Надя

…Только пусть придет.

Она ушла в дом, привычно отцепив зацепившийся за язычок замка край вязаной шали. Не включая света, дошла до широкой кровати, залезла под одеяло и уснула, и спала до тех самых пор, пока не пришла женщина из Села и не принесла молоко, хлеб и свежие яйца из-под черной курицы.

В этом доме было все так, как она хотела. Каменная печь, теплые одеяла, гладкий деревянный пол. Окна с тяжелыми рамами изнутри закрывались на ключики. Второй ярус по периметру всего внутреннего пространства, на нем толстые топчаны – чехлы из грубого небеленого льна, туго набитые душистой соломой. Сельские дети в количестве одиннадцати душ отлично умещались за большим столом в кухонной зоне со своими тетрадками, а когда она объявляла перерыв, с визгом забегали наверх, к топчанам, толкались и возились там, как котята или какая другая мелкая живность. За учительскую работу Село снабжало ее всем, включая дрова и уголь. Что там было дальше, за Селом, она понимала не очень. Но сельчане говорили, что иногда приходит автобус, на котором можно поехать в Город. Приходит, а как же. Большой автобус, желтый с белой полосой. И водитель усатый. Да-да, приходит. Но только что-то давно не приходил.

Она помнила удар и вкус крови во всем теле, как будто вдруг в каждой клетке возникли вкусовые рецепторы.

Еще она помнила лицо Марка и как он ее держит, а потом вдруг отпускает. И она просыпается под двумя теплыми одеялами на широкой кровати в большом деревянном доме, полном воздуха и света, выходит на крыльцо, видит корзинку, а в ней плюшевого мишку с разорванным животом.

Марк сказал:

– Иди, я приду.

И она ждет. Вдруг он придет завтра? А вдруг не один, а даже с драконом! Вдруг она проснется утром, а они уже тут, и Марк сидит на крыльце, в джинсах и голубой рубашке, широко расставив ноги, уперев локти в колени, и курит, щурится, смотрит куда-то вдаль, а дракон лежит на траве, полуприкрыв глаза своими складчатыми тусклыми кожаными веками.

Вся жизнь до Марка казалось ей сюжетом давно прочитанной книги, хорошей. Которую она запомнила не буквально, но близко к тексту, и впоследствии, воспроизводя в памяти события, понемногу добавляла от себя, додумывала диалоги, дорисовывала в уме местность, а что-то как раз забывала как несущественное или скучное. Она, конечно, помнила, что у нее были муж и сын. Она, конечно, думала о сыне. Не имея ни малейшего представления о том, сколько времени она здесь провела, она не понимала, сколько сейчас Мотьке лет и связано ли как-то время «здесь» с временем «там». Время «здесь» было совершенно другим, например начало осени длилось и длилось, а насчет того, когда придет зима, местные жители ответить затруднялись, но уверяли, что придет, конечно же придет, и автобус придет, желтый, с белой полосой.

Ася

Где тот нитяной хвостик, потянув за который, можно размотать воспоминание? Или нитки уже спутаны – тянешь за одну, вместе с ней вытягивается другая, третья, и все разных цветов, а потом раз – и все застряло, спуталось в неряшливый комок. И ты рвешь их – одну за другой. Потому что доколе носить, беречь, хранить, это все обесценилось, тянет душу, не имеет смысла. Выдернуть и выбросить, сесть в поезд, высадиться у моря. Да не у моря, ну хорошо, у медленной речки, которая к августу зацветает жирными глянцевыми кувшинками.

Деревянный мостик, местами подгнивший, скрипит. На перилах сидит изумрудная стрекоза, у нее по небольшой спиральной галактике в каждом фасеточном глазу, вокруг нее сгущается белесое полуденное время, ее мгновение длинней твоей жизни, она, как стрелка мироздания, указывает на другой берег, и ты идешь туда незнамо зачем, туда, в сонный частный сектор этого случайного райцентра. У тебя в рюкзаке вода, аспирин, влажные салфетки, кусок вчерашнего багета в бумажном пакете, пакетик семян цукини, подаренный попутчицей – страстной огородницей, и серый шарф, в который ты, уткнув лицо, спала на боковой полке.

Ты вышла тут потому, что с тобой здесь точно никогда не случалось ничего плохого. Вообще ничего не случалось. Вышла бы на четыре часа позже – оказалась бы в городе, в котором на свою голову родилась. Вышла бы на три часа раньше, оказалась бы в поселке, который вы проезжали в середине июня, и он только и делал, что спал в дороге, открыв рот, постанывая во сне. Просыпался, смотрел в окно, а потом на тебя, не меняя выражения лица, – поле, лесополоса, желтый космический комбайн «Holland» и ты для его взгляда были рядоположенными объектами, равноправными элементами пейзажа. И только когда у тебя в горле взорвалась влажная горячая бомба слез, которые стекли туда по каким-то тонким внутренним каналам и скопились там за три часа пути, он накрыл твою руку своей и сказал что-то вроде: «Ну что ты, что ты…» Вышли в грозу, он забрал у тебя сумку, пробормотал: «Вечно ты с голой шеей» – и укутал тебя своим шарфом, пропахшим соусированным табаком, ты закашлялась, слезы немедленно поплыли по щекам, смешиваясь с дождевой водой, он провел пальцами по твоей щеке: «Ну что ты, что ты…»

Мостик кончился, ты ступила эспадрильей во влажную траву, из-под ноги выскользнул серый ужик и скрылся в зарослях ежевики. Узкая каменная дорога, расширяясь постепенно, вела к домам за разноцветными заборами. Пятна солнца и пятна шелковицы, шмели над майоранами, неожиданно – стенд «Их разыскивает милиция» с объявлением «Продам сепаратор, детский манеж, промышленный фен».

Тебя обогнали бабушка на велосипеде, несколько худых загорелых парнишек с пакетом кукурузных палочек, хромой дед с зонтом-тростью, веселая рыжая собака с резиновым мячиком в зубах. «Карри! – закричали откуда-то из-за забора детским голосом. – Иди сюда, Карри!»

Перед поворотом у углового дома ты остановилась. У дома был флюгер.

Черный парусник, тонкий, подробный, почти неподвижный в дневном августовском небе. Баркентина, подумала ты, баркентина. Сто лет тому назад ты часами лежала на старом покрывале на лугу у Десны со справочником по парусным судам и учила рангоут и такелаж. И даже теперь ни за что на свете ты не спутала бы баркентину с бригантиной, бриг с корветом, фрегат с клипером. Совершенно бесполезное, но прекрасное знание об устройстве другого мира, в котором ветер рвет старые марсели. Тебе хотелось именно туда, но зачем-то ты уехала в серый чужой мегаполис с тусклыми звездами и большими пыльными библиотеками.

– Баркентина, – сказали сзади. – Надо же. Даже узлы на ревантах. Вы знаете, зачем на ревантах узлы?

– Чтобы из люверса не выскочили, – сказала ты и только тогда обернулась.

– У меня есть вода, – сказал человек. – Хотите воду?

– У меня тоже есть, – сказала ты. – Не хочу.

Человек пожал плечами.

Он стоял, расставив ноги в клетчатых бриджах, засунув руки в карманы, и, щурясь, смотрел на баркентину. Его серая футболка была совершенно мокрой.

– Под дождь попали? – спросила ты вежливо.

Человек посмотрел на нее и несколько раз моргнул светлыми ресницами, как будто вспоминая, где и при каких обстоятельствах он мог попасть под дождь.

– А, – сказал он наконец. – Не-а. Намочил под колонкой. Жара.

– Жара… – согласилась ты.

Помолчали.

– Вы тут живете? – наконец спросила ты. Интересно же, откуда у жителя сухопутного города такие познания относительно парусных судов.

– Нет, – сказал он, – просто мимо шел…

– А откуда вы знаете про реванты?

– А вы откуда?

Засмеялись.

– Это у вас телефон звонит? – спросил он и показал на твой рюкзак.

Улыбаясь, ты вытащила телефон.

Этот тихий голос накрывал тебя с головой. Голос настолько самодостаточный, что собственно человек прилагался к нему как случайная опция.

– Ты где? – спросил голос. – Где ты?

Ты держала дрожащей рукой трубку и беспомощно смотрела на человека. Тот вопросительно склонился над тобой.

– Где я? – шепотом спросила ты.

– Да черт его знает, – засмеялся человек. – Вон автостанция, пойдем спросим.

– Ты когда приедешь? – спросил голос.

Ты посмотрела на черную баркентину. Ревантам нужны узлы, чтобы они не выскользнули из люверсов. Надо всегда держать это в голове.

– Никогда, – сказала ты в трубку и нажала на кнопку «закончить разговор».

– Тетенька, дяденька, купите абрикосов. – Крохотная девочка в розовой футболке протягивала кулек.

– Хотите абрикосов? – спросил человек.

