Лена

Со второго этажа, откуда была видна окраина дачного поселка и поле подсолнухов, Лена уже час высматривала синий потураевский «Ниссан», но Ника приехала на такси.

– А то что ж, – сказала она, – и шампанского не выпьешь толком. А хочется толком и побольше.

И раскрыла свою сумку-мешок модного цвета хаки, где рядком лежали три «брюта».

Одевалась она всегда, с точки зрения Лены, восхитительно. Вот сегодня была в широченных штанах – субтильная Ника могла бы поместиться в каждую из этих штанин – и в черной маечке, которую, видимо, предварительно, прямо на фабрике кусал специально обученный бультерьер. Косметикой она не пользовалась принципиально, у нее была скромная тихая внешность, всегда простая короткая стрижка «под мальчика», и самым выдающимся на ее бледном маленьком треугольном лице были зеленые, невероятно добрые глаза. Она даже на скотов последних смотрела по-доброму, на мужа, который своим запойным пьянством и нытьем отравил ей большую часть жизни, а она все жалела его и теперь ухаживает за ним, парализованным, и за его матерью в придачу, которая всегда Нику терпеть не могла за ее якобы бесполезность. Лена помнит, как с Валерией Филипповной, Никиной свекровью, она как-то чуть ли не двадцать лет назад столкнулась на Бессарабке возле мясных рядов. Свекровь, морщась, белыми холеными руками с перламутровым маникюром щупала седло барашка и говорила со слезой в голосе:

– Леночка, вы, как подруга, скажите ей, пусть на бухгалтерские курсы пойдет, если уж ничего другого не умеет. Женился на художнице, я тяну всю семью, а она рисует, рисует, супа лишний раз не сварит, первый бульон с курицы не сливает, сервирует стол просто оскорбительно, да и рисует, доложу я вам, как курица лапой. Я к ним прихожу через силу, иду как на казнь, больно смотреть, как страдает Володенька. Леночка, скажите, пусть идет на курсы, на работу устроится, до чего же бесполезное существо…

Володенька регулярно страдал в обнимку со «Столичной», а у Ники в то время работы уже продавались вовсю, и главным кормильцем в семье была, конечно, она. Сейчас, после двадцати персональных выставок по миру и удачных продаж, она может предоставить злой свекрови отдельную комнату в большой двухъярусной квартире и предъявить мастерскую в сто квадратов, да Альцгеймер более не велит Валерии Филипповне смотреть на мир адекватно, зато время от времени велит срываться ночью и бежать на улицу в одной ночной рубахе, и тогда маленькая Ника ловит ее в очередной раз в кустах сирени в глубине двора, ведет домой, отмывает от свежих фекалий, поит чаем с мятой, сидит рядом, пока та не уснет, потом идет к мужу, который кричит, утешает его, поит чаем с мятой, дает валерьянку.

После серии таких побегов Ника наконец поставила на дверь замок, который свекровь открыть не в состоянии, и теперь получает взамен предыдущего ночного развлечения новое: Валерия Филипповна бьется в приступе клаустрофобии и кричит на весь дом, что ее посадили в тюрьму. Ника успокаивает ее, отмывает от фекалий, переодевает, чай с мятой, далее по списку, который Лене, как близкой подруге, известен очень хорошо. А наутро, передавая вахту сиделке, Ника идет в свою мастерскую и, прежде чем рисовать Киев в дожде, создает на гончарном круге очередной горшок и ставит его на обжиг в муфельную печь. Только после этого у нее успокаиваются руки и восстанавливается дыхание.

И поскольку так редко ей удается вырваться на волю, Лена готовится к ее приезду еще тщательнее, чем к визитам Петечки, – салаты дышат кинзой, чесночно-ореховой заправкой и ломтями бурых помидоров в соленых слезах, пирог со шпинатом розовеет по краям, обманчиво-скромное гуакомоле с маслом из виноградных косточек и просто клубника с грядки в центре стола – все, все для того, чтобы согреть Нике безмерно уставшую душу, которая попала в переплет, откуда выхода, в сущности, нет. Правда, какое-то время назад Ника поверила, что выход есть и чудеса случаются, кто бы что ни говорил. Она влюбилась в большого красивого дядьку с прекрасной репутацией. Мужик руководил авторитетным экспертным институтом, который сам и создал, слыл интеллектуалом и умницей, был дорогим гостем во всех украинских СМИ и от остальных селебритиз выгодно отличался скромностью в быту. Перемещался по городу пешком или на метро, носил демократичные свитера, как правило серые, под цвет глаз и трехдневной небритости, любил хорошую музыку и старую фантастику. Они оказались рядом во время какой-то невнятной конференции о культуре в одном из киевских отелей, разговорились, смылись из конференц-зала и зашли в соседнюю дверь, в ресторан. Кофе там оказался, с точки зрения Ники, отвратительным, зато ее спутник нашел его «прекрасным» и признался, что работы ее видел и они «глубокие». Через несколько месяцев в одной из кофеен в тихом подольском переулке он неожиданно сказал ей: «Я люблю тебя и хочу», с влажными глазами выслушал ее потрясенное «Я тоже», поцеловал на прощание сжатыми губами и исчез в непонятном направлении на три недели. Ника была озадачена, в ней успел развернуться даже не цветок, а целый сад чувств и трепетных ожиданий, она как бы предполагала, что за словами «Я люблю тебя и хочу» должен был бы следовать иной сценарий. В середине лета ее принц вернулся, сказал, что гостил у друзей в Запорожье, и снова исчез, предварительно прислав ей нежный стих собственного сочинения.

