Часть 2

Начало 90-х. Женя

Когда она увидела Гришку, что-то с ней произошло, что-то такое, чего уже несколько лет почти не случалось – когда встречался человек, имеющий отношение к Марку, или попадалась в руки вещь, обрывок листа, строка в телефонной книжке, написанная его рукой, слово или жест, или интонация – напоминающие, чей-то почерк, который вдруг показался похожим на его. Она уже несколько лет почти не вспоминала о звуках, запахах, о каком-то цвете, о его куртке, о рисунке вен на кисти руки, о смехе, о гневе, о его любимой клубнике с молоком. Зачем она ушла тогда? Она его разлюбила? Да не то чтобы. Но ощущение, что если она не уйдет, то потеряет что-то очень важное, какую-то возможность, уже тогда поселилось внутри. И ушла она, получается, к этой самой возможности, еще ничего не зная о ней. И папа, и сестра тогда, не сговариваясь, спросили: чего тебе надо, дурында? Женя хотела им что-то объяснить, доказать, оправдаться, но не сумела, потому что первый месяц после своего демарша у нее хватало сил только на то, чтобы поставить чайник на плиту, ответить по телефону, умыться и причесаться. Она, от которой, как от солнечной батареи, всегда подзаряжались окружающие, днями лежала и молчала, много спала, почти ничего не ела. Через месяц она поднялась, так и не ответив себе на вопрос, для чего просыпаться каждый день, но перестав требовать от себя этого ответа, и начала медленно, по памяти, по лицам знакомых, по впечатанным в натуру прихотям и привычкам восстанавливать себя прежнюю. Спустя некоторое время друзья и знакомые смотрели на Женю со смесью удовольствия и недоверия.

С самого начала они с Марком играли в захватывающую игру. Кто кого. Кто кого рассмешит, кто кого впечатлит, кто первый расскажет интересную историю, сформулирует мысль, выскажет оригинальное суждение. Она, прошедшая домашнюю школу иронии, в свое время довела до автоматизма операцию подмены открытого чувства шуткой, байкой, игрой в слова, рассказом о чем-то, что к слову пришлось, но как бы не имеет прямого отношения к делу. Она и по отношению к Марку строила сложную систему опосредований, поэтому обожала что-нибудь дарить, пойти в какое-нибудь неслучайное место, вместе поехать в незнакомый город. Появлялись напластования смыслов и воспоминаний. Они никогда, даже в самые близкие часы, не были наги и бессильны перед миром, когда спасение и укрытие только в таком же другом. Спасение, укрытие и единственно возможное счастье. Между ними всегда была очередная идеальная игрушка – новое слово, новая игра, новая сказка, новый план. Конечно, привычка к Марку, к их совместности в какой-то момент приобрела все признаки зависимости: однажды он возвращался из недельной командировки, позвонил, сказал, что приедет в восемь вечера, чтобы она ждала. Она ждала. Оставалось три часа, два, полтора. Она вдруг поймала себя на мысли, что именно ждет – каждую минуту, и по этой причине ничем другим заниматься не может. Пустыми и неудавшимися затеями оказались чтение, попытка выпить чаю и даже сидение на диване. Она медленно ходила из комнаты в комнату и иногда стояла у окна. При этом она была спокойной, на редкость рациональной и даже что-то напевала себе под нос. И поэтому страшно испугалась, когда, осуществляя очередной механический переход, почувствовала, что у нее онемели ноги и онемение ползет вверх, к диафрагме. Она стояла в прихожей, уперев ладонь в стену, и медленно соображала, что бы это могло быть. Теоретически она знала, что с людьми иногда случается такое – «ноги отнимаются», но считала это больше фигурой речи, нежели реальным состоянием, и не очень понимала, как и отчего это может происходить. «Что-то во мне ждет его в тысячу раз сильнее, чем я сама, – подумала Женя. – Это «что-то» надо успокоить».

