шестого участка, пожаловались на непорядок. Экскаваторщик на «хвостах» начал копать траншею под трубы, открылись захоронения – кости, черепа.

– Всю неделю мимо ходим! Жуть пробирает, особенно вечером.

– Чего кипиш подняли, дуры? – ухмылялся шофер Гаманюк в грязной майке, с папиросой во рту. – Кости – та же труха. Круговорот материи в природе.

Женщины продолжали возмущенный гвалт. Гаманюк подмигнул директору.

– Собака и та умней бабы. На хозяев не лает!

После обеда Арсений сам отправился на злополучное место и застал там фотографа. Этот замкнутый немолодой мужчина оформился в городе больше года назад. Делал съемки для архива Комбината, рисовал транспаранты для праздников. Держался особняком, вроде инженера Воронцова, и тоже не имел семьи. Гаков не сразу вспомнил его фамилию – Кудимов.

Похожий на цаплю, худой и долгоносый, с блестящей проплешиной в окружении неопрятных кудрей, Кудимов ходил по раскопанной траншее с большим немецким фотоаппаратом и делал снимки вскрывшихся захоронений. На вопрос, для чего фотографировать кости, занервничал, стал бормотать невнятицу про указания то ли из месткома, то ли от комсомольского секретаря Ремчукова по жалобе работниц.

– Это же… Надо же выяснить откуда… Может, солдаты. Или что.

Гаков заглянул в могилу. Снял шляпу. Останки, перемешанные ковшом экскаватора, еще сохраняли кожные покровы. По обрывкам серого тряпья можно было понять, что хоронили их полуголыми, без гробов.

Фотограф нацелился и щелкнул директора, стоящего над ямой.

– Прекратите, Кудимов! – рассердился Арсений. – Идите, займитесь служебными обязанностями! Еще не вздумайте в газету поместить.

Сутуля плечи, повесив длинные руки, Кудимов съехал с горки траншеи, загребая землю ботинком. Гаков еще постоял, глядя на кости. Из земли торчала тряпка с набитыми цифрами и латинскими буквами. «Немецкие дела», – подумал с некоторым облегчением. Знал, что в окрестностях было немало нацистских лагерей.

Он возвратился в кабинет. Отстучал второму заму распоряжение – послать в военный архив и начальнику ИТЛ-1 запрос с координатами находки, а пока останки перезахоронить на местном кладбище.

В седьмом часу, когда уже собирался домой, зазвонил телефон министерской связи. Этот аппарат, не так давно установленный, использовался в особо важных случаях. Один такой повод состоялся в марте, когда Ванников лично сообщил ему о тяжелой болезни Иосифа Виссарионовича.

На этот раз звонил Авраамий Завенягин. Поздоровался, коротко спросил о делах. И сообщил, что арестован Берия, Мешик, семья Лаврентия, все близкие маршалу люди. Что раскрыт чудовищный заговор – Берия планировал привезти в Кремль водородную бомбу и под угрозой взрыва арестовать членов ЦК. Предупредил, что завтра в газетах объявят о действиях Берии, направленных на подрыв советского государства в интересах иностранного капитала.

Авраамий говорил бессвязно, запинаясь, как выпивший человек. Голос дребезжащий, монотонный, будто звон ложки в стакане, который слышишь сквозь сон в ночном поезде.

Мол, на заседании Президиума ЦК Хрущев, Маленков, Молотов и Каганович обвинили Лаврентия в злоупотреблении властью, фабрикации липовых дел, промышленном вредительстве и связи с иностранными разведками. Будто уже выпущен указ за подписью Ворошилова о снятии Берии со всех постов и лишении всех наград и званий, а в Москву введены по тревоге Кантемировская и Таманская дивизии для предотвращения провокаций.

Напоследок Завенягин сказал, что уже вызван для допроса Ванников и сам Авраамий, наверное, завтра будет арестован. Просил сжечь все бумаги со своей подписью. Бросил трубку.

Эти новости были так чудовищно невозможны, что Гаков сразу поверил каждому слову. За собой он не чувствовал вины, но понимал, что тень столь страшных обвинений раскинется по всему руководству Спецкомитета.

В ухе звенело, перед глазами плыли цветные точки.

Гаков нашел на связке ключ, открыл сейф, вынул бутылку коньяка. Налил и выпил рюмку. Мельком вспомнил постыдную минуту с уборщицей Таисией.

Страстно, до судороги в позвоночнике, захотелось, чтобы женщина оказалась рядом. Слышать ее запах, осязать белую, чуть влажную, как пшеничное тесто, плоть. Чувствовать жаркую мякоть нутра. И чтоб ее легкие руки обняли голову и голос шепнул слова утешения.

Как еще не рожденный ребенок, он бы спрятался в ее теле от жизни, от жестокой необходимости делать выбор между злом и еще большим злом. Нина, Таисия – обе горячие, мягкие. Лишенные той девической стыдливости, которая так расхолаживала в интимной близости с Идой.

Гаков выпил еще.

На верхней полке стопкой отложены были анонимные доносы. Измененным почерком, печатными буквами обвиняли в убийстве Нины мастера очистных сооружений Губанова, оперуполномоченного Савельева, заведующую продмагом Арутюнян. Разумеется, инженера Воронцова и – вчера подбросили письмо – доктора Циммермана, который якобы возглавлял заговор евреев-сионистов против советского народа.

Гаков взял было папку с письмами из министерства, но, так и не открыв, положил обратно. Руки его дрожали.

Что бы там ни вычитали в этих распоряжениях за подписью Берии, уничтожение таких бумаг – прямое должностное преступление. Да и копии хранятся в архивах, с печатями, под замком. Думать о том, глупость ли сморозил пьяный Завенягин или же намеренно хотел его втравить в подсудное дело, Гаков не хотел. Страшно было от одной мысли: если его снимут с должности, кто же продолжит начатое? Кто откроет фонтан на площади и памятник героям войны? Кто достроит общежития на улице Чкалова и засадит город сиренью, рябиной и кленами? Кто полюбит эту землю как свою, кто устроит жизнь этих людей – родных, измученных болью прошлого и тяжелым трудом, только начавших просыпаться для счастья?

Со стола упала книжка, открылась на странице с шахматными задачами. Гаков поднял, машинально взглянул – на доске всего шесть фигур. Мат в два хода, конь рубит ферзя.