Короче говоря, большей хрени, чем их отношения, Лена в жизни не встречала. Вместо здорового радостного секса хотя бы на пару месяцев и без обязательств было что-то невнятное и совершенно унылое. А также ритуальные, строго фиксированные по времени встречи на кофе, размазанные на несколько лет, придирчивый взгляд на счет, скупые поцелуи, долгая переписка со стихами и демонстративная переписка в вайбере с другой на ее глазах. Он ни разу не накормил ее вкусной едой. Ни разу не поздравил с днем рождения. Никогда ничего не подарил, кроме трех розочек в честь открытия ее выставки. Он оказался говнюком и скрягой во всех отношениях. Он исчезал, потом появлялся, был нежен и глядел печально, за этим следовала присланная по имейлу серия стихотворных зарисовок, из которой явно следовало, что его лирическая героиня годится Нике в дочери, а трепетный автор мается и считает дни до встречи с ней.

Ника оказалась в кабинке дьявольских американских горок, у которых сломалась кнопка «стоп». Лена понимала, что, единожды поверив в чудо, Ника не могла дать обратный ход и во всех подробностях рассмотреть мутную и очевидную реальность, в которой человек с нарциссическим расстройством назначил ее донором свежей крови.

Она и сейчас говорит Лене: «Нет, но все-таки…» – вот и сегодня говорила. Нет, но все-таки он хороший, он болеет, он устал, возраст, обязательства, необходимость соответствовать, он одинок, мы говорили вчера по телефону, какой у него грустный голос, ты себе не представляешь…

Лена утеплила сонную Нику шалью и теперь собирала тарелки со стола, думая о том, что она, к огромному своему сожалению, уродилась недостаточно кровожадной и не может в нужный момент повести себя, как героиня фильмов Тарантино: открыть дверь ногой и всадить несколько пуль в живот уважаемого человека. Нике она обязана многим – не только многолетней верной дружбой, но и жизненным сюжетом, которого без нее не случилось бы никогда.

Двадцать лет назад, когда у Лены уже росли две отчаянные хулиганки семи и четырех лет, а у Ники случились три неудачные беременности и три серии Киева в дожде – осенняя, зимняя и весенняя, именно благодаря Нике произошла одна история, которая перевела Лену из статуса обеспеченной домохозяйки в статус уникального высокооплачиваемого профессионала. Был дождливый октябрьский вечер, впрочем, безветренный и душистый. В подольском воздухе пахло мокрыми листьями, горячими булками и еще казалось, что где-то прокаливают подсолнечные семечки на сухой чугунной сковороде. Лена заехала к Нике в мастерскую, чтобы соблазнить ее новым грузинским ресторанчиком на Контрактовой площади, буквально за углом, и в тот момент, когда обсуждалось, пойдут ли они вдвоем или подождут Коленьку, который вот-вот вырвется с совещания в своем медиахолдинге, в мастерскую вошел мужчина. Он был высок, беловолос и краснолиц, в черном джинсовом комбинезоне и оранжевой ветровке. Большой рукой он сжимал ручку зонта-трости и смущенно улыбался.

– Добрый вечер, – сказал он с акцентом. – Я бы хотел купить картину. В подарок. Своей жене.

– Могу предложить вам кофе с кардамоном, – Ника была верна себе, всем посетителям и потенциальным покупателям предлагала кофе с кардамоном и черный шоколад.

– Я не пью кофе, – виновато сказал гость, – у меня гипертония.

– Есть кефир, – нашлась Ника.

– Кефир буду! – обрадовался мужчина. – Очень люблю как раз кефир.

И присел на табуреточку, вытирая мокрый лоб большой красной рукой.

Так Лена познакомилась с Хельмутом Хубером, который только накануне венчался в лютеранской церкви с киевлянкой Ниной – преподавателем по классу фортепиано.

