Киев, три года спустя Лена

Сливы падали сквозь туман. Лена даже ствола дерева не различала, а стук по плитке слышала отчетливо. Мягкий влажный стук. Самые спелые лопались при падении. Сейчас она закончит перо павлина и пойдет отмывать плитку от слив, собирать целые на варенье. Сейчас, только вот этот павлиний глаз, лиловый с бледно-сиреневым отливом. Лена вышивала наволочку в подарок Нике Потураевой, художнице, которая рисует Киев в дожде. Сколько она себя помнит, Потураева рисует Киев в дожде, и больше ничего. Строго говоря, Лена могла бы подарить Потураевой шарф «Диор», стразы Сваровски, годовой абонемент в оперу. Но наволочка лучше, потому что это хендмейд. От хендмейда все пищат. И к тому же всей киевской богеме известно, что она, Лена Станишевская, вышивает лучше всех в мире и в принципе может вышить что угодно. Например, схему подземных коммуникаций Киева. Или карту мира. Но это разве что на спор. А вообще она бы только и делала, что вышивала цветы и птиц. Уточек, ласточек, стрижей, румяных снегирей на рябиновых ветках. Франклин, английский бульдог, пришел и улегся в углу дивана. Лена пощекотала его пальцами ноги, с удовлетворением отметила красоту и свежесть педикюра и улыбнулась. Она любила улыбаться – не кому-то, а просто так. И даже когда никто не видит. Окружающему миру, сливе, туману, самой себе. Добавляя себе тем самым хорошего настроения, тренируя ямочки на щеках, удлиняя хитрые серые лисьи глаза.

– Ленка-Ленка, как твоя коленка? – Муж выглянул на веранду, уже в костюме и с ключами от машины в руке. – Не полезешь сегодня на стремянку, серденько?

Они тридцать один год женаты, а он все «серденько» да «серденько». Святой.

– Ну коленкаа, – протянула Лена со вздохом. – Вот…

И вытянула хорошенькую ножку из-под пледа. Хорошенькую вне всякого сомнения.

– Вот… Синяк…

Муж сощурился, покачал головой, поцеловал ее в коленку.

– Я поехал. Ты что будешь делать?

– Петечка приедет. – Лена потянулась, отложила наволочку и сняла с мужниного пиджака невидимую соринку. – Что-то хочет от меня Петечка. И я даже догадываюсь что.

– Привет ему. Скажи, пускай не колготятся они всем своим нунциатом из-за этой ерунды. Ну клепают на Малой Арнаутской новые миры. Впервые, что ли? Стерпится…

Лена проводила мужа взглядом и посмотрела на павлиний хвост. Брат Петечка, настоятель собора Святого Александра, позвонил сегодня ни свет ни заря, оторвал Лену от приготовления яиц по-бенедиктински и сказал:

– Хелена, надо поговорить. Срочно.

– Да, я сто лет не исповедовалась, – сказала Лена специальным грудным контральто. – Я превращаюсь в совершеннейшего агностика. Не сердись на меня, бусичка.

– Сестра, – сказал Петечка строго, – тебе бы все хиханьки.

– Зато какой у вас мальчик воскресную мессу вел! – Лена перевернула тост и отложила лопатку. – Дивный мальчик, зеленоглазый. А ресницы!

Петечка засопел в трубку. Он всегда был очень серьезный, Петечка. Когда их, погодков, фотографировали – в парке, на даче, у ларька с мороженым, на море в пене волны, она всегда позировала и лучезарно улыбалась, а Петечка сосредоточенно рассматривал что-то и никогда не попадал взглядом в объектив.

– О предмете разговора ты, наверное, имеешь представление, – сказал Петечка наконец. – Тут у нас очень напряженная обстановка…

– Приезжай, бубусичка, – сказала Лена и обмакнула кусочек тоста в черничное варенье. – У меня есть твой любимый камамбер, я тебе подам его с яблочной подливкой и в серебряной креманке.

– В обед, – подвел черту брат, и Лена поняла, что камамбером дело не обойдется. Но не беда, потому что свежие перепелочки тоже есть, а к ним – черничная подливка. И марсельский рыбный суп, который варить – два раза упасть, а впечатление он на всех производит оргазмическое.

