Северокавказская мистерия

Шквал событий в России между тем нарастал. 8 и 9 марта 1917 года в Петрограде была расстреляна демонстрация. 15 марта от трона отрекся царь Николай II. Началось дезертирство из армии, терпевшей поражения на всех фронтах.

Успенский собрал петербургскую группу и предложил ей эмигрировать за границу, однако реакция большинства ее членов была нерешительной. Многие все еще надеялись на чудо. Вскоре пришла открытка от Гурджиева, сообщавшая, что он находится на пути в Александрополь и намерен пробыть на Кавказе до Пасхи. Из этой открытки было ясно, что Гурджиев едва ли знает о последних событиях в Петрограде. В мае от Гурджиева пришла короткая телеграмма, сообщавшая о его прибытии в Александрополь, и вслед за ней – вторая телеграмма: “Если хотите отдохнуть, приезжайте ко мне”.

Успенский пять дней добирался на поезде до Тифлиса. Россия “без власти” представляла собой любопытное зрелище. Было ощущение, что все держится только на инерции. Поезда еще двигались по расписанию, а на станциях часовые выгоняли из вагонов толпы встревоженных безбилетных людей, бежавших от грозных событий, надвигавшихся с севера. В Тифлисе на платформе проходил митинг: митинговали пьяные дезертиры с Кавказского фронта, судили и расстреливали “преступников”, выносили резолюции. Успенский провел день в Тифлисе, а утром следующего дня он уже был в Александрополе.

Александрополь напомнил Успенскому города Северной Индии и Египта: дома с плоскими крышами, на которых росла трава, на холме – древнее армянское кладбище, в центре города восточный базар с медниками, которые работали тут же на открытом воздухе. Вдали виднелась покрытая снегом вершина Арарата. Гурджиева он застал увлеченным починкой динамо-машины его брата. Успенский познакомился с отцом и матерью Гурджиева. Отец его был крепкий старик лет восьмидесяти в каракулевой шапке и с неизменной трубкой во рту. По-русски он говорил очень плохо. Успенскому редко удавалось поговорить с Гурджиевым, тот был постоянно занят. Зато со своим отцом Гурджиев старался проводить все свое свободное время.

Успенский видел, что Гурджиев чего-то дожидается и сомневается относительно дальнейших действий: первоначально он предполагал вернуться в Петроград и продолжить там работу, потом стал подумывать о поездке в Персию, но по ходу событий изменил свое решение и предложил Успенскому самому поехать на север и как можно быстрее привезти оттуда учеников. “Сделайте остановку в Москве, затем поезжайте в Петербург”, – сказал он Успенскому, – “Скажите всем нашим в Москве и в Петербурге, что я начинаю здесь новую работу. Желающие работать со мной могут приехать. Советую вам долго там не оставаться”.

Успенский съездил в Москву и Петербург, передал своим тамошним знакомым приглашение Гурджиева и менее чем за две недели вернулся на Кавказ. Он привез с собой новые впечатления о разворачивающихся в столицах событиях, о безволии Временного правительства и о цинической безответственности рвущихся к власти большевиков. Вскоре ученики Гурджиева начали съезжаться из Москвы и Петрограда, а к августу 1917 года на Кавказе вокруг Гурджиева собралось, кроме Успенского, двенадцать человек.

Следующий шестинедельный период связан с городом Ессентуки на Северном Кавказе. “Всякий раз, когда мне случается разговаривать с кем-то из бывших там, они с трудом могут поверить, что все пребывание в Ессентуках длилось шесть недель. Даже в шесть лет трудно было бы найти место для всего, связанного с этим временем, – до такой степени оно было заполнено”, – вспоминает Успенский.

Половина людей жили вместе с Гурджиевым на окраине городка, другие приходили к нему в дом рано утром и оставались до глубокой ночи. Спали по четыре часа. Ученики выполняли всю домашнюю работу, остальное время было заполнено беседами и упражнениями. Несколько раз устраивались экскурсии в Кисловодск, Железноводск и Пятигорск. Гурджиев оказался прекрасным поваром, умевшим готовить сотни восточных блюд. Каждый день устраивался обед в стиле какой-либо восточной страны: Персии, Тибета и т. п.

