Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
В этот день, неизвестно какой по счету, она проснулась от того, что Марк обнимал ее своей теплой рукой, гладил по спине, проводил пальцами по позвонкам. Она лежала зажмурившись, верила и не верила, и хорошо, что не верила – все же это был сон. Такие уже случались – с яркими тактильными ощущениями, со вкусом, с запахами – не менее реальные и материальные, чем ее жизнь здесь. И последнее время она все больше спала, чтобы пожить во сне той жизнью, которая у нее была, случилась и длилась короткое время, а потом куда-то исчезла. И который по счету день она не понимает себя, и не вполне осознает, и не вполне уверена, что она – тот самый человек, который был раньше. И где это раньше, и что она делает здесь – не понимает тоже.
Но! У нее был коллега, его звали Кристиан Тофлер. С ним как-то связано то, что она встретила Марка. Как-то косвенно связано, но, впрочем, наверное, это не важно. Так вот Кристиан сказал ей когда-то: «Избегай конструкций типа я не знаю, что мне делать. Всегда заменяй их на я буду делать то-то. Нас убивает неопределенность, так замени ее хоть на какую-то определенность, так ты сможешь контролировать ситуацию. Я всегда так делаю, и видишь, какой я веселый?»
Надя встала, захватив с собой одеяло, подошла к столу и открыла тот ящик, где лежали бумага и карандаши. Со своего детства, где был литературный кружок в библиотеке города Новгород-Северский, она ничего не писала. Ни стихов, ни рассказов, ни эссе. Бóльшая часть ее взрослой жизни прошла под знаком предельной рациональности, где рассудка было значительно больше, чем сердца. Она работала, планировала, всюду успевала, считала себя правильной состоявшейся женщиной до того самого момента, пока не попала в один маленький город и не открыла одну дверь, самую обычную, с криво висящей табличкой «Абонементный зал».
Надя укуталась в одеяло, положила перед собой лист бумаги и начала писать.
Молчать. До звона в ушах. До боли в горле. До слабости в ногах. До вечера. До утра. Стать невидимой сущностью. Молчаливым сгустком космического вещества. Слабой энергетической волной в пространстве. Жить на краю галактики, пережить долгие дни и ночи без тебя. Верить в таинственную дверь в иное будущее, придумывать иной язык, иное семантическое пространство, иную грамматику и эстетику, новую онтологию, в центре которой должна жить и дышать ярким пульсирующим ядром любовь. Или, может быть, нежность, которая больше любви и обладает всеми признаками самодостаточного мира, бессмертием, способностью к рождению новых миров. Ее, как плацента, окружает оболочка из звездной пыли, она питается моим дыханием, она аккумулирует мое молчание, потому что это – молчание о тебе, единственном.
Надя погладила пальцем слово «единственном». Слово было шершавым, неровным, с покосившейся буквой «м». М. Марк, милый. Мой. Мой милый Марк. «Молчать мучительно, мой милый Марк», – написала Надя. «Мучительно».
Старый уже не нужен. Нового еще нет. В пространстве возникают и гаснут фонемы, морфемы, обрывки смыслов. Нет никого, с кем можно было бы поговорить – пока нелепо, мучительно, на языке глухонемых, затерянных в космосе безымянных сущностей, которые подбирают звуки, складывают их в обрывки слов, в основу нового праязыка, который бы мог описать ткань нежности, мир любви, пространство необратимости сложного выбора между временным и вечным. Я… Да… Нет… Да… Ты… Дай мне силы заговорить на том языке, который слышит твоя душа – нежная, любимая, уставшая, сильная, очень, очень красивая. Хочу изобрести слова, чтобы говорить прямо с ней, непосредственно, откровенно, тихо. Ее бессмертие, перевоплощения и трансформации без потери базовой сущности, в которой весь ты, и всегда будешь именно тем, что именно я полюбила. И я не могу вынуть тебя из своего космоса, из своего пространства, не могу вычеркнуть из своих навигационных карт, потому что ты занял место замкового камня, который, как утверждают архитекторы, удерживает арку. Но, чтобы ты услышал меня, мне еще нужно научиться говорить.
Надя прислушалась. Дети галдели где-то за окном, а птицы и женщины пели. Птицы брали более высокие октавы и пели более отрывисто, а женщины – ниже и плавно, в темпе течения равнинной реки. Пели без слов, останавливались и снова начинали, и еще наперебой звенели разными голосами медные коровьи колокольчики – стадо шло на пастбище. Такую песню здесь поют в честь рождения ребенка, вспомнила Надя. Кто-то родился.
