Марк

Дракон велел идти и создавать новый порядок вещей. Но Марк не послушал дракона. Меньше всего на свете его интересовал новый порядок вещей, старый порядок вещей, неумолимый ход вещей как фабула античной трагедии. Первая его жизнь закончилась на Львовском конгрессе. Вторая и, похоже, последняя подходила к концу прямо сейчас. После того что произошло с Надей, он должен был умереть. Он готов был умереть и верил, что так и будет. Собственно, он и умирал. Его руки стремительно покрывались пигментными пятнами, немели и дрожали, он не мог донести до стола чашку, не расплескав. Лицо серело, под скулами обозначились треугольные впадины, стали вянуть мочки ушей, обвисла и пожелтела кожа на кадыке, гадко ржавели еще недавно серебряные волосы, серая радужка глаз постепенно затягивалась мутной белесой пленкой. Все это с мрачным удовлетворением он отмечал в своем зеркальном отражении, и ему было все равно. Дело шло к естественному и заслуженному финалу. Он даже не испытывал чувства вины, он уже находился за чувствами вообще, по ту сторону, в тусклом зазоре между жизнью и не-жизнью. Он стал плохо видеть, его повсюду преследовал цвет мокрой подгнившей мешковины и ее запах.

Не имея ни малейшего представления о том, какой человек смотрит на него из зеркала, его дочь Вера никаких внешних изменений как раз не замечала и некоторое время была убеждена, что с отцом, слава богу, более-менее все в порядке. Вот только руки дрожат и молчит почти все время, но зато здоровый цвет лица, и даже загорел в своем лесу, куда ходит теперь целыми днями и лежит на каримате, глядя в небо. Зная, что дома он появится только за полночь, она приезжала к нему еще до сумерек, сразу после работы, на своем желтом спортивном велосипеде, привозила кефир и теплый грузинский хлеб из пекарни, которую открыли на их улице. Больше он ничего не ел, да и хлеб, подозревала она, делил с птицами. Итак, он появлялся за полночь и отмечал про себя, что дочь последнее время так поздно засиживается на кухне. Ему и в голову не приходило, что у нее давно переделаны все домашние дела, она ждет только его и поэтому не ложится спать, хотя рабочий день у нее в больнице начинается в восемь утра. Он перестал думать о себе, поскольку более не видел за собой одушевленного и даже материального, телесного объекта, но заодно обо всех остальных перестал думать тоже.

Он приходил, садился рядом с ней, закуривал и смотрел на столбик пепла до тех пор, пока он не ломался и не падал мимо пепельницы. Вера молча собирала пепел тряпкой, наливала ему чай, чай стыл и покрывался радужной пленкой, Марк сидел неподвижно, смотрел на столбик пепла.

В какой-то из таких вечеров Вера молча вышла за дверь и вскоре вернулась, двумя руками держа за выгнутые ручки пыльную тяжелую трехлитровую супницу из фамильного сервиза, заслуженного, очень дорогого, чуть ли не дореволюционного, подаренного им на свадьбу матерью мужа. Это была самая массивная посудина в доме. Встав перед Марком, созерцающим столбик пепла, Вера приподняла супницу и разжала руки. Красивая, бело-синяя с позолотой, призванная быть центром композиции изысканно сервированного стола, супница с диким звоном разлетелась на тысячу осколков – так в учебных фильмах по астрономии показывают взрыв Сверхновой. Марк вдруг четко, до мельчайших деталей, до каждой мокрой ресницы увидел дочь в облаке фарфоровой пыли. По ее щеке медленно стекала капля крови – осколок угодил ей в лицо. Он вскочил, сгреб ее в охапку – маленькую и легкую, посадил к себе на колени, чего никогда не делал в ее детстве по причине того, что росла она без него, принялся вытирать кровь салфеткой, тряс ее, тихо плачущую, бедную свою девочку, а она говорила: «Ладно я, ладно мы, но она тебя ждет, она ждет, сидит там где-то одна и ждет». И вдруг, глядя прямо в его глаза, к которым внезапно вернулось зрение, закричала не приспособленным к крику срывающимся голосом:

– Ты это понимаешь? Ты меня слышишь? Папа!

Марк никогда не считал себя хорошим парнем. Он действительно когда-то размышлял об этом и пришел к выводу, что человек он так себе, средний – никакого альтруизма и любви к человечеству, и все, что он делал, он делал только потому, что ему было интересно, то есть по сути исключительно для себя. Но таким запредельным дерьмом, как в этот момент, он не чувствовал себя никогда.