В Ессентуках Гурджиев развернул перед группой план работы в целом. Ученики впервые увидели перед собой широкую панораму “всех методов, всех идей, их звенья, связи, направления”. Гурджиев дал ученикам множество упражнений для управления мышечным напряжением, а также позы, принятые в школах при молитве и созерцании, дал упражнения для расслабления тела и всех его мускулов, начиная с лица, упражнения на ощущение рук, ног, пальцев и т. д. Тогда же впервые Гурджиев познакомил своих учеников с упражнением “Стоп!”, заявив, что без него невозможна никакая серьезная работа, ибо оно одно способно освободить человека от автоматизма движения. Эти упражнения шли в сочетании с опытами поста и безмолвия.

Чем больше участники понимали сложность и разнообразие методов работы над собой, тем яснее становились для них трудности пути. Они понимали, какое огромное знание и какие серьезные усилия необходимы им, чтобы достичь желаемого. Но прежде всего, говорил им Гурджиев, человек должен знать, как далеко он желает идти и чем готов пожертвовать. Иллюстрацией человеческой привязанности к старым ценностям, например, к сегодняшнему ужину, была рассказанная Гурджиевым армянская сказка про раскаявшегося волка.

Однажды волк почувствовал угрызения совести за растерзанных им овец и принял твердое решение измениться. Он пришел к священнику и попросил его отслужить по этому случаю молебен. Священник служил, а волк стоял в церкви и плакал от искреннего раскаяния. Служба была длинная, и, устав, волк выглянул в окно. Он увидел, что пастухи гонят домой овец, не выдержал и зарычал:

– Кончай, поп, а то всех овец загонят домой и оставят меня без ужина!

В другой раз Гурджиев дал своим последователям яркий пример духовной конкретики. В те дни среди учеников велись оживленные дискуссии на темы астрологии. Гурджиев объяснял, что планеты влияют только на тип, но не на индивидуальность человека. Однажды во время одного из местных ритуалов – прогулки по ессентукскому парку – Гурджиев обронил свою трость – палку черного цвета с серебряным кавказским набалдашником. Один из шедших сзади учеников наклонился, чтобы поднять трость и подал ему. Гурджиев повернулся к остальной группе и сказал: “Вот это и была астрология”. И он попросил каждого рассказать о своей реакции на уроненную трость. После этого он обобщил: “В одной и той же ситуации один видит одно, другой – другое, третий – третье, и каждый действует в соответствии со своим типом”.

Вскоре Гурджиев объявил, что прекращает всякую работу и лишь с одним из учеников едет к Черному морю. Впрочем, он не возражал, когда и другие захотели к ним присоединиться. Однако Успенский был удивлен этим решением, он не мог понять, почему Гурджиев решил прервать работу в самом начале, почему он не учитывает трудностей, в том числе и материальных, некоторых членов группы. “Должен признаться, что с этого момента мое доверие к Гурджиеву начало колебаться, – пишет об этом эпизоде Успенский. – Но факт остается фактом: с этого момента я стал проводить разделение между самим Гурджиевым и его идеями, а до сих пор я не отделял одно от другого”. В конце августа Успенский последовал за Гурджиевым в Туапсе, а оттуда он отправился в Петербург, собираясь закончить там свои дела и привезти какие-то вещи.

На этот раз Успенский пробыл в Петербурге дольше, чем предполагал и уехал оттуда за неделю до Октябрьского переворота. Свои впечатления от Петербурга он суммировал следующим образом: “Оставаться дольше было совершенно невозможно. Приближалось что-то отвратительное и липкое. Во всем можно было ощутить болезненное напряжение и ожидание чего-то неизбежного… Никто ничего не понимал, никто не мог вообразить, что произойдет дальше”.

Гурджиева он нашел на даче к югу от Туапсе, в 25 километрах от Сочи. Гурджиев снял дачу с видом на море, купил двух лошадей и жил там с небольшой группой людей. Сначала Успенскому все очень понравилось, но скоро он обнаружил в группе какие-то напряжения. Нездоровая ситуация сложилась вокруг З., поведение которого во время нелепой ссоры Гурджиева с латышами, не понравилась Гурджиеву. В результате тот перестал замечать несчастного З. и создал обстановку, при которой тому не оставалось ничего, как уехать в Петербург. Успенский попытался вмешаться в события, но повлиять на них он не смог, З. уехал. Успенский был снова недоволен Гурджиевым: он ожидал от Гурджиева логически последовательного поведения, однако тот редко учитывал его и чьи-либо еще ожидания.

