Маро

В то утро в ее руках лопнула банка с молоком. Вот ни с того ни с сего полуторалитровая, только что вынутая из холодильника, полная синеватого молока банка раскололась на несколько частей за долю секунды, и Маро в замешательстве еще некоторое время стояла, обхватив ладонями пустоту. Только что она собиралась напечь блинов, и вот как быстро поменялись планы – теперь нужно выметать изо всех углов мельчайшие осколки и ни один не пропустить. Потому что Тинка все равно так или иначе проникнет на кухню, откроет своим любопытным длинным носишкой неплотно прилегающую дверь и будет, топая босыми таксячьими ножонками, проводить ежедневную инспекцию страстно любимого пищеблока и печально гипнотизировать холодильник. И поделать с этим ничего нельзя. Все двери в квартире закрываются неплотно, они помнят еще хрущевскую оттепель, и надо бы ремонт, да все никак. Сначала болел папа, лежал – бессловесный, неподвижный, во всех смыслах тяжелый, и все силы и ресурсы уходили на поддержание папиной жизни – десять лет. За это время от нее ушел муж и женился на своей лаборантке Аллочке, которая (она, Маро, давно в курсе) прекрасно готовит, и даже паровые котлеты получаются у нее, как в ресторане. Муж косвенно винил Маро в своем язвенном колите, в недостатке внимания, в отсутствии паровых котлет и густых супов с протертыми овощами. Потом, как-то очень быстро, только окончив институт, получил контракт в эстонской IT-компании ребенок, и теперь зовет ее в Таллин. А куда она денет Тинку? Однажды пыталась оставить в собачьей гостинице и слетать с подругой в Эмираты, но Тинка так рыдала, такие настоящие крупные жемчужные слезы текли из ее прекрасных карих глаз, что подруга улетела одна, люто проклиная Маро и всех собак на свете.

Вот она, красавица, уже просунула на кухню свой блестящий нос, потопталась на свежевымытом полу, запрыгнула на диван и подставила живот. Гладь ее, чеши, люби, говори добрые слова, ее собачьей простой душе большего и не нужно.

– Дорогая, – сказала ей Маро, – мне на работу пора.

Тинка фыркнула и поддела носом ее руку – гладь, не останавливайся.

Маро гладила и гладила – и вдруг нащупала в шерстяном собачьем паху, в теплой впадине между выпуклым пузом и задней ногой плотную круглую выпуклость.

– Э, э, а что это такое? – спросила она у Тинки, надела очки и принялась присматриваться. Какой-то комок под кожей, размером с крупную фасолину, даже больше, и вчера его еще не было, точно не было. Да что же это такое…

Прикосновения к этому месту Тинке не понравились, она зарычала и вывернулась. Только что у Маро была в планах работа, и вот теперь, судя по всему, у нее круглый стол в пресс-центре, у них теперь через день круглые столы, и все в общем-то на одну и ту же тему, только участники разные. Придут очередные священники, философы, психологи и политики и снова будут обсуждать главный вопрос общестрановой повестки дня: как нам жить дальше в условиях, когда какой-то негодяй создает миры. Ладно, Глеб проведет.

– Говна-пирога, – Глеб протяжно вздохнул в трубку. – Проведу, дуй в ветеринарку.

Районная ветклиника была государственной, а поэтому выглядела непрезентабельно как снаружи, так и внутри. Последний раз они с Тинкой были здесь года четыре назад, когда нужна была собачья справка для поездки в Карпаты на поезде. С тех пор больничка обветшала еще больше.

Тинка, мучимая предчувствиями, заупиралась, Маро потянула ее за поводок и чуть не упала, зацепившись сапогом за рваный линолеум.

– Осторожнее, – услышала она, – проходите сюда.

На пороге кабинета стоял молодой врач в синем халате. Он держал в руках чашку со смайликом и смотрел на Тинку, улыбаясь.

– Черно-подпалая, – сказал врач. – Красавица. Иди сюда, ласточка.

И, присев на корточки, захватил Тинку поперек туловища.

Тинка фыркнула, но вырываться не стала. Редкий случай, отметила про себя Маро. Просто небывалый случай.

«Артур Петрович» – было написано на бейджике.