Она сейчас отправит водителя на рынок кое-что прикупить, а с ним не поедет. Так, конечно, поехала бы – целовать в пушистую румяную щеку свежие персики и нюхать влажные пучки лилового глянцевого базилика, но все же устала. Только вчера вечером прилетела, и полет был не самым выдающимся в ее жизни. Бывают люди, которых цивилизация коснулась как бы нехотя, спросонья, что ли. Вот как эта дикая дама в самолете. Она еще сказала ей, Лене, что та – чайлд фри, это ей-то, маме двух взрослых дочерей.

Она сидела в своем кресле, никого не трогала, читала изумительных «Автохтонов» Галиной, отмечая изумительную же атмосферу любимого Львова, и вообще текст был полон диалогов такого невиданного качества, что время от времени она зажмуривалась и тихонько потягивалась от удовольствия. Но тут утомительная возня сзади перешла в финальную фазу.

– Ешь и молчи! – говорила женщина ребенку.

– Я это не ем! – сопротивлялся ребенок и бил ногами в спинку кресла.

«Тихо, тихо, – говорила Лена про себя, – еще полчаса, и мы в Борисполе».

– Я это не пью! – заорал ребенок, и Лена ощутила тупой удар в поясницу.

– Послушайте, – она обернулась назад, – ну каким-то образом зафиксируйте вашего мальчика, я так больше не могу.

Мама мальчика округлила глаза и рот одновременно.

– Проблемы?

– Очень большие проблемы, – мягко сказал Лена. – У меня перелом позвоночника был.

– Вот и сидела бы дома на инвалидности, летает, блять… Чайлд фри, блять. У меня гиперактивный ребенок, понятно? «Фейсбук» надо читать! Доктора Комаровского надо читать!

В этот момент сосед Лены, который никак не проявлял себя до сих пор, оторвался от своего планшета, обернулся к маме гиперактивного ребенка и участливо сказал:

– Я психиатр. Хотите об этом поговорить?

– Во всем мире к детям относятся толерантно! – заявила мама и нервно поправила золотой кулон в виде сердца на волнующейся груди. – Только в этой долбаной стране…

– Я юрист, – сказала Лена. – Вы не могли бы поподробнее о стране?

– У нас свобода слова! – воскликнула женщина и выдернула из рук гиперактивного сына истерзанный сандвич с курицей. – И давно уже!

Лена и ее сосед посмотрели друг на друга.

– Хотите, поменяемся местами? – сказал он. – Хоть отдохнете немного.

– Да ладно уж, сколько тут осталось. А вы и правда психиатр?

Он полез во внутренний карман пиджака и протянул ей визитку. «Семен Немировский, – значилось на ней. – Институт исследований будущего. Директор».

– Ого! – сказала Лена. – НИИЧАВО!

– Ага, – улыбнулся он. – Мне самому нравится. А про психиатра я наврал, – тут он понизил голос. – Для пользы дела. А вы и правда юрист?

– Неправда. Я домохозяйка. Хотите яблочко?

– Хочу, – кивнул сосед. – Так что, все на ушах? Мы на ушах. Священники на ушах. И юристы, кстати, тоже на ушах. Потому что это переворачивает все с ног на голову. Все, понимаете ли, правила игры.

– А что случилось? – Лена тщательно вытерла яблоко салфеткой и протянула ему. – Я ничего не знаю. Я две недели в Йоркшире у друзей пила вино и валялась в гамаке. Даже в Интернет не заходила.

Он взял яблоко и грустно улыбнулся.

– Понимаете, кто-то научился создавать миры.

– Ну что такого, – Лена показала ему обложку «Автохтонов». – Всегда создавали миры. Писатели, поэты, да вот даже архитекторы… – Тут ей взгрустнулось от того, что только недавно умерла Захи Хадид… – Архитекторы создают. Композиторы создают. Вот моя подруга Ника Потураева, художница, из любой киевской подворотни способна создать полноценный мир.

– Да нет, – покачал головой Семен Немировский. – Реально создают и переселяют туда людей. Мы вот в своем институте будущего создали одиннадцать сценариев будущего, верите, но ни в одном из них такого не было. Потому что это на голову не налазит.

– А откуда вы вообще про это знаете? – сощурила Лена продолговатый синий лисий глаз. – По телевизору передавали?

– Группа людей опубликовала свой манифест. О том, что они создают индивидуальные миры. Для любого желающего. Но за очень большие деньги. Правда, есть запущенный инсайд о том, что в некоторых случаях и бескорыстно. Чем первые случаи отличаются от вторых – неизвестно. Только теперь человек может не умирать, если не хочет. Может получить собственный мир. Понимаете? Все на ушах. Вы представляете себе этот масштаб безумия?