Затем неожиданно Гурджиев принял решение переехать в другое место. Собрались в Туапсе и сняли дом к северу от Туапсе, но в декабре поползли слухи о том, что часть Кавказской армии движется по берегу моря. Кроме того, в соседних городках стали активизироваться большевики, участились убийства их реальных или потенциальных противников. Было принято решение снова вернуться в Ессентуки и продолжить там работу. Успенский поехал туда первым, за ним потянулись остальные. В феврале 1918 года Гурджиев разослал циркуляр всем членам московских и петроградских групп, и к лету из голодных российских городов в Ессентуки приехали все, кто смог туда добраться.

Начался второй период совместной жизни в Ессентуках, наполненный, как и первый, трудами, беседами и учебой. Однако для Успенского это время означало начало первого разрыва с Гурджиевым, неизбежность которого он давно уже слышал в самом себе. “Я ничего не мог возразить против методов Гурджиева, кроме того, что они мне не подходят, – пишет Успенский об этом новом своем отношении к работе Гурджиева и далее продолжает: – Решение оставить работу у Гурджиева и его самого потребовало от меня большой внутренней борьбы… Но ничего другого не оставалось”.

Впервые Успенский понял неизбежность разрыва с Гурджиевым летом 1917 года, и уже через год после этого первый разрыв между ними стал реальностью. Они оба еще жили в Ессентуках, но Успенский перебрался из дома, где жил Гурджиев, в отдельный дом. Иногда Успенский встречал Гурджиева в парке или на улице, иногда Гурджиев заходил к нему, но сам он старался “дом” не посещать. Целых семь лет (1917–1924) окажутся заполненными серией разрывов, после чего еще на одно семилетие (1924–1931) отношения разрыва станут перманентной фикцией, сложным и двусмысленным клубком, и только начиная с 1931 года (во всяком случае, по мнению Джеймса Вебба) и до самой их смерти Успенский и Гурджиев больше не встретились.

Однако убеждение Успенского, что, оставаясь с Гурджиевым, он “не должен идти в том же направлении, в каком шел прежде”, он распространял теперь не на себя одного – Успенский пришел к выводу, что “все члены нашей группы, за малыми исключениями, оказались в сходном положении”.

Между тем ситуация на Северном Кавказе резко ухудшилась. В Ессентуках свирепствовали эпидемии, каждую неделю город переходил из одних рук в другие, и каждая “власть” под предлогом расправы с “враждебными элементами” не упускала случая грабить и насиловать. Устраивались налеты на поезда, реквизировались вещи и ценности, молодые люди мобилизовывались в солдаты. Люди оказались полностью отрезанными от центра и не знали, что делается в мире.

Когда в Ессентуках установилось большевистское правление, Гурджиев, который давно уже раздумывал о наименовании для своей группы, звучащем вполне в большевистском духе – со словами “интернациональный” и “революционный”, – заявил властям, что он и его друзья являются “Интернациональным идеалистическим обществом”. Однако положение общины духовных практикантов оставалось крайне шатким.

В начале августа 1918 года Гурджиев и большинство обитателей “дома” уехали из Ессентуков. Первоначально он планировал доехать железной дорогой до Майкопа и оттуда добраться также поездом до побережья Черного моря в районе Туапсе. Но события распорядились по-своему: группа застряла в заброшенном хуторе под Майкопом. Совсем недавно в битве под Майкопом белая армия одержала временную победу над красными, и Гурджиев со спутниками неожиданно оказались в раю: изобилие (в сравнении с Ессентуками) продуктов, стабильная власть и даже купания в Белой речке. Однако Гурджиев был далек от беспечности, он постоянно создавал трудовые напряжения для участников своей группы и при первом же удобном случае покинул оазис. Нагруженная предметами первой необходимости и продовольствием группа двинулась в направлении гор, и это было более чем своевременно: через день после их отъезда Майкоп был захвачен красными. Это была последняя щель для беженцев, не воспользовавшись ею, Успенский и ряд других членов гурджиевской группы застряли бы на захваченной красными территории еще более чем на год.

