Разрыв между учеником и учителем

Ч. С. Нотт со слов своего приятеля Ф. С. Пиндера сообщает, что после своего визита в Лондон в феврале 1922 года Гурджиев совершил еще одну поездку туда той же зимой, взяв с собой Пиндера как переводчика. На встрече с учениками Успенского Гурджиев смутил их тем, что, обернувшись к Успенскому, разделал его в пух и прах. Успенский слишком рассудочен, сказал Гурджиев, если он хочет что-либо понять, он должен начать сначала и должен “работать над собой”. В другой раз, во время визита Успенского в Фонтенбло, Гурджиев использовал Пиндера как переводчика своей лекции в Учебном доме. Когда Успенский не согласился с некоторыми местами пиндеровского перевода, Гурджиев резко его оборвал: “Пиндер переводит для меня, а не для тебя!”

Пиндеровско-ноттовская версия причины разрыва Гурджиев и Успенского состояла в том, что Успенский не понимал внутреннего смысла учения Гурджиева. Они считали, что Успенский был религиозным философом школы Владимира Соловьева и был намерен любой ценой основать свою собственную школу со своими учениками. Нотт вообще верил в то, что поездка Гурджиева в Лондон в конце 1922 года окончательно определила их разрыв. Он вспоминает слова Гурджиева, сказанные им на обратном пути в поезде: “Сейчас им придется выбирать себе учителя”.

Пиндеровско-ноттовский подход основан на обличении Успенского как “лентяя” и “вора”. Нотт писал об Успенском следующее: Успенский был писателем, когда он встретил Гурджиева, и он остался писателем, “укравшим” материал Гурджиева и создавшим из него “систему”, хотя материал этот не предполагался быть систематизированным и даже быть публичным. Успенский относился к тем людям, кого Гурджиев называл “хаснамуссами”, т. е. людям без совести и каких-либо принципов. Кроме того, по словам Нотта, у Успенского была нелюбовь к “движениям”, и он отказывался от них как от непродуктивных.

Другие авторы видят в Успенском человека, не выдержавшего экзамена, которые ему дал Гурджиев. Он, дескать, не мог выдержать гурджиевских насмешек над его рассудочностью и гордыней. Многие тем не менее симпатизировали Успенскому: “шоки” Гурджиева были порой недопустимо грубыми, а Успенский был мягким человеком, чье самолюбие могло быть задето любой из гурджиевских шуток. Частью гурджиевской дисциплины были нападки на учеников: Гурджиев обрушивал на них обвинения, которые для них были крайне неприятными и которых они в данный момент не могли вынести и даже понять. Трудно представить, как далеко это могло заходить, и здесь безусловно бывали трагические случаи. Тут мог быть простой конфликт между понятиями и ценностями Успенского – которые он сам мог не сознавать – и сознательными действиями его непредсказуемого учителя. Возможно, со стороны Гурджиева имели место какие-то аморальные, непростительные или даже преступные действия, которым Успенский был свидетелем и которые он не мог принять.

Однако тот факт, что Гурджиев сознательно инициировал разрыв и с де Гартманом, и с Оражем, противоречит мнению Пиндера-Нотта. Разрыв с ним Успенского мог быть как раз тем, чего хотел Гурджиев, а не результатом какой-либо вины или недостатков Успенского. Первый раз Успенский разошелся с Гурджиевым в Ессентуках, но воссоединился с ним в Константинополе и возобновил совместную работу в Лондоне и Париже. Возможно, вплоть до середины 1920-х годов Успенский не научился стоять на своих собственных ногах или, может быть, Гурджиев добивался окончательного отхода от него Успенского, чтобы помочь Успенскому обрести самостоятельность? Сам Успенский, по некоторым признакам, понимал эту оценку мотивов Гурджиева. Он писал, что Гурджиев несколько раз приглашал его приехать жить а Фонтенбло в период между покупкой Фонтенбло и возвращением из Америки. “Это было большое искушение”, – говорил впоследствии об этом приглашении Успенский. Слово “искушение” обычно применялось Гурджиевым (и вслед за ним Успенским), когда речь шла о сознательном обмане, который практиковался в “эзотерических школах” для проверки учеников. Ораж и де Гартман были также поставлены перед подобным “искушением”. Успенский сделал тот же вывод, что и два других: разрыв должен быть полным. Он вернулся в Лондон из Франции после отъезда Гурджиева в Америку и сказал тем, кто хотел с ним работать, что его “работа в будущем будет абсолютно независима и будет проводиться так, как она велась… в Лондоне с 1921 года”.