На вид Артуру Петровичу не было и тридцати.

– Давайте удалять, – сказал он, осмотрев Тинку, которая ворчала и вибрировала, как небольшая шерстяная трансформаторная будка. – Опухоль, и большая уже.

– Как же я не заметила, – расстроилась Маро. – Вот дура-то.

– Да ладно вам, – улыбнулся Артур Петрович. – Удалим, и все будет хорошо. Приезжайте завтра к девяти, не кормите только. И да, советую заодно стерилизовать. Ей девять лет уже, девушка немолодая, нерожавшая, если матку с яичниками не удалить, опухолевый процесс будет продолжаться. Понимаете? А так одна операция, один наркоз, один шов. Сразу отстреляемся.

Теперь, спустя полгода, Маро вспоминает эти дни со странным чувством. Вроде бы ничего хорошего, то есть совсем ничего, но молодой доктор хорошо учился в институте, и у него было доброе сердце и хорошая улыбка. И на следующий день после операции он приехал к Маро, чтобы уколоть Тинке антибиотик и сделать перевязку. Она уговорила его, поскольку сама колоть боялась. Заплатила, конечно. Напоила чаем.

– Фух, хоть согрелся, – сказал Артур Петрович как-то совершенно по-детски и шмыгнул носом. – На улице дубак просто. И в маршрутке холодина.

– Давайте я вызову такси, – сказала Маро. – И оплачу.

– Да нет, – смутился он. – Не нужно, что вы.

Он был чем-то похож на ее Лешку. Не внешне, а так, как бывают похожи люди одного поколения – интонациями, мимикой, да и вот этим «дубак просто» – Лешка бы точно так же сказал.

– У меня есть очень вкусный суп, – вдруг сказала Маро. – С чечевицей, с копченостями. Хотите суп?

Артур Петрович потер пальцами порозовевшую горбинку носа.

– Горячий суп, – сказала Маро. – Вы же в свой обеденный перерыв приехали. Соглашайтесь, а?

И он согласился. Ел с удовольствием, подставляя под ложку кусочек хлеба.

– Бомба, – сказал он, – возвращая ей пустую тарелку. – Потрясающий суп.

Надел курточку, замотал шею синим в белую полоску шарфом.

– Обращайтесь, – сказал в дверях, – если что.

Маро смотрела в окно, как доктор Артур Петрович пересекает двор. У него была прямая спина и легкая походка. Карие глаза, прямые брови и правильная горбоносость. И удивительно нежная улыбка.

– Черт, черт, – сказала себе Маро. – Какой красивый мальчик, – сказала себе Маро. – Ну ладно, – сказала себе Маро. – Пора работать.

В апреле ребенок Ленька поставил вопрос ребром. В том смысле, что у нее день рождения, и он дарит ей поездку в Финляндию, и чтобы она не вздумала отказываться.

– Мам, ну ты только в Таллин прилети, – говорил сын и корчил ей рожи по скайпу. – Ну мам!

И слал ей смешные картинки с грустными и веселыми лисичками.

Как она соскучилась, ужас просто.

Тогда она позвонила Артуру Петровичу и спросила, не знает ли он какого-нибудь доброго человека, который бы мог взять Тинку на две недели, но чтобы там не было других собак, иначе Тинка со своей таксячьей мизантропией сойдет с ума, и все остальные тоже рехнутся.

– Так я могу, – сказал Артур Петрович. – И у меня нет собак, только черепаха.

На пароме по пути в Хельсинки она вспоминала этот разговор у него дома.

– Можно просто Артур, – сказал он на пороге. – А то я пугаюсь, когда по отчеству, честно.

После чего взял Тинку на руки и поцеловал в нос. А она лизнула его в нос.

– Прекрасно, – сказала Маро. – Прекрасно.

Однокомнатная квартирка на Поздняках, совершенно без затей, явно арендованная.

К ее приходу он заварил чай. С мятой.

– У вас такое имя, – сказал он. – Я никогда раньше не слышал.

– Вообще-то я Марина, – призналась Маро. – А это имя мне папа придумал.

– Мне нравится, – улыбнулся Артур. – Замечательное имя.

На прощание Тинка всхлипнула и уткнулась носом в его шею.