– Ну же! – скомандовала она себе вслух, отняла ладонь от стены и с трудом сделала шаг.

«Неврастеничка», – обругала она себя, доплелась до кухни, и, дивясь себе еще больше, выпила рюмку водки и со сводящим скулы наслаждением вонзила зубы в бок большого маринованного помидора.

Она буквально выпала в Гришкины объятия из переполненного троллейбуса и некоторое время не могла отдышаться. Гришка что-то растерянно пробормотал, вроде «Какая встреча, прекрасно выглядишь…»

И, между прочим, это была чистая правда – она чудесно выглядела. Много чудеснее, чем тогда. И она знала это. Гришка сообщил, что едет к Марку, и Женя замерла на мгновение, схватившись пальцами за подбородок, и стала смотреть широко раскрытыми глазами куда-то за Гришкино плечо. А потом сняла с руки и сунула ему часы для Марка и убежала, сославшись на занятость и взмахнув лимонным крылом широкого плаща.

Она помнила, что надо бояться рецидива, и она испугалась и, испугавшись, поняла, что – да, вернулось, накрыло, и как некстати, господи, как не вовремя. Просто ужас.

Она влетела в кофейню на Бронной и сделала три неудачные попытки зажечь спичку. Чьи-то руки придвинули ей чашку кофе. Кто-то поднес зажигалку. Она подняла глаза, ей улыбнулись. Эта кофейня была местом великого сидения литинститутской молодежи. Ходили ли они на лекции, когда и что писали – этот вопрос оставался для нее непроясненным, а кофейню она любила. Благодаря этим мальчикам и девочкам, кстати, ее жизнь круто изменилась. Это случилось полгода назад. Тогда, дожевывая свой бутерброд с сыром, она услышала, как за соседним столиком обсуждают, что «через десять минут Джимбинов читает первую лекцию из своего курса о Джойсе». Эта новость, впрочем, ни для кого, кроме нее, не стала призывом к немедленной мобилизации. Женя же рванула через переулок в Литинститут. В аудитории сидели человек тридцать. Профессор Джимбинов улыбался своей непроницаемой калмыцкой улыбкой. Для Жени и Джойс, и Джимбинов всегда казались таинственными порождениями жизни, возникающими в результате наиболее изощренных и сложных смысловых пересечений. И того и другого она почитала, а сама комплексовала из-за собственного примитивизма. Она всегда комплексовала, всегда считала свои мысли недостаточно глубокими и со страхом ждала момента, который обязательно наступит, когда кто-нибудь, а вернее всего все сразу скажут: у-у, самозванка, а еще считает себя философом.

Она села и приготовилась понимать. И тут боковым зрением увидела, как ее сосед, придерживая на колене толстый разлинованный блокнот, синим фломастером рисует дерево. Левой рукой, держа фломастер под прямым углом к бумаге, он проводил странные волнистые линии, которые сами по себе ничего не обозначали, но вместе образовывали старое большое дерево с корой и листьями. Листья были удивительной формы – как треугольники с вогнутой внутрь одной стороной, как наконечники стрел. И к тому же у дерева были глаза. Жене показалось неприличным посмотреть на лицо соседа, слишком близко они сидели, и она рассматривала его руки. Руки были хорошие, интеллигентные и неагрессивные, такие, которые привыкли не к топору, а к бумаге или, может быть, к клавиатуре пишущей машинки. Ах да, или к компьютеру. Женя постоянно забывала о существовании компьютеров и считала их не бог весть каким полезным изобретением, а вот хорошая пишущая машинка – другое дело, конечно. Правая рука соседа легкой желтизной между средним и указательным пальцем сообщала о страсти к курению и носила часы. Женя так засмотрелась на руки и дерево, что вздрогнула от неожиданности и даже тихо ойкнула, когда правая рука, как бы в задумчивости зависнув на пару секунд над синим деревом, вдруг подняла кверху указательный палец.

– Да-да, – приветливо сказал Джимбинов. – Да, пожалуйста.

Сосед встал и негромко спросил что-то о самодвижении вещей в «Улиссе». «Теплый голос», – отметила Женя и наконец посмотрела на его лицо. Лицо было некрасивым. Женя любила некрасивые лица и на замечание сестры Ирины, что ей всегда нравятся уроды, реагировала вполне благожелательно. И только когда она встретила Марка, Ирина удовлетворенно сказала: «Ну наконец-то!» – «Что «наконец-то»? – не поняла Женя – внешность Марка поначалу казалась ей вполне среднестатистической, какой-то скучноватой, что ли, зато с ним было интересно. Но другие, как скоро выяснилось, видели его иначе.

– Звонил твой принц крови, – сказала однажды Ирина.

– Почему принц? – удивилась Женя.

– Принц, принц, – усмехнулась сестра. – Да присмотрись. Мальчик, который вырос в старом темном замке с глубоким рвом и большой библиотекой. Фехтование, буковый лес и презрение к кружевным панталонам. Запойное чтение и отсутствие раннего успеха у женщин. Нерасчетлив и высокомерен. Склонен к мечтательной меланхолии. Хороший друг. А?

– Ах ты сестра Бронте! – засмеялась Женя. – Да ты к нему неравнодушна! Как ты говоришь – фехтование, буковый лес? Я тебя заложу.

Она пересказала Марку этот его портрет слово в слово и со смесью удовольствия и недоумения наблюдала, как он хохочет, запрокинув голову и засунув руки в карманы своих ужасных драных джинсов.

Это лицо было в ином роде. Небольшие прищуренные глаза, очки, нос картошкой и легкая интеллигентная картавость. «Математик какой-нибудь, физик, – улыбнулась про себя Женя. – Программист. Или наоборот – педиатр, офтальмолог, стоматолог. Откройте рот, пожалуйста… Наверняка что-нибудь пишет. Но на писателя – нет, не похож…» Он был высоким и слегка сутулился и этим немного напоминал Марка. Гипотетический образ как-то усложнял тонкий серебряный браслет на левом запястье и закатанный рукав мягкого сливочного пиджака с бледно-серебряной в золотую полоску подкладкой. Он получил ответ и сел, поблагодарив и еще что-то буркнув себе под нос. Женя уткнулась в свою тетрадку и решила больше не отвлекаться. И вдруг на ее колени легло глазастое синее дерево на белом фоне.

– Это вам, – прошептал сосед.

– Почему? – растерялась Женя.

– Вы смотрели так, как будто оно вам понравилось. Ну как вам объяснить…

Женя почувствовала, что краснеет.

– Ничего, берите, – задумчиво сказал он, – я себе еще нарисую.

Она аккуратно пристроила рисунок между листами тетрадки.

– А теперь пойдемте есть мороженое, – в том же тоне продолжил сосед, потому что Джимбинов объявил перерыв.

На улице было солнце – бьющее по глазам после темной аудитории. По двору литинститутского флигеля ходил толстый дымчатый кот. Подняв капот «Фольксвагена» и обиженно уставившись на внутренности машины, стоял известный драматург.

– А давайте сбежим, – смущенно улыбнулся сосед.

– Вам неинтересно? – удивилась Женя.

– Интересно. Но я не люблю Джойса, – непоследовательно ответил он. – Ну давайте, – повторил он, улыбаясь, и Женя вдруг увидела его прямой внимательный взгляд, – давайте сбежим.

Женя вдруг развеселилась и кивнула. И тогда он неожиданно крепко взял ее за руку и почти бегом вывел из литинститутского двора на Тверской бульвар.

Через две минуты быстрой ходьбы Женя позволила себе осторожно поинтересоваться, куда он так торопится.

– Надо! – весело ответил он, не сбавляя темпа. – Мне нужна женщина.

Женя по инерции прошла еще несколько шагов и резко выдернула свою руку из его большой теплой руки.

