VIII

Надо отдать должное американским контрразведчикам – эти ребята действовали не менее быстро, чем особист Крушицкий. Стоило только Хиггинсу взяться за телефон, государственная машина тотчас пришла на помощь: она заработала надежно и слаженно – что и говорить, к сорок третьему году приобретшие опыт янки научились хорошо смазывать ее прежде весьма неторопливые механизмы. На Аляске парни из ФБР сражались на два фронта – против японцев и против своих пытливых союзников; им приходилось вертеться и время от времени трепать нервы армейскому командованию, требуя от него незамедлительной помощи. Негласные правила армии США рекомендовали личному составу не особо противодействовать вежливым ребятам в штатском, довольно часто возникавшим в штабах Хейнса, Ситки, Грейт-Фолза и Анкориджа и предъявлявшим свои жетоны. У тех же, кто отмахивался от их ненавязчивых просьб – неважно, касалось ли дело совершенно обнаглевшего тылового сержанта или солидного контр-адмирала, – рано или поздно возникали неприятности, так что большие и малые начальники баз авиации и флота по всему Тихоокеанскому побережью знали: от ФБР отмахиваться не стоит. Вот почему от опытного Стенли мгновенно протянулись невидимые ниточки к десяткам людей, отвечающих за воздушное патрулирование, метеосводки, свободных от службы пилотов, подходящие для миссии самолеты и, наконец, продовольственные и вещевые склады, на которых, при желании, можно было отыскать даже винтовки Бердана образца 1870 года. Таким образом, не успел лейтенант спуститься с трапа транспортного «дугласа» в Найт-Филде, сжимая в одной руке чемоданчик, а через другую перекинув плащ, как ему доложили: двухмоторный патрульник «грумман» с дальностью разведки до тысячи пятисот километров (два члена экипажа, три пассажирских места) заправлен, укомплектован двумя палатками, тремя раскладными стульчиками, раскладным столом, противомоскитными сетками, дополнительным запасом топлива, одеялами, спальными мешками, примусом, запасом продуктов на несколько дней (яйца, бекон, арахисовое масло, соки, сэндвичи с тунцом), тремя призматическими биноклями, охотничьим карабином и готов к немедленным поискам. Пока Бессел дотошно изучал в трясущемся «дугласе» карту, все это было доставлено со складов по требованию опытного и заботливого Хиггинса. Вольнонаемные пилоты «груммана» Дэвис Корт и Билл Ридли, оба молодые, оба розовощекие, встретили прибывшего контрразведчика тут же, на полосе, провели с ним короткое совещание (Бессел не без удовлетворения отметил сообразительность парней, с которой те определили наиболее подходящий маршрут) и после инструктажа были отпущены отдыхать до пяти тридцати утра. Полномочий Неторопливого Бесси оказалось достаточно, чтобы поиски толкового и надежного доктора заняли не более часа. Пара-другая звонков – и из ближнего госпиталя на базу, прихватив с собой все необходимое, уже в темноте прикатил хирург Джонни Трипп, пессимист-флегматик с бульдожьим лицом. Ему и невозмутимому Бесселу, коротко сообщившему доку о цели завтрашнего вылета, отвели места в офицерском общежитии. Найт-Филд затих до рассвета.

Спал Бессел по своему обыкновению крепко.

IX

Увы, русская троица похвастаться безмятежностью сна не могла.