– Так это же мистификация, – нежно улыбнулась Лена. – Фейк.

– Очень хотелось бы верить. Но, понимаете, уже есть свидетели. И участники. И заказчики. Уже есть процесс, и он более чем странный, вот в чем дело.

Лена знала об этом еще позавчера. Партнер Хельмут прислал ей текст группы «Конгресс-2000» и написал в теле письма: «Обрати внимание, душа моя. Мне кажется, это крайне любопытно».

Начинался текст просто и со вкусом:

«Манифест группы «Конгресс-2000»

Человечеству

Пришло время сообщить, что теперь пространственная ограниченность существования, обусловленная масштабами планеты, равно как и физическая конечность жизни каждого человека Земли, являются относительными категориями. На смену горизонтальной миграции приходит вертикальная, хотя это скорее поэтическая конструкция, не вполне отражающая суть вещей. Мы, группа «Конгресс-2000», объявляем о смене формата мироустройства. Об этом – о характеристиках постглобального мира – немало говорили футурологи Владимир Никитин и Юрий Чудновский (см. Доклад 3-го Коктебельского футурологичекого конгресса «О космизации» за 2013 г.), но они лишь рамочно указали на то, что, миновав некую «мембрану», человечество переместится в новый формат существования – в пространство больших игр, новых человеческих практик, новой психологии, нового образования и новых посттехнологических революций. Мы упоминаем о Коктебельском конгрессе, руководствуясь чувством исторической справедливости, – не только мы работали над логикой и методологией перехода. Но разница заключается в том, что футурологи остановились на этапе теоретического осмысления, хотя их рассуждение о «космосе как большой идее» или о «космосе как концепте» кажутся нам очень интересными.

У нас же есть метод создания индивидуальных миров, и мы не видим смысла скрывать этот факт. Более того, мы рассматриваем создание миров как услугу в рыночном понимании и оцениваем создание индивидуального мира в 100 миллионов долларов. Прибыль от нашей деятельности мы намерены инвестировать в проекты развития для нашей страны, а также в региональные и экстерриториальные проекты, в которых будут учтены интересы территорий и поселений, депривированных идеологией потребления и глобализацией в целом…»

Петечка был подавлен. Он не хотел ни марсельского рыбного супа, ни перепелок, ни даже свежеиспеченного хлеба – горячего, с румяной корочкой, с тыквенными семечками и тмином. Он даже лимонного пирога не хотел!

Только выпил немного сухого вина и съел оливку. И все.

– Ну говори уже, – подбадривала его Лена, сверкая глазом из-под платиновой челки. – Изливай душу.

Петечка подумал и съел еще одну оливку.

– Нунциат обеспокоен. Раз ты в целом в курсе, я не буду пересказывать тебе этот манифест века. Нунциат обеспокоен. Патриархат УПЦ обеспокоен. Патриарх грузинский звонил. Тоже обеспокоен. В соцсетях творится непонятно что.

– А что папа?

– Папа… – Петечка сделал скорбный рот и почесал Франклина за ухом. – Папа попросил прояснить ситуацию. Так сказать, на местном уровне.

– Бусичка, – сказала Лена. – У вас есть разведка. Одна из лучших в мире. Поймайте этих парней, допросите. Используйте дыбу, испанский сапожок… Не мне вас учить.

– Хелена, как тебе не стыдно, – сказал Петечка. – Помогите нам со своим Хельмутом. Вы же специалисты.

Лена вздохнула. Хельмут лежит в больнице, ждет плановой операции на сердце. Она собиралась варить абрикосовое варенье и закрыть банок десять, не меньше. И персиковый компот. И баклажаны. И у Ники Потураевой через два дня день рождения, будет в галерее на Подоле, и как раз купленное в Йоркшире серенькое с отливом льняное платьишко… Да что ж такое-то!

– Тебе неинтересно? – спросил Петечка.

Ей еще как интересно. Еще как… Просто от сбоя в планировании она всегда испытывала стресс. Если двадцать лет заниматься суровой мужской работой, начинаешь остро ценить простые радости. Вот прямо-таки обожать вышитые подушки, пироги, беседку с москитной сеткой и толстыми мятными свечами на массивном деревянном столе. Гамак с пледом. И мокрые от дождя розовые пионы, душистые, растрепанные. Если бы не Петечка, она пошла бы сидеть перед ними на грядке и зарываться в них лицом. А при нем как-то неловко.