– Хочу, – сказала ты. – И вон там еще пиво продают.

– Холодное! – подтвердила девочка.

Человек засмеялся.

– Не верите? – обиделась продавщица абрикосов.

– Верим! – сказали вы хором.

– …Но бушприт непропорционален немного, – заметил человек.

– Это вы про баркентину? – уточнила девочка. – Я тоже папе говорила – длинный бушприт! А он: норма, норма…

Не соверши ты тогда этот иррациональный побег, не было бы у тебя дома. С тех пор ты твердо усвоила – иногда следует поступать бесцельно. Цель, маячащая впереди, дорожный указатель, может ничем не помочь и вообще оказаться ловушкой. Не важно, что ждет тебя впереди, важно зато, от чего ты твердо решила отказаться. Иногда очень важно встать и молча закрыть за собой дверь. Так ты и поступила когда-то, и обрела медленные выходные, холодные и теплые моря, горы и долины, рыбные рынки и прилавки со специями – все, как ты хотела. С этих пор не было ничего лишнего, ничего странного и ничего непонятного. Горечь, которая, казалось, будет с тобой всю жизнь, ушла из горла навсегда.

Он не был склонен к философствованию на ровном месте, а ты все задавала себе этот вопрос: счастье – это феномен, норма, статистическая погрешность? Ты спрашивала у него, конечно. Он смеялся. Смеялся.

Конечно, вы купили яхту. Конечно, вы хотели баркентину.

– Но куда нам баркентина? – говорил он и смеялся. – Где мы будем ее держать?

В городских днепровских регатах вы приходили то первыми, то вторыми. Но третьими – никогда. И решили временно завязать, только когда тебя стало неожиданно сильно тошнить, прямо на палубе, при легкой ряби.

– Мальчик, – сказали вам на УЗИ. – Уже три месяца как мальчик.

Надо же, как затаился этот хитрый мальчик, что вы даже не сразу его обнаружили.

Ярик родился в срок, 3500, 52, улыбчивый, с хитрющими глазами. В год пошел и заговорил. Тебя он назвал Ласей – так он услышал от папы, хотя папа говорил «Ася», а папу – Адик, так он услышал от тебя, хотя ты говорила «Вадик». Про маму и папу он не понял. Если вы так друг друга не называете, то почему он должен. Так вы и стали Ласей и Адиком, а сын, соответственно – Яликом, как он сам себя называл, что, конечно, в силу вашей увлеченности легким судоходством было очень даже правильно.

Адик сочинял Ялику гомерически смешные короткие стишки, Ялик хохотал и требовал исполнения на бис. На работу он отпускал папу крайне неохотно, из командировок ждал, подбегая к двери и прислушиваясь к любому шуму за пределами дома. Любая машина, проехавшая где-то на краю поселка, возня во дворе у соседей, крик птицы – все заставляло Ялика бросать свои детские дела и замирать сусликом под дверью.

– Лася! – кричал он. – Это Адик, Адик!

Ты забирала его от двери. Уносила в спальню, целовала в пушистый затылок, отвлекала мультиками, планшетом, моделями парусников на стеллаже.

Адик возвращался, и Ялик повисал у него на шее и замирал, потому что настоящее счастье безмолвно и бессловесно.

«У этого мальчика будет все», – говорили твои подруги, даже не особо скрывая от тебя эту точку зрения. А что скрывать, надо радоваться, что у кого-то будет все и даже все уже есть, потому что папа у него – хозяин заводов и пароходов. Ну заводов не заводов, но с пароходами имел дело постоянно и непосредственно. Адик, владелец крупнейшей в стране стивидорной компании, в свое время потратил немало сил и задействовал немало связей, чтобы украинский парламент наконец принял Закон о водном транспорте. Закон запустил речные грузоперевозки и открыл реки страны для зарубежного флота. Вадим же, соответственно, значительно укрепил свои позиции. В сотни раз.

– Это потому что у меня есть вы, – говорил он тебе. – Лася и Ялик.

– Да нет, – смеялась ты, – это потому, что в тот день в парламентском зале набралось нужное количество голосов.

Вадим качал головой и уходил в свой кабинет, за ним со всех ног бежал Ялик, счастливый от того, что сейчас они будут вместе собирать такелаж для корвета.

Ему было три года и два месяца, когда случилась та ночь.

Ялик неожиданно расплакался, сел в кровати и кричал «Адик!», взъерошенный как воробей, большеглазый и бледный, как никогда.

Болит живот, поняли вы. Сильно болит живот.