– К сожалению, вы сумасшедший, – сказала она разочарованно. – Или маньяк. – И, повинуясь врожденному чувству справедливости, переспросила: – Да?

– Нет. – Он серьезно покачал головой. – А почему вы так решили? Вас… я, наверное, слишком быстро иду? Но здесь два шага. А потом мы пойдем есть мороженое.

– Когда «потом»? – холодея, спросила Женя.

– Потом, – беспечно сказал он, – после магазина. Мне нужна женщина, которая бы выбрала шубу для моей мамы. Я в них ничего не понимаю.

– А! – воскликнула Женя и захохотала. – Боже мой!

– Я что-то не то сказал? – Он выглядел растерянно, но не слишком.

Женя посмотрела на него и всхлипнула от смеха:

– Вы что, притворяетесь?

– Да упаси бог, – он развел руками. – Я понял, да. У вас слишком обостренное чувство языка. Если бы я хотел сказать то, о чем вы подумали, я бы сказал так…

– Ну уж, – запротестовала Женя, – меняем тему. Вот, кстати, ваши шубы.

– У меня мама живет в Красноярске, – говорил он, прогулочным шагом прохаживаясь вдоль стоек с разноцветным меховым великолепием. – Вот я и подумал: шубу бы ей…

– Шу-бу-бы, – тихо повторила Женя и вдруг почувствовала безусловное расположение к этому человеку. – Я как-то в юности, – сказала она, – написала стихи, там были такие слова «морозным мехом пахнет вечер и санки катятся с горы».

– Хорошо, – ровно сказал он, – даже чудесно. За это вы вполне тоже заслуживаете шубу – в качестве запоздалого гонорара. Поскольку вечер должен пахнуть морозным мехом не абстрактно-поэтически, а вполне ощутимо. По-настоящему. Вот эту! – объявил он, после чего бесшумно и безошибочно выдернул серо-палевую, широкую и длинную, почти невесомую меховую накидку.

– Это не для сибирских морозов, – сказал он, слегка нахмурившись и разглядывая ее со всех сторон, – но вам здорово пойдет. Особенно если с павлово-посадским платком. Примерьте, однако.

– Вы миллионер? – слегка заскучав, спросила Женя.

– Меня зовут Андрей, – сказал он, оставив вопрос без ответа, и уткнул подбородок в переливающийся мех. – Ну долго я буду как дурак обниматься с этой шубой? Надевайте и пошли.

– В мае?

– А что? – он озабоченно глянул в окно. – Какой ветер!

– Ну хорошо, – с непонятной ей самой угрозой в голосе сказала Женя.

Он подал ей шубу, и она не почувствовала ее на своих плечах. Он постоял, слегка склонившись над ней, и еле слышно произнес:

– Чудо какое.

Женя посмотрела на себя в зеркало и грустно усмехнулась:

– Значит, вы продолжаете утверждать, что ничего не понимаете в шубах?

– Нет, – он прикрыл глаза, – я наврал…

– И про маму?

– Про маму – правда, но маме шубу я сегодня уже купил. А вам – нет. Это – упущение, и мы его исправили.

– Вы каждой…

– Не каждой, – поморщился он. – Ну что же вы так все упрощаете?

– Но нормальная женщина не может принять…

– Нормальная – нет, – согласился он, – а вы можете. После чего мы пойдем вашу шубу обмывать.

И в этот момент – Женя это хорошо запомнила – у нее как бы на время пропал слух и слегка запульсировало в ушах, и в этом глухонемом состоянии она наблюдала, как Андрей подвел к ней продавщицу, потом они отошли к прилавку, после чего он закрыл собой все последующие операции.

– Вот и все, – подошел он к ней спустя пару минут и легонько коснулся ее плеча – пойдемте.

Она послушно вышла и остановилась на пороге, глядя на послеполуденное солнце. С их побега с джимбиновской лекции прошло не более получаса.

