XII

Американцы не знали, с кем имеют дело: в то злополучное утро Крушицкий, беспрестанно кашляя, посылая проклятия дождю, Аляске, Америке и, разумеется, Гитлеру, держался совершенно иного мнения. Осатаневший майор знал одно – во что бы то ни стало нужно добраться до парашютной сумки: долететь до нее, добрести, доползти, землю жрать, – но добраться, а там пусть весь мир летит к чертовой матери. И плевать было майору на туман, на дождь, на горы, на разваливающуюся «этажерку», на собственную жизнь и уж тем более на жизни неказистого капитана и этой взбалмошной дуры.

– Пять минут на сборы, – прохрипел особист.

Не подозревающий об истинной подоплеке приказа Вася подчинился. Что еще оставалось делать коммунисту Чиваркину, когда во взоре другого коммуниста бушевало безумие? Кроме того, не вылезал у летчика из головы бесшабашный Алешка Демьянов: так больно было о нем думать, что стискивал Вася зубы, и не помогал здесь подленький шепоток, что, может быть, действительно Алешка выпрыгнул сам. Нахождение ботинка в кабине стрелка вопияло о том, что Васина вина несомненна.

Все мыслимые и немыслимые летные правила запрещали подниматься в условиях нулевой видимости, да еще с донельзя забрызганным ветровым стеклом, – тем не менее чум был разобран, мокрый брезент свернут (кое-как Чиваркин запихал его в кабину), были брошены туда же вещмешки, котелок и топор. Шлепала по воде, таская пожитки, озлобленная Богдановна. Шлепал за ней Вася. Шлепал по плавням дождь. Бледный майор надрывался кашлем позади техника и пилота.

– Ну, и как мы выкрутимся? – шипела фурия летчику.

Вася только махнул рукой.

«Шаврушка» все-таки взлетела – правда, это еще ничего не значило. С трудом выведенный из анабиоза мотор полутораплана кашлял не хуже особиста, штурвал слушался со скрипом. На высоте километра небо сжалилось над ними (Ш-2 пробил облачность), но шансов на то, чтобы благополучно опуститься на выбранное для посадки озеро, плавающее где-то внизу в серо-лиловом студне тумана, оставалось предельно мало. Однако Чиваркин, всей своей дубленой шкурой доверившись опыту и какому-то шестому чувству, все-таки повел гидроплан в направлении цепи аляскинских гор – в случае благополучного приводнения до склона с предполагаемым парашютом оставалось бы совсем ничего – а там… Впрочем, он даже не размышлял, что будет там…

Пик «пятнадцать-шестнадцать» неожиданно выскочил прямо по курсу: тонкий, блестящий, подобно штыку – ходящая вверх-вниз «Марь Ивановна» чуть было не нанизалась на него, словно бабочка на иголку. Снегом сверкнул хребет. То самое Васино шестое чувство, то его наитие, та интуиция привели самолет к цели: теперь оставалось невозможное.

Перекрестившись, летчик выключил двигатель: «трын-трын-трын» – отозвалось сердце Ш-2, прощаясь с самоубийцами, винт над ними, стрекотнув пару раз, безвольно застыл, на мгновение воцарилась тишина, смертная и ледяная (даже майор перестал драть горло), а затем все громче запел обтекающий фюзеляж и крылья воздух.

– Садимся! – закричал Вася, начиная планирование.

– Бараны! – кричала отчаянно техник.

Несмотря на то, что с водным «аэродромом» Чиваркин трагически промахнулся, сжалившийся над ними Господь перехватил инициативу у дамы с косой, посадив беспомощный гидроплан на низкий березовый лес. Нырнувшая в беспросветное желе тумана «старушка» задела брюхом одно из невидимых деревцев и подпрыгнула, когда неожиданно самортизировали его ветви. Затем все вокруг затрещало; листва билась в кабинные стекла. Подминая собой березняк, «Ивановна» поехала куда-то, словно санки с пологой горки, и, окончательно запутавшись, застряла в кустарнике.

Озеро оказалось совсем близко: они недотянули до него каких-то десять метров. Проникший в разбитую кабину дождь моментально смыл пот с искаженных лиц. Чиваркин с Богдановной сидели молча: каждый ощупывал себя, ощущая наличие рук и ног и убеждаясь в отсутствии переломов и вывихов. Затем пилот и техник одновременно обернулись: особист Крушицкий, не обращая внимания на сочившуюся с ободранного лба кровь, уже разворачивал на коленях мокрую скользкую карту. В отличие от Чиваркина и не менее ошеломленной спасением «амазонки» безбожник отнесся к чуду, как к данности. Вытащив компас, майор сверялся с направлением последующего рывка: задерживаться возле покалеченной «Марьи» он явно не собирался.

Крушицкий и выпрыгнул первым – на березовые ветви, на осоку, – упал, вскочил, не обращая внимания на перемазанные глиной куртку и галифе. Затем этот тощий, безжалостный опричник окинул взглядом озерцо и вновь сверился с картой.

– Кэрбиш, – определил название. – Если так, то отсюда до места километров восемь, не больше. Начинаем движение…

– Погодите, товарищ майор. Дайте хоть передохнуть чуток, – взмолился прыгнувший следом Чиваркин, удивляясь присутствию в тщедушном теле майора непонятно откуда берущейся силы: прямо как черти его все время куда-то тащили!

– Пять минут! – отрезал Крушицкий.

– Подготовиться надо, – не уступал Вася.

– Две луковицы. Две банки тушенки. Хлеб. Вот и вся подготовка.

Богдановна слезла сама, не обращая внимания на протянутую руку летчика, и смачно сплюнула, обходя застрявшую в ветвях, накренившуюся амфибию. Смотрелась «Марь Ивановна» печально – что, впрочем, было неудивительно. Правда, винт не погнулся. Машина настолько удачно прокатилась по мокрому березняку, что крылья тоже не пострадали. Однако фюзеляж биплана был нещадно измят, стенки кабины вдавлены, стекла разбиты. Поплавки представляли собой еще более жалкое зрелище: вот почему во время первого, на глазок, осмотра техник не скупился на выражения.

Затем, совершая ознакомительный круг, не менее упрямая, чем майор, женщина наотрез отказалась покидать самолет.

– Вытаскивать твою рухлядь я не намерен, – жестко сказал Крушицкий.

– Я от «Машки» никуда не уйду.

Кое-как «амазонка» вскарабкалась на крыло и принялась отвязывать притороченные ящики, не обращая на мужиков никакого внимания.

– Тогда жди помощи! – зло крикнул ей особист в спину. – Жратвы оставим. Вот ракетница. Спички. От зверья, в случае чего, отобьешься…

Богдановна даже не оглянулась.

– Время! – захрипел Крушицкий, поворачиваясь к Чиваркину: нездоровый огонь в глазах особиста легкой прогулки не обещал. – Давай, капитан, пошевеливайся…

Схватив свои вещмешки, в которых, кроме нехитрых харчей, поместились топор (лезвие его было замотано в тряпку), бинокли, ножи, пузырьки с йодом, бинты и выданные на базе лекарства, с компасом и с намокшей, разъезжающейся в руках майора картой потопали они, нещадно поливаемые дождем, в самую настоящую тайгу, в бурелом, то и дело стирая с лица пот и воду, – один в кирзачах, другой в разваливающихся отечественных ботинках. Крушицкий хорошо держал направление – вот почему, продравшись сквозь цепляющийся за одежду, словно колючая проволока, ельник, они выбрались напрямик к отмеченному в карте каменному склону, более напоминавшему стену, и полезли на него без всякой подготовки, словно два суворовских егеря, матерясь, цепляясь за выступы, соскальзывая. Они карабкались и карабкались: один – надеясь найти товарища, другой – парашютную сумку, дороже которой не было сейчас ничего на свете.