Сергей

Рита долго и сбивчиво говорила мне, что она что-то поняла про Марка, но объяснить этого не умела, и мне стало жаль ее, втянутую в эту сомнительную затею.

– Ты чего зеваешь? – спросил я ее.

– Не выспалась.

– Ну спи. Спи, не волнуйся, при встрече поговорим.

Что-то она, несомненно, поняла, «схватила» и теперь будет мучиться, но, может, так и надо, чтобы мы все мучились побольше, терзались, не спали.

– Что ты любишь делать, когда остаешься одна? – спросил я недавно крошечную Анечку, дочку Кота, первоклассницу.

– Я люблю мучиться, – сказала она совершенно серьезно.

– Кот, ты слышал? – крикнул я тогда в глубину стеллажей.

– И мучить нас, – донеслось оттуда.

Так что Рита нашла себе заботу, вернее, мы ей нашли, и это правильно. Наверное.

– И еще, Сергей Николаевич, скажите, то, что мне дали, не было документом строгой конфиденциальности?

– Нет, – сказал я, – но я бы не хотел…

– Дело в том, что моя подруга, это случайно получилось, но она очень приличный человек, так вот она его тоже прочла.

– Ладно, спи, – успокоил я ее. – Не страшно. Привет.

Часам к четырем вдруг заявился Кот и уселся в кресле – большой, красивый. Какой-то весь умиротворенный. Как обычно, что-то жевал.

– Кот, – сказал я ему, – слышишь… Кот, зачем ты взял этих детей?

– Надо, – сказал Кот, жуя. – Они хорошие, умные дети. Лучше нас с тобой во много раз. У них шансов больше.

– Ты романтик, – сказал я.

– Я – романтик? – заорал Кот. – Я? Я – романтик? Это ты, ты это мне говоришь? Писатель, мать твою, написал целый роман, из которого ничего, ничегошеньки не ясно, кроме того, что Марк либо бухал, либо писал какую-то муру, а Женя только и делала, что занималась устройством личной жизни. А то, что ее исследование «Действительное и реальное в «Книге иллюзий» Адольфа Трауберга» стало у нас философским бестселлером как раз за полгода до того, как она уехала, и вся Западная Европа тоже почему-то напечатала эту статью, это, конечно, так себе, ерунда? Марта у тебя какая-то безмозглая коза и нимфоманка.

– Я понял, понял, – попытался я отбиться, – у тебя сегодня день защиты женщин и детей.

– Марта не была ребенком, – немедленно отреагировал Кот. – Она была взрослой девицей, очень умной. Знала немецкий и английский, читала толстые книжки, баловалась магией. Это она убедила его ехать в Полесье, между прочим. Он с ней часами разговаривал, и знаешь о чем?

– Ты не обращай внимания на отсутствие блеска в глазах, – попросил я его, – меня знобит.

– Так сказать тебе, о чем Марк разговаривал с Мартой?

– Ну, – вяло поощрил я его.

– О возможности унификации миров.

– Какой унификации? – не вполне расслышал я, но сразу понял.

– Миров, – повторил Кот. – Об унификации миров. Искусственной. Или… эээ… технической. А что это означает?

Я поймал себя на том, что смотрю на Кота не отрываясь, и рефлекторно сглотнул.

– А означает это, – неторопливо продолжал он, – что его уже тогда разрывало на части, разносило, – знаешь, когда стоишь ногами на расходящихся льдинах, и он искал средство спасения, что ли. В этом ты на семинаре был прав, ему нужно было эти миры или унифицировать, или разом покончить с этим… Но вообще-то он был против унификации – по ценностным соображениям. Это во-первых. Во-вторых, он сделать этого не смог. То есть наоборот – во-первых не смог, а во-вторых – не захотел дальше пытаться. Потом у него была попытка адаптации – более удачная. Но незавершенная. Перечитай «Мягкий мир». Он как бы пытался сделать такой мм… эээ… в двух смыслах фокус – в смысле трюка и в смысле фокусировки этих расползающихся… расползающегося… – черт, нет языка! – пытался сконструировать такую динамическую модель перехода.

Я вроде бы понимал. Почему меня и зазнобило со страшной силой, и температура была здесь ни при чем.

– А без этой предыстории, – заметил Кот, – «Мягкий мир» совершенно непонятен, тут наша Рита права. Ну вот. Ты еще жив? Отзовись.

– Жив.

– Говорил он об этом с Мартой, больше было не с кем. Гришка был болен, от разговоров быстро уставал и в основном спал, а Марта была свежим, чистым человеком. К тому же он маялся в поисках языка, «Мягкий мир» – тоже ее словечко. Ну а дальше, если мы крепко подумаем, у нас появятся версии о том, в каком смысле Ярич обсуждал на Конгрессе новое Средневековье, а Женя – эпос.

Я мысленно поздравил Кота. Все это было очень правдоподобно, и я снова ощутил знакомое чувство стояния на краю бездны. Чтобы как-то стряхнуть с себя это ощущение, я спросил:

– А как ты это понял?

– А я не понял, – просто сказал Кот. – Я это узнал.

– От кого? – обалдел я, зная наперечет всех, от кого это можно было бы узнать с достоверностью.

– От Марты, коллега. От Марты – Лолиты Касванде. Тебе, кстати, от нее поклон. Ей, несмотря ни на что, очень понравилась твоя реконструкция.

– Когда? – кисло спросил я. По-детски чувствуя себя преданным.

– Сегодня утром, – мстительно сказал Кот. – Она позвонила и приехала. Тяжелый был разговор, так что не завидуй. Ее всю трясло.

– Почему?

– Любит она его, – озадаченно сказал Кот. – Вегенина этого. Вот надо же такое, черт побери. Все его любят…

– А что они сделали на Конгрессе?

– Ну что… То… Думаю, что в ходе этой дискуссии они дошли до предела рациональной аргументации, до такого, знаешь, железного, абсолютного предела. И поэтому вынуждены были эксплицировать все возможные миры. Всю их множественность. Или, точнее, возможность множественности.

– Что, ты сказал, сделали они?

– Эксплицировали миры. Создали. Предъявили. Выдули, как мыльные пузыри. И думаю, к тому времени Марк уже нашел способ хождения по ним и среди них. Помнишь, песня была «Среди миров, в мерцании светил…» Правильная песня. Но что мы с этого будем иметь, кроме запоздалого изумления? Правильно. Ничего мы с этого не будем иметь. Никто из них нам этого уже не покажет. А жаль. Я бы хоть одним глазком посмотрел.

– Да, – сказал я, – понятно, почему без жертв не обошлось.

– Я вообще считаю, – проворчал Кот, что участники еще легко отделались. И вообще, последствия еще скажутся.

– Ну ты оптимист, блин.

– Понимаешь, – Кот поглядел куда-то вдаль, щурясь, – кто-то создает эффекты, а кто-то должен иметь дело с последствиями. И, как правило, это не одни и те же люди. Вот мы с тобой будем иметь дело с последствиями. И внуки наши. И спасибо товарищам за это, поскольку это, наверное, и есть развитие, а вовсе не переход зерна в росток и прочая лабуда, о которой так много говорили некоторые философы.

– Я одного не понимаю, – сказал я, – как без риска для здоровья представить себе эффект предъявления многих миров одновременно в замкнутом пространстве университетской аудитории.

– Та дискуссия была закрытой, – Кот прикрыл глаза. – Это было большой неожиданностью для всех. Но только я набрался наглости и сидел под дверью, пока она шла. Все четырнадцать часов.

– И что? – Я замер, ожидая, что самое интересное Кот, как всегда, оставил для финала.

– Что? – пожал он плечами. – Ты же знаешь эти дубовые двери у нас в университете. Голоса были слышны, но слова не различались. Не знаю, зачем я сидел. Интуиция, наверное. Сначала выходили на перерывы, на перекуры. Перекусить. Последние полтора часа никто не выходил. Что я помню? Да, в общем, ничего. Только неразличимые голоса и стук своего сердца. И за сорок минут до конца за дверью наступила невероятная, абсолютная тишина.