На шум прибежал заспанный Леша, оценил обстановку, достал из бара бутылку конька и три бокала.

– Без меня, – сказал Марк.

– Иди в жопу, – сказал Леша тестю. – Будешь пить как миленький.

Он проснулся с жестким похмельем, злой и решительный.

– Пришел, – добродушно сказал ему дракон. – Я знал, что придешь. Пойдем поговорим.

Вернувшись домой, Марк нашел старую записную книжку и в ней – телефон Гришкиной мамы. Разумеется, никакой уверенности в том, что Анна Павловна жива, у него не было. Но она была жива, бодра и голос ее звучал звонко и молодо.

– Маричек! – восклицала она, – Маричек! Как я рада слышать тебя, мой мальчик.

Боже, храни стариков, подумал Марк. Если тебе в твои почти шестьдесят кто-то может сказать «мой мальчик», ты и правда можешь еще немного протянуть… И телефон Гришки, старательно дважды продиктованный его мамой, записанный на салфетке, теперь лежал перед ним и давал ему какую-то надежду.

Марк позвонил Гришке – куда-то прямо в непроходимые индийские джунгли, в затерянную в лесах деревеньку, услышал его голос и сказал:

– Где тебя носит, я тут чуть не сдох без тебя.

Гришка прилетел через неделю – худой, белозубый, загорелый. Буддизм пропитал его примерно так, как карри пропитывает плов, окрашивая его в теплый оранжевый. Он был до неприличия просветленным, расслабленным и добродушным. Его кусала кобра (вот шрам), он чуть было не женился на индуске из кшатриев (вот фотка), но она собиралась в Америку заниматься продвинутым биотехом, вот и не женился. Потому что не для того он ехал в Индию, чтобы жить в Америке. И последние три года он действительно жил в индийской деревне, потому что нет никого лучше и красивее этих людей.

– А ты, Марик, что-то сдал, – нисколько не заботясь о такте, дружелюбно отметил Гришка. – Поддался метафизической тоске. Застрял в экзистенции. Это неправильно. И вообще вся европейская философия – как бы это помягче сказать…

– Дерьмо, – подсказал ему Марк. – Вся европейская философия – дерьмо. Но за столько лет я к ней притерпелся, понимаешь? Да и с драконом всегда есть о чем поговорить.

Гришка приподнял бровь:

– Это метафора?

– Очень большая метафора, – подтвердил Марк. – Размером примерно с двухэтажный дом.

– Ты меня когда-то спас, – скажет на следующий день Гришка. – Я тебе должен, как земля колхозу. Но четверо – это всяко лучше, чем двое. Пусть уж тогда и Романовы приезжают.

– Гриша, их здесь нет, – удивился Марк. – Я был уверен, что ты знаешь.

– Да ладно, – засмеялся Гришка. – С чего ты взял? Очень даже есть. Я с ними в самолете столкнулся. Рейс Бомбей – Дели. Путешествуют, отлично выглядят. Женя сказала, что мир им достался слишком монотонный и никуда больше пройти они не смогли. Заскучали и вернулись. Ваша Галя балувана, короче. Женя, в смысле. Глобалисты, разнообразие им подавай.

Надо же, подумал Марк. Молодцы какие. Возвращаться страшно, на возвращение тратишь часть сущности, причем большую ее часть. Какой-то клочок остается, только чтобы ты мог дышать, окончательно не умер, и годы проходят, пока он, этот клочок, слегка разрастется, восстановит свои функции, начнет обеспечивать идеальную, нематериальную, то есть основную, составляющую твоей личности. Человек – это не тело. Это вообще антитело, если можно так сказать. И Женька, похоже, в этом возвращении поработала за двоих, вытащила своего мужа. Это любовь, смертельная связь. Если бы не любовь, ничего не вышло бы. От вдохновенной дружбы, от креативного союза, от стабильного партнерства любовь отличается так же, как Град Небесный от Саграда Фамилия. И то и другое по-своему прекрасно, но первое еще и вечно.

– Встречайте в аэропорту, мальчики, – сказала Женя по телефону своим незабываемым нежным, всегда слегка охрипшим голосом, – у нас много вещей.

Леша повез их с Гришкой в Борисполь.

– А я так с одним рюкзачком уже сколько лет. Что человеку нужно? Две пары штанов… – говорил Гришка, протирая рукавом запотевшее окно.

