Московские и петербургские группы

Они продолжали встречаться в том же кафе и вести различные разговоры. Однажды зашел разговор о деньгах. Гурджиев сказал, что он берет со своих учеников “за работу” тысячу рублей в год. Успенский отметил, что это слишком большая сумма. “Я не могу тратить на “работу” свои собственные средства”, – возразил Гурджиев и добавил, что если человек не может заработать эту сумму, значит он слаб или вял и не годится для работы. Знание не ценят, если за него не платят.

Через неделю Успенский вернулся в Петроград по делам, связанным с изданием и переизданием его книг. Гурджиев сообщил ему, что иногда бывает в Петрограде. Успенский погрузился в свою работу, успокаивая себя тем, что он всегда сможет поехать в Москву и увидеть Гурджиева. Осенью того же 1915 года он услышал в телефонной трубке голос Гурджиева, который приехал в Петроград. Он встретился с ним в Филипповском кафе, и на эту встречу Успенский привел нескольких своих знакомых. С этого времени началась так называемая “петербургская группа”.

Некоторые интересные детали о встречах тех лет с Гурджиевым можно найти и в воспоминаниях Анны Бутковской. Анна Бутковская встретила Успенского в Теософском обществе еще до его экспедиции на Цейлон, и после возвращения его оттуда стала одной из самых активных участниц “петербургской группы”. Она вместе с Успенским и Волынским бродила по ночному Петрограду, когда Успенский рассуждал на тему “поисков чудесного”, а днем они встречались в Филипповском кафе на Невском недалеко от квартиры Успенского. Успенский познакомил ее с Гурждиевым, который, по его мнению, мог привести их обоих туда, куда Успенский не смог прийти сам в результате своих путешествий по Индии. Описание первой встречи Анны Бутковской с Гурджиевым в Филипповском кафе на Невском, куда ее привел Успенский, вторит описанию Успенского:

“Когда я вошла в кафе, я увидела человека за столиком в углу в обычном черном пальто и высокой астраханской шапке, которую русские носят зимой. В его изящных сильных чертах и во взгляде, который пронизывал вас (хотя он не нес в себе ничего неприятного), можно было различить его греческое происхождение. У него была овальной формы голова, черные глаза, оливковая кожа и черные усы. Его манеры были тихими и спокойными, и он разговаривал без жестикуляции. Просто сидеть рядом с ним было приятно. Хотя русский не был его родным языком, он говорил на нем бегло, хотя в несколько странной манере, очень точно и образно. Иногда он говорил “ленивым” голосом, и вы чувствовали, что каждая фраза была составлена тщательно и специально для данного случая, не как готовые фразы, которыми мы пользуемся в разговорах… У него был дар экспрессивного сочетания слов. Я сидела здесь и чувствовала, что я нахожусь по крайней мере в присутствии Учителя”.

Вокруг Успенского, Анны Бутковской и их учителя начала формироваться группа, встречавшаяся в Филипповском кафе. Именно Успенский создал то, что стало “петербургской группой” Гурджиева. В 1937 году он говорил своим английским ученикам, что тогда в Петербурге ему было абсолютно ясно, что он должен привлекать людей к Гурджиеву. Эта группа могла существовать благодаря тому, что к нему как автору и журналисту стекались люди и через него приходили к Гурджиеву. Гурджиев, в свою очередь, относился к Успенскому как к своему помощнику и главному после себя человеку. Успенский и Анна Бутковская считались “любимыми учениками” Гурджиева. Работа этой группы в последующие восемнадцать месяцев описана Успенский в его книге “В поисках чудесного”.

В эту группу входили инженер Антон Чарковский, другой инженер Андрей З. и финн доктор Леонид Стерневал, специалист по нервным болезням. Доктора Стерневала привел не Успенский, он интересовался гипнозом и на этой почве познакомился с Гурджиевым. Он проявлял по отношению к Гурджиеву фантастическую почти рабскую преданность. Доктор Стерневал, в свою очередь, так же, как и Успенский привел к Гурджиеву многих своих друзей. Шестым посетителем Филипповской булочной и членом, так называемого внутреннего круга Гурджиева был пожилой пациент д-ра Стерневала. Встречи также имели место в доме доктора Стерневала, в квартирах его пациентов, иногда на финской даче одной очень состоятельной дамы г-жи Максимович. К январю 1916 года в “петербургскую группу” собралось уже тридцать-сорок человек, и Гурджиев начал регулярно приезжать в Петроград, иногда вместе с учениками из своей московской группы.