Они пришли в маленький ресторанчик возле здания ТАСС, и Андрей сказал: зверски хочется пельменей и водки. Но мы будем коньяк и осетрину, как будто мы респектабельные люди. Ну что вы на меня так смотрите? Вы же хороший искренний человек. Как вас зовут?

– Давайте пельмени и водку, – решила Женя. – Коньяк в меню так себе, а осетрина – жирная рыба, мне нельзя. Меня зовут Евгения, и я очень надеюсь пережить этот день в здравом уме.

Он выслушал ее короткий монолог, склонив голову к плечу.

– Ну что делать, – задумчиво сказал он. И, непонятно к чему, добавил: – Приехали.

– А у меня, – сказала она, – тоже дома есть пельмени. В морозилке. И водка есть. Просто я не очень люблю рестораны, Андрей, или, точнее совсем не люблю.

– Едем! – кивнул он обрадованно. – Кто их любит, рестораны-то.

Сестра Ирина потом, округлив глаза, спросит:

– И ты не боялась, дурачина?

– Нет, – ответит Женя. – Я все про него поняла. Я понятливая.

В половине одиннадцатого, умудрившись не сказать о себе ровным счетом ничего и выведав у хозяйки все о ее любимых книгах, цветах и фильмах, он поднялся из-за стола.

– Женя, вот мой телефон, – сказал он и потер пальцем переносицу. От выпитого у него обозначилось продолговатое розовое пятно на левой скуле. – Я буду очень рад, если вы позвоните. Очень буду рад.

– Где телефон? – переспросила она и почувствовала досаду от того, что такой хороший теплый вечер кончается так быстро. Впрочем, само застолье было обыденным и потому как бы незавершенным. Он не старался обаять ее, чем-то поразить, а просто спрашивал и слушал. Слушал и спрашивал.

– Вот телефон, на салфетке написал. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – машинально повторила она, массируя под столом коленку, которую стукнула о край дивана, когда учила его танцевать медленный вальс.

Она проснулась в половине шестого и сварила себе кофе. Пристроилась возле окна и смотрела на улицу. Блестел мокрый асфальт, двигались смазанные пятна фар разной степени желтизны и четкости. «Нет, – подумала она, – этого не может быть. Даже к Марку я привыкала, и привыкала, и все привыкнуть не могла, все шарахалась от этих его внезапных приступов отстраненности, а потом как-то разом все случилось и перевернулось. Что же это, Пятачок?» Она набрала его номер телефона и, услышав в трубке сонный теплый голос, попросила:

– Приезжайте.

– Я бы приехал сейчас, – буднично сказал он с интонацией, с которой читают телефонный справочник, – но в девять утра у меня встреча в издательстве. Я приеду, как только освобожусь.

Она провалилась в утренний сон и спала до одиннадцати, а потом он появился – в темном пиджаке и белой рубахе и, поцеловав ее в щеку, сказал: я подписал все документы за десять минут, но потом пришлось еще полтора часа пить с ними кофе.

– Ну теперь-то, – сказала она, стараясь удержать сердце в пределах грудной клетки, – ты можешь не торопиться.

Потом ей казалось, что она умирает, потому что в счастье и в несчастье она знала только один предел – смерть. Не столько знала, сколько догадывалась, конечно. Вразлет, в нуль, в пыль, ведь бывает же так, что уже не хочешь, чтобы вновь приходили ясность и ровное дыхание.

– Женечка, – сказал он ей вначале, – я – мужик закомплексованный, это историческая справка.

– В таком случае я убью тебя, – тихо сказала Женя, стягивая с него рубаху вслед за пиджаком, – убью, зажарю и съем с маринованными грибами. Кому будет от этого лучше?

– Ну тебе уж точно не поздоровится, – фыркнул Андрей и сгреб ее в охапку, и с этого момента она стала чувствовать себя морским камешком, раковиной, улиткой, частицей света, время жизни которой исчисляется в каких-то жалких долях секунды.