Вчера они снова пили коньяк. Марк больше не сопротивлялся алкоголю и даже обнаружил в нем некую стабилизирующую функцию – от ста пятидесяти граммов сердце переставало трепыхаться, успокаивалось, теплело. И засыпалось легче, и этой ночью впервые приснилась Надя. В своем пестром сарафане она босиком ходила по траве, а потом стала скользить над ней, и он скользил следом – над пастушьей сумкой и мелкими луговыми маками, догонял ее, брал за прохладную руку, пытался притянуть к себе, а она легко уворачивалась, и расстояние между ними все увеличивалось, сарафан тускнел, зеленая трава бледнела и сохла, и в какой-то момент Марк обнаружил себя стоящим на черном колючем льду. От этого он проснулся – за окном хлестал ливень, ноги замерзли под простыней. Он нащупал одеяло, укутался и уснул до утра уже без сновидений, а проснулся от запаха жареного мяса. Гришка возился на кухне, молол кофе, переворачивал вилкой румяные стейки.

– Сейчас пожрем и поедем, – постановил он. – И Леху твоего покормим.

И вот теперь они ехали по житомирской трассе, и впереди было то самое место, к которому он два года назад шел, задыхаясь, а когда подошел, увидел смятый желтый «Ситроен». Ее уже увезли тогда, а он не знал, рвался к машине, и его поперек туловища держал здоровенный гаишник, дышал перегаром ему в ухо и говорил: «Мужик, мужик, ее нет там, вырезали, дышала, дышала, может, вытащат, держись, батя».

Марк закрыл глаза. И так, с закрытыми глазами, доехал до киевской окружной, там притормозили возле кофемашины, взяли по стаканчику эспрессо и дальше уже без остановок долетели до Борисполя за считаные минуты.

– А как же без вещей, ребята! – приговаривала Женя, обнимая Марка, обнимая Гришку, обнимая незнакомого Лешу. – Мы ведь надолго, да, Марик? Энди даже гамак взял, потом у нас палатка космическая, два горных велосипеда… Вы можете представить меня на велосипеде? А я на нем даже прыгать могу…

– Спасибо, диван не захватили, – Гришка улыбался, хлопал Андрея по плечу, – диван бы в багажник не поместился.

– Я с вами с ума сойду, – сказал Леша. – Пионерлагерь какой-то.

– Мы, юноша, старые солдаты, – Женя погрозила Леше пальцем. – Будем вашего Вегенина в чувство приводить.

Гришке и Романовым сняли дом на окраине города у хозяйки, которая давно живет в Италии – уехала туда сиделкой да и вышла замуж.

– Вот тут и будет наша мастерская, – говорила Женя, моя окна, облагораживая необжитую кухню, высаживая цветы во дворике.

Марк наблюдал за ее легкими движениями, за жестикуляцией маленьких рук, за скоростью и вдохновением, с которым она осваивала пространство. Улыбался, ощущая тепло в груди, помогая резать лук и морковку для плова, пытаясь вспомнить, как они жили вместе и что он тогда чувствовал. Теперь он переживал только дружеское, почти родственное чувство к ним ко всем и радовался их жизненным силам – Женя с Андреем вставали в шесть утра и на велосипедах отправлялись к холмам, Гришка уходил медитировать в лес, они соорудили мангал, отреставрировали кривую деревянную беседку в углу двора, на ветру хлопали полосатые простыни, расцветали мохнатые опаловые пионы с алыми штрихами на нежных влажных лепестках, на мангале жарилось мясо с баклажанами, в холодильнике не переводилось белое сухое вино. Марку было неловко за свой слабый тонус, за сутулость и потерянность. Они не торопили его, но все время были рядом, кормили, смеялись, обнимали. Счастье к нему не вернулось, но вернулись покой, уверенность и сила в руках.

Женя практически присвоила себе дракона, очаровала его и часами говорила с ним о логике и метафизике переходов и о структуре мембран, приходила от него с розовыми щеками и теплым взглядом, и только с ней одной он летал над морем, как выяснилось.

Однажды вечером Женя сказала как бы между прочим, разглядывая костер сквозь бокал с шардоне:

– Если отлететь так, что не видно берега, можно рассмотреть архипелаг, над которым кружат очень большие белые птицы. Выражаясь поэтическим языком, это что-то вроде преддверия рая, но поскольку я не поэт, то сказала бы, что, скорее всего, Марик, ты создал каскадный мир, который будет проявляться картинка за картинкой по мере его освоения. За это ты большой молодец, но сам-то небось из-за своей лени только до берега и доходил?