Когда накренился и исчез вместе со всеми своими домами, складами и бонами маленький Ном, когда океан также остался позади хрупкого самолетика, на какое-то время занятый «Машей» Чиваркин позабыл о бедах и горестях. Ш-2 напомнил ему о заре авиации, но он хорошо знал неприхотливую эту машинку и вел «шаврушку» уверенно, хотя двигатель «Ивановны» действительно оказался «не первой свежести». Впрочем, за себя, за особиста и за техника незадачливый капитан был более-менее спокоен: в случае поломки мотора ничего не стоило тут же спланировать на один из раскиданных тут и там бесчисленных водоемов. И вот о чем Чиваркин подумал, приноравливаясь к непривычному после «Жучка» штурвалу: человек не имеет крыльев, следовательно, сама природа указывает ему на его место – homo sapiens создан для хождения по земле и только. Но человек упрям. Он сконструировал механических птиц (весьма, надо сказать, неуклюжих по сравнению с птицами настоящими), чтобы при их ненадежной помощи компенсировать свое постыдное несовершенство. Человеку пришлось создавать «детища» из дерева, из металла, из множества тросов, вставлять в их тела тяжелые металлические механизмы, называемые двигателями, и управлять этими несуразными конструкциями при помощи разнообразнейших рычагов, сцеплений, педалей, передач, бензо- и маслопроводов, а также собственных мускулов. Однако в полете мало нажатий на определенные педали и кнопки! Вцепившемуся в рычаги и штурвал человеку в кожаных куртке, крагах и шапке-ушанке, снабженной очками, нужно постоянно и самым внимательным образом контролировать манометры, тахометры, высотомеры, авиагоризонты, индикаторы воздушной скорости и прочие приборы, число которых переваливает за сотню, а также прислушиваться к уборке шасси, к их выпуску, присматриваться к закрылкам, оглядываться на хвостовое оперение и т. д. и т. п.; и все это делать, ни на секунду не рассеивая внимания, не расслабляясь, не теряя постоянной настороженности, ибо малейшая ошибка в откровенно враждебной среде, в которой не может быть точки опоры, грозит для потерявшего бдительность катастрофичным итогом. Что поделать: в царстве облаков, в этом призрачном и опасном царстве, человеку всегда приходится «ходить по грани». Да, свои «птицы» он без устали совершенствует, да, приобретает, сердечный, опыт, да, в голове homo sapiens, умной, смекалистой, золотой его голове, в ничтожные доли секунды проигрываются сотни решений (и, как правило, выбирается наиболее правильное), а руки и ноги словно сами собой совершают удивительные по быстроте манипуляции – все это действительно правда, но небо не является и никогда не будет являться «обителью человеческой», в чем Вася не раз уже на примере «не дотянувших до полосы» и сгинувших друзей убеждался. И в Америке летунам приходилось несладко, несмотря на устойчивую радиосвязь, – иногда и здесь зимой колпаки кабин покрывались таким инеем, что его с трудом отскабливали от плексигласа подручными средствами: что уж говорить про перелеты до Якутска через Верхоянский хребет! На проклятом полюсе холода приходилось взмывать до шестикилометровой высоты без кислородных приборов. Не все выдерживали – самолеты падали и оставались лежать на скалах без всякой надежды на то, что до их обломков и до останков сидевших в них лейтенантов кто-нибудь когда-нибудь доберется. Не раз и не два, проводя свои «бостоны» уже над родной землей, видел Вася внизу сверкающие от солнечных лучей куски фюзеляжей «бостонов», «митчелов», «аэрокобр», навсегда оставшихся в тайге и в болотах, и каждый раз не выдерживал: отворачивал взгляд, старался думать о чем-то другом. Так что оно чуждо, оно враждебно, это небо: рассыпанные по трассе пропеллеры, хвосты, крылья, пропавшие пилоты и штурманы – свидетельство его враждебности, скорбное и очевидное. Нет здесь никакой разницы между войной и миром – небо всегда опасно. «Дурачок, – сказал однажды Чиваркину опытный инструктор, битый-перебитый, раненый-перераненый еще с 1-й мировой дядька с буденновскими усами, – дурачок, – сказал он в тот момент, когда еще курсантом сияющий Вася впервые залез в кабину учебного У-2, – чему ты радуешься, дурачок, хочешь остаться там в живых? – Ветеран ткнул пальцем вверх. – Так вот, хочешь остаться в живых, первым делом спрячь свою дурацкую улыбку… Небо!» – добавил дядька, и Вася хорошо запомнил эту его озабоченность. Вспоминал он о хмуром наставнике и в злосчастный день августа тридцать девятого года, когда над тундрой отказали моторы АНТ-4 и Чиваркин непонятно как дотянул до морского припайного льда. И зимой сорок второго над все тем же Уэлькалем, в перегруженном отечественном транспортнике, в крыло которого чуть было не врезалась «аэрокобра» (интуиция летчика Ли-2 за секунду до удара увела самолет от смертоносного пропеллера «аэрокобры»), вспоминал он об усаче («Небо!» – поднял тот палец). Да, небо! Почему же тогда человека все время тянет в небо?! Почему он стремится поднимать в него раз за разом свои неповоротливые громадины; почему в поту и мыле ведет их из пункта А в пункт Б, заставляя себя привыкать к высоте, к вибрации, к качающемуся горизонту, к ветру, к воздушным ямам, и упорно сует свой нос туда, где ему запрещено быть самой его природой? Ответ, конечно же, ясен: заставляет его болтаться в верхних слоях атмосферы все то же, присущее всему роду Адамовому, упрямство, девиз которого: «Мне не дано, но я буду», – ничем другим подобную тягу не объяснить. Вот о чем думал Чиваркин, управляя «рычагами и тросами», прислушиваясь к движку, чувствуя над собой вращающийся винт и в который раз удивляясь тому простому и непреложному факту, что ведомая им «этажерка» висит сейчас в воздухе и не собирается падать, несмотря на то, что она во много раз этого самого воздуха тяжелее.