Она часто потом вспоминала именно начало знакомства с Андреем Александровичем, Андреем, Энди, как звали его друзья в Москве, или с Андреасом – им он был в своей издательской корпорации в Буэнос-Айресе. Он издавал научную и научно-популярную литературу, атласы, справочники, биографии, монографии – все, что имело отношение к интеллектуальному труду. На восемнадцати языках.

– Знаешь, ребенок, – сказал он, запинаясь, спустя неделю, – я боюсь, что буду все время скучать по тебе.

Попадание в душу Жени было снайперским, хотя и случайным, – Энди был не из расчетливых во всем, что касалось его лично. Никто из близких – мама в Красноярске, дочь-студентка в Питере – никогда не видел, как и за счет чего он побеждал в своем издательском бизнесе. Сам он свое поприще в Аргентине рассматривал как нечто обыденное, само собой разумеющееся. Сначала была аспирантура в Массачусетсе, и ему казалось, что тонкие химические технологии и есть то самое, ради чего стоит ехать к черту на рога из понятного новосибирского Академгородка, а потом случился этот резкий рыночный поворот. Женя решила не спрашивать почему, справедливо полагая, что подобные прыжки даются человеку нелегко. Захочет – расскажет сам.

В общем, когда он глуховато и очень просто, без каких-то особых чувств и придыханий, сказал «Знаешь, ребенок», она от неожиданности стала глотать воздух.

– Это не роман, – скажет она ему после, – а удочерение. Ну классика, классика, не смейся. Ты действительно сделал меня своим ребенком, как тебе это удалось, ты же старше меня всего на семь лет?

– И поэтому ты согласилась выйти за меня замуж? – безуспешно пряча улыбку, спросит он.

– Нет. Потому что ты по-настоящему добр ко мне.

– Бедная, – скажет он, держа ее на своих коленях, замерзшую в холодном гостиничном номере, плачущую неизвестно отчего. – Девочка, бедная.

Она полюбила лежать головой на его груди и прятать щеку и губы в его ладонь. Она никогда ему не мешала. Он слушал ее часами, или она слушала его – не разобрать, кто говорил, а кто слушал, – это было совместное говорение.

В определенном смысле она забыла Марка. Так, как она помнила его сейчас, помнят авторов книг или имена государственных деятелей. И вот Гришка, который едет туда, к Марку, прямо сейчас, а значит Марк – это реальность.

Ей улыбнулись – толстощекий мальчик, – он курил «Мальборо» и глядел орлом, но был, судя по всему, первокурсником, и бледная белокурая девица. Небось еще и прозаик – теперь это модно среди интеллигентных дев. Они пишут жесткую и скучную прозу о страданиях тела и духа в застенках современного мегаполиса. По крайней мере, в последнее время Жене ничего другого в руки не попадалось.

– Хотите, – сказала девушка, – мы вам еще кофе принесем?

Женя подумала, что после встречи с Гришкой она, бледная и с расширенными глазами, являет собой правильно страдающую героиню. Для полноты образа нужно было бы еще сто граммов коньяку жахнуть в один присест, да не хотелось.

– Вы почему не на уроках? – спросила их Женя.

– Да ну, – поморщился мальчик, – сегодня фуфло всякое.

– Тогда конечно… – согласилась Женя. – Раз фуфло…

Они скоро исчезли, причем девица, проходя мимо, склонилась к ней и тихо сказала: «Все будет хорошо». Женя пожала плечами, хотела глянуть на часы и вспомнила, что теперь эти часы будут у Марка. Она не могла представить себе его жизнь там. И почему именно Польша? Игра в прятки. Он нарочно нашел место, где она не может ни представить его себе, ни подключиться к нему. Не может подышать с ним хотя бы пару минут одним воздухом. Женя чувствовала эту непроницаемость так явно, будто там, в своей Польше, Марк расставил вокруг себя отражатели.

Между тем был билет в Аргентину – на послезавтра, а в четыре Андрей ждет ее на «Баррикадной».

– Пойдем-ка после обеда в какое-нибудь местечко, – предложил он утром, – например, где ты давно не была, – погуляем. Тем более что вечером – гости, завтра – сплошная беготня. А?

– В зоопарк, – сказала она.

Что-то дрогнуло у него в лице, и он выпустил ее руку.

– Ты шутишь? – спросил он и щелкнул по дну сигаретной коробки.

– Нет, нет! – испуганно сказала она и снова растворилась в его руках, в запахе его одежды, в ощущении его кожи. – Нет! – почти крикнула она, и он удивленно поднял брови. – Я правда хочу в зоопарк.

Теперь ей казалось сущим идиотизмом тащиться в Московский зоопарк. Между ею утренней и ею дневной прошло гораздо больше времени, чем можно было бы отмерить на часах, если бы они, к слову сказать, у нее были. Она заметила мужа издали и прибавила шагу, почти побежала. Андрей рассматривал какую-то афишку, засунув руки глубоко в карманы, и казался массивным в своей широкой летной кожаной куртке. Он увидел ее спиной и медленно, с полуулыбкой, обернулся и протянул к ней руки – вперед и ладонями вверх.

– Андрей, – произнесла она, задыхаясь от быстрой ходьбы и замечая, как у него исчезает улыбка. – Что? Что ты так смотришь? Вроде бы я не опоздала…

– Что я могу сказать тебе, – медленно говорил он, шагая с ней по зеленым и желтым листьям, перемешанным со снегом и раздавленными ягодами рябины. – Все, что я сумею сказать, будет хуже того, что надо сказать. Хуже того, что на самом деле тебе надо.

Он говорил тихо, порой невнятно, но она не хотела переспрашивать и шла, прислушиваясь, стараясь поменьше шуршать листьями и плащом.

– Понимаешь, я работаю с текстами и привык не доверять словам. В большинстве случаев они веса не имеют…

Он остановился вдруг, развернулся к ней, взял ее голову обеими руками.

– Ты настоящая, – сказал он серьезно. – Ты очень хорошая.

Потом вздохнул, сунул руки в карманы и пробормотал:

– Если хочешь, можешь идти.

– Куда? – не поняла она.

– Если хочешь, – виновато повторил он.

Она долго смотрела на него, так долго, что у нее начала кружиться голова. И он смотрел и не отводил взгляда, и его родное, умное, некрасивое, потрясающее лицо было неподвижно и напряжено. Она обняла его, прижалась лицом к его мягкому бежевому свитеру и почувствовала, как они снова входят в резонанс в таком поле, где ни ум, ни тело не являются главными движущими силами и где текучей вертикальной волной дрожит нежность. Сквозь прутья клетки на них смотрел дрожащий, синий от холода страус эму – его еще не перевели в теплый вольер, он вздрагивал, жался к боковой стене и выглядывал на волю. В его глазах были безразличие и тщета.

Вечером пили, что-то пели, произносили тосты. Ольга, Женина подруга, то и дело выбегала курить на кухню и плакать в рыжий махровый фартук.

– Деточка, – говорил Жене захмелевший старик Верховский, учитель и шеф, – я все думал, кого вы мне напоминаете, и вспомнил, знаете, вчера вспомнил! Помните – у Цвейга в «Марии Стюарт»? Мария выезжала на охоту впереди всей свиты, держа сокола на высоко поднятом кулачке. Вот чем вы мне безусловно нравитесь – вы всегда держите сокола на высоко поднятом кулачке. Образно говоря, деточка, образно говоря…

– Это для того, Иван Тимофеевич, – серьезно сказала Женя, глядя на него блестящими карими глазами и незаметно под столом сбрасывая со своей коленки руку Андрея, – это для того, чтобы сохранить хорошую осанку.