Автомобильная авария и ее последствия

5 июня 1924 года в 4 часа 30 минут пополудни на шоссе, ведущем из Парижа в Фонтенбло, на пересечении с шоссе между Версалем и Шуази-ле-Руа, маленький «ситроен», в котором Гурджиев возвращался из Парижа домой, на большой скорости съехал с шоссе и врезался в дерево. В тот день мадам де Гартман, секретарь Гурджиева, получила от него в Париже несколько поручений. Во-первых, она получила от него полномочия распоряжаться его имуществом в его отсутствие, во-вторых, он поручил ей передать механику гаража, где стояла машина Гурджиева, чтобы тот тщательно проверил состояние машины и особенно ее руль. После этого он попросил ее найти какие-то вещи в его парижской квартире и приехать в шато Приер на поезде следом за ним. Сам он отправился туда на машине.

Ровно в 4 часа 30 минут, за час до поезда, мадам де Гартман проснулась от короткого дневного сна. Ей приснился Гурджиев, зовущий ее по имени: “Ольга Аркадьевна!” Через пару часов, приехав в шато Приер, он узнала, что Гурджиева нашли на обочине рядом с его развалившейся на части машиной в кровопотеках, голова его покоилась на подушке от сидения, но он был без сознания, и в таком же состоянии его отвезли в больницу. В больнице она нашла перепуганных Томаса де Гартмана и д-ра Стерневала, которые рассказали ей о происшедшем. У Гурджиева не оказалось никаких переломов и глубоких ран, но голова, руки и ноги его были в порезах, и он был без сознания. В больнице им занимались два русских доктора, и на следующее утро его привезли в шато на носилках все еще в бессознательном состоянии и с забинтованной головой. В этом состоянии он провел пять дней, после чего начал медленно приходить в себя.

Жизнь в шато Приере замерла, обитатели ходили прибитые страхом и разговаривали шепотом. Их попытки узнать о состоянии Гурджиева не принесли никаких результатов: д-р Стерневал и мадам Островская стояли на страже его покоя и в дом никого не впускали. Мадам де Гартман взяла на себя все организационные дела. Однако без Гурджиева все остановилось. Он был той силой, которая все оживляла и наполняла смыслом, и без него все теряло смысл. Возможность его смерти пять дней висела в воздухе, и все в ужасе ждали вестей из запертого дома. По имению поползли слухи – говарили о сотрясении мозга и о потере зрения. Многие плакали. Те, кто видел, как Гурджиева вносили в дом на носилках, утверждали, что он – конченный человек, слепой старик, у которого нет больше ни сил, ни ума. Теософские дамы начали говорить о злых силах и о “темных братствах”, которые отомстили Гурджиеву за его добрые дела. Другие ничему не верили и ждали провокации или чуда.

Через несколько недель Гурджиев начал показываться в саду перед домом. Его везли на коляске, голова его была вся в бинтах, закрывающих также и глаза, к тому же скрытые темными очками. Постепенно он научился вставать с коляски и с помощью двух людей делать самостоятельные шаги. Фриц Питерс и Джин Тумер засвидельствовали его слепоту: не видя дороги, он сходил с тропинки и шел через кусты, так что его приходилось возвращать на тропинку. Во время прогулок он ни с кем не разговоривал. По требованию Гурджиева множество деревьев было срублено и сожжено в больших кострах, казалось, он берет силу от огня. Наконец, через несколько месяцев жизнь в шато начала входить в прежнее русло. Возобновились работы и упражнения в Учебном здании.

В один прекрасный день осенью 1924 года Гурджиев собрал всех обитателей шато и сделал короткое объявление. Он сообщил собравшимся, что ликвидирует институт и что отные никто не должен называть это место институтом. Имение должно отныне называться просто шато Приер, это его дом, в который он намерен приглашать только его личных гостей. “Всю жизнь я жил для других, – закончил свое сообщение Гурджиев, – отныне я буду жить для себя”. Ученикам был дан двухдневный срок для того, чтобы покинуть шато. Многие стали послушно собираться. Вскоре из имения уехало большинство русских, которые жили там фактически на содержании Гурджиева и которым теперь пришлось самостоятельно устраиваться в Париже.