Среди учеников Гурджиева были две загадочные фигуры, ставшие позже известными на Западе как “мадам Успенская” и “мадам Островская”. О Софье Григорьевне Успенской известно очень немного. Она родилась в 1874 году, на четыре года раньше Успенского, и была до Успенского дважды замужем, первый раз за шестнадцатилетним студентом, второй раз – за горным инженером, с которым она много ездила по России. От второго брака у нее были рано умерший сын и взрослая дочь, которая сделала Успенского “дедушкой” в 1919 году. Успенский привел ее к Гурджиеву, и она быстро вошла в “работу” и сошлась с Успенским, хотя вряд ли они были официально зарегистрированы как муж и жена. Ходили слухи, что Гурджиев отговаривал Успенского от этого брака, и ее двусмысленное положение рядом с Успенским создавало немало напряжений в годы Гражданской войны и эмиграции. Ситуация эта была хорошо известна среди его и ее друзей в России, на Западе же их отношения с самого начала считались тем, чем они на самом деле и были: деловым партнерством.

Другой таинственной фигурой была женщина, известная как жена Гурджиева, мадам Островская. Беннетт утверждает, что она была знатной польской дамой из императорского двора, в то время как де Гартман пишет, что прошлое ее было горьким… Не исключено, что некоторые ее черты легли в основу образа мадам Витвицкой из гурджиевской книги “Встречи с замечательными людьми”. Сама она старалась казаться обычной ученицей, а не женой Гурджиева, однако ее привилегированное положение в “работе” выдавало ее истинную роль. Позже она занимала ведущую роль в гурджиевских “движениях” и танцах.

Успенский рассказывает, что, работая со своими московскими и петербургскими последователями, Гурджиев создавал множество трудностей, которые казались абсолютно ненужными и непонятными. Он любил назначать встречи с учениками без предупреждений в тот же день, и некоторые люди не успевали перестроиться и приехать, до других было невозможно дозвониться. Гурджиев также часто менял свои планы, оставался в городе, хотя собирался уезжать, и наоборот. Если кто-то оказывался занят, он пожинал плоды своей занятости, лишая себя участия в интересных и важных беседах. Но Гурджиев не стремился облегчить людям знакомство с его идеями. Наоборот, он считал, что только путем преодоления трудностей можно научиться ценить идеи.

Гурджиев излагал свои идеи понемногу, будто бы оберегая их. Предлагая какую-то новую тему, он обычно давал сначала лишь самые общие понятия, часто скрывая самое существенное. Во второй раз он раскрывал больше, в третий – еще больше. Объяснения занимали обычно довольно много времени. Он любил щедрые многолюдные застолья, хотя многие замечали, что сам он ест очень мало. Он охотно играл различные роли, особенно с посторонними, например роль торговца коврами или нефтяного магната из Баку, но играл их так, что большинство учеников видели, что это игра. Это никогда не было игрой в “святость” или в “обладание чудесными силами”, зато она вызывала у присутствующих впечатление силы и привлекала своим юмором. И в то же время ученики сознавали, что не видят Гурджиева и никогда его не увидят.

Известен случай, рассказанный Успенским Оражу: Успенский организовал выступление Гурджиева в Петербургском географическом обществе. Темой выступления была пустыня Гоби. Гурджиев произвел на собравшихся географов большое впечатление серьезным и содержательным началом своей лекции. Однако далее он начал говорить о низине посреди пустыни с такими крутыми склонами, что никто не мог в нее спуститься. Эта низина была вся усыпана бриллиантами, и местные жители научили ястребов приносить им оттуда куски сырого мяса, которые они сбрасывали туда и к которым прилипали драгоценные камни. Аудитория была шокирована и разошлась с возмущением. Некоторые из “академиков” узнали историю из “Тысячи и одной ночи”, которую Гурджиев переиначил и вставил в свою лекцию, очевидно, чтобы посмеяться над ними. Гурджиев объяснил Успенскому свое поведение следующим образом: видя, что присутствующие не воспринимают важные сведения, которые он им сообщил, он решил пробудить в них недоверие ко всему сообщению. Был ли это урок для “академиков” или же для “академика” Успенского, высоко ставящего свое научное ремесло?

Несколько слов о книге Успенского “В поисках чудесного”. Успенский называл эту книгу “Фрагментами неизвестного учения” и не отдавал ее издателям при жизни. Когда после смерти Успенского книга была напечатана, это название было использовано в качестве подзаголовка. Вебб называет эту книгу исключительно искренней и исключительно обманчивой. Перед самой своей смертью по настоянию близких ему людей Гурджиев прочитал эту книгу и одобрил ее содержание. Книга действительно тщательно передает событий 1915–1918 годов, какими их видел Успенский, и дает аккуратный образ Гурджиева этого времени.

Книга была впервые опубликована в 1950 году, т. е. через три года после смерти Успенского и через год после смерти Гурджиева. Книга эта говорит столько же об Успенском, сколько о Гурджиеве. Она дает прекрасный пример самонаблюдения, которое является одним из “китов” гурджиевского метода “работы”. Книга эта показывает восточного мистика глазами русского интеллектуала и русского интеллектуала глазами восточного мистика. Тон лекций и бесед Гурджиева характерен для российского периода его деятельности, но не типичен для Гурджиева других периодов. Гурджиев использовал особенности контекста, места и времени для наиболее продуктивной передачи слушателям своих идей. Он умел, отталкиваясь от конкретной ситуации и от конкретных вопросов, поворачивать учеников к важным темам, ставить их лицом к лицу перед самими собой. Так, воспоминание Успенского о машинности Лондона навело разговор на тему человека-машины, а вопрос одного из учеников Л.Л. Заменгофа об эсперанто обернулся разговором о трех универсальных языках, отражающих уровень понимания духовного искателя. И это в свою очередь вело к проблеме отношения между бытием и знанием. Так он поступал с каждым учеником, и с Успенским в первую очередь.

Вообще гурджиевское обучение происходило по странной и непривычной схеме. Гурджиев отпускал свои идеи очень скупо и в обрывочном виде, так что ученикам приходилось многое додумывать самим и задавать новые и новые вопросы. К пониманию приходили в результате трудной работы и серьезных собственных усилий. “Система” Гурджиева состояла из космологии, психологии, теории бытия и знания, теории искусства, но все это вместе производило впечатление чего-то незаконченного, составленного из “фрагментов”. Шаг за шагом члены петербургской группы подходили к тому, что Гурджиев называл “пропастью, которая не может быть никогда преодолена человеческим разумом”.

1915–1917 годы стали для Успенского периодом интенсивного вхождения в логику “системы”, преодоления установочных и психологических стереотипов – именно Гурджиев называл емким словом “работа над собой” или просто “работа”. Реализация новых идей оказалась связанной с новой терминологией, необходимой для выражения психологического и космологического учения, сообщенного ему Гурджиевым.

Идеи Гурджиева оказали мощное воздействие на слушателей благодаря необычайной способности Гурджиева соотносить их с обычными понятиями и теориями и давать этим теориям новый, часто значительно более углубленный и парадоксальный смысл. В этом смысле интересна трансформация известной йоговской концепции “кундалини”, которая на Востоке означает латентную энергию духовного пробуждения. У Гурджиева в петербургский период “кундалини” несет совершенно иную нагрузку, она означает силу воображения, фантазии, которая удерживает человека в состоянии сна и препятствует его пробуждению. Позже, в “Рассказах Вельзевула своему внуку”, эта идея связывается с концепцией “буферов”. “Кундабуфер” означает гипнотическую силу, которая держит человечество в глубоком сне.

Не менее интересно обращение Гурджиевым материализма против материализма. Этот метод был адресован людям с позитивистским, материалистическим складом ума. Благодаря этому методу эзотерические концепции “одевались” в понятия позитивной науки и “действовали” в рамках саентистской логики, выводя таких людей к идеям иного порядка. Примером может служить использование Гурджиевым химических элементов “углерод”, “кислород” и “азот” как названий активной, пассивной и нейтральной сил, комбинация которых производила материю более высокого порядка – “водород”.

Далее, гурджиевское учение поражало Успенского и его друзей своим неожиданным музыкальным аспектом. Вселенная оказывалась построенной по законам музыкальной гармонии, несла в себе сложную гармоническую идею, которая странным образом перекликалась с ее “химическим” аспектом. Успенский, увлекшись этими аспектами учения, составил сложную схему корреляции “химических” элементов и нот, в которой только концептуальная основа принадлежала Гурджиеву, а все детали и расчеты – самому Успенскому.

Вообще учение, принесенное Гурджиевым, отличалось от всех известных в те годы петербургским интеллектуалам оккультных учений, и прежде всего, от теософского учения, отсутствием в нем вымученной патетики, высоких фраз и грандиозных заявок. Оно как нельзя более отвечало ожиданиям поколения молодых русских современников мировой войны, смертельно уставших от громких слов и умозрительных теорий – на фоне продолжавшейся и усугублявшейся европейской бойни, – и стремившихся к конкретным духовным шагам и конкретному практическому опыту. В языке, которым пользовался Гурджиев, была некоторая особая новая простота и “алгебраическая” условность, освобождавшая от прямой ассоциативной зависимости от психологически и культурно перегруженных образов, как обобщенный алгебраический символ, например, “х”, “y” или “z”, освобождает нас от конкретики чисел, легко подставляемых вместо него. Многозначительные и вместе с тем содержательно бедные теософские понятия, часто заимствованные из индуистско-буддийского или саентистского арсенала, такие как “астрал”, “девакан” или “эволюция”, были заменены общими и свободными от избитых эзотерических ассоциаций идеями, как, например, учение о четырех путях и трех центрах, о законе случайности, луче творения и т. п.

Успенский определял идеи Гурджиева как “полностью самодостаточные… и до настоящего времени совершенно неизвестные”. Сам Гурджиев как-то назвал их “эзотерическим христианством”, хотя обычно представлял их как “четвертый путь” или “путь хитрого человека”. Хитрый человек пользуется любой возможностью оставаться духовно бодрствующим. Хитрым, т. е. предприимчивым, отважным человеком был сам Гурджиев, которого его последователи часто сравнивали с хитроумным Одиссеем, невредимо ушедшим из всех ловушек и достигшим в конце концов своей цели. Постепенно главным содержанием деятельности каждого участника группы стала “работа над собой”, заключавшаяся в “самонаблюдении” и “самовоспоминании”.

Между тем отношения между Гурджиевым и его петербургскими и московскими последователями становились все более тесными, и влияние на них Гурджиева все более усиливалось. Успенский теперь ясно осознавал Гурджиева своим учителем и понимал, что он наконец нашел то, поисками чего были наполнены многие годы его жизни – учителя и “школу”. “Я прекрасно понимал, – пишет Успенский о своем отношении того времени к Гурджиеву и его учению, – что должно пройти много времени, прежде чем я смогу правильно представить всю систему в целом… и вот теперь, когда я начинал понимать, какой огромной ценностью обладают его (Гурджиева – А. Р.) идеи, меня буквально приводила в ужас мысль о том, что я легко мог пройти мимо них, или вообще ничего не узнать о существовании Гурджиева, или потерять его из виду…” Успенский вспоминает эпизод, когда он пригласил в группу своего старого приятеля. Приятель пришел, проговорил три часа, в то время как Гурджиев и все присутствующие молчали. Когда он ушел, вполне довольный интересным разговором, Гурджиев сказал: “Возможно, это был единственный случай в его жизни, когда он мог узнать истину, а он проговорил три часа”. Незаметно для себя Успенский глубоко вошел в созданное Гурджиевым пространство и стал частью гурджиевского сценария. Однако Гурджиев оставался для него и его друзей по-прежнему неуловимым и требовал от них методичного и серьезного вхождения в ту новую область, в которую он их вводил, добиваясь от них сознательных усилий в заданном направлении.

В августе 1916 года во время совместного пребывания Гурджиева и группы его учеников на финской даче, принадлежавшей мадам Максимович, Успенский испытал “чудесное” переживание, которое окончательно убедило его в том, что он на правильном пути, и, возможно, окончательно определило его духовную зависимость от Гурджиева. В течение полутора лет со дня их первой встречи весной 1915 года Успенский не просто регулярно знакомился с идеями Гурджиева, встречаясь с ним и с другими его учениками практически ежедневно, но с полной самоотдачей включился в систему психологических упражнений, предложенных Гурджиевым и связанных с новым методом “самонаблюдения” и “самовоспоминаний”. Эти методы Успенский сочетал с традиционными опытами ночного бдения, поста и православной “умной молитвы”. Он привык и к непредсказуемой спонтанной манере поведения Гурджиева, к частым переменам его настроения, к его постоянной “игре” в самые разные роли. На даче, куда Успенский приехал в очень уязвимом хрупком состоянии, Гурджиев первоначально повел себя по отношению к нему и к другим прибывшим туда ученикам строго и неприветливо, однако позже предложил Успенскому, Стерневалу и А. А. Захарову участвовать в демонстрации некоторых “движений”, из тех, которым он начал обучать своих учеников лишь в 1920-е годы во Франции. Успенский утверждает, что Гурджиев никогда не гипнотизировал его ни прежде, ни в тот раз, но он начал “слышать” мысли Гурджиева.

По описанию Успенского, сначала это были общие инструкции, которые Гурджиев громко давал трем своим ученикам. После этого Успенский начал “слышать” голос Гурджиева в области груди и, к удивлению своих коллег, стал отвечать на них вслух. Этот “разговор” произвел на Успенского сильнейшее впечатление. Не сообщая деталей разговора, Успенский пишет, что разговор касался каких-то требований Гурджиева, который ставил его перед выбором: принять эти требования или уйти и оставить “работу”. После этого “разговора” Успенский ушел в лес, где провел некоторое время, погруженный во внутреннюю борьбу, и вернулся из леса, полностью согласный с обвинениями Гурджиева, связанными с его слабостями и непониманием ситуации.

Ночью телепатическое общение между учеником и учителем продолжилось. В последующие три дня это явление не прекращалось и даже стало утомлять Успенского. Когда он заговорил об этом с Гурджиевым, тот заметил ему, что это состояние означает “пробуждение”, что совпадало с ощущениями самого Успенского. Явление это продолжалось еще несколько недель. Во время его поездки в поезде и далее в Петрограде телепатическая связь временами возобновлялась, а временами исчезала. Гуляя по Петрограду, Успенский с пугающей остротой отмечал, что все прохожие вокруг него спали. Он вдруг увидел себя в царстве спящих и также воспринял это ощущение как знак пробужденности.

В 1916 году в круг последователей Гурджиева вошел новый яркий человек композитор Томас де Гартман, русский аристократ и внучатый племянник Эдуарда фон Гартмана, автора знаменитой “Философии бессознательного”. Его жена Ольга де Гартман была дочерью губернатора. Он родился в 1886 году и уже в 1906 году его балет “Красавица и чудовище” был исполнен с успехом в Петербурге, а через год другой его балет “Розовый цветок” с Павловой, Фокиным и Нежинским в главных ролях был поставлен в Оперном театре и исполнялся в присутствии царя Николая II.

С 1908 по 1911 год де Гартман жил в Мюнхене, где он изучал дирижирование. Он также был увлечен “поиском чудесного” и так же, как Успенский, был не удовлетворен результатами своих поисков. В Мюнхене он был в тесной связи с кругом Кандинского, который в то время серьезно увлекался антропософией. В Петербурге он дружил со Скрябиным и брал уроки игры на фортепиано у теософки Анны Ессиповой.

Де Гартманы жили в Царском Селе, когда в декабре 1916 года один из учеников Гурджиева, Захаров, познакомил его со своим учителем. Де Гартман был, вероятно, заинтригован таинственностью приготовлений к встрече и требованием высокой платы за нее, но когда в сопровождении Захарова он пришел в угловое кафе на Невском, обычно посещаемое проститутками, он был, очевидно, крайне растерян. Гурджиев, явившийся на встречу с доктором Стерневалем и Меркуровым, оглянулся вокруг и, желая еще больше сконфузить аристократа, громко заметил: “Обычно здесь бывает больше проституток…”. Как и Успенский, де Гартман увлекся Гурджиевым против своей воли. Когда он предложил Гурджиеву тысячу рублей за обучение, деньги не были приняты последним, который сказал ему, что придет время, когда де Гартман будет рад предложить ему все, что у него есть.

Между тем война входила в свою последнюю, предреволюционную стадию. Даже Успенский провел четыре месяца на военных сборах и был отпущен по причине плохого зрения. Томас де Гартман был мобилизован в армию, а Гурджиев в феврале 1917 года в последний раз навестил Петроград, где встретился с де Гартманом и его женой. Затем он возвратился в Москву и оттуда уехал на Кавказ.