– Прекрасно, – в замешательстве сказала Маро в лифте своему отражению в зеркале.

Через три дня она позвонила ему из Хельсинки.

– Ну как там вы? – спросила она и поняла, что снова улыбается. Все три дня она улыбалась. Просто так. Никогда с ней такого раньше не случалось, чтобы вот так все время улыбаться.

– Мы – замечательно, – сказал Артур. – Едим, гуляем, валяемся, смотрим кино в Интернете.

– Спасибо тебе, – сказала Маро. – Ой, вам…

– О, отлично, – сказал Артур. – Лучше на «ты».

Маро купила ему в подарок кружку с гербом Хельсинки и честно себе призналась, что вовсе не кружка была бы уместна, а финский теплый свитер с оленями. Она представила Артура в свитере с оленями. С черно-подпалой таксой на руках. Без таксы. Без свитера. «Так, – сказала она себе, – хватит. В сорок восемь лет нельзя представлять себе двадцатисемилетних мальчиков с таксами и без такс».

Когда муж Вова ушел к ассистентке Аллочке, она ни минуты не горевала, а только вздохнула облегченно. Плюсов было несметное количество. Во-первых, у него теперь будут паровые котлеты, голубцы в сметане и домашняя выпечка. Во-вторых, теперь он будет курить на другой кухне, другой женщине пересказывать телевизионные новости и хватать ее вечно холодными пальцами за грудь после ста пятидесяти закарпатского коньяку, спросонья сидеть на корточках перед другим холодильником, вытаскивая соленые помидоры из банки. И его ненависть к студентам, которые, по его словам, все тупые, убогие и со следами вырождения на лице, будет крепнуть в другом месте. Минусов не было никаких. Даже Ленька сказал: «Ну, так всем будет лучше» – и добавил, что институт брака себя изживает, и вот он, вот он никогда…

Но тут увидел, что мать опечалилась, и принялся сдавать назад: не сейчас, может, попозже, лет через десять, ну что ты, мам, не делай такое лицо, ты похожа на грустную лисичку. Он решил, что маме поскорее хочется внуков, и ошибся. Внуков Маро не хотелось, по крайней мере пока. А хотелось ей только одного – чтобы Ленька не был одиноким, чтобы кто-то любил его в этой жизни больше, чем самого себя. Но эту мысль развивать она не стала, поцеловала сына в макушку, напомнила ему, что нынче вечер вторника и они заказали две пиццы – «маргариту» и какую-то новую, с лесными грибами и рукколой.

Она прилетела в субботу и воскресным утром отправилась за Тинкой, прислушиваясь к странному дрожанию в груди. Вот как иногда бывает: пока видишь человека – еще ничего не случается, не происходит, ты пьешь с ним чай, говоришь о собаках, отмечаешь чисто вымытый пол и наличие хорошей сковороды для стейков, а потом выходишь, уезжаешь, и вдруг в тебе начинает постепенно загораться и дрожать тонкая вольфрамовая нить. Как же так, ведь можно было все это время рассматривать его, а она смотрела по сторонам гораздо больше, чем в эти чудесные карие глаза. И улыбалась ему гораздо меньше, чем нужно было бы, потому что все время думала о каких-то вещах, которые теперь кажутся абсолютно не значимыми. О том, что нужно купить новой мицеллярной воды, и прокладки, и запас влажных салфеток, как пишут в «Фейсбуке» – «вот это все». И потом носишься две недели с визуальным образом, с моментальной фотографией, у которой некоторые детали как бы недопрорисованы, недопроявлены, и улыбаешься в пространство. И сын в конце концов говорит: «Мам, ты че?»

Да, но двадцать семь лет. Невозможно.

– Привет, Маро, – сказал он ей. – Проходи.

Она вошла, слегка не вписавшись в поворот. А потому что не нужно надевать белую рубаху вообще без рукавов, демонстрируя такие плечи и такую шею, и не надо такого теплого дружелюбного голоса, и вообще на «ты» переходить было не нужно. Она сейчас заберет свою собаку и уйдет. Вон Тинка уже учуяла ее и ломится в закрытую дверь комнаты.

– Давай, беги, – сказал Артур, открывая дверь, и Тинка бросилась ей в ноги, одновременно визжа, подпрыгивая, сметая хвостом кроссовки с обувной полки, рюкзак с табуретки, и Маро целовала ее сладкий мокрый нос, прижимала к груди, чувствовала, как колотится и выскакивает собачье сердечко – точно так же, как и ее, с той же частотой.

На кухне, готовя кофе, он уронил упаковку салфеток, затем уронил полотенце, затем пытался уронить чашку, но поймал. Маро поняла, что сейчас он обожжется, или порежется, или врежется лбом в край открытой дверцы кухонного шкафчика – именно так выглядела динамика его внезапного замешательства.

Тогда она подошла, взяла его за его совершенно непозволительные плечи и мягко переместила в угол кухни, на стул.

– Я сварю кофе, – сказала Маро.

Он сидел, сцепив руки под подбородком и смотрел в окно. Так увлеченно, как будто там внезапно случился фестиваль воздушных шаров. Тинка немного покрутилась под ногами и запрыгнула к нему на колени.

Маро поставила перед ним чашку с гербом Хельсинки и присела рядом. Он оторвался от окна и обнял ее. И она почувствовала, будто ее завернули в китайский шелк. У нее когда-то была шаль из китайского шелка, она помнит. Его губы оказались где-то за ее ухом.

– Я боюсь, а ты? – услышала она.

– Ужасно, – сказала Маро. – Ужасно.

Ай-ай-ай, у него мама твоего возраста, ай-ай-ай, ну на два года старше тебя, это разве меняет дело, Маро? Разве так можно?

– Можно, – сказал он, – еще как можно. И добавил страшную банальность: – Мы взрослые люди.

Банальность, но правда же. Что представляется тебе странным, ну так, по большому счету? А странным представляется вот что: ежедневно он входит в мир оглушительных по силе воздействия юных красавиц. Этот город перенасыщен красавицами, как, впрочем, и вся страна в целом. Они плывут, несутся, струятся, их прямые длинные волосы ветер приподнимает и изгибает наподобие ангельского крыла, они стоят под весенним солнцем, ходят по брусчатке под тихими городскими дождями, сидят, скрестив ноги по-турецки, на зеленых лужайках парков, лежат, закинув голые руки за голову, в разноцветных лугах, бесплотно утопают в глубоких плетеных креслах на летних площадках кафе, у них длинные руки, длинные кисти, идеальные щиколотки, высокие скулы и большие нежные рты. Вот, Маро, как выглядит мир, в который он попадает ежедневно, как только выйдет из своего дома. А когда ты смотришь на себя в старое зеркало столетнего платяного шкафа из потемневшей карельской березы, то видишь невысокую белобрысую кудрявую тетку, у которой нет и никогда не было воплотимых идей о том, как бы привести в порядок голову – снаружи, разумеется, но теперь не исключено, что и изнутри. Десять лет назад муж Вова настаивал, что ты похожа на шведскую звезду Лену Эндре, любимицу Бергмана, но потом появилась Аллочка, и муж сосредоточился на новом объекте для изысканных комплиментов. Зато Маро получила любимую актрису. И вовсе не за отдаленное внешнее сходство, а потому что любимица Бергмана и звезда стокгольмской драмы умела так молчать и улыбаться, что вот смотрела бы на нее и смотрела.

Очень скоро она потрясенно убедилась: у Артура в его увлеченности ею отсутствовала какая-бы то ни было подоплека. Только чистая беспримесная радость от присутствия ее, Маро, в его простой честной жизни. Родился в Николаеве, окончил ветеринарную академию в столице да и остался тут. Лечит животных, потому что нравятся собаки и кошки, и еще лошади. На его попечении целая частная конюшня неподалеку от Кончи-Заспы. Встречался с одной девушкой. Потом с другой девушкой. А потом пришла Маро с Тиночкой. Вот и все.

– Я тебя… – начал он однажды.

И она испугалась, закрыла ему рот ладонью и стала говорить:

– Молчи, молчи, ничего действительно важного не называй словами.

Он поцеловал ее в ладонь и сказал:

– Ок.

Назвать – значит обречь. Это Маро когда-то поняла. Назвать – значит включить программу, присобачить громоздкий сценарий к чему-то дрожащему, невесомому, нежному. Нельзя называть, короче. Слова – зло.

Зимой он вдруг стал уставать, плохо спать, грустить без повода.

День, когда во время операции, которую он проводил, погибла молодая полицейская овчарка, Маро запомнит на всю жизнь. Артур позвонил ей на работу, попросил заехать к нему домой.

– Может быть, я засну, – сказал он при этом. – Если засну, разбуди меня.

Маро приехала, открыла дверь своим ключом.

Артур лежал, отвернувшись к стене. На глазах была черная маска для сна.

– Я не сплю, – сказал он. – Я зарезал собаку. Понимаешь, я почти ничего не вижу. А так я не чувствую, что не вижу. Еще немеет левая сторона. Снизу и до живота. Прямо на операции онемела нога, с глазами черт-те что, я дернулся… Если честно, такое уже было. Я просто тебе не говорил.

Маро села на край дивана и обняла его обеими руками. От его шеи, от мятого воротника, от затылка исходил незнакомый горестный запах, запах откуда-то взявшейся застарелой печали.

– Ты же врач, – сказала она. – На что это похоже?

– На рассеянный склероз, – сказал он в подушку.

С этого дня она стала видеть даже самые мелкие детали, но совершенно не видела целого. Сначала отсутствие полной картины и непонимание логики происходящего ее угнетали, потом угнетенность превратилась в легкую тревожность, а после и вовсе пропала. Маро могла сидеть перед окном и наблюдать за возней грязных зимних голубей возле мусорного контейнера, за колыханием вечнозеленого шара омелы на голой ветке разросшегося тополя. Тополь уже выше соседней девятиэтажки – отмечала она. Омел на тополе целых пять. Еще раз пересчитала для верности – точно пять. Четыре круглые и одна продолговатая. Голуби – паразиты. Омела – паразит. Кругом одни паразиты. Девушка из соседнего подъезда выгуливает свою собаку-инвалида, дворнягу с парализованными передними лапами. У собаки специальная колясочка, она перебирает задними лапами и катит колясочку вперед. Зимой и летом, в любую погоду. Хозяйка собаки – не паразит, она герой. Она бесконечно любит свою собаку. Бесконечно.

Состояние своего сознания Маро пыталась не анализировать. Зачем анализировать то, что лишено структуры. Диагноз Артура подтвердился, болезнь прогрессировала. Он уволился. Он больше не мог платить за аренду квартиры и не мог сказать маме, что болен. Мама вырастила его одна, у мамы слабое сердце, астма, остеопороз позвоночника. Он не знал, как объяснить маме, почему теперь на ее карточку не будет приходить каждый месяц дежурная тысяча гривен от сына.

– Не нужно ничего объяснять, – сказала Маро. – Я же пока еще работаю.

Перевезла Артура к себе, отвела ему комнату Леньки, купила новый ортопедический матрас с морскими водорослями внутри.

– Всем придется объяснить рано или поздно, – сказал Артур. – Моей маме, сыну твоему…

– Не парься, – сказала ему Маро. – Будем решать проблемы по мере их поступления. Ты, главное, не бойся.

– Я не боюсь, – сказал он и стал смотреть в окно, на омелу.

На работе, конечно, заметили ее молчаливость. Теперь она приходила, собранная, как перед прыжком в полынью, проводила очередную пресс-конференцию на тему «Как познать то, что не познаваемо, понять то, что не понимаемо, и поверить в то, во что поверить невозможно», а после уходила на балкон с чашкой чая. Психологи, философы, юристы, священники шли косяком. Особенно трогательными были всевозможные маги, ведические колдуньи и специалисты по кармическому менеджменту. Они саморазоблачались так ответственно, будто каждый получил приказ из своей шарлатанской конторы: сдать оружие, подписать чистосердечное, но ни при каких обстоятельствах не признавать хотя бы теоретическую возможность того, что какие-то люди эвакуируют с Земли тех, у кого тут не осталось никаких шансов на жизнь. На балкон к ней выскакивала Карина, редактор сайта, и, заглядывая в глаза, спрашивала одно и то же:

– Что с тобой? С Ленькой что-то? Пойдем накатим.

А Маро всегда отвечала ей:

– Все нормально.