– Очень талантливая, очень тонкая, чуть-чуть… как это сказать… астеник! Ей очень нравятся ваши картины, она в одном журнале видела, – говорил Хельмут и пил кефир маленькими глотками. – Она уже и место нашла! В гостиной над пианино.

Он выбрал полотно и удивился цене.

– Как, триста евро? Я готов заплатить больше!

– О, обратный торг! – засмеялась Ника. – Редкий случай.

– Да-да! – сказал Хельмут. – Я готов заплатить четыреста. Но при условии, что вы согласитесь поужинать с нами на следующей неделе. Нина будет рада познакомиться с художницей. И вы, Лена, тоже, пожалуйста.

Лена поначалу приподняла бровь, но Ника умоляющее посмотрела на нее. Конечно, в этой ситуации не только жена Хельмута астеник, но и Ника, да к тому же еще и интроверт. Ей всегда нелегко в компании с незнакомыми людьми, а отказываться неловко – своих покупателей она ценит. Поэтому Лена вздохнула и согласилась. Где художница, там и подруга художницы, почему нет.

– А чем вы занимаетесь, Хельмут? – спросила Лена в следующий вторник в сербском ресторане «011» – Хельмут оказался горячим поклонником балканской кухни.

– Я, Хелена, специалист по взаимопониманию со всяким отребьем, – он резал мясо, снятое с кинжала, – знаменитый сербский «цыганский шашлык» и раскладывал его по тарелкам. – Под мясо будем пить ракию, – провозгласил он. – У них тут замечательная контрабандная ракия, крепкая как черт. Я, Хелена, переговорщик с террористами, экстремистами, грабителями банков.

– Ну да! – восхитилась Лена. – А расскажите какую-нибудь историю.

– А вы чем занимаетесь? – ответил он вопросом на вопрос, сунул в рот большой кусок свинины и зажмурился от удовольствия.

– А ничем. Работаю мамой двоих детей. Но по специальности – социальный психолог.

– О, психолог, – оживилась вдруг Нина. – Как интересно. Я вот очень люблю всякие тесты…

– Да ничего интересного, – махнула рукой Лена. – Я не работала ни дня.

– М-м-м! – Хельмут широко открыл голубые глаза. – Психолог да без профдеформации. А может, составите мне компанию в одном дельце? Задачка тут у меня одна. Деловые переговоры, а в них с женщиной лучше, чем без нее. Банки же не каждый день захватывают, а жить как-то надо…

Так, под ракию, чевапчичи и аккордеон с мотивами из Бреговича Лена Станишевская плавно перешла в мир, где любое неверно найденное или дурно сказанное слово приводит к непоправимым последствиям. И не столько давно забытыми знаниями психологии пригодилась она Хельмуту, сколько чувством нужного слова и способностью точно, с первых секунд оценивать ситуацию. Откуда он мог знать об этом, если она сама об этом не знала? Чудо, как оно есть.

– Я тебя угадал, Хелена, – говорил потом Хельмут. – Вот как только ты на меня посмотрела своим лисьим сереньким глазом, так я и угадал! Может, я экстрасекс?

Поначалу она не сразу улавливала, когда он шутит, а когда говорит всерьез, но очень скоро поняла, что шутит он практически всегда. Ну разумеется, за исключением тех случаев, которые к юмору категорически не располагают.

Хельмут развенчал ее, Лены, скоропалительное предположение о том, что он «зацепился» в Киеве из-за Нины, а Нина не могла бросить лежачую маму и уехать с любимым в Германию, вот и стал он работать в Украине, благо и тут время от времени требуются переговорщики, к тому же можно еще и учить – передавать столь любимый всеми европейский опыт кризисной коммуникации. Хельмут посмеялся, назвал ее умопостроение ярким примером каузальной атрибуции, которая так свойственна женщинам, и сказал, что последовательность была прямо обратной. Сначала друг – депутат бундестага – познакомил Хельмута с крупным украинским предпринимателем, который, в частности, владел большим заводом по производству ферросплавов. Тот собирался баллотироваться по мажоритарному избирательному округу и пригласил его, Хельмута, выступить консультантом в коммуникации с простыми тружениками, которые этот округ населяли и на олигарха смотрели, как на пришельца с альфа Центавра, отказывали ему в лояльности и демонстрировали здоровую ксенофобию. И разговора не получалось. Зато получался разговор с местным коммунистом-балаболом, который рвал рубаху на груди и всяко был ближе народу.

– Вот представьте, – сказал Хельмут. – А наш мальчик к тому же из хорошей еврейской семьи. И вообще не местный. Конкурент, правда, дал в штангу, когда пытался сыграть на стихийном народном антисемитизме, но тут ему мужики из электората сказали, что, мол, не надо. Евреи нам братья и соседи и вопрос не в том. Просто парень не местный и сильно богатый. А вы нам, дескать, ближе, и мать-старушку демонстрировали, и живет она в понятной мазанке на краю поселка.