Между тем известие об автомобильной аварии разнеслось по кругам последователей Гурджиева в Англии, Франции и Америке. Успенский воспринял эту новость как личную трагедию и катастрофу. Вместе с Муравьевым он ездил на перекресток, где случилась авария, и долго молча стоял возле дерева, о которое разбилась машина Гурджиева. В разговоре с Муравьевым он связывал аварию с отсутствием в Гурджиеве цельности, с его расколотостью, двоичностью. Под конец он вообще отказался обсуждать этот вопрос как слишком болезненный и личный. Казалось, он расценивал катастрофу, постигшую Гурджиева, как наказание за его вызов, брошенный небу. Не Гурджиев ли утверждал, что “четвертый путь” идет “против природы и против Бога”? Вслед за Успенским его верные лондонские ученики увидели это событие как свидетельство правильности разрыва их учителя с “загрязненным источником”. Вслед за Успенским они повторяли, что Гурджиев изменился и изменил себе – и налицо результат.

Однако главный вопрос, волновавший всех, – и в том числе обитателей шато Приера, – был связан с противоречием между автомобильной аварией, постигшей Гурджиева, и его учением. Ведь, согласно учению, обычный человек живет по закону случая, и путь к освобождению от этого закона лежит в “работе над собой” при помощи сил, которые находятся “вне жизни”, во “внутреннем круге человечества”, к которому, по общему убеждению, должен был принадлежать Гурджиев. “Теория случайности очень проста, – писал Успенский в “Четвертом пути”. – Случайности происходят, когда место пустое. Если место занято, они не могут происходить. Занято чем? Занято сознательным действием”. Итак, человек, который взялся освободить других от действия закона случайности, сам стал жертвой несчастного случая. Согласовать это противоречие было нелегко. Наиболее простой ответ на возникший вопрос состоял в предположении, что Гурджиев знал о предстоящей катастрофе и сознательно пошел на нее. Не случайно он отослал мадам де Гартман поездом, а сам поехал в Фонтенбло на машине, и недаром он передал ей перед самой катастрофой право распоряжаться его делами и имением. Очевидно, он знал, что должно было с ним произойти.

Это предположение имело и другую сторону: некоторые ученики начали подозревать Гурджиева в том, что он все подстроил и что никакой болезни не было, а была симуляция аварии и болезни с самого начала. Другие считали, что это был экзамен, устроенный Гурджиевым для всех тех, кто считал себя связанным с его идеями и работой: Гурджиев, дескать, хотел проверить, как они поведут себя в экстремальной ситуации. Так или иначе, преобладало мнение, что авария была продумана и инсценирована Гурджиевым. Многие припомнили, что, когда Гурджиева нашли на обочине шоссе, голова его удобно покоилась на подушке автомобильного сидения. Было замечено, что никаких серьезных повреждений у Гурджиева не было, а царапины на голове, руках и ногах, будучи волевым человеком, он мог нанести себе сам для убедительности задуманной им инсценировки. Его лечили знакомые ему русские врачи, с которыми он легко мог договориться, а ухаживали за ним его близкие ученики и его жена, которые также не стали бы его разоблачать перед остальными. Были и другие факты, которые убеждали подозрительных в том, что все это могло быть инсценировкой и что “хитрый человек” “четвертого пути” провел операцию по ликвидации Института гармонического развития человека по заранее продуманному плану. Теперь, освободившись от дорогостоящего, громоздкого и утомительного института, Гурджиев, больше всего на свете не любивший рутины и повторений, мог начать создавать новую и не столь обременительную для него обстановку на других основаниях.

Однако у нас нет достаточных оснований для того, чтобы остановиться на одной из множества версий этой аварии. Автомобильная авария вполне могла быть настоящей, и долгое и мучительное выздоровление Гурджиева – непритворным. Вообще подход этой книги к истолкованию событий, связанных с Гурджиевым, уже был определен как основанный на доверии к прямым свидетельствам самого Гурджиева. Однако картина события оказалась бы неполной, если бы мы проигнорировали основные оттенки отражения этого переломного в нашей истории эпизода, как они проявились в окружающем пространстве.