В строгой и доктринально фиксированной атмосфере лондонских групп Успенского “Г” (так отныне среди лондонских учеников Успенского именовался Гурджиев) стал считаться не существующим, хотя Успенский никогда не отрицал, что то, чему он учил, было получено им от этого “Г”. В ряде случаев Успенский повторял то, что сказано в “В поисках чудесного” о разрыве с Мастером. Во всяком случае справедливым представляется мнение, что Успенский должен был разорвать с Гурджиевым в результате того, чему он научился у последнего, а не в качестве реакции против этого.

В “В поисках чудесного” Успенский подчеркивает разницу между человеком Гурджиевым и идеями Гурджиева. Ораж также делал это различение. Успенский писал: “Я ясно видел в это время, что я ошибался относительно многих вещей, которые я приписывал Г”. И хотя “тот, кто знает”, и “от кого было получено учение”, знал еще очень много, в трактовке Успенского он теперь выглядел менее привлекательным, чем прежде.

Идея совершенного мастера пришла к Успенскому из теософии. Успенский посвятил значительную часть своей жизни поиску высшей породы человечества, людей высшего типа. “Живой сверхчеловек настоящего времени… сообщает душам высший принцип”, – писал Успенский в книге “Внутренний круг. О последней черте и о сверхчеловеке”, опубликованной в Петербурге еще в 1913 году. “Когда человек начинает искать сверхчеловека вовне, он находит его внутри себя”, – писал Успенский. Очевидно, Успенский хотел видеть в Гурджиеве представителя сверхчеловечества. Общение с реальным сверхчеловеком Гурджиевым обратило его к сверхчеловеку в самом себе – к своим высшим возможностям, к своему высшему “я”, которое он должен был отстаивать в трудные годы революции, Гражданской войны и эмиграции.

Разорвав с Гурджиевым в 1918 году, Успенский обратился к своим старым интересам и к “поискам чудесного”. То же произошло с ним после окончательного разрыва с Гурджиевым, когда Успенский снова вернулся к работе над сводом своих идей – “Новой моделью вселенной”. Когда в 1931 году вышла книга Успенского “Новая модель вселенной”, он заметил Кеннету Волкеру, что с ее помощью он надеется установить связь с “эзотерическими школами”. Возникает вопрос: чем, по его мнению, была его учеба у Гурджиева? Ораж называл шато Приер эзотерической школой, хотя сам Гурджиев неоднократно говорил, что это лишь внешнее кольцо некоего оккультного центра. Очевидно, Успенский не захотел примириться с расколом между учителем и учением, и образ эзотерической школы был разрушен для него, когда был разрушен образ его учителя. Однако еще около тридцати лет ему предстояло нести в себе груз этого разлада, и только перед самой своей смертью в 1947 году он сумел сбросить его с себя окончательно.

В феврале 1923 г., когда лондонская газета Daily News интервьюировала Успенского, тот спокойно говорил: “Гурджиев и я достигли теперешнего состояния в результате долгой и трудной работы в далеких странах”. Интервьюировавший его журналист добавлял: “В Гурджиеве он (Успенский. – А.Р.) нашел родственную душу – человека, который пошел дальше по определенному пути”. В этом интервью Успенский определенно констатировал, что идет с Гурджиевым разными путями и что их путь совпал только на небольшом отрезке, но “Гурджиев пошел дальше по определенному пути”. Его целью были достижение космического сознания и выход во вселенную множества измерений. Гурджиев же утверждал: “Учение само по себе не может иметь никакой цели. Оно может только показать путь человеку, который ставит перед собой определенную цель”. Успенский принял решение и разорвал с Гурджиевым, считая, что для такого разрыва у него достаточно оснований.

Успенский соединял в одно целое свои идеи и идеи Гурджиева. Он и его ученики оказались втянутыми в эту двойственную систему. Однако, оставаясь человеком, который помимо того, что он получил от Гурджиева, не нашел ничего своего (если не считать умозрительных теорий его “Новой модели вселенной”), он должен был продолжать учить своих учеников идеям Гурджиева и, с другой стороны, заниматься вместе с ними “поисками чудесного”. Много лет он основывал свою деятельность на мнении, что идеи системы были истинными, но источник (Гурджиев) был загрязненным. Следовательно, нужно было искать Источник, из которого сам Гурджиев получил свою систему.

В частном разговоре 1924 года Успенский со стоическим пессимизмом отвечал на восторженное утверждение Дж. Г. Беннетта, что система может привести к “сознанию и бессмертию”: “Вы говорите, что уверены, что работа может привести к сознанию и бессмертию. Я в этом не уверен. Я ни в чем не уверен. Но я знаю, что у нас нет ничего, и поэтому нам нечего терять. Для меня это не вопрос о надежде, а вопрос об уверенности в том, что нет другого пути. Я слишком много испробовал и слишком много видел, чтобы во что-то верить. Но я не отказался от борьбы. В принципе я верю, что возможно достичь того, что мы ищем, но я не уверен, что мы нашли путь. Однако бесполезно ждать. Мы знаем, что у нас есть что-то, полученное из Высшего Источника. Возможно, что что-то еще придет из того же Источника”.

Успенский не только отделил человека Гурджиева от идей Гурджиева, но он также отделил свои собственные надежды от системы Гурджиева. Публично он никогда не критиковал своего учителя, но в частных разговорах он говорил о неправильном поведении Гурджиева в рамках собственных гурджиевских понятий. В октябре 1935 и в октябре 1937 года он уточнил свой подход к этому вопросу. В самом начале, сказал он, Гурджиев предложил три принципа работы, которые вступили в противоречие с его поздним поведением. Первый: человек не должен делать ничего без понимания того, что он делает. Второй: ничто не нужно брать на веру, но нужно проверять каждое утверждение учителя своим собственным опытом. Третий принцип: лидер не должен вызывать в своих учениках поклонение. Успенский прямо заявил, что в Ессентуках Гурджиев пренебрег всеми тремя принципами, требуя и принимая веру, слепое послушание и поклонение. Этим он нарушил договор, который связывал с ним его учеников, и изменил самому себе.

Помимо моральных претензий к поведению Гурджиева Успенский отмечал другую причину своего разрыва с Гурджиевым: Гурджиев начал принимать в работу людей, абсолютно непригодных для работы. Успенский сказал, что помощь, которую он оказал Гурджиеву в 1922 году, была последней проверкой того, что выйдет из того направления работы, которое выбрал Гурджиев. С самого начала у него были большие сомнения по поводу института в Фонтенбло. Он собрал для Гурджиева деньги и посылал к нему людей с ожиданием провала. Деятельность этого института он считал провалом. Все эти объяснения были достаточно умеренными и походили на информацию для внешнего пользования. Внешняя лояльность Успенского по отношению к Гурджиеву была экстраординарной, и только в узком кругу он позволял себе некоторую свободу выражений.

Джеймс Вебб представляет отношения между Успенским и Гурджиевым как мистическую схватку – борьбу магов. Но кто же из них “черный маг”: “вор” Успенский или развратное чудовище Гурджиев? Ситуация оказывается сложнее, чем она представлялась ее пристрастным оценщикам. И здесь Джеймс Вебб предлагает неожиданный ключ к решению запутанного вопроса о взаимоотношениях “двух магов”: новую информацию об их подлинных взаимоотношениях. По мнению Вебба, хотя в 1923 году Успенский утверждал, что разрыв с Гурджиевым был полным, он продолжал встречаться с ним время от времени. Он часто ездил в Париж, где под наблюдением баронессы Рауш де Траубенберг переводились его книги “Новая модель вселенной” и “В поисках чудесного”, и этот повод для поездок Успенский использовал, чтобы скрыть контакты с Гурджиевым от своих учеников. Гурджиев не менее Успенского был заинтересован в сокрытии этих контактов от поселенцев шато Приера. Маргарита Андерсен была удивлена, когда обнаружила Успенского в Фонтенбло весной 1924 года после того, как разрыв между ними уже произошел. Успенский был там снова на похоронах жены Гурджиева мадам Островской в 1926 году. На протяжении 1920-х годов Успенского видели в Фонтенбло и в ряде других случаев. Гурджиев не желал, чтобы Успенский общался с его учениками, и принимал его за закрытыми дверями. Впрочем, отмечает Вебб, здесь не исключены были и промахи в их конспирации.

По сведениям Джеймса Вебба, последний раз Успенский был в Париже в 1931 году. На этот раз Гурджиев не подпустил его ближе, чем деревня Авон, и они встретились в кафе “Генри IV” в Фонтенбло. Эта встреча означала окончательный разрыв в большей мере, чем их видимый разрыв в 1924 году. С этого времени Успенский открыто и горько выражал свое разочарование в Гурджиеве. Он говорил о гурджиевском “провале” как о катастрофе более серьезной, чем русская революция. Одному ученику, задавшему ему вопрос о Гурджиев, он сказал: “Видите ли, он просто сошел с ума”.

Другая сложность создавалась ролью жены Успенского Софьи Григорьевны в этом конфликте. Вообще брак Успенского был не совсем обычным. Когда в 1921-м Успенский впервые поехал в Лондон, жена его не поехала с ним. До 1924–1925 годов она жила в шато Приере. Затем Гурджиев отослал ее в Англию, сказав ей, что она нужна мужу. Мадам Успенская покинула Фонтенбло, но не поехала в Англию, страну, которую она не любила, а сняла квартиру в Азниере под Парижем. Позже Софья Григорьевна установила деловые отношения со своим мужем: некоторые из его лондонских учеников ездили в Париж по вопросу перевода его книг и составили парижскую группу под руководством мадам Успенской.

Когда в 1927 году мадам Успенская отважилась приехать в Англию – в первый раз она приехала в Англию только на часть лета, – отношения между супругами оставались деловыми и холодными, как прежде. В Англии мадам Успенская постепенно взяла в свои руки всю организационную сферу работы своего “мужа”, устроив ее на манер гурджиевского Фонтенбло. Она всегда говорила, что ее учителем является Гурджиев. В сельских коттеджах, где им приходилось жить вместе с учениками, у них всегда были отдельные комнаты.

Однажды они сняли дом в Верхнем Викомбе, другой раз – в Тросли в Кенте, а в 1930 году большое количество учеников съехалось в дом в Вендовере. В этих сельских поселениях главной ролью мадам Успенской было нападать в бесцеремонной гурджиевской манере на предрассудки и “образ себя” у учеников Успенского, иными словами, создавать необходимое напряжение для применения принципов работы, которые подчеркивал и Успенский. Она открыто общалась с Гурджиевым: Нотт и мадам де Зальцман служили ей в этом общении курьерами. Успенский, как и его жена, интересовавшийся историями из шато Приера, по воспоминаниям учеников Успенского, закрывал глаза на “гостей” от Гурджиева к мадам Успенской.

Но было ли это просто закрыванием глаз? Джеймс Вебб настаивает на том, что “разрыв” между двумя мастерами был предметом их общей договоренности, как, возможно, это было и у Гурджиева с Оражем. Это был спектакль и, по мнению Вебба, скорее всего, не для непосредственных их учеников, а для будущих историков. Коллизия “битвы магов” создает мистическое напряжение – и в балете, и в жизни. Этот сюжет неоднократно разыгрывался в древних священных историях, в трагедиях и посвятительных драмах. Здесь, по мнению Вебба, тоже была разыграна благочестивая комедия как фокус новой сакральной драмы. Согласно этой точке зрения, не исключено, что еще в российские времена Успенский мог взять на себя задачу персонификации и объективации тех трудностей, которые возникали у Гурджиева с его учениками в связи с его методом. Такая роль могла иметь видимость коварства, воровства и предательства. Не исключено, что Успенский мог видеть себя Иудой в отношении Гурджиева-Христа, каким его видел и как его трактовал Гурджиев.

В “Рассказах Вельзевула” Гурджиев утверждал, что общепринятый взгляд ни Иуду абсолютно ошибочен. По его мнению, на самом деле Иуда был ближайшим и наиболее преданным учеником Христа. То, что Иисусу предстояло умереть, знали все его ученики: это был необходимый элемент в той драме, которая должна была быть сыграна. Без Иуды, который знал, что он войдет в историю как предатель и добровольно принял эту роль, драма не могла прийти к своему необходимому завершению.

Любимым ругательством Гурджиева для учеников, которые начинали сами учить других, было “Иуда-Искариот”. Успенский был типичный “Иуда-Искариот”, на котором Гурджиев опробовал свои укусы. Если они оба участвовали в этой драме, не исключено, что Успенский был и оставался ближайшим и вернейшим учеником Гурджиева, несмотря на всю видимость конфликта.

Успенский мог считать, что Гурджиеву нужен противник, и он мог сам дать Гурджиеву эту идею и этот план. Незадолго до своей смерти Успенский сказал одному ученику непонятную фразу: “Она поймет (он не сказал, кто и что поймет), если она читала “Листки старого дневника”. Речь идет о шеститомной истории теософского движения Г.С. Олкотта, и, возможно, разгадка лежит в самом начале первого тома, в предисловии к этой книге, где автор раскрывает причины своего творческого намерения:

“Главный импульс для написания этих страниц состоял в желании бороться с усиливающейся тенденцией в Обществе обожествлять мадам Блаватскую и придавать ее обыкновенным литературным опытам квазиинспирационный характер. Ее очевидные недостатки были просто незамечаемы, и законная критика ее поступков была запрещена. Те, кто меньше всего мог похвастать ее доверием и кто меньше всего знал ее истинный характер, были главными двигателями в этом направлении. Слишком ясно, что если я не скажу то, что я знаю один, истинная история нашего движения никогда не сможет быть написана и не смогут стать известны и подлинные заслуги моей чудесной коллеги”.

Но, может быть, причина была в обоих: в квалификации Успенского Гурджиевым как “слабого человека” и в нападках Успенского на “паранойю” Гурджиева. Они могли бросать друг в друга комья грязи, думая, что действуют на благо друг друга. Не исключено, что первоначальный план, если такой и существовал, был искажен обоими, что оба они увлеклись своими ролями. Гурджиев стал обличителем своего ошибающегося ученика, а Успенский – разочарованным учеником. И хотя в “В поисках чудесного” Успенский соглашается с гурджиевской интерпретацией образа Иуды, в “Новой модели вселенной” он совершенно по-другому истолковывает этот образ, видя в нем человека незрелого, случайно оказавшегося рядом с Христом и не вынесшего напряжения его высокого присутствия. Такова интерпретация разрыва Гурджиева и Успенского, предложенная и тщательно разработанная Джеймсом Веббом.