– Нам нужны доказательства, что это мистификация, – сказал Петечка. – Мистификация и цирк. Платим золотом.

– Вам в разведку Ватикана… – Лена откинула упавшую было на лицо длинную пепельную прядь. – Если вы так напрягаетесь… Впрочем, я даже не сомневаюсь, что все, кто надо, уже забрифованы.

– Что? – Петечка подался вперед, и Франклин зарычал.

– Забрифованы, озадачены, получили ТЗ. Разведка ваша в первую очередь. И у Патриархата УПЦ тоже есть свои люди. У грузинского Патриарха вообще целый синктенк в монастыре сидит – у меня там знакомая работает. Как бы разрабатывают модели образования будущего для Грузии, но только моя знакомая, например, до этого занималась геополитическим сценированием и неклассическими школами социальных трансформаций. Съешь кусочек лимонного пирога, бубусичка. Вот Хельмут поправится, может, мы с ним тоже поковыряемся.

– Нужно сейчас, – угрюмо сказал настоятель храма Святого Александра.

Он хочет быть первым, поняла Лена. Он хочет быть первым. Или нунций хочет быть первым, или они вдвоем. Их можно понять – не где-нибудь, а именно на вверенной им территории происходит низвержение основ. Или попытка низвержения. Им нужны доказательства мистификации, разоблачение и ниспровержение. Ибо к этим наглецам уже выстроилась очередь страждущих, которым не жалко сто лямов за спасение себя, мамы, жены, не дай бог, ребенка.

– А знаешь что, Петечка… – начала Лена. – Если это мистификация – то и славно. А если нет? Что вы будете делать, если нет?

– Человек не может создавать миры, – сухо произнес Петечка. – Это не его прерогатива.

– Но он же создан по образу и подобию, – Лена коротко глянула на свое отражение в зеркале шкафа и отметила, что ей все-таки очень идет это длинное белое платье из тонкой шерсти. Ну просто божественно. Особенно если полулежать на софе, вот как сейчас.

Он же создан по образу и подобию, человек, подумала Лена и с удивлением почувствовала легкий озноб, такой особый специфический озноб, которого не случалось уже давным-давно.

– По образу и подобию, – подтвердил отец Петр, – но не до такой же степени…

– А до какой? – Лена встала, взяла свой стакан с огуречным лимонадом, вышла на террасу. Если сливы не собрать до вечера, можно уже и не собирать. – А до какой, Петя? – крикнула она брату. – Вы уж давайте или туда, или сюда… Или раб Божий, или право имеет.

Петечка тихо выругался на латыни, взял кусок лимонного пирога и принялся жевать.

– А знаешь что? – Лена подошла к нему, села на корточки и посмотрела снизу вверх. – Ты меня уговорил, бусичка. За это ты собираешь сливы. Только самые битые не бери, завтра придет садовник, вымоет плитку.

Петечка перезвонил вечером и, непривычно стесняясь, сказал:

– Хеленочка, а не возьмешь ли стажера, будет тебе помогать в этом вопросе…

Сначала Лена округлила глаза. Потом закашлялась.

– Ты чего там булькаешь? – переспросил Петечка. – Сестра Катерина. Хорошая девочка из канадской диаспоры. Изучала социологию в Гарварде. Ведет у нас воскресную школу, но это не ее масштаб. Пусть поучится у тебя.

Лена поискала глазами сигаретную пачку и посмотрела на мужа. Тот, урча, отрывал перепелиное крылышко.

– Коленька, – шепотом сказала она мужу, – да он охренел…

– Монашка, Коленька! – говорила Лена спустя полчаса разговора с братом на повышенных тонах. Она лежала на софе, приткнув под бок Франклина, и в силу положения тела могла полноценно жестикулировать только левой рукой. – Будет за мной следить! То есть он мне не доверяет, просит, но не доверяет, думает, гаденыш, что я могу что-то утаить.

– Но ты ведь и правда можешь утаить, – засмеялся муж. – Что-то заказчику, что-то в кубышку. Я уверен, что ты к пенсии подойдешь не с пустыми руками, ласточка. Да и Хельмут твой.

Лена обняла Франклина и надулась. Сначала она пойдет завтра в салон к Насте. Сначала массаж, голова, маникюр. И только потом все остальное, и Петечка с его монашкой тоже.