Впрочем, рассуждения капитана переместились вскоре в иную плоскость. Взлетел полутораплан удачно, но Аляска – место нешуточное: горы, холмы и хребты дышали здесь ужасающей бесконечностью. Взглянув на эту картину с высоты шестисот метров и вспомнив о друге, Чиваркин в очередной раз впал в отчаяние. Судя по лесу под крыльями неторопливо стрекочущей «Марь Ивановны», тайга в этих местах была не менее густой, чем сибирская: с белой елью, с сосной по склонам, с зарослями ивы, ольхи и тополя, с высоким седым вереском на косогорах, в котором не раз и не два замечал Чиваркин медвежьи спины. Попадались внизу и олени-карибу, и огромные северные лоси, а стая волков (особей пятнадцать, не меньше), хорошо заметная на одном из горных отрогов, даже вызвала у видавшего виды и в Сибири, и на том же Севере летчика невольный трепет перед открывавшейся ему природной дикостью. Что там отроги! Одних только озер по маршруту блестело тысяч десять, не меньше! Не удивительно: мысль о том, что Демьянов может безвестно кануть посреди всего этого кошмара, вновь вогнала Чиваркина в дрожь – он не мог не вспомнить о Боге, заодно умоляя «Марью», чтобы та не подкачала.

В начале поисков звезда по имени Солнце благоволила к искателям. До предполагаемого места падения кузнечик-гидроплан, несмотря на одышку, допыхтел достаточно быстро: и сам пик, и его склоны были хорошо видны – но затем начались проблемы. Пока летчик, техник и стиснутый ящиками особист тщетно пытались разглядеть хоть какое-то присутствие штурмана в проплывавших под ними горных складках, вокруг Ш-2 материализовались плотные облака, которые в течение нескольких минут сформировали настоящий многослойный «пирог». С каждым кругом старушке приходилось опускаться все ниже. В азарте поиска Крушицкий требовал совсем прижаться к земле, несмотря на то, что окутываемый туманом гидроплан и так уже чуть ли не скользил по верхушкам деревьев. Ко всему прочему усилился ветер – крылья «Маши» нешуточно задрожали. В какой-то момент после очередного порыва Чиваркину вообще показалось, что лопается обшивка.

– Надо бы обратно! – кричала Богдановна.