Сначала происходит маленький невидимый взрыв. Его никто не слышит. Даже те, что его создали. Его заглушает шум машин, рев турбин, музыка площадей. Но это тот взрыв, который создает вселенную. И пусть тут его никто не слышит и не видит – все относительно, и размер не имеет значения, и видимый масштаб не имеет значения. В космосе, разогреваясь и раскручиваясь, рождаются новые спиральные галактики, в теплых околоплодных водах плавает в невесомости мыслящее существо, самое прекрасное из всех возможных. Кто бы сомневался. Мультиплицируясь, уменьшаясь до физических размеров, и тут же увеличиваясь до реальных параметров почти бесконечного поля смыслов и значений, и тут же снова уменьшаясь и сворачиваясь в математическую точку, в этот теплый сгусток материи вплывают все нужные для его жизни карты и матрицы, тексты и подтексты, и еще – нежное, необъяснимое вещество родительской любви, дыхание рода, молчание прошлого, слабая вибрация будущего, шепот и шорох. Женщина вынашивает космос. Она – портал. Вход и выход. Возможность и очевидность. И ты можешь входить и выходить, осознавая границы или не чувствуя их, рискуя или играя, и только тебе, любимый, это удается, и что бы ты ни делал, все ты делаешь правильно, и этот маленький взрыв, рождение вселенной, чудо Господне случится.
Надя подошла к окну, отодвинула штору. Дети носились вокруг длинного деревянного стола, который готовили к сервировке. На столе уже лежал постеленный вдоль льняной рушник с красным орнаментом. Женщина принесла бутыль с молоком, поставила с краю и ушла в дом, напевая. Сейчас принесут мясные пироги, думала Надя, картошку, грибы, черный хлеб. А там спустя какое-то время деликатно постучат в дверь. Выйдет Надя – будут ей рады, не выйдет – повторно тревожить не станут. Один парнишка, задирая другого, толкнул его не сильно, тот взмахнул руками и зацепил бутыль с молоком. Сосуд качнулся и упал на землю. Не разбился, а покатился по траве, и молоко лилось через узкое горло, создавая маленький Млечный Путь.
– Ай-ай-ай! – закричали из дому. – Ай вы бессовестные, бессовестные дети!
Надя положила ладони на живот. Вот если бы, – подумала она. Если бы вдруг. Тогда она не была бы одна. Тогда бы они ждали вдвоем. А сейчас, несмотря на птиц, и песни, и поющих женщин, вокруг нее пока пустота. Она как бы укутана пустотой, ну вот как сейчас одеялом. Она как будто живет в пузыре пустоты, в коконе и в целом, как ни странно это осознавать, чувствует себя в безопасности. Хорошая, правильная пустота.
Одна из абсолютных ценностей космоса, недооцененная заселенными мирами, приобретающими приземленность и суетливость почти одновременно с самыми простыми благами цивилизации вроде колеса, не говоря уже о нуль-транспортировке, антигравитации и огромных перегруженных космопортах. Пустота прекрасна, совершенна, идеальна. В пустоту можно задать вопрос и, что удивительно, получить ответ. В нее можно смотреть бесконечно, она поддерживает твое молчание, хранит твою любовь, оставляет тебе место и не ограничивает его ни временем, ни пространством. Строго говоря, в ней нет ни времени, ни пространства. Есть лишь ты и я.
Дом откуда-то знал Надю. Почему-то был с ней знаком. Раз за разом она находила в нем что-то новое, но нужное ей. Или если и не нужное, то приятное, неожиданно привычное – например, стопку белых вафельных полотенец на верхней полке платяного шкафа, чистых, хрустящих, обметанных по краю бледно-голубым мулине. Пару глиняных птичек на кухне, коричневых, глазастых и совершенно не утилитарных – не солонки и перечницы, не свистульки, просто птички. Они хранились в ящике комода в цветастом ситцевом мешочке с веревочными завязками. Кувшин с маками, бамбуковые циновки, корзина для шитья и ручная швейная машинка «Зингер».
