XV

Не удивительно, что янки не нашли парашюта – днем ранее до места приземления штурмана добрались два измученных «суворовца»: собачье чутье майора вывело их прямо на купол. Но радость Крушицкого тут же померкла. Придавленный камнями неровно раскроенный кусок шелка да моток обрезанных строп – вот и все, что удалось обнаружить. Самым тщательным образом исследовав поляну, проползя ее чуть ли не на коленях и выяснив, что от сумки не осталось и следов, майор погрузился в думы. Итак, Демьянов был жив и, судя по тяжелым булыжникам, которые он положил на материю, еще как жив – но не остался ждать помощи! То, что штурман сбежал, – в этом у особиста не было уже никакого сомнения. Тщательно продумавший свой побег Демьянов двигается сейчас в заросшей камышами долине вдоль реки Тэш, которая, пробивая два озера, в конце концов должна вывести дезертира к Майткону, селению на трех Северных озерах. Крушицкий настолько уверился в том, что имеет дело с предателем, что даже не стал задумываться, для чего сбежавшим подлецом был оставлен парашютный кусок.

Распроклятый ливень и не думал прекращаться. Следопыты прислонились к стволу ели, лапы которой хоть как-то защищали от льющейся с небес воды. Вася поглядывал на представителя «органов» с плохо скрываемым пессимизмом: судя по виду последнего, дело приобретало совсем скверный оборот. Глаза Крушицкого впали, и без того тонкие губы превратились в посиневшие нитки. Временами он жадно хватал ртом воздух, словно старался насытиться, – плохой знак! Куртка и гимнастерка особиста порвались – результат постоянного трения о камни при штурме двух почти отвесных склонов. Впрочем, комбинезон Чиваркина выглядел немногим лучше. Что касается обуви, майорские кирзачи еще как-то выдержали марш-бросок (хотя, судя по всему, песенка их была спета), но на свои ботинки Чиваркин даже боялся смотреть.

Отдыхали недолго. Хлеб в вещмешках превратился в сырую массу: съесть эту липкую кашицу их заставил лишь голод. Затем Крушицкий решил избавиться от куска парашюта. Где особист зарыл его, летчик не интересовался: он дремал, откинув на ствол голову, не обращая внимания на склеившую волосы смолу.

– Слушай сюда, капитан, – прохрипел Крушицкий, вернувшись, – слушай меня внимательно… Мы должны нагнать твоего дружка. Обязаны, понял? А теперь посмотри… – Он сунул под нос Васе расползшуюся мокрую карту. – Демьянов рванул к берегу, больше ему с этого склона деться некуда. У нас с тобой есть шанс. Сделаем плот. Сплавимся вниз, перехватим штурмана у Майткона.

– Не пойдет он к реке, – устало ответил Чиваркин. – Он на хребет полезет, на самую верхотуру, чтобы перевалить на южный склон, а оттуда спуститься к Хэви-Литтл.

– Почему? – вскинулся особист.

– Да потому, что дурак, – с тоской произнес Вася.

– Дурак не дурак, а сообразил сбежать. Сделаем, как я сказал, – зло ответил майор. – И точка!

И тут произошло что-то непонятное, а вот что – никто из них не понял. Оба насторожились – и было отчего вскинуть головы! Лес – штука странная: вроде бы все в порядке, царит в пространстве природная невозмутимость (набегающий ветер не в счет), но только вдруг что-то хрустнет, щелкнет, затрещит и словно бы вздохнет, прошуршит по хвое и мху – и любой человек, услышавший странный звук, тут же оглядывается. Всякое начинает казаться даже самому отъявленному атеисту, невольно вздрагивает он, высматривая в массе стволов и ветвей источник тревоги, напрягается в поисках зверя или, хуже того, какой-нибудь потусторонней нечисти. И после долго в любом скрипе и шорохе мерещится ему чертовщина.

– Чуешь? – вскинулся Крушицкий.

– Чую, – мрачно ответил летчик.

– Что чуешь?

– Прошел кто-то. Близко прошел. Совсем рядом прошел…

– Погоди! – Майор превратился в слух.

Затем подался в направлении прозвучавшего только что непонятного и зловещего шороха, согнув в локте руку с ТТ, ступая пружинисто и бесшумно. И вот здесь-то, несмотря на внешнее тщедушие и на явную болезнь, походкой, решимостью, крайней сосредоточенностью и, наконец, напряжением мышц вольно-невольно показал особист Васе свое истинное лицо: вне сомнения, был спутник капитана Чиваркина опытным, опасным профессионалом, которому шлепнуть противника, как два пальца описать. Холодок навестил Васину спину, могильный такой холодок, однако не успел Чиваркин поежиться – Крушицкий растворился среди мокрых елей.

По-прежнему с еловых лап капала вода, вновь набежал притихший было ветер, вновь заскрипели стволы, но прежняя Васина апатия улетучилась: к усталости прибавилась удушающая тоска. Тревожно ему стало. Можно сказать, вовсе нехорошо.

Вернулся Крушицкий так же внезапно.

– Что там? – обеспокоился летчик.

– Вроде ходит кто-то, – сообщил тот неохотно.

– Зверь?

Майор промолчал.

– Человек?

Молчание.

– Кто-то же должен ходить! – воскликнул летчик.

– А, кто бы там ни был! – прохрипел Крушицкий. – У него свои дела. У нас – свои. Давай поднимайся…

Шатаясь, скользя, падая, последовал несчастный Чиваркин вслед за превратившимся в сгусток энергии особистом (иногда и того от усталости бросало то на одно, то на другое дерево) к реке Тэш – шумной, темной, пенистой, всей своей силой устремляющейся к озерам Большому и Малому Котэнам, а от них – к единственному по эту сторону хребта селению. Утоптав на берегу осоку, не дав ни себе, ни Чиваркину отдыха, Крушицкий вытащил из рюкзака топор, затем, расстегнув и отбросив куртку и ремень с кобурой, потный, облепленный мошкой, не замечающий ни ее укусов, ни озлобленности напарника, принялся за лихорадочную рубку молоденьких сосен, внушая своим исступленным рвением капитану уже едва ли не мистический страх. Необходимость во что бы то ни стало остановить беглеца и довести до конца дело, за которым стояла работа сотен слуг государевых, подтолкнула этого, вне всякого сомнения, больного человека, всю свою жизнь положившего на служение пролетарскому царству, к настоящему неистовству: от ярости он себя не помнил!

– Что стоишь, мать твою? Связывай! – заорал особист, обращая к летчику даже не лицо – оскаленную серую маску.

И Чиваркин, не менее облепленный мошками, готовый выть от боли, которую вызывало своими укусами это дикое и бесчисленное воинство, принялся разрезать ножом захваченные майором стропы и связывать подтаскиваемые стволы.

Сумасшедшая рубка продолжалась до вечера; сосенки одна за другой с прощальным треском падали на кустарник – майор еще имел силы подталкивать их сапогом. Чиваркин складывал «материал», затем, тихо матерясь, обвязывал, вспоминая о морских узлах и отхватывая ножом от мотка новые и новые куски. Близкий Тэш шумел и рвался куда-то за поворот: время от времени проплывали по нему мимо двух оборванцев ветви, палки, поднятый течением топляк. Дождь ходил по реке волнами, пар не рассеивался. Нависали над Тэшем едва видимые в тумане близкие горы…

– Все, капитан, толкай! – приказал Крушицкий, оказавшись на скользких бревнах кое-как сработанного плота и бросая рядом с собой две длинные ваги.

Вещмешок и топор уже лежали в его ногах.

Чиваркин толкнул – метра два-три отделяло его, все еще стоящего на берегу, от неуклюжей «калитки».

– Что стоишь? – крикнул преследователь неподвижно застывшему Чиваркину. – Оглох?

– Ты же его шлепнуть хочешь, – сказал Чиваркин, от усталости и безнадеги впадая в неожиданное для него самого бешенство, – я же вижу.

– Врать не буду, – согласился тот. – Шлепну, как последнюю тварь. Я и тебя, капитан, в случае чего шлепну. Так что не дергайся. Лезь!

– Не полезу, – сказал Чиваркин.

Плот заметно сносило: река уже взяла судьбу «калитки» в свои руки и все более уверенно и властно толкала ее.

– Лезь! – приказал майор.

– Не виноват Демьянов! – яростно закричал в ответ Вася. – Не виноват он! Из-за меня вылетел…

– Будешь залезать?

– Нет.

Плот неумолимо влекло на быстрину Тэша.

– Поставить бы и тебя к дереву, да пули жалко! – крикнул непримиримый Крушицкий. – Черт с тобой! Подыхай здесь!

К удивлению взбунтовавшегося Чиваркина, майор не схватился за свой ТТ. Нет, он схватил вещмешок, зубами рванул завязку, засунул в горловину руку. Что-то полетело теперь уже чуть ли не с середины Тэша в сторону бледного Васи. Плот понесло по реке. Особист повернулся спиной к Чиваркину, словно отрезая его от себя, и больше не оборачивался. Когда хлипкое сооружение с Крушицким наконец-то скрылось за поворотом, оставшийся в одиночестве летчик бросил взгляд себе под ноги – брошенное майором «что-то» оказалось банкой тушенки.