О, сказал я себе. Мать-старушка! И мы привезли на округ еврейскую маму нашего кандидата. Без дураков добрую и деятельную женщину. Она вышла перед народом и сказала: «Сын мне говорил, что живете вы бедно и работаете много. Так вот, знайте, евреи своих не бросают. Теперь вы – наша семья, а я – ваша мама. Вот тут в райсовете сяду завтра с утра, и идите ко мне всяк, кому надо поговорить…»

– И пошли? – спросила Лена.

– И пошли! Конечно, благотворительный фонд под маму создали, то-се. Но она в первый день троих к лучшим врачам отвезла в областной центр. И вообще увлеклась. Парня избрали в парламент, а мама носится с этим райцентром и всей душой к ним – как это правильно – припала?

– Прикипела, – сказала Ника. – Но вообще-то подкуп избирателей.

– Да как сказать, – Хельмут пожал могучими плечами. – Подкуп избирателей – это когда за бутылку подсолнечного масла и за банку тушенки голос покупают, а тут целая еврейская мама с ее большим еврейским сердцем. Вот такая история. А Ниночку я встретил случайно, в подземном переходе. Мы попали под ливень.

– Мы промокли, – сказала Нина, – как собаки. И Хельмут мне свою ветровку предложил, тоже мокрую насквозь.

– А она меня водкой напоила! Ху-ху-хуу, – довольно загудел Хельмут. – Вот прямо потащила в забегаловку там же, круглую такую, вонючую, там все только курят и пьют.

– Знаем мы эту забегаловку, – Ника наконец расслабилась и даже закурила. – Лен, ну этот жуткий гендель в переходе на Льва Толстого, ну там, где метро, там у них еще коньяк вечно паленый.

– Паленый? Вечно паленый? – заинтересовался Хельмут.

– Ну левый!

– Поддельный, – внесла ясность Нина. – Я об этом знаю, поэтому мы пили честную «Столичную» и закусывали крабовыми палочками.

– Хо-хо-хо! – раскатисто смеялся Хельмут. – Мы были как алкоголики! Как настоящие алкоголики!

Лена смотрела на его светлые косматые брови, рыжий чубчик, круглые румяные щеки и смеялась вместе с ним, еще не зная, что именно этот забавный парень станет ее лучшим другом, фактически братом, неожиданной компенсацией за ее размеренное детство рядом со скучным правильным Петечкой с его унылыми энциклопедиями, альбомами по искусству и классической латынью.

Ника уснула на садовой качалке, уснул поселок, уснул шмель в майоране, и Франклин уснул, уткнувшись Лене в бедро, – она не столько слышала, сколько чувствовала кожей его теплое сопение. И только ночная бабочка, упавшая в бутылку, отчаянно трепыхалась, подсвеченная газовой лампой, распространяя вокруг себя микроскопические брызги шампанского, а может, пыльцы. Лена сжалилась, встала, вытряхнула бабочку, укрыла Нику пледом, прикрутила фитиль лампы. Двадцать лет назад, в том балканском ресторане, которого давно уже нет, Хельмут был молодым, тридцатипятилетним, и ничего у него не болело, а теперь он лежит в институте сердца, и ему нельзя вкусного холестерина и шампанского тоже, а можно только овощные пюре и паровые котлеты. Он грустит и тревожится, хоть и не подает виду. Лена взяла смартфон и написала в телеграмме: «Как ты? Не спишь? Люблю тебя нежно». И он тут же ответил ей: «И я тебя люблю, малышка. Не спится мне, а ты спи».

Двадцать лет они проработали, как боевые товарищи, видели друг друга даже спиной, ни разу друг в друга не влюбились, несмотря на периоды тесного командировочного быта. Им достаточно было в процессе непростых переговоров посмотреть друг на друга, и так они договаривались о следующем шаге, если не было никакой возможности выйти и поговорить приватно. Они были идеальными партнерами, и если бы Лену спросили, чем она готова пожертвовать ради Хельмута, она легко бы ответила, что ради него готова умереть.

Двадцать лет работы, в которой было мало романтики. Какая может быть романтика в конфликтах между собственниками предприятий и трудовыми коллективами, в драмах, которые разворачиваются вокруг реструктуризации шахт, и в том, как миноритарные акционеры размывают долю? Правда, время от времени, как перламутр в песке, проскальзывали и ненадолго вспыхивали те самые задачки, о которых после переговорщик рассказывает в интервью, уже причесав историю и превратив ее в легенду. Первой такой историей был захват заложников в торговом центре «Максимум». Длинное, растянувшиеся на квартал здание внутри было огромным, сейчас там разумнее всего ездить на сегвеях и гироскутерах, что люди и делают, а когда-то Лена, для того чтобы найти нужный ей подъезд, какой-то там 3Д или 4Г, поймала такси и наматывала круги вокруг этого чертова «Максимума», вглядываясь в маркировку дверей.