Внутреннее пространство – стены, защита, дверь, порог. Между внешним и внутренним – невидимая условная граница. Ее охраняют духи жилища. И когда ты выходишь, совершенно не очевидно, что ты вернешься туда же. В то время пока тебя нет, дом живет своей жизнью – в нем шепчутся и сплетничают черно-белые фотографии, настольная лампа, склонив к плечу круглую блестящую голову, обсуждает с диванными подушками свои взгляды на интерьер и на его явное несовершенство. Ты уходишь, а я остаюсь. И с момента твоего выхода за порог начинаю ждать тебя. Я жду тебя так, что несколько раз умираю в течение того времени, пока тебя нет. И сама себе напоминаю Хари из «Соляриса», и неизменно восстанавливаюсь, когда ты появляешься и говоришь: привет. Хотела сказать: воскресаю, но это нескромно. Воскрес однажды только один. Я же восстанавливаюсь, регенерирую, хотя, как и сестра моя Хари, не всегда хочу этого, и, возможно, хотела бы исчезнуть, но ожидание тебя сильнее меня. Я знаю, ты уходишь в большой и рискованный мир. Наш маленький дом плавает в бесконечном космосе. Невозможно помыслить космос как дом, поскольку у космоса нет границ и мы не можем представить себе дом без стен, пола и потолка. Мы не можем представить себе дом не как оболочку, а как бескрайнюю свободу. В тот момент, когда люди научатся думать о космосе как о доме, случится антропологическая революция и возникнет новое человечество. Оно сможет перемещаться между мирами и радоваться этому. Технологии здесь вторичны, более того – они давно готовы. Человек не готов. Я не готова к тому, что ты выходишь за порог. Я боюсь за тебя, хотя чаще всего напрасно. Я жду тебя, и поэтому ты возвращаешься именно в тот мир, из которого вышел, о котором думал, в который хотел вернуться. Но правда вот в чем: если я перестану тебя ждать, ты вернешься не туда, откуда вышел, хотя дом будет тем же – и стены, и потолок, и та же лампа, и те же диванные подушки, и даже я.
Много чего не уместилось, не удержалось в ее голове при переходе, Надя отдавала себе в этом отчет. В голове не уместилось и в душе, если можно так сказать, хотя мысль о душе Надю всегда смущала. А с другой стороны, где хранятся чувства, ощущения, нежные воспоминания? Мозг и душа работают слаженно, как разные детали одного печатного станка: мозг подает душе картинку в монохроме, графику, черно-белую схему, а душа заливает это все красками, растром, полутонами, растушевывает, и так, одна за другой, наслаиваются страницы альбома, дневника, цветного календаря за прошлые годы. У Нади теперь в этом альбоме что-то прорисовано в полной мере, где-то нет цвета, только контур, она помнит о том, что там, но не испытывает чувств. А где-то и контура нет. И что там было, на этом месте, Надя вспомнить не может, как ни старается. Иногда она думает, что умерла, что смерть и выглядит так, как странный переезд в незнакомое место – вроде и ничего страшного, но и понятного мало, и нет рядом того, кто нужен больше всех. Много чего не удержалось в голове и в душе, но чувство вины перед Данкой переместилось вместе с Надей в полной сохранности и во всех его полутонах. Надя теперь думала каждый день о том, как она могла не понимать Данку и не верить, что можно вот так взять и умереть из-за какой-то любви. Ее бесчувственность в те дни – бесчувственность человека, который никогда никого не любил и не терял, наверное, не ощущалась бедной Данкой. Но зато Надя теперь знает, как оно бывает: уехал от страдающего человека со стыдным чувством освобождения и легким недоумением внутри, пересек какую-то невидимую границу в пространстве и огреб по полной все то, чего, оказывается недоставало в организме.
Вид космической энергии. Будущее нового человечества. Но на самом деле все это не важно. Важно, как ты смотришь. Как говоришь. Как куришь. Как молчишь. Как уходишь. Как возвращаешься. Как спишь, когда я тебя не вижу. Как просыпаешься в моих объятиях. Как берешь меня за руку в моем сне. Ты находишься в средоточии моего мира, являешься точкой сборки, ядром, центром целеполагания. Поверь, иногда я разговариваю не с тобой, а с тем пространством, в котором ты живешь, перемещаешься, работаешь. Я разговариваю с контекстом, с воздухом, со временем, которым ты распоряжаешься. Я прошу их быть к тебе добрее, внимательнее, предусмотрительнее, нежнее. Я объясняю им, что ты являешься для меня абсолютной, предельной ценностью, и прошу их, чтобы они освещали твой путь, помогали или хотя бы не мешали, сопровождали и берегли. Я понимаю, что не могу требовать от всего окружающего мира так замирать и так трястись над тобой, будто бы ты сейчас соскользнешь в пропасть, тем более что ты и не собираешься. Но это странное, абсолютно иррациональное чувство поглощения другим человеком позволяет планетам – жить, жизни – воспроизводиться, мне – дышать. Без тебя мир становится плоским, люди глупеют и теряют свое природное очарование, время останавливается, пространство сжимается. С тобой ничего не болит, процесс фотосинтеза не дает видимых сбоев, солнце восходит и заходит по расписанию, и даже Гидрометцентр ошибается реже. Дай мне дышать в твою ладонь, даже не касаясь ее губами, дай мне положить голову на твое плечо так, чтобы ты не заметил моих слез. Дай мне просыпаться утром с мыслью о тебе. Дай мне понять, что ты меня слышишь.