Муж Коленька ел пломбир с черничным вареньем, и Лена поглядывала на него из-под длинной челки. Вот уж кто знает ее лучше, чем она сама. И про кубышку знает. Кубышка у них с Хельмутом выглядит как насмерть запароленная папка. Там за двадцать лет работы – тридцать пять файлов. И если интуиция ее не обманывает, то будет и тридцать шестой.

Петечка явился без монашки. Лена ела сашими на летней площадке суши-бара на Подоле, время от времени поглядывая на качественно обновленную голову в экран смартфона. Петечка мало того что явился без обещанной монашки, так еще и в легкомысленных джинсах и свитшоте с принтом. Лена посмотрела на пацифик во всю Петечкину грудь и засмеялась.

– Шифруешься, святой отец?

– Да где там… – Петечка уселся напротив и уткнулся в меню. – Разоблачаюсь. Сейчас встретил последовательно четверых из прихода. Семейную пару и еще двух барышень. Одобрили, кстати. А сестра Катерина сейчас… А, вот она.

Через дорогу широким шагом шла сестра Катерина. Как положено – в сером монашеском платье. Только с гитарой на плече и в кедах. Приветливо улыбнулась, пристроила гитару на свободный стул рядом с Леной и села подле святого отца, подобрав серый подол, отчего стали видны не только ее конверсы с американским флагом, но и желтые гольфы с покемонами.

– Вы играете на гитаре? – сладко спросила Лена.

Сестра Катерина задумалась.

– Играю, но нужно лучше, – наконец сказала она с узнаваемым акцентом канадской украинки, – беру уроки. Моя рок-группа попросила меня подтянуться. Нам альбом скоро писать.

– А вам религия не запрещает? – Лена старательно игнорировала Петечкин свирепый взгляд.

– Нет-нет, – широко улыбнулась сестра Катерина, обнаружив отличный зубной ряд, – даже потворствует! Это же музыка. Мы играем инди-рок.

– Значит, хотите работать со мной. А вы не боитесь мышей, пауков, грязных вонючих подвалов? – прищурилась Лена. – Крови не боитесь?

– Я работала медицинской сестрой в католической миссии в Ираке, – сказала Катерина. – А что, будет кровь?

Лена откусила кусочек копченого лосося и принялась смотреть сквозь мирный подольский полдень. Крови и так уже больше, чем можно было себе представить несколько лет назад. Если несколько лет назад вообще можно было себе это представить. Вот эту войну, например. Они с Хельмутом несколько раз ездили к первой линии обороны. Там жили герои их прошлогодней работы. И теперь она все время видит дикие абрикосы на дороге, жердельки, как говорила бабушка. Перезрелые, они лопались при падении на землю и мгновенно темнели от человеческой крови. Мальчик лет девятнадцати с оторванной ногой, в сознании, смотрел на Лену с Хельмутом из-под полуопущенных светлых ресниц.

– Что вы тут делаете? – спрашивал он, а Лена зажимала руками рот, чтобы не кричать. – Что вы тут делаете?

Хельмут – красный, в испарине, тыкал пальцем в кнопки телефона и вытирал слезы рукавом толстовки.

– Пенетрация ни к черту, – вдруг сказал мальчик.

– Что? – переспросила Лена и закашлялась.

– Пенетрация, проникновение Интернета… Село же… А я хотел написать маме. Она звонков боится, а если написать, то ничего, наверное.

– Пенетрация, – пробормотал Хельмут. – Айтишник, да?

Мальчик закрыл глаза.

– Мы с вами ничего не знаем и не понимаем, – сказала она девушке. – Вот с этого мы должны начать – с осознания того, что мы с вами пока ничего не знаем и не понимаем о том, с чем собираемся иметь дело. И вам, несмотря на интересы вашей корпорации, советую избежать презумпций. И, да, надеюсь, без крови обойдется.

Хельмут лежал на высокой больничной кровати и разгадывал кроссворд. Лена на мягких лапках прокралась незаметно и чмокнула его в затылок.

– А-а! – радостно загоготал партнер, сгреб ее в охапку и принялся тискать и мять своими ручищами. – Моя малышка пришла! Не забыла старика!

Хельмуту было шестьдесят, он был всего на пять лет старше ее и никогда не забывал это подчеркивать.

– Здравствуй, заичка, – сказала Лена, – я тебе курочку принесла и говяжий язык для гемоглобина. И пирожки испекла. Будешь пирожки?

