Рита

К утру я, кажется, додумала. Предыдущий день был бешеный. Сначала это невнятное совещание у Кота, потом у нас с Лолкой убегало тесто, и мы его ловили, и усмиряли, и измазались с головы до ног – у Лолки тесто оказалось даже за ухом. Потом надумали подгорать пироги.

Потом приехал Славка.

Он вошел в мокром плаще, с мокрым зонтом-тростью, длинный, загорелый после лета (мы не виделись с июля). Мы долго орали в прихожей и прыгали, как кони. Он привез золотой камертон, который подарил ему Венский симфонический оркестр.

– Весь оркестр? – уточнила Лолка, сияя.

– Весь! – подтвердил он.

Лолка получила в подарок невесомую горнолыжную куртку.

– Все! – она погрозила пальцем сначала перед Славкиным носом, потом перед моим. – Этой зимой еду кататься на Драгобрат, и только посмейте мне…

Хотя никто и не думал ей возражать.

Я же стала обладательницей кучи кожаных фенечек, ремешков и кошельков.

– Это тоже тебе, – пробормотал Славка и протянул тонкое серебряное колечко.

– Однако! – задумчиво произнесла Лолка.

Возникла пауза. Я сжала кольцо в кулаке.

– Ну ладно, – сказала она, – будем есть и пить.

– Вот послушайте, – нарушил молчание Славка, задумчиво гоняя гриб по тарелке, – я тут что-то странное написал.

– Написал, – удивилась Лолка. – Свежо звучит.

– Ну Лола, – попросил Славка, – ты можешь хоть раз серьезно… Сочинил. Это было в Гданьске, у меня был там небольшой концерт, а потом…

Лолка опустила глаза и тихо сказала:

– Ты же говорил, что не поедешь в Польшу.

Она медленно отложила вилку и нож и стала сворачивать в трубочку салфетку.

– Ну-ну, ты хотел что-то нам прочесть, извини. Итак, ты поехал в Польшу, хотя говорил, что не поедешь в Польшу, и что-то там написал? Я правильно понимаю? Что-то написал в этой гребаной Польше, в которую ты не собирался ехать, а потом поехал, хотя мне…

– Лола, – так же тихо сказал Славка, – мы так не договаривались…

– Слава, – вмешалась я, совершенно не понимающая природы назревающего конфликта, – действительно, не мог бы ты прочесть?

Лолка теперь томно смотрела в потолок.

– Ну так вот, – он улыбнулся, – просто там, как известно, море. И летают чайки. Они очень интересно летают, раньше я не замечал. И как-то само собой сочинилось вот такое:

«Привет. Однажды в полдень, наблюдая за медленным пареньем птиц над морем, я понял, что отсутствие усилий для поддержанья длительной симметрии изогнутых и неподвижных крыльев – иллюзия, и больше ничего. Я пафос напряжения открыл, который все знакомые законы вмиг изменил. Устойчивости нет. Она, по крайней мере, не дается простым распределеньем некой массы на чашечках провизорских весов. Но есть другое, это – напряженье, которое способствует полету огромных птиц и дому моему и мне всегда велит держаться прямо. Таков насущный способ бытия – сродни воде, огню и чтенью книги. Да, я, как островной провинциал, об этом постоянно размышляю – за счет чего возможен остров мой, который, как ты думал, невозможен? Конечно, в чем проблема, материк удерживать не надо, он устойчив. И мысли ваши заняты иным. Не то чтобы обыденным, но вещным. Укорененность, непоколебимость вам задает такую простоту. Я мог бы позавидовать тебе, но что-то искупает дрожь в коленках. Наверное, мгновенье редкой тверди и с ним возможность дух перевести. Я, видно, надоел тебе, прости. Нелепы мысли и неровен почерк. Идут дожди, запаздывает почта. Да и у вас, наверно, все непросто. Пиши мне. До востребованья, остров».

– Я мог бы позавидовать тебе, – повторила Лолита.

– Засим прощаюсь, – сказал Славка. – Я вас очень люблю, но валюсь с ног уже…

– А про прием ты не рассказал, – расстроилась я. – Собирался, а не рассказал. И снова куда-нибудь свалишь.

– Завтра, – сказал он перед тем, как закрыть дверь в свою комнату, и вдруг посмотрел мне прямо в глаза и замешкался на пороге.

Лолка поднялась и ушла на кухню.

В полном молчании мы вымыли посуду. Я дождалась, когда заснула и Лолка, свернувшись под зеленым пледом, включила настольную лампу и села читать текст реконструкции, положив перед собой Славкино колечко, и загадала надеть его только в том случае, если я что-нибудь пойму.

За два часа я прочла все и одно поняла наверняка: Марк имел несколько слоев существования, а автор схватил один, максимум – полтора. Остальные в этом тексте лишь в потенции. А к утру я додумала, что у Марка был такой слой, где он существовал одиноко и очень дискомфортно, разрывно, как на вулкане. Там у него был маленький собственный ад. Природу его понять трудно, вроде бы в жизни у Марка для ада не было никаких оснований. Ну ад – это неточно, конечно, нужно бы подумать еще, как назвать это точнее. Причем он вроде бы не пытался этот слой подавить. Другие на его месте только этим и занимались бы, например за счет наркотиков или каких-то сублимаций, а он терпел. Я не удивлюсь, если он сам создавал его и обставлял. Нет, не ад, нет. Скорее это выглядело так, будто находишься внутри сложного и большого механического устройства – поршни, шестерни, прессы, всякие коленвалы, что-то режуще-колющее, неизбежное. Мне в детстве несколько раз снился один и тот же сон – зеленое поле до горизонта, маленькая скамеечка без спинки врыта в землю, и я сама стою рядом – чуть повыше этой скамеечки. А на расстоянии метров тридцати возвышается Машина, у которой видно все внутреннее устройство. Открытый механизм, без оболочки. И Машина работает – бесшумно и неотвратимо. Все движется, вращается, сжимается и разжимается, мелькает у нее внутри. И я стою на месте, не шевелюсь, держусь этой скамеечки, поскольку ничего более надежного поблизости нет, и понимаю, что, для того чтобы меня уничтожить, Машине даже не надо меня втягивать в себя, она и здесь меня достанет, просто сожмет в точку, в чем, собственно, и состоит уничтожение. Но и это не подходит, чтобы объяснить, что происходило с Марком. Очень тяжело, когда уже понимаешь, но еще нет языка.

Я надела кольцо на средний палец левой руки и устроилась на ковре, возле теплой каминной стенки, стянув одну диванную подушку и тяжелое одеяло. Проснулась я, когда было уже позднее утро, свет с улицы смешивался со советом настольной лампы и Лолка сидела за столом, закутавшись в плед и обхватив голову руками.