– Не дай бог аппендикс, – сказал Адик. – Не дай бог…

Приехала «Скорая», забрали в больницу. Адик поехал с рыдающим сыном в карете, ты – следом.

Прямо ночью взяли анализы и сделали МРТ.

Врач вышел со снимками.

– Аппендикс? – с ужасом глядя на врача, спросил Вадим.

– Я был бы счастлив, – сказал врач. – Был бы счастлив…

Ты не сможешь забыть лицо мужа, после того как вам сказали это слово. Саркома, вот это самое слово. Ты просто не видела своего лица, только чувствовала дрожь в ногах и удары своего сердца прямо в горле.

Но его лицо было даже страшнее самого слова. Оно менялось у тебя на глазах, темнело, серело, становилось сухим и жестким даже на вид, как если бы вместо живого лица проступила вдруг гипсовая маска.

Дома он повел себя, как любой нормальный мужик. Разбил вазу, стекло в двери, порезал запястье, не давал себя перевязать, сквернословил, выпил бутылку виски и открыл вторую. Ты вытирала капли крови на полу бумажными полотенцами, но кровь не оттиралась с дорогой испанской плитки, а впитывалась в продуманные дизайнерские трещины, благодаря которым создавалась иллюзия натурального камня.

Вадим нависал над тобой, прижимая раненую руку к груди. Сказал:

– Прости, я матерюсь как грузчик. Но я же и есть грузчик. Командир трех с половиной тысяч грузчиков…

И заплакал, вздрагивая и рыча.

Ты ничего не чувствовала. Ни рук, ни ног. Пошла умыться и увидела чужое лицо. Точно такую же гипсовую маску, как у Вадима.

Вам сказали: четвертая стадия. Саркомы – они такие, стремительные. И что будут делать, что могут. Будут оперировать, а там посмотрим.

– Там посмотрим, там посмотрим, – повторял Вадим в больнице на следующий день, небритый, с перевязанной рукой, с кошмарным запахом изо рта после двух бутылок виски. – Где – там? Куда посмотрим? Что делать?

В это время вашему насмерть перепуганному воробью Ялику уже сделали премедикацию, и он засыпал на твоих руках, – вот-вот его заберут в операционную.

– Мой маленький, – говорил Вадим. – Мой маленький. Мой друг.

Ты говорить не могла в силу того, что еще со вчерашнего дня голос у тебя пропал. Могла только шептать.

Отныне ты жила с Яликом в больнице. Его капали, он все больше спал, просыпался, звал Адика. Тот приезжал по вечерам, брал Ялика на руки, рассказывал ему свежесочиненные стишки, уже не такие смешные, как раньше, довольно корявые, и голос дрожал, но Ялик все равно тихо смеялся, глядя на своего Адика во все глаза. Ты пыталась съесть мандарин, но получалось съесть только половинку, а на следующий вечер – еще половинку. Больше половины мандарина за день осилить не получалось. Внутри у тебя было пусто и сухо, практически стерильно, словно твое внутреннее пространство вымыла раствором хлора больничная нянечка.

Уже была найдена и проплачена клиника в Германии, и вот все вы наконец полетели туда спецрейсом с врачами и оборудованием на борту, провели там три недели и вернулись. Вам сказали: готовьтесь, может, месяц, в лучшем случае два.

Теперь Ялик был дома, лежал снулой рыбкой на твоих руках, а когда ты уставала – то в подушках, маленький-маленький, и от него исходил запах сухой горькой травы. Сменялись медсестры и раз в день приходил врач. Обезболивали, пряча глаза, будто были в чем-то виноваты. Но никто не был ни в чем виноват, понимала ты, просто такое кристальное, светящееся, как новогодний шар, счастье не может быть долговечным.

Однажды Вадим вернулся домой позже обычного, слегка нетрезвым и со странным блеском в глазах. Он вытащил тебя на кухню, взял за плечи дрожащими руками и сказал:

– Ася! Он будет жить. Не с нами, рядом, но будет. Помнишь, он мечтал поехать на красивый остров с попугаями и разноцветными рыбами? С пальмами, с рыбачьими лодками! Помнишь, мы даже собирались туда, но не успели? Ася, он поедет туда!

«Это наркотики», – подумала ты. И сказала как можно спокойнее:

– Как же без нас? Как он там будет без нас?

– Да, – сказал Вадим. – Как же без нас… мы же одна команда. Я узнаю, Ася! А вдруг можно будет, чтобы вместе с нами?

И вдруг уснул, сидя, со стаканом виски в руке.