– Решила связаться, значит? С этой историей? – Хельмут откусил полпирожка и жевал, смешно шевеля желтыми усищами. – Ну и правильно, малышка. Буду тебе помогать.

Помогать он будет. У него операция через три дня и дальше потом длинный период восстановления.

– Сомневаешься? – хихикнул Хельмут. – Ай-ай, как не стыдно, сомневаешься в старике! Списала на берег старую хипповую плесень!

– Я тебя обожаю, – сказала Лена. – Если бы не мой Коленька, я бы тебя у твоей Нинки отбила.

– Малышка, – просиял Хельмут, – врешь ведь, а мне приятно. И за это я тебе кое-что дам. Я тут нарыл кое-что про этот Конгресс-2000.

– Про группу? – Лена подняла бровь.

– Нет, про группу почти ничего пока не понятно. Про сам конгресс. В 2000 году во Львовском университете проходил Международный философский конгресс. Там, на этом самом конгрессе, произошла какая-то немыслимая фигня. Потом, спустя пять лет, в этой фигне пыталась разобраться небольшая компания ребят университетских. И один из них – Сергей Павлов, аспирант, сделал очень любопытную, я бы сказал, художественную реконструкцию. Он попытался восстановить истории и личности тех людей, которые на этом конгрессе наделали шухеру и впервые осуществили переход из этого мира в другой. Потому что один из этих фокусников – это тот, кто сейчас нас очень интересует. Тот, кто, похоже, и возглавляет вот эту самую группу, от которой манифест. Его зовут Маркиян Вегенин, и все, что ты должна сделать, – это найти его и с ним поговорить. И так поговорить, чтобы он тебе сказал правду.

– Понятно… – сказала Лена. – Нет, не понятно. А как ты этого Павлова нашел?

– Ну как… Что я имел для начала… Что-то про конгресс в 2000 году и что-то про миры. Мало ли всяких конгрессов проходило в 2000 году на этой планете. Стал искать, обнаружил, что на Львовском конгрессе некто Маркиян Вегенин делал доклад «Мягкий мир». Самого доклада не нашел, правда. Попутно поискал кое-что про Вегенина. Оказалось, что он преподавал на философском факультете Черновицкого универа еще два года назад, а потом попал в базу МВД в связи с очень странной историей. В один прекрасный день он вошел в реанимацию Житомирской областной больницы, где умирала какая-то барышня после ДТП. Попросил оставить его с ней наедине. В палате реанимации были только он и она, умирающая. А спустя пять-семь минут ее там уже не оказалось.

– В смысле? – не поняла Лена.

– Испарилась. Все осталось – кровать в крови, бинты, которыми она была зафиксирована, и сам Вегенин в подавленном, так сказать, психологическом состоянии. А женщина исчезла. Он сказал, что переместил ее. Было следствие, был суд, вменить ему было нечего. Из больницы он ее не выносил, из окна не сбрасывал. В чем состав преступления – непонятно. Экспертиза признала его вменяемым. Но в университет он больше не возвращался и где сейчас – вот это и нужно выяснить. Я решил, что нам нужно что-то про него понять, связался с его коллегами по факультету и кафедре. Одна дама, Людмила Вагнер, преподаватель, дружила с ним и отзывалась о нем в превосходной степени. Но ничего такого особенного рассказать о нем не могла. Но зато она мне сказала, что был такой Сергей Павлов, о котором ей рассказывал Вегенин. Во Львове. Якобы этот Павлов что-то важное когда-то для него сделал. И я нашел Павлова. Парень живет в Канаде, занимается чем-то из области теории права.

– А зачем ты вообще в это полез? – не поняла Лена. – Без заказа, без ничего.

– О! – Хельмут поднял палец. – Это правильный вопрос! А затем. Я, может, тоже хочу получить свой собственный мир. Я даже его себе примерно представляю. Примерно как… Есть такой остров слева от Африки… Да черт, как же его… Ты знаешь, с памятью стало неважно. Давай я посплю, малышка? Что-то я устал…

Лена погладила Хельмута по щеке. Он закрыл глаза и сразу же открыл.

– Да, – сказал он, – мне этот Сережа Павлов свою реконструкцию выслал. Она у тебя в почте.

Дома Лена немного посидела в своей любимой беседке. Смотрела на тую, на бабочек-капустниц над цветами табака и думала о том, что надо найти атлас мира и посмотреть, что там за остров слева от Африки. Потом скачала файл, который прислал ей Хельмут, и начала читать.