Первые несколько дней путь Гурджиева и его спутников пролегал по густонаселенной местности, затем они подошли к горам и двинулись в направлении юго-запада, рассчитывая рано или поздно выйти к морю в районе Сочи. Здесь путь их стал действительно опасным и полным приключений. Навстречу им стали попадаться разрозненные банды белых, красных и других всевозможных оттенков. Чтобы избегать ежеминутных опасностей, Гурджиев должен был мобилизовывать все свои внимание и включенность, играть на психологических слабостях, “идейных убеждениях” и понятиях бандитов. Для членов группы каждый такой выход из западни был чудом. Однажды очередные бандиты “реквизировали” все имущество у группы, в которой была г-жа де Гартман. Не потеряв самообладания, она потребовала у них документ, удостоверяющий факт “реквизиции” и список того, что было у них отнято. Не меньшим испытанием был и сам горный переход с рюкзаками и ручной кладью для непривычных к такого рода путешествиям московских и петербургских интеллектуалов. Как-то по пути они встретили монаха со спутниками, скрывавшихся от большевиков в горной пещере. В другой раз посвятили время изучению долманов – каменных шатров, предположительно указывающих направление к древнему посвятительному центру.

Наконец после тяжелых испытаний группа спустилась к морю в районе Сочи вдали от поля боевых действий. Один из участников экспедиции заболел и оказался в больнице, многие, включая Томаса де Гартмана, сбили себе ноги. Спасение отпраздновали ужином в гостинице. Однако раскол группы был неизбежен. Раскол этот приблизил сам Гурджиев, заявивший, что у него кончились средства. В Сочи с Гурджиевым остались г-жа Островская, де Гартманы, д-р Стерневал с женой и еще один-два человека. Уехали инженер П. и Захаров. В середине января 1919 года Гурджиев и его уменьшенная группа через порт Поти добралась до Тифлиса. Впоследствии все участники перехода Майкоп – Сочи вспоминали его как “спасение евреев из Египта и переход через пустыню”.

После отъезда Гурджиева из Ессентуков там осталось около десяти человек; все они прошли через серьезные испытания. Успенский радовался тому, что его семья почти не пострадала от грабежей, никто не умер, у него был заработок и только двое членов семьи переболели брюшным тифом. На его руках были его жена Софья Григорьевна (впоследствии фигурировавшая под именем “мадам Успенская”) и ее дочь госпожа Свентицкая с двумя детьми. Сначала Успенский устроился привратником в частном доме, а потом получил должность учителя в гимназии. Кроме того, ему удалось спасти реквизированные большевиками книги городской библиотеки, и он перенес книги в здание гимназии и назначил себя на должность городского библиотекаря, повесив вывеску “Советская библиотека г. Ессентуки”. Когда в январе 1920 года белые казаки захватили город, Успенский под пулями бегал вокруг гимназии, сдирая с вывески слово “советская”, из-за которого библиотека могла быть подвергнута повторному разгрому – теперь со стороны казаков.

В это время он принял твердое решение эмигрировать и даже определил, что именно Лондон является тем местом, где он сможет продуктивно работать. Однако до того, как это намерение смогло осуществиться, ему и его близким пришлось пройти через множество испытаний. Только в середине 1919 года он смог уехать из Ессентуков. Сначала он поехал в Ростов, потом попытался устроиться в Екатеринодаре, затем – в Новороссийске и снова вернулся в Екатеринодар. В Екатеринодаре благодаря содействию своего знакомого Оража, редактора лондонского журнала New Age, он смог на время устроиться в Британской экономической миссии при армии Деникина, для которой он писал регулярные сводки событий. Тогда же он напечатал в New Age серию “Писем из России”, из которых первое датировано 25 июня 1919 года, что свидетельствует о его более или менее регулярных контактах с живущим в Англии Оражем. В Ростове и Екатеринодаре Успенский впервые начал читать лекции, излагая слушателям систему Гурджиева.

В “Письмах из России” Успенский пробует донести до Запада то новое понимание современной истории, которое он и его современники получили ценой дорогих утрат, и прежде всего утраты страны, которая еще совсем недавно была само собой разумеющимся пространством их жизни и творческой работы. Теперь на месте старой России был кровавый хаос, и все это стало возможным из-за иллюзий интеллигентных людей, и в частности иллюзии, связанной со словами “социалистическое и революционное движение”. Большевизм, который воспользовался этой иллюзией, оказался страшным перевертышем, готовым надевать любые маски, чтобы только захватить власть, и готовым на любую ложь и любое преступление, чтобы эту власть удержать. Большевизм, по Успенскому, – это “диктатура криминального элемента”. Цитируя древние Законы Ману, он определяет его как “царство безбожных людей, в котором нет дважды рожденных обитателей” и предсказывал, что оно “скоро погибнет от голода и болезней”. “Письма из России” – это крик отчаяния из глубины тонущей России, обращенный к Западу как предупреждение и предостережение. Успенский тщетно надеется, что на Западе найдутся люди, которые его услышат и придут на помощь.

Однако развал России усугублялся, под ударами красных отступала армия Врангеля, и армия Деникина терпела все новые поражения, разъедаемая изнутри отсутствием ясной цели, невежеством, продажностью и пьянством. Британская экономическая миссия отступала вместе с армией Деникина в Ростов, и Успенский вслед за нею перебрался в Ростов. В Ростове Успенский встретил нескольких членов гурджиевской группы и поселился с одним из них, А.А. Захаровым, который мечтал о поездке в Тифлис к Гурджиеву.

В конце 1918 года Успенского нашел в Ростове переводчик, писатель и сотрудник New Age Карл Бехофер Робертс, встречавшийся с Успенским в Адьяре (в Индии) и в Петербурге в самом начале войны. С Робертсом и Захаровым Успенский встретил Рождество, радуясь чудом раздобытому углю для печки-буржуйки и спирту и гадая о том, где они будут через месяц. Через месяц Карл Бехофер Робертс записал в своем дневнике: “Я в Новороссийске. Успенский, я думаю, в Екатеринодаре пытается вывезти жену к Черному морю, а Захаров три дня назад скончался от оспы. В Ростове большевики”.

Хотя Успенский и радовался тому, что в эти страшные годы его семья почти не пострадала от грабежей и что никто не умер, ему, несомненно, достались суровые испытания, из которых он сумел с достоинством выйти. Перед тем как попасть в Лондон, ему пришлось провести еще полтора трудных года в Константинополе, где он занимался частным преподаванием английского и математики, а также вел занятия по системе Гурджиева. В своих интеллектуальных странствиях по Востоку, в скитаниях в годы Гражданской войны и эмиграции – в Константинополе, в Англии и в Америке – и до самых последних месяцев и недель своей жизни – Успенский сохранял педантический внутренний порядок, который только частично проявился в его книгах и выступлениях. Эта система Успенского была тем фундаментом, который помог ему не только самому не потерять внутреннюю цельность и сохранить направление, но также стать опорой и дать направление сотням и тысячам нуждающихся в нем людей.

Летом и осенью 1919 года в Екатеринодаре и Новороссийске было получено два письма от Гурджиева из Тифлиса, куда тот добрался с четырьмя своими учениками. Гурджиев писал, что он организовал в Тифлисе Институт гармонического развития человека с обширной учебной программой, и приглашал Успенского принять участие в работе института. Также он писал о том, что готовит к постановке балет “Борьба магов”. Гурджиев прислал Успенскому программу института, в которой утверждалось, что эта система “уже применяется в целом ряде больших городов, таких как Бомбей, Александрия, Кабул, Нью-Йорк, Чикаго, Осло, Стокгольм, Москва, Ессентуки, и во всех отделениях и пансионатах истинных международных и трудовых содружеств…”

Не без горькой иронии читал Успенский этот текст, одновременно видя всю его претенциозную браваду и находя оправдание Гурджиеву в понимании того, какому читателю адресованы подобные тексты. Эту помпу и фальшь он успел увидеть в Гурджиеве за годы тесного общения с ним, и именно эти и подобные черты учителя толкали его к разрыву. В то же время его непреодолимо тянуло к Гурджиеву, который так много дал ему и в плане самопознания, и в плане понимания происходящего в окружающем мире. Он знал, что его отношения с Гурджиевым еще далеко не исчерпаны, но от поездки в Тифлис он отказался.