В тот день, десять лет назад, люди, которые шопились в «Максимуме», сидели в многочисленных кафешках, смотрели кино в трех кинозалах, далеко не сразу заметили, что вот еще минуту назад можно было выйти из молла, а сейчас уже нельзя. Как, впрочем, и войти в него. Те, кто оказался по обе стороны двенадцати раздвижных дверей в тот момент, когда они закрылись, подумали примерно одно и то же: техническая проблема, пойдем к другой двери. И еще некоторое время желающие войти и выйти ходили от двери к двери. Может, ходили бы и дальше, демонстрируя нерефлексивную модель поведения человекопотоков или даже не потоков, а, скорее, толпы, пока у одной из женщин внутри «Максимума» не случился приступ. Она первая поняла, что все двери закрыты, возможно, не столько поняла, сколько наткнулась на это обстоятельство своим обостренным страхом закрытых помещений. Женщина страдала клаустрофобией и по этой причине в маленькие магазины не ходила вообще, а «Максимум» нравился ей своими бескрайними просторами, напоминал одну из киевских улиц и из-за этого казался открытым и абсолютно безопасным пространством. Она не кричала, нет, просто побледнела, оцепенела, прижавшись спиной к стеклянной витрине магазина «Nike», и со стороны можно было подумать, что она плачет – наверное, те, кто ее видел, так и подумали, на самом деле пот заливал ей лицо. Она постояла так немного, не замечая ни любопытствующих, ни встревоженных взглядов, ни того, что несколько человек уже двинулись к ней с разных сторон, чтобы спросить, что случилось, обмякла и сползла на пол, оставив на стекле влажный след.

Вот тогда закричали: «Врача, врача, «Скорую»!» – и принялись вразнобой и не договариваясь друг с другом тыкать пальцами в свои «Нокии» и «Самсунги», хлопать несчастную по щекам и вытирать ей лицо влажными салфетками, а она, очнувшись, сказала: «Все закрыто». Вот тут засуетились, запричитали, завозмущались, где-то уже плакал ребенок, туда-сюда сновали отцы семейств, кто-то стучал в двери, все как один звонили по телефонам на волю, самые расслабленные двинулись в кафешки пить пиво и ждать, когда откроют.

К этому времени персонал и управляющий уже знали, что входы и выходы заблокированы, кроме одного забытого технического, который не регулировался новомодным механизмом, что сдвигает и раздвигает двери, а элементарно закрывался на ключ. Технический выход располагался в страшной внутренней глубинке торгового цента, за техническими помещениями, за подсобками, за складом, в общем, бежать до него нужно было примерно как от улицы Бассейной до середины Крещатика, но управляющий, прикидывая, как избежать паники и грамотно вывести людей на воздух через обычную двустворчатую дверь, вызвонил начальницу уборщиц, получил от нее связку ключей, после чего снарядил к спасительному выходу старшего менеджера, и тот побежал. Пока он бежал, управляющий звонил в службу техподдержки, которая не отвечала, к главному безопаснику, который был вне зоны, после чего сунул телефон в карман, так и стоял, нервно покусывая мундштук незажженной сигареты. В это время старший менеджер – парнишка в красном форменном жилете и в черных лаковых туфлях на скользкой, неудобной для бега подошве, добежал, задыхаясь, до поворота, что предшествовал двери на волю, и увидел мужчину в черном с большим белым лицом без бровей.

Мужчина на миг замер – и парнишка замер, сжав ключи в потном кулаке. Человек без бровей вытянул вперед правую руку, и старший менеджер, даже не услышав хлопка, упал, сверкнув черными лаковыми туфлями, купленными неделю назад тут же, специально на выход, для работы, в честь повышения по службе.

«Ч-черт», – сказал мужчина и натянул на лицо маску, которую несколько минут назад он поднял на лоб, чтобы выпить глоток минералки.

В 11.30 поступил звонок в милицию и мужской голос сообщил, что «Максимум» заминирован и террористы приведут в действие взрывные устройства, как только «увидят знак». Лену и Хельмута в автомобиле СБУ доставили на площадь перед торговым центром через сорок пять минут после звонка. Лена с мокрыми после душа волосами, в растянутой домашней футболке с пятном вишневого сока и в застиранных добела джинсовых шортах была застигнута на пороге дома и не успела опомниться, как оказалась на заднем сиденье черной «Тойоты», где двое серьезных мужчин, не тратя время на извинения, вкратце изложили задачу. Хельмута они захватили по дороге, он выглядел много презентабельнее, успел надеть белую рубаху и костюм – в ином виде он на переговоры не являлся. О спешке свидетельствовал только криво заклеенный порез от бритвы на подбородке и влажный всклокоченный чуб.

У террористов не было политических требований. Финансовых тоже. Они не просили отставки президента, чемодана денег, коридора и самолета в Саудовскую Аравию. Вопросы, кто за этим стоит и является ли целью паника в столице и дестабилизация в стране, были, конечно, уместны, но в этой ситуации выглядели избыточными. Времени для ответа на него не было, зато пресловутым «знаком» могло быть все, что угодно, – пролетевший за окном белый голубь, появление на небе полной луны или рекламный ролик об акционном туре на Багамы на всех экранах торгового центра. Лежащей на поверхности и одновременно самой рабочей была гипотеза о том, что во главе захватчиков стоит начальник службы безопасности «Максимума», бывший афганец, подполковник Илья Васильевич Сыромятников. Потому что с ним не было связи, потому что технически заблокировать двери было проще именно ему и его подчиненным, потому что афганский синдром, – много почему. Но и картина, на которой Илья Васильевич, связанный скотчем и с кляпом во рту, лежит в какой-нибудь подсобке, тоже представлялась вполне реалистичной.

Плохо, что любое сказанное слово могло оказаться «знаком», рассуждали серьезные мужчины. Вот абсолютно любое. Сказано было «увидят знак», но ведь не исключено же, что это фигура речи и знак может быть как видимым, так и слышимым. С этой мыслью Лена не согласилась и сказала, что захват заложников – стресс не только для заложников, но, между прочим, и для террористов, они напряжены, они знают, что в любой момент что-то может пойти не так, они не могут быть уверены, что все учли. Это стресс, – говорила Лена мужчинам из СБУ и Хельмуту, – а в ситуации стресса человек рефлекторно делает самые простые вещи – ничего не усложняет, не строит сложных речевых конструкций, не оперирует смыслами с двойным дном. Когда люди ругаются и орут друг на друга, они используют самые простые слова, когда человек попадет ногой в капкан, ему тоже не до куртуазности. Так что «увидят знак» означает буквально что-то видимое. По крайней мере так считала Лена.

– Да и в любом случае нам придется говорить, – подытожил Хельмут, сопя и роясь в карманах в поисках носового платка.

Лена дала ему бумажную салфетку, и он вытер лоб.

Небольшая площадь с фонтаном перед фасадом «Максимума» и все прилегающие улицы были пусты, милиция по периметру оцепила громадный ангар. Такого количества стражей правопорядка Лена не видела никогда. За милицейским кордоном маячили телекамеры и сновали журналисты. В небе кружил геликоптер, с балконов шестнадцатиэтажек за развитием событий наблюдали жильцы.

– А ведь если рванет, то и по ним шандарахнет, – заметил Хельмут.

– Да понятно, – сказал полковник милиции, пожевал губами и сплюнул в фонтан. – Но в мегафон орать опасно, а по квартирам бегать – ресурса нет. Считай, вся милиция Правого берега здесь.

Лена смотрела на «Максимум». За узкими матовыми стеклами окон второго и третьего этажей белели смазанные лица людей, чернели их открытые рты. Окна были монолитные – толстые стекла в металлических рамах. Разбить такое, может быть, и можно, но, видимо, никто не решался. Люди шевелились, что-то кричали, махали и поднимали на уровень окон маленьких детей. Почти все поднимали детей – сюда любили ходить с детьми, тут с утра до вечера шли мультфильмы, было несколько детских игровых зон, кафе «Баскин Робинс» и модная во всем городе квест-комната.

– Что оттуда можно увидеть? – спросила Лена Хельмута. – Какой такой знак?

– Например, взрыв, – задумчиво сказал Хельмут. – Огонь, дым.

– Где?

– Там, где нет силовиков. Потому что они почти все здесь. Например, вокзал. Например, свечка Мининфраструктуры. Или воздухофлотский мост. А вот метро – нет. Если взорвать метро, взрыва видно не будет.

– Это все домыслы, – сказал человек из СБУ. – Начинайте работать, пожалуйста. Работайте стандартно. Говорите, что всех ждут дома. Говорите, что мы дадим им уйти. Что-нибудь говорите.