Когда-нибудь она соберется и отправится в дорогу. Возьмет с собой немного вещей, глиняных птичек, легкое теплое одеяло. Когда-нибудь придет обещанный автобус с желтой полосой и ей найдется в нем место у окна.
Станция Мост, та самая, крапивинская, из «Голубятни» – самая лучшая и самая странная из всех известных мне метафор пути, или, точнее, его тревожности и иррациональности, неизбежности и опасности. Нет, говорят, никакой станции Мост, видишь, и на карте ее нет, и никогда ее здесь не было. А на твоем пути она встретится. Обязательно. И билет, который протянет тебе в окошко кассы чья-то рука, непривычный, на розово-серой бумаге, похожий на старые трамвайные билетики, окажется билетом в пустой вагон ночной пригородной электрички, и ничего не останется, как устроиться на ночь на деревянной лавке, подложив под голову полупустой рюкзак с запасным свитером и книжкой в мягкой обложке. И поезд тронется, унося в ночь одинокого спящего пассажира, и в окне потянется, как дым из трубы, Млечный Путь над холмами и перелесками, над лесополосами и полями, над маленькими домиками со светящимися окнами, над всей этой призрачной пасторалью страны, которую ты решил пересечь с запада на восток и с севера на юг в надежде обнаружить разрыв в материальном мире, в который истекают звездная ночь, время, любовь и желание, сила и воля. Ведь ничто не исчезает вот уж так прямо в никуда, и если в одном месте убудет, то в другом обязательно прибудет, это знаем мы с тобой со школы так же твердо, как стих про пифагоровы штаны и формулу Н2О. Ты движешься в пространстве и во времени, ты плохо переносишь его линейность. Ты – в смысле я. То есть я говорю как о тебе, так и о себе. Мне кажется невыносимой мысль о путешествии из пункта А в пункт Б. Где-то должна ждать нас станция Мост, которая выворачивает пространство, перебрасывает нас в связку параллельных миров, служит сложным порталом, соединяющим и разъединяющим, переводящим стрелки и направляющим поезда по путям, которые не отмечены в карте железных дорог, к городу, в котором по площади возле ратуши ранним утром несутся лохматые мальчишки с гимназическими ранцами, и у одного из них сквозь дырку в кармане проваливается и звонко прыгает по брусчатке золотистая монетка с гербом. Ни в одном каталоге нет такой денежной единицы, ни один специалист по геральдике не узнает такого герба. Такого города нет на Земле. И все же он есть. Мы движемся туда с разных вокзалов, в разное время минуя станцию Мост, и попадаем туда одновременно, в то самое время, когда солнце, как желтый теннисный мячик, выплывает из-за ратуши. И ты молча обнимаешь меня, и я не могу говорить, то есть совсем не могу, и только дышу в твое плечо. Приехали.
Она уснула рано, как только стемнело и стихли голоса за окном, всю ночь ей снилась дорога среди невысоких холмов. Надя ехала не в машине и не в автобусе. Больше всего это было похоже на кабинку колеса обозрения, которая скользила сквозь солнечный свет и ветер, и дорога постепенно поднималась вверх, все выше и выше уровня условного моря. Внизу оставались линии электропередачи, разноцветный городок среди холмов, похожий на киевскую Воздвиженку, большие фермы солнечных панелей, бегущие по лугу белые собаки. Надя достала из рюкзака глиняных птичек и посадила их на ладонь. Они посидели немного неподвижно, а после вздрогнули, расправили небольшие коричневые крылья и взлетели вверх, в светлое летнее небо.
Войти с помощью соц. сетей: