Фонтенбло, шато Приер

Шато Приер стоит на холме в деревне Авон на окраине Фонтенбло. Это трехэтажный дом с большой гостиной в стиле ампир, малой гостиной и библиотекой на первом этаже, с роскошными спальнями на втором для хозяина, мадам Островской и избранных гостей и с малыми спальнями – на третьем, где на матрацах, брошенных на пол, спали большинство учеников обычно по четыре человека в комнате. Перед домом был круглый бассейн с фонтаном, другой бассейн, который использовался для купаний, находился за домом.

Позади шато был сад, за садом шла липовая аллея с лужайками и скамейками по сторонам. Аллея заканчивалась круглым прудом, полным водяных лилий. При Гурджиеве справа от аллеи появилось Учебное здание, слева – каменоломня. Тут же были построены загоны для коров, овец, коз и кур и строилась русская баня. За загонами шли поля в направлении Сены, которые заканчивались еловым, дубовым и буковым лесом. Дорога через лес вела к лесопилке, где ученики Гурджиева рубили деревья и распиливали их на доски.

Сначала, в 1922 году, шато Приер было взято в аренду, а после было приобретено Гурджиевым при помощи средств, собранных лондонскими учениками Успенского. В октябре 1922 года он въехал туда с толпой учеников, и сразу же там развернулась бурная деятельность. Прежде всего был напечатан проспект по-французски, извещавший публику об открытии “Института гармонического развития человека Георгия Гурджиева”. Проспект начинался с рассказа об “искателях истины” и о российских приключениях Гурджиева и заканчивался внушительным числом последователей Гурджиева. Называлась цифра в пять тысяч. В англоязычном проспекте, который появился позже, Гурджиев напустил еще больше тумана. Там говорилось об изучении методов усовершенствования человеческого “Я” в соответствии с теориями европейских и восточных научных школ, о применении психологических методов к различным наукам, о космической психологии и вселенской механике, о теории относительности, нумерологии, астрофизике, алхимии, древней и современной восточной медицине, о психологии искусства, древней и новой философии, о гармонических ритмах и медицине. Медицинский раздел включал длинный список “терапий”: гидротерапию, фототерапию, электротерапию, магнетотерапию, психотерапию, диетотерапию и даже некую “дулиотерапию”. Кроме того, проспект сообщал, что в институте открыты психо-метрический, химико-аналитический и психо-экспериментальный кабинеты…

Трудно представить себе человека, который, просто взглянув на такой проспект, не отшатнулся бы от Гурджиева и от этого места. Тем не менее вместе с Гурджиевым в шато Приер въехало где-то шестьдесят-семьдесят человек. И сразу же закипела работа. Прежде всего собственными силами под руководством Гурджиева было построено Учебное здание, где происходили занятия “движениями”, лекции и общие собрания. Здание построили из самолетного ангара, купленного Гурджиевым за бесценок.

Половину обитателей шато Приер составляли “русские эмигранты”, включавшие, кроме русских, поляков, армян, грузин и даже одного сирийца. Вторую половину составляли “англичане”, среди которых было четыре доктора: Николл, Алкок, Юнг и Белл, столько же или еще больше теософских дам, Ораж, австралийка Кетрин Менсфильд, литераторы Роланд Кенни и Розамунд Шарп и несколько дипломатов. Было несколько гостей, приезжавших на выходные дни, среди них – Джон Годолфин Беннетт, Клиффорд Шарп и вездесущий Бехофер Робертс, встретивший Новый 1918 год с Успенским в Екатеринодаре и посещавший с Гурджиевым тифлисские серные бани и дукханы в 1922 году.

В шато царила атмосфера экзальтации. Ходило множество рассказов о невероятных переживаниях, которые испытывали обитатели этого места. Частым гостем в шато был приезжавший сюда из Лондона Успенский. Ораж, критик, журналист и издатель авангардного литературно-художественного журнала New Age, не знавший прежде никакой физической работы, нарастил мощные мускулы и приобрел здоровую грубую кожу крестьянина. Морис Николл, психоаналитик и впоследствии автор многотомных “Комментариев к учению Гурджиева и Успенского”, превратился в рабочего, а его жена – в кухонную прислугу. Александр де Зальцман работал на лесопилке, передвигая бугром огромные бревна. На чердаке коровника на сеновале доживала свои последние недели знаменитая австралийская писательница Кетрин Менсфильд, которой Гурджиев предписал это место обитания как метод лечения от туберкулеза. Многие богатые и аристократические ученики Успенского, командированные к Гурджиеву их учителем, работали в имении землекопами и посудомойками. Русские жили в домиках в глубине парка, англичане и прочие – в маленьких клетушках на третьем этаже шато.

Рабочий день начинался в шесть часов утра и заканчивался в шесть часов вечера с перерывами на завтрак и обед. Завтрак разносился по рабочим местам около восьми утра и обычно состоял из хлеба, масла, джема и каши. Обед был в полдень и состоял из хлеба и супа. Еда была невкусная и малосъедобная, часто ее не хватало и многие ходили голодными.

Новички начинали с работы на кухне, что было в обычае у дервишей мевлеви и в других подобных общинах. В их обязанности входили мытье полов и посуды, раздача завтраков и множество подобных дел. Далее новичка посылали работать на лесопилку, где он учился пилить огромные стволы длинной двуручной пилой – из этих стволов получались длинные доски, нужные в строительстве. Работа была изнурительная, на солнцепеке и делалась вся вручную. Темп работы задавал де Зальцман. После лесопилки наступала очередь каменоломни, где неимоверно тяжелый известняк разбивали при помощи кувалды, долота и лома для строительства русской бани. Огромные каменные глыбы вытесывались для дверных и оконных перемычек. Дамы, в основном англичанки средних лет, копали землю и выкорчевывали корни деревьев, срубленных мужчинами, так как эта работа считалась легкой. Работа проходила на фоне различных видов голодания, которые обитатели шато брали на себя добровольно. Обычно голодание сопровождалось различного рода умственными упражнениями, например, заучиванием наизусть длинных списков тибетских слов. Бумажки со списками этих слов дамы засовывали себе под браслеты и время от времени вытаскивали их и читали, а потом снова набрасывались на работу.

Гурджиев мелькал тут и там, вмешивался в работу, помогал раскалывать тяжелые глыбы, двигать и пилить бревна, возводить стены или же просто кричал: “Скорее, скорее!” Во время пожара в декабре 1922 года, сжегшего две комнаты в шато, его запомнили в языках пламени с огромной кувалдой ломающим горящие стены. Фриц Петерс, ребенком попавший в Приер и проживший там какое-то время вроде “кофейного мальчика” при Гурджиеве, пока его американские родители решали в Нью-Йорке свои психологические проблемы, вспоминает, как один из обитателей шато острым кухонным ножом до самого локтя разрезал себе руку и как случайно вошедший на кухню Гурджиев, ни секунды не думая, схватил пораненную руку испуганного и истекающего кровью человека и поднес ее к открытому пламени из печи, в результате чего кровотечение остановилось, а через несколько дней на руке не осталось и шрама. Гурджиев складывал печи, чертил строительные чертежи, проводил оросительные системы, кроил костюмы для танцоров и строил коптильни для сельди – все это в порыве импровизации и из подручных материалов. Он торопил: “Скорее, скорее!”, и все, кто были рядом, чувствовали, что нужно пересилить себя и доказать себе, что они способны победить в себе лень, сон, механичность.

После ужина все собирались в Учебном здании, где проходили занятия “движениями”. Учебное здание был около тридцати метров в длину и десять метров в ширину и могло вместить в себя до трехсот человек. На одном его конце находилось возвышение, напротив возвышения – галерея и ложи. Длинный диван, который тянулся вдоль стен, был покрыт коврами. Потолок был украшен орнаментом, в котором энеаграмма была центральным элементом. По углам били фонтаны, а вручную разрисованные окна напоминали витражи. Надписи на стенах гласили: “Помни, что работа не цель, но средство” и “Мы можем только стремиться быть христианами”. Корреспонденту лондонского Daily News Гурджиев говорил, что заказал для Учебного здания уникальный орган, в котором октавы содержат клавиши для четверть тонов, что фонтан в центре залы будет каждый час распространять новые ароматы и что эти и другие созданные им средства смогут привести в полную гармонию тело и эмоции.

Новые ученики для начала разучивали набор из шести обязательных упражнений. Упражнения эти состояли в сочетании разнонаправленных и проходивших в различных темпах движениях рук, ног и туловища. Джеймс Юнг сравнивал эти упражнения с детской игрой, в которой ребенок шлепает себя одной рукой по голове в то время как другая его рука массирует его живот круговым движением. Некоторые упражнения состояли из четырех разных движений, каждое – в своем ритме. Некоторые упражнения, кроме того, сопровождались сложным абсурдным счетом (например, такой “таблицей умножения”, как: 2 × 1 = 6, 2 × 2 = =12, 2 × 3 = 22 и т. п.) или мантрой “Аум”. Иногда во время “движений” вместо чисел практикантам давалась тема для эмоциональной медитации, например, “огорчения, которые я доставил (или доставила) моим родителям”. Нужно было научиться делать эти упражнения быстро, чтобы присоединиться к работе группы. Кроме этих упражнений много сил и времени уделялось ритмам, исполняемым ногами под музыку, тут же напетую Гурджиевым и импровизируемую де Гартманом. Ритмические движения были, как правило, сложными и неестественными. Иногда Гурджиев пользовался своим знаменитым упражнением “стоп!” – тогда все замирали в той позе, в которой из заставал окрик Гурджиева. Всякое движение прекращалось. Неподвижность часто в крайне неудобных позах могла длиться пять, десять минут или больше. Все ждали, когда Гурджиев крикнет “Давай!” и можно будет снова начать двигаться. Упражнения сопровождались разъяснениями теоретического характера с рисованием диаграмм “центров” или “движений”. Иногда Гурджиев читал лекции, на которые неизменно опаздывал, так что его приходилось ждать часами. Однажды Гурджиева прождали до полуночи, но его все не было. За полночь он приехал из Парижа и прочитал собравшимся лекцию из двух фраз: “Терпение – мать Воли. Если у вас нет матери, как вы можете родиться?” После этого он распустил слушателей. Лекция эта произвела на них глубочайшее впечатление.

Музыка Гурджиева, которую исполнял де Гартман или сам Гурджиев на ручном органе, воспринималась большинством из обитателей шато как музыка сфер. Утверждалось, что его “храмовая музыка” вызывала отклик в высших сферах. Другие считали, что эта музыка пробуждает сущность и непосредственно воздействует на человеческие эмоции, возбуждая радость, сожаление, страх и мощное стремление к “пробуждению”. Третьи записывали его музыку в традицию Скрябина или Дворжака. Музыка шла рука об руку с “движениями” и “храмовыми танцами”, создавая совместно новый язык гурджиевского учения, столь непохожий на его лекции 1910-х годов в Москве и Петербурге, так же как и на лондонские лекции Успенского, которые во многом воспроизводили форму, давно оставленную Гурджиевым.

Обучение обычно длилось далеко за полночь, так что редко кому удавалось поспать больше трех-четырех часов. По теории Гурджиева, люди, которые спят по семь часов, теряют половину этого времени на некачественный сон, и только глубокий сон, связанный с физической усталостью, длящийся три-четыре часа, приносит человеку настоящий отдых.

Такой ритм создавал сверхнапряжения, срывавшие все психологические защиты и “буферы”, с которыми люди живут в обычных условиях. Люди болели. Многие не выдерживали и сдавались: собирали свои вещи и уезжали. Гурджиев никого не удерживал, напротив, часто сам выпроваживал непригодных. Другие погружались в фантазии, жили во сне. Некоторые сходили с ума, были случаи самоубийств. Но общее воодушевление, связанное с “борьбой со сном”, было преобладающим настроением. Шла борьба с самим собой, со своим инертным телом и упрямыми эмоциями, с хаотичным блужданием мыслей, борьба, которая означала для многих возрастание уровня бытия, прорыв из времени в вечность, связь с Аккумуляторами Космической Энергии, дающая силу выносить все искусственные тяготы, добровольно взятые на себя состоятельными и интеллигентными людьми. И борьба эта в ряде случаев приносила чудесные результаты. Один из таких результатов – состояние экстаза, достигнутого в результате перенапряжения, болезни и концентрированных усилий во время упражнений в Доме Обучения – описывает Джон Беннетт в своей книге “Свидетель, или история поиска”:

“Гурджиев стоял, внимательно наблюдая за нами. Время потеряло значение до и после. Не было настоящего и будущего, только агония, заставляющая двигаться мое тело. Постепенно я понял, что Гурджиев сосредоточил все внимание на мне. Это было немое требование и в то же время ободрение и обещание. Я не должен был сдаться – даже если это убьет меня. Внезапно я наполнился потоком безграничной силы. Мое тело словно бы превратилось в свет. Я не ощущал его в обычном смысле. Исчезли усилия, боль, слабость, даже вес. Я чувствовал огромную благодарность, обращенную к Гурджиеву и Томасу де Гартману, но они уже тихо ушли, увели с собой учеников и оставили меня одного”.

Подобные переживания испытывали многие, и они оставались самыми высокими пиками состояний до конца их жизни. Такие переживания были для них невозможны в обычных условиях их жизни и без Гурджиева, на котором все держалось. Вообще вся жизнь в шато Приере, весь ее безумный и искусственный ритм, держались на его железной воле и целенаправленной деятельности, на его знании, чего он хочет, и знании человеческой природы. Все работало против механичности, против сна, против отождествления, и каждый человек был поставлен в ситуацию “борьбы против себя”. Гурджиев только помогал людям в этой борьбе, создавал для нее наилучшие и единственные в своем роде условия. Так, Морису Николлу было запрещено читать, человеку, боявшемуся крови, было поручено резать животных для стола, все занимались черной работой, часто не имевшей никакого смысла, кроме единственного – “борьбы против себя”. Это и было сознательное страдание – добровольное погружение в то, против чего восставала механическая природа человека. Это добровольное страдание поддерживалось надеждой выйти из круга повторений – беличьего колеса, в котором кружатся все люди, освободиться от фальши и стать самим собой, а не тем, каким человек себя представляет. “Знаете ли вы, – спросил как-то у Гурджиева один из его гостей, французский писатель Денис Сара, – что некоторые из ваших учеников близки к отчаянию?” “Знаю, – ответил Гурджиев, – в этом доме есть что-то зловещее, и это необходимо”.

В субботние вечера шато Приер преображалось. Там принимали гостей и устраивали для них показательные выступления. Готовился праздничный стол, и Гурджиев развлекал гостей. Гости попадали в волшебный мир загадочных декораций, дервишеских танцев и музыки сфер – роскоши и изыска для вкуса, зрения и слуха. Кроме того, в 1923 году было организовано несколько демонстраций “движений” и танцев в Париже в театре на Елисейских Полях и в ряде других театров. Французские, английские и американские газеты публиковали сенсационные рассказы о “лесных философах”, о “новом культе” и о “черном маге”, который управлял покорными овцами, гипнотизируя мужчин и женщин из общества, опустошая их кошельки и заставляя их работать по двенадцать часов в условиях, на которые не согласился бы ни один уважающий себя рабочий. Гурджиев искал популярности у публики и приглашал для участия в своих представлениях фокусников, перемежая их номера с исполнением “священных танцев” и “религиозных церемоний”. Присутствовавший на этих представлениях Успенский, еще с Ессентуков испытывавший смешанные чувства по отношению к своему учителю, видел ненатуральность этой новой роли Гурджиева – роли фокусника и балетного импессарио – и мучительно пытался определить линию своего отношения к тому, что делал в это время Гурджиев.

Между тем финансовые заботы не оставляли Гурджиева, который вынужден был искать дополнительные доходы для поддержания жизни в шато Приере. Обычные обитатели платили за пребывание в шато по семнадцать с половиной фунтов стерлингов в неделю с человека, а те, кто занимал роскошные спальни второго этажа или приезжал к Гурджиеву с лечебной целью, платили по сорок фунтов. Этих денег Гурджиеву явно не хватало, тем более что половину обитателей шато составляли эмигранты из России, которые не могли за себя платить и целиком зависели от его милости. В 1923 году Гурджиев выписал из Александрополя свою семью: мать, сестру и брата, которые поселились в шато и тем самым увеличили число нахлебников. Гурджиеву пришлось снова заняться нефтяным бизнесом, войти в долю двух ресторанов на Монмартре, кроме того, он занимался целительством, “психотерапией” и лечением пациентов от наркомании и алкоголизма. Но денег все равно не хватало.

Его поездка в Америку в 1924 году стала одной из попыток выйти из неразрешимой финансовой ловушки, в которой он оказался, и разведкой боем новой территории для своей деятельности. Он поехал туда с большой труппой с огромной помпой на гигантском атлантическом лайнере после того, как визит этот был широко разрекламирован международной прессой, в ожидании больших денег, большого успеха и тысяч новых последователей из Нового Света, которые дадут ему возможность говорить непосредственно со всем человечеством, исказившим естественные пути и утратившим свою сущность, и сделают его самым нужным человеком на земле.

После отъезда Гурджиева Успенский вернулся в Лондон и собрал своих лондонских учеников. Он сказал им: “Я попросил вас прийти, чтобы сообщить, что решил порвать все отношения с мистером Гурджиевым. Вы можете уйти и работать с ним или остаться со мной. В последнем случае вы должны пообещать, что не будете тем или иным способом общаться с Гурджиевым или его учениками”.

На вопрос о причинах такого резкого разрыва Успенский ответил: “Мистер Гурджиев – человек экстраординарный, и его возможности превышают таковые каждого из нас. Но и он может ошибаться. Он сейчас переживает кризис, последствия которого невозможно предвидеть… Сейчас, в разгар битвы, находиться рядом с ним крайне опасно… Он может сойти с ума или навлечет на себя несчастье, в котором пострадают все окружающие”.

Вскоре после этого, вернувшись во Францию, Гурджиев попал в аварию: он врезался в дерево, возвращаясь на автомобиле на огромной скорости из Парижа в Фонтенбло.