– Продолжаем поиск! – кричал майор, ворочаясь позади уставшего и, как и он сам, озлобленного отсутствием результатов Чиваркина. – Давай ниже, ниже давай…

В «Марь Ивановне» вибрировало и трещало уже все – кабина, поплавки, приборная доска, – однако Крушицкий этого не замечал.

– Домой пора, – настаивала маленькая женщина.

– Ниже давай, – настаивал особист.

Вася «давал ниже».

Прежде чем облака совсем сомкнулись, слезящиеся глаза Чиваркина успели разглядеть в лесном квадрате справа от хребта белое пятно. Одновременно с летчиком заорал и майор, но, несмотря на почти моментальный разворот гидроплана с немыслимым креном – крыло несчастной «Марь Ивановны» чуть было не чиркнуло по торчащей, словно гнилой зуб, скале, – все окончательно заволоклось туманом.

– Координаты! Координаты запомнил?! – вопил особист.

– Поворачивай к базе! – трясла Богдановна Васю за рукав комбинезона.

– Отставить! – хрипел летчику в ухо Крушицкий, яростно толкая его в спину. – Пока не найдем – никуда. Приводняйся… Приказываю, мать твою… Давай, на первое же озеро!

Чиваркина не надо было упрашивать: пролетев еще километров тридцать в слепых облаках, самолет выскочил из пелены и соскользнул вниз, к свободной от туч долине, к ее черным елям и блестящей озерной цепочке. Гидроплан прострекотал над горной рекой настолько низко, что стекло кабины тут же забрызгалось, затем, перемахнув узкий перешеек, оказался над тихим, круглым, словно блюдце, озерцом. Он проскользил по воде, как по маслу, и с сухим шорохом въехал в плавни. Там, на мелководье, изрядно потрудившаяся «Марь Ивановна» наконец заглохла.

– Зачем сели? Что, завтра сюда было из Нома не прилететь? – разозлилась на обоих Людмила. – Где прикажете ночевать? В камышах?

Однако и Вася, и майор ругань ее не слушали – у первого из головы не выходил товарищ, у второго – драгоценная парашютная сумка.

– Бараны! – дала Люда характеристику обоим, сплюнула, вылезла, захватив с собой вещмешок, и побрела по мелководью к близкому берегу.

О том, чтобы на ночлег разместиться в кабине, не могло быть и речи (особенно пострадал от затекания членов особист). Проведенные на брезенте часы запомнились Чиваркину на всю жизнь, ибо не встречал он еще ничего ужаснее клубящегося над здешними озерами гнуса, забивавшегося в рот и ноздри и с людоедским удовольствием поедавшего всех троих заживо, несмотря на то, что, вскочив посредине ночи и набрав засохшего топляка, робинзоны обложились кострами. В итоге все задыхались кашлем от едкого, не менее мучительного, чем укусы, дыма. Однако он помогал мало: мокрецы не успокаивались; эту злобную, почти невидимую мошку приходилось чуть ли с себя не соскабливать. Богдановна нещадно ругалась – удивительно, но ее энергии поливать и того и другого «умника» отборной бранью хватило до утра, которого измучившийся телесно и душевно Вася ждал, как манны небесной.

Утром невыспавшийся майор шагал туда-сюда по берегу, схлопывая мошку с лица и шеи; цвет его нездорового лица стал еще более землистым – создавалось впечатление, что из Крушицкого выпили всю кровь. Впрочем, кровососов становилось все меньше, по мере того как все чаще приходил на помощь мученикам ветерок.

Богдановна с полотенцем на плече побрела мимо «двух дураков» в камышовые заросли, скинула там комбинезон, присела голышом в воду раз-другой и, стоя к ним спиной, принялась растираться (Вася деликатно отвернулся, хотя на ее совершенно неаппетитные ягодицы и смотреть-то особо не хотелось). Затем, одевшись, расчесала гребенкой волосы, спрятала их под кепку и направилась к гидроплану.

– Летим? – нетерпеливо спросил Крушицкий.

– Подожди, – отмахнулась «амазонка».

Она позвала Чиваркина.

Майор ходил по кромке берега еще минут пятнадцать, прислушиваясь к разговорам, но о чем говорят техник с пилотом, было не разобрать.

Наконец что-то громко чихнуло. Затрещало знакомое «трын-трын-трын», наполнив сердце Крушицкого радостью. Восторг был недолгим – из-за камышей показался синий дымок, и «лодка» затихла.

Не выдержав, особист пошлепал к «Марь Ивановне», раздвигая камыши, щедро черпая воду голенищами сапог. Открывшаяся картина его насторожила: маленькая Богдановна со стороны хвоста и попирающий нос воздушного судна своими ботинками Чиваркин сосредоточенно разглядывали открытый мотор – на нижнем крыле гидроплана, подтверждая худшие опасения майора, были разложены инструменты.

– Ну что? – зло спросил особист.

– Что-что? – откликнулась «трактористка».

– Заводи свою швейную машинку!

– Никуда мы не полетим, – спокойно сказала Богдановна. – По крайней мере, сейчас.

– Как не полетим?

– А вот так, – отвечала нахалка, – вздремни пока.

Майор чуть с ума не сошел от подобной вести.

– Мать-перемать! Я же сказал – заводи мотор!

– Ну что вы, товарищ майор, все за пистолет хватаетесь? – с тоской воскликнул Чиваркин, отвлекаясь от распахнутого мотора. – Сказано же, нельзя…

– Почему? – взревел озверевший от недосыпа особист.

– Да потому, что говорила я: возвращаемся на базу, – отрезала женщина. – И под руку теперь не лезь. Ступай к кострам – выспись как следует; надо будет – позовем.

Задохнувшийся Крушицкий не нашел, что и ответить. Более того, настолько растерялся, что послушался. Спать особист не мог: когда на берег вернулся не менее злой и мокрый Чиваркин, они вместе с летчиком развернули карту. «Маша» приводнилась на южной стороне хребта примерно в тридцати километрах от замеченного купола. По закону подлости мелькнувшее перед их глазами пятно, бывшее, скорее всего, парашютом Демьянова, находилось на северном склоне возле пика «пятнадцать-шестнадцать». Направиться отсюда к месту предполагаемого приземления штурмана пешком они не могли – в случае такого похода необходимо было форсировать горную реку, обогнуть не менее пятнадцати крупных и мелких озер и, наконец, перемахнуть через сам хребет. Следовательно, без «Марь Ивановны» было не обойтись. Крушицкий даже нижнюю губу прикусил от досады. Чиваркин вычислил озерцо, пригодное для посадки, на расстоянии десяти километров по прямой до того самого склона. Делать нечего – оставалось ждать, и майор не нашел ничего лучшего, как вновь приступить к допросу.

– С Демьяновым давно вместе? – вытащил он уже знакомый Васе особистский блокнот.

– Я уже говорил: с конца сорок второго, – хмуро ответил Чиваркин.

– Какой он?

– Как понять – какой?

– Ну, скажем… какой у него характер?

– Да нормальный у него характер, товарищ майор… Боевой, задорный. Да все там наши ребята нормальные! Вы же знаете – иных в дивизию не берут.

– Неужели?.. А вот у меня другие сведения, – усмехнулся майор, пролистывая страницы. – К примеру: старший лейтенант вашей же эскадрильи Лисицин Ф. Ф. имел связь с жительницей Фэрбанкса Глорией Нейзер; несколько раз вступал с ней в половые сношения. Идем дальше… – Смочив слюной палец и внимательно на Чиваркина посмотрев, иезуит продолжил: – Капитан Родченко. Какая эскадрилья? Ага. Опять ваша. Читаем: в пьяном состоянии за пределами базы вломился в квартиру некоего полковника Фриша. Отыскал там спиртные напитки. Выпил еще… Забыл свою