– Внимание, – сказала Лена в коробочку мегафона. – Внимание. Денег не будет. Постановлением Нацбанка по всей стране приостановлены внутристрановые и международные транзакции. Повторяю. Международные и внутристрановые транзакции приостановлены по всей стране личным распоряжением главы НБУ шесть минут назад. Ваши семьи не получат обещанных компенсаций. Повторяю – денег не будет. Откройте двери и выпустите людей. У вас есть возможность слиться с толпой.

– А у вас, – сказал Хельмут озадаченному эсбэушнику, – есть полторы минуты, чтобы сказка стала былью. Связывайтесь с главой НБУ.

– И начните эвакуацию вокзала, – добавила Лена. – И отправьте туда людей, там сейчас голо, судя по всему.

– Серьезно? – поднял бровь мужик.

– Мост минировать хлопотно и опасно, – поддержал Хельмут Лену. Они всегда поддерживали друг друга и всегда действовали одинаково – это было их правило. – Эту дуру – Минифраструктуры – тем более. А вокзал – в разы проще, тем более вся милиция Правого берега торчит здесь, как вы правильно заметили.

За милицейским периметром шевелилось и гудело, как пестрый пчелиный рой, еще одно живое кольцо – это взволнованные родственники и друзья заложников подтянулись к «Максимуму». Несколько молодых парней посадили на плечи девушек, и те машут руками кому-то в здании. Их снимают телекамеры. Девушка на плечах у юноши, похожая на юную Анук Эме, но только в круглых очках, вглядывается куда-то, машет желтой банданой – раз картинка. Мальчик рядом с мамой, тянет шею, держит маму за локоть – два картинка. Пожилая пара – он, высокий, седой, длинноволосый, волосы стянуты в хвост, обнимает ее, маленькую, стриженную под мальчика, плачущую – три картинка.

В этот момент, когда жизнь запечатлялась в цифре, Лена размышляла о роли медийных картинок в жизни современного общества, особенно о роли грустных картинок и страшных картинок, размышляла как бы параллельно с быстрым просчетом сценариев, одновременно думая на две совершенно разные темы и удивляясь тому, что все это происходит в одной не очень разумной, с ее точки зрения, голове. И еще она думала о том, что время идет. Идет неровно, рывками, немного тормозит, разгоняется, останавливается и идет снова.

– Здравствуйте, – сказал подошедший мужчина в расстегнутом черном пальто поверх серого свитера с высоким воротом. – Генерал Матвиенко. А мы с вами, Елена, подумали об одном и том же. И вот имеем результат в виде двадцати килограммов тротила с болтами и гайками, все как надо.

– На вокзале? – спросила Лена и прижала пальцем дернувшееся веко.

– На вокзале, – кивнул генерал Матвиенко. – Справа от эскалаторов, в нише за айбоксом. Хорошее место, чтобы вынесло сразу и центральный вестибюль, и наземный переход. А теперь повторите им свое гениальное сообщение про остановку транзакций. И добавьте, что знака они не увидят.

Лена еще раз проверила, хорошо ли укрыта Ника, вынесла с веранды старый плед из овчины и отправилась спать в гамак. Пока стоят такие вечера, глупо и расточительно спать в доме, когда можно лежать лицом к чистому небу и думать, действительно ли луна навевает особые сны или все это досужие выдумки астрологов и экстрасенсов. Лена смотрела на неполную луну сквозь листья абрикоса, прищурившись, потом закрыла глаза и увидела как бы сверху площадь перед торговым центром, небольшую группку людей возле фонтана – то есть саму себя в дутой серой курточке, Хельмута с торчащим рыжим чубом, – его красная куртка контрастировала с темными одеждами четверых мужчин, которые расположились около полукругом, и эта случайная композиция выглядела, конечно, абсолютно незащищенно и самоубийственно в непосредственной близости от громадного, уходящего в серую бесконечность «Максимума». Некоторое время ничего не происходило, даже толпа за спинами оцепления замерла, даже геликоптер, казалось, застыл в желтоватом осеннем небе, а потом бесшумно и одновременно открылись все огромные, трехметровой высоты двери, разъехались в стороны и выплеснули наружу испуганных и измотанных людей.

Именно после этого случая Лена поняла, что она не боится. Вот именно такого она не боится. С какой вероятностью случится что-то непоправимое? Как в том анекдоте: с какой вероятностью можно встретить динозавра на улицах Киева? Пятьдесят на пятьдесят – или встретится, или нет.

– Умница, – сказал ей тогда Хельмут и поцеловал в макушку. – Ты видишь связи, даже самые тоненькие.

До сих пор она боится только одного – что вдруг в какой-то день что-то замкнет в ее уже совсем не юной голове и она перестанет видеть связи. И еще ее беспокоит, что не все связи ей понятны, есть такие, природу которых она установить не может. Она не понимает, например, почему время от времени она замирает на своем крыльце и смотрит вдаль, в зеленое пространство за забором, в просвет между соснами. Она садится на ступеньку, смотрит и прислушивается, и не понимает, какая связь между ее жизнью и этой перспективой, и что, собственно, она хочет увидеть. И услышать. Но зато хорошо помнит, что связь между ней и этим, в целом хорошо знакомым и освоенным, пространством появилась, когда она два года назад неудачно затормозила на Житомирской трассе, по дороге домой и ей в тыл въехал минибус «Новой почты», к счастью, не сильно груженный – он вез легкие посылки. Сработала подушка безопасности, но все же не обошлось, ну или обошлось – как посмотреть. Сломался пятый позвонок – десять дней в больнице, операция, скобы, и с тех пор запрет на все виды физических нагрузок, кроме плавания, и еле заметная закрепощенность, когда она ходит, садится, ложится, встает. И страх водить, конечно. С тех пор она ездит только с водителем, которого нашел для нее Коленька, и боится скоростей.

– Елена Викторовна, ну не можем мы ехать по трассе со скоростью семьдесят, ну как вы не понимаете? – страдает водитель Илюша. – Ну хоть девяносто давайте!

И она соглашается на девяносто и, только когда они останавливаются, разжимает потные ладони.

Утром, когда они завтракали с Никой сырниками и инжиром, явился брат Петечка. Без приглашения, без звонка, без эсэмэски, в общем как-то странно явился, одним махом поправ все имеющиеся у Лены представления о его безупречном воспитании. Брат вообще был непривычно краснолиц и выглядел неважно, как-то необычно непрезентабельно. В свалявшейся домашней вязаной кофте с костяными пуговицами и в каких-то странных синих штанах полуспортивного образца. Будто его только что разжаловали из настоятелей храма Святого Александра, и он временно занял место председателя садового кооператива.

– Здравствуй, Петя! – приветствовала его Ника вежливо. – На рыбалку собрался?

Петечка кривовато усмехнулся и плюхнулся на скрипучий венский стул.

– А ведь пока ты тут сырники ешь, – обиженно сказал он Лене, – в мире черт-те что творится. Вот черт-те что! Не говоря уже о нашей многострадальной стране. Сколько экспертов повылазило, одни в «Фейсбуке», другие в телике, и каждый уныло философствует о мирах и о метафизике в целом. Круглые столы какие-то, священники всех конфессий нарасхват. Православная церковь активно и совершенно бессмысленно комментирует ситуацию, говорит что-то о шарлатанстве, стяжательстве и вероломстве. Мы морозимся. Что делаем? Ну молчим. Нам совершенно нечего сказать, и мы не видим смысла толочь воду в ступе. Человек не способен на миростроительство. Но когда этому человеку, судя по туманным инсайдам, деньги везут машинами, сообщать всему миру этот белый тезис – о том, на что не способен раб Божий, – себя не уважать. Нам нужно только признание. О мистификации. Ты же выдающийся мастер переговоров. У других, может, и не выйдет, а у тебя – да. Я верю.

– Это твоя работа, – понимающе покивала Лена, разламывая лиловую инжирину.

– То есть?

– Верить. Ты профессиональный верующий. Куда нам, любителям. Не сердись, бусичка. Съешь сырник вот.

Петечка засопел и принялся за сырник.

– Я ждала Хельмута, – сказала Лена, – думала, его отпустят из больницы. А его не отпускают, и с анализами там что-то не то. Например, я могу поехать одна, прихватив твою рокершу…

– Монахиню, – поправил брат сурово.

– …Но я хотела с Хельмутом.

– Ну, если ты готова поехать… Я тут поднял одну свою стратегическую связь и уже знаю, где его искать.

Лена боковым зрением увидела плывущую за окном машины сплошную волну луговых трав, иван-чая, цикория, сиреневых васильков и люпина. Она почувствовала это движение, отметила невесомую неподвижность редких низких облаков, которые не закрывали солнца, а только подчеркивали его умытость, свежую утреннюю яркость. Ранним утром в начале лета эта дорога вела в какое-то такое место, от мысли о котором сначала встрепенулась и наполнилась густым теплом, и буквально сразу же тупо заныла душа. Запах пыльных деревянных ступеней на полутемной лестничной площадке какого-то старого дома, мощенная старой брусчаткой узкая дорожка среди ежевичных зарослей, нежный свет, тихий звон, легкое прикосновение, холодный звук рвущегося целлофана.

Ника, совершенно не понимая сути диалога, тем не менее почувствовала, что Лену только что стремительно вынесло куда-то за пределы садовой беседки, и тихонько похлопала ее по колену.

– Да-да, – рассеянно сказала Лена, очнувшись, и убрала челку за ухо. – Да. Я тоже знаю, где он.