Рита

Где-то в сумке, полной яблок и груш, разрывался телефон, я пыталась его выудить и едва не рухнула на крыльце, в очередной раз зацепившись за дурацкий коврик. Лолкин голос, мучающийся от необходимости сказать быстро, спотыкаясь на каждом слове, провозгласил:

– Немедленно! Ритка! Телевизор включи!

Я выполнила. На титре было «Венский симфонический оркестр, Бетховен номер такой-то. Дирижер – Станислав Касванде». Славка дирижировал без палочки, – кстати, как она называется? Серьезный такой, с плотно сжатым ртом, без вечной своей улыбки. Оркестрище какой, какая толпа, все австрийцы, надо понимать, и наш Славка. Отдирижировал, широко улыбнулся, поклонился оркестру и поцеловал руку первой скрипке. Зал, конечно, взорвался.

Три года назад мы с Лолкой познакомились на одном званом вечере. Сами познакомились, у книжного шкафа. Одновременно протянули руку за толстой антологией «Битлз», посмотрели друг на друга, и она сказала в нос:

– Не нравится мне все это. Жрут и сплетничают.

Высокая, рыжая, с характерными для таких рыжих припухлостями надбровных дуг, век и губ. Зеленоглазая такая, просто ужас.

– Меня зовут Лолита Касванде. – А вам?

– Что? – не поняла я.

– Вам – нравится?

– Да не знаю, – растерялась я.

Я и не думала как-то это оценивать. Де факто вечер состоялся, он был по поводу защиты докторской нашего с мамой друга семьи.

– Обыкновенно, – нашла я слово.

– Да вы что, – проворчала Лолита Касванде. – Сил нет слушать. А вас как зовут, простите?

Я представилась и, надо сказать, сильно удивилась тому, что эта девушка упорно говорит мне «вы». Лично я была легкомысленного мнения о нашем возрасте, к тому же среди моих знакомых избыточная светскость не культивировалась.

– Может, перейдем на «ты»? – предложила я с дворовой интонацией.

Лолита пристально посмотрела на меня сверху вниз, подумала с полминуты, поглаживая длинным, молочно-белым веснушчатым пальцем черный форзац какой-то книги, и, наконец, прикрыв глаза, произнесла:

– Конечно. Если важно разобраться с формой общения, то у меня есть план. Мы сейчас исчезнем отсюда, пойдем ко мне в гости, разопьем там бутылку «Бастардо» и перейдем, соответственно, куда следует. Как вы на это смотрите?

На «Бастардо» в компании этой удивительной барышни я смотрела замечательно. Лолита мне понравилась.

– Но мы не стесним ваших близких? – неожиданно для себя я стала использовать светские формы. Лолита сказала, что – отнюдь, дома только младший братик, и мы незаметно и бесшумно свалили, как говорят в моей группе, из этой квартиры.

В квартире Лолиты стоял плотный запах кофе.

– А сейчас, Рита, я познакомлю вас со своим братиком Славиком. Славик, детка, выйди, пожалуйста.

Я уже отмерила мысленно метр от пола и приготовилась сказать приторным голосом «Здравствуй, Славик», но тут же уперлась взглядом в твердый живот, обтянутый черной футболкой. Я подняла глаза, он улыбнулся. Светлые волосы, длинные и густые, убрал со лба и поцеловал мне руку. После чего сказал:

– И также могу сообщить, что мне двадцать три года, холост, выпускник консерватории. А что вы на меня так смотрите? Это у Лолы манера такая, она считает себя старше всех на этой планете. И умнее, разумеется, да, Лола?

– Очень приятно. – Я так растерялась, что даже изобразила какое-то подобие книксена. – А меня зовут Маргарита, и у меня еще не было знакомых из консерватории.

Интересно, брат и сестра, но такие разные. Оба белокожие, высокие, светлоглазые, но в чем-то резко различные. В принципе.

Итак, мы пили вино, перейдя на «ты», заедали его гомбовцами с вишней. «А что, сойдет, – сказала Лолита, – я в кулинарке купила. Гомбовцы бомбические!»

Я услышала нормальную человеческую речь, и мне полегчало. Впрочем, Лолита, точно так же, как и любимая мною Смежная Королева из великой клюевской сказки «Между двух стульев», способна была в одном высказывании совместить слово «бомбический» и «исключительный», например.

Слава сидел на полу, скрестив длинные ноги, глубокомысленно разглядывал фрагмент узора на ковре и только изредка вставлял эмоционально неокрашенные междометия. Судя по его виду, разговор наш о погоде и видах на урожай казался ему бессодержательным и только простая вежливость не позволяла ему встать и отправиться к своему инструменту. Потом он будет делать это часто и непринужденно, безошибочно реагируя на истощение смысла. А у нас с Лолкой обнаружились общие кулинарно-вязальные интересы, и она с удовольствием демонстрировала мне пять свитеров, два ее и три Славкиных. Лолка говорила, накручивая на палец мохнатую сиреневую ниточку, говорила медленно, у нее была очень тщательно, как-то подробно организованная речь и манера почти по слогам произносить длинные слова.

– Слушай, – говорила она, размотав серебряную нить и вписывая ее теперь в диванную обивку в форме четырехлистника, – ты вскользь об-мол-ви-лась, что учишься на правовом. А рассказала бы поподробнее, мне интересно. Слав, тебе интересно?

– Угу, – кивал Славка, глядя куда-то вдаль и постукивая длинными пальцами по столу. – Угу. Ага. Безусловно.

И тут я напряглась, конечно. Как, спрашивается, рассказать поподробнее? Если бы я училась просто на юридическом – не было бы проблем, но наша группа – одиннадцать человек – была отобрана в прошлом году с первого курса юрфака, буквально сразу, в ноябре, и мы стали отделением при кафедре Кота. Апокрифические байки про Кота нам были многократно рассказаны его сотрудниками, едва мы переступили порог кафедры. Коту тридцать пять, он – доктор права, в миру – Павел Петрович Котляревский. Женат, дочь зовут Анютой. Сибарит, театрал, выращивает орхидеи, подражая Ниро Вульфу, и все такое. Три года назад его аспиранты Сергей Павлов и Алла Аверьянова стали разрабатывать тему. Тема, как говорит моя тетя Белла, была «еще та». Новое в области права. Как потом говорил сам Кот, ему хотелось ужучить аспирантов и развлечься заодно. Он прекрасно понимал, что, внедрив в тему слово «новое», он тем самым выбивает из-под ног Сергея и Аллы все нормативные представления и ставит их в дурацкое положение: либо теперь они извернутся и достанут правое ухо левой пяткой, либо Кот пройдется по их бездыханным телам коваными сапогами. Эти двое пошли разными путями. Аллочка села писать не лишенный смысла, но чересчур прямолинейный текст, в котором старательно муссировался слегка заплесневелый тезис о том, что «проблема экологии есть правовая проблема», а также делались слабые попытки в правовом аспекте «схватить» проблематику «мира техники», «второй природы» и прочая. Кот, ознакомившись с работой, сказал какое-то слово, которое нам, студентам, воспроизводить не решались, после чего быстро исправился и процитировал классический источник: «Собрать бы книги все да сжечь».

Сергей же начал анализировать тему и сильно уел Кота, продемонстрировав ему, что тот а) не указал на модальность (возможность, долженствование, исторический анализ) и б) сам не знает, чего хочет. После этой простой двухходовки Кот засел у себя дома на неделю, а потом появился слегка осунувшийся. Это означало, что он сократил количество приемов пищи с пяти раз в день до максимум трех, но – чрезвычайно довольный. Подарил цветы Алле и увел Сережу Павлова в ближайший паб. Там они обсудили идею создания новой кафедры и программу прикладных исследований на ближайшие три-пять лет. Основная мысль заключалась в том, что до сих пор идея права в состоянии была справиться со всеми выкрутасами человеческого разума – постольку, поскольку предупреждала и покрывала любую сдвижку в человеческом обществе. Случился, правда, конфуз с реализацией проекта большевиков, но и тут обошлось – идея права отошла в сторонку и подождала лет семьдесят-восемьдесят. Что ей это время, в самом-то деле? Одно мгновение. Тем более негоже, чтобы одна большая идея мешала другой. Ну, в общем, Кот и Сергей сформулировали первый и главный вопрос: с чем имеет дело право? И как жить в мире, в котором интеллект начнет делать качественные скачки? И не двигаться при этом черепашьим ходом, как в случае со «второй природой», когда все-таки успели опомниться и кое-какие границы были срочно проставлены. Взять хотя бы Бостонский меморандум и последовавший за ним пакет «законов о технике», который нам теперь расхваливают на лекциях на все лады. Говорят, что после Нюрнберга это был первый случай такой зубодробительной работы и что юристам передовых в правовом отношении стран пришлось сильно попотеть. Итак: что произойдет (должно произойти) с правовой парадигмой, когда ее масштаб будет перекрыт и люди (не важно, все или несколько) осуществят качественный переход в другую фазу существования, где ничто не будет похоже на то, что было раньше? Или можно за счет соорганизации мыслительных усилий создать право-прим, которое не шло бы по пятам возникающих феноменов, а работало с возможными последствиями еще не случившегося?

Дальше они придумали два названия кафедре: «Кафедра превентивного права» и «Кафедра метаправовых исследований и разработок». Утверждено было второе, как наиболее конформистское.

Но когда Кот набрал нас, он, кажется, растерялся. Традиционные юридические дисциплины становились периферийными по сравнению со стремительно нарождавшимися в недрах кафедры модулями типа «Критика теории факта», «Возможное и вероятное как базовые принципы построения полидействительностных моделей» и даже «Расследование и реконструкция исторических аномалий».

– Забавно, – произнес Славка. Подумал и добавил: – Смешно.

– Ну, – грудным рассудительным голосом начала Лолита, – отчего же смешно. Сейчас много возникает новых… нового…

– Но всегда остается вопрос о смысле, – сказал Славка, даже не глядя на меня, как будто не я тут только что рассказывала им о прорыве века.

– Да-да, – Лолита постукивала своими замечательными пальцами по диванному подголовнику. – Смысл, однако, чаще всего бывает скрыт.

Я угрюмо проглотила это умничанье брата и сестры по поводу моих занятий и только открыла рот, чтобы сказать что-то важное о смысле, как Славка спросил простодушно:

– Скажи, но, чтобы, к примеру, выделять в истории аномалии, надо же иметь представление о норме? Кто-то должен, значит, знать, как оно «на самом деле». Да?

Ну… да. Что я еще могла сказать? Вполне уместный вопрос. Странно, почему мне самой такие вопросы редко приходят в голову?

– Но это, – резко сказал он, – прерогатива Господа Бога.

– У-у… – неопределенно пропела Лолита и отправилась на кухню.

– Зачем тебе это? – спросил Славка.

– Что – это?

– Ну это, – он описал рукой полукруг, – все. Вам читали введение в предмет? Каков предмет-то?

– Предмета нет, – призналась я.

– Ну вот. А что есть?

– Другое. Не-предметная организация. Я сама еще…

Он насмешливо смотрел на меня, подперев рукой щеку, и я разозлилась.

– А в музыке? В музыке есть предмет?

Он задумался. Даже встал. Походил по комнате, подошел к окну, отодвинул занавеску и потерся носом о стекло. Как кот.

– Нет, – наконец произнес он удивленно. – Ты права. Музыка, как утверждает Генрих Орлов, есть организация звука. И я ему верю.

– Ну что? – крикнула Лолита из кухни. – Какой приговор?

– Приговор отменяется, – крикнул ей Славка в ответ. – До выяснения дополнительных обстоятельств. Но может быть вынесено частное определение: что-то в этом есть, безусловно.

В дверях возникла Лолка в длинном синем халате.

– Поздно уже, – сказала она, – оставайся-ка у нас сегодня. Мы его прогоним и сами во всем разберемся. А? Что ты так смотришь?

А я вдруг поняла наконец, кого мне так напоминает Лолка. Лолка была похожа на мою бегущую. Старая история, из детства, мне было лет пятнадцать.

– …Вы мне рассказываете! – говорила тетя Соня. – Белла! Белла! Пригорает! Помешивай, я говорю! Вы мне рассказываете… Я смотрю, он с температурой, язык белый…

Мама кивала, курила, смотрела в окно. Папины сестры приезжали в августе, каждый год после смерти папы. Тетя Соня и тетя Белла. Варили варенья, «прогуливались», как они говорили, в Стрыйский парк, рассматривали в лупу желтые гравюры из папиных альбомов.

Я посмотрела в окно и увидела бегущую. Черная юбка, черные балетки скользят по мокрой брусчатке, рыжая. Она все время тут пробегает, никогда не остановится, ни разу шагом, потертая сумка из мягкой светлой кожи хлопает по бедру. Сегодня я догоню, посмотрю, куда…

– Риточка, попробуй и скажи, вот попробуй и скажи. Соня, Соня! Сейчас Рита скажет!

Тетя Белла плыла мне навстречу в тесноте и темноте прихожей с дрожащей вишневой пенкой в деревянной ложке.

Но я уже схватила с вешалки плащ, я уже на улице, тетя Белла еще не успела остановиться, пенка не успела осесть. Мимо ограды с облупившейся черной краской, по бордюру над разрытой канавой, балансируя, – а бегущая уже в конце нашей улицы.

Куда можно так бежать? Ну раз-два, я понимаю, надо срочно, но всегда, изо дня в день, уже полгода с тех пор, как мы переехали на эту улицу, а может, и раньше. Уже полгода – черная юбка. Черные балетки, даже по снегу в марте и в дождь.

Мимо темной брамы, мимо киоска с дешевым букинистическим хламом, мимо мальчика, он еще кричит ей вслед: «Рыжая, рыжая!» – и вдруг я останавливаюсь. Она исчезла. Улица сужается и теряет перспективу. В точке возможного просвета – башенные часы. Без четверти четыре – мертвое время, медленное и вязкое, как кисель. И так до шести. Самое медленное, самое странное время суток, без четверти четыре – его начало.

Где же она?

Зато есть дверь. Не брама, не парадный подъезд, облезлая такая входная дверь, но с медной ручкой зато. С тяжелым кольцом. Из приоткрытого окна на первом этаже за голубоватой тюлевой занавеской голоса двух женщин, одна говорит:

– Сделали ему экспериментальную операцию. На глаза. И не обезболили как следует, испробовали какое-то новое средство обезболивающее, как будто он кролик. Сказали: молодой, здоровый, терпи. Он и терпел, а теперь не видит.

– Ничего не видит? – спрашивает другая.

– Свет видит. Однажды прочел слово в газете. Крупным шрифтом. Поля – прочел. Слово «поля».

Не войду я сюда. Где она?

Так я и не догнала ее тогда, а потом она исчезла. Перестала бегать мимо наших окон.

– Нет, – сказала Лолита. Она так и простояла в дверях, опираясь плечом о косяк, пока я рассказывала о бегущей. – Нет, это не могла быть я. Мы не жили тогда во Львове.

– Не может быть! – удивилась я. Лола казалась мне очень, как у нас говорили, «местной».

– Может, – как-то недовольно пожала плечами она, будто эта тема была ей неприятна. – Мы жили в Польше, а потом переехали сюда, в бабушкину квартиру.

– А фамилия у вас почему такая… не польская?

– Потому что она литовская. Папа у нас – литовец.

– А…

– Дорогая, – улыбнулась Лолка, – ты хочешь немедленно и сразу узнать всю мою биографию? Вот прямо сейчас?

– Ладно, – Славка встал, потянулся и отправился в свою комнату. – Спокойной ночи, дамы.

И подмигнул мне слегка.

Когда я проснулась, Лолка была уже на ногах, готовила завтрак. Полуразвязавшийся узел волос, казалось, слегка оттягивал ее голову назад, заставляя даже домашнюю работу делать, приподняв подбородок. Вот так, приподняв подбородок, она из-под полуопущенных век следила за маленькой красной кастрюлькой, от которой распространялся во все стороны чудесный детский запах какао.

– Выспалась? – спросила, не отрывая глаз от плиты. И добавила, не дожидаясь ответа: – У нас очень хорошо спится. Если бы мне в принципе не нужно было вставать, я бы только и делала, что спала. А, черт!

Какао ухитрилось сбежать.

Я поняла, что мне нравится этот дом, так нравится. И Лолка, и ее желчный музыкальный братец, и вид из окна кухни на глухую старую стену из красного кирпича.

– Можно я буду часто приходить? – осторожно спросила я.

– О господи! – Лолка что-то неопределенное изобразила в воздухе левой рукой, в правой она несла кастрюльку. – Да хоть живи здесь! – Она выдержала паузу и уточнила: – В буквальном смысле.

– Одно мне кажется удивительным, – сказала я спустя пару недель с начала нашего знакомства.

– Что? – Лолка нахмурилась.

– Что тебе уже двадцать девять лет. Ты поразительно молодо выглядишь.

Лолка радостно и с явным облегчением рассмеялась, дрыгая длинными ногами в полосатых гетрах. Мы тогда лежали на ковре в гостиной, пили рислинг и кололи молотком миндаль. Лолка рассказывала, как она переводит с немецкого «какого-то сумасшедшего экономгеографа».

– Тяжело, – жаловалась Лолка. – Во-первых, я у них многостаночница, перевожу на русский, украинский, немецкий и польский, вот они на шею и садятся. Этот немец даже в плане не стоял.

– Ну откажись, – предложила я, зная, что она не в штате, а на договоре с издательством и в принципе может выбирать.

– Ты что! – закричала Лолка страшным голосом. – Ты что, не знаешь, что я о-бо-жа-ю телячьи отбивные? И вчера в одной лавке я видела редкой красоты черный джемперочек… Да где же Славка? Пришел бы на рояле нам сыграл…

У Славки в комнате стоял кабинетный рояль. Он играл на нем по четыре-пять часов, и тогда мы ходили на цыпочках. Поэтому в Лолкиной реплике была понятная мне ирония. Впрочем, Славка не нервничал, если Лолка во время его музицирования случайно разбивала чашку или блюдце. Тем более что чаще раза в день такого не случалось никогда.

«Бетховен номер такой-то» подходил к финалу.

Славка был крупным планом, и по его щеке текла капля пота, и глаза, кажется, были закрыты, а работали только руки.

– Славка у нас гений, – задумчиво говорила Лолка, как бы с легким неодобрением. – Одно странно – почему он занимается музыкой.

– А чем надо? – не поняла я.

– Когда он был маленьким, он хотел стать лесником.

– Для того чтобы стать лесником, – заметила я, – нужен по крайней мере лес.

– У нас был лес, – коротко сказала Лолка. – До небес. Впрочем, не обращай внимания, это у меня резонерский бред на почве отравления немецкой экономгеографией. Просто Славка все был маленьким, младшим, а вот гляди ж ты – стажируется в Ковент-Гарден и ездит с концертами по странам Европы.

Как только он сошел с пульта, Лолка позвонила снова.

– Смотрела? Я смотрела. А ты?

– И я, – успокоила я ее.

– Ну как?

– Умница, – сказала я. – Славка у нас умница.

– Завтра приедет! – объявила Лолка. – Будем печь пироги?

Это была шикарная идея, но с утра мне зачем-то надо было к Коту. Зачем – он не объяснил, просто подошел нынче после второй пары и сказал с интимными обертонами:

– По-моему, ты валяешь дурака.

– Вообще-то нет, – неуверенно защитилась я.

– Валяешь, – повторил Кот. – У тебя нет своей темы. Впрочем, дело не в теме. Зайди ко мне завтра.

– Ага, – кивнула я, пытаясь быстро сообразить, зачем я понадобилась Коту, почему именно я (по моим наблюдениям, дурака валяли все) и чем мне это грозит.

– Насильственно привьют тему, – предположил Сашка Алексеев.

Но тут Кот вызвал и его, и я, злорадно ухмыляясь, отправилась в библиотеку, где мне был отложен десятилетней давности журнал «Вопросы философии» с какой-то статьей Вегенина, которой Кот весь семестр тычет нам в лицо. Вот я наконец и собралась, отступать некуда.

– Лола, – сказала я ей, – как только освобожусь, сразу к тебе. Добре?

– Эх, – огорчилась Лолка. – Ну добре, добре… Я сама поставлю тесто.

Я вымыла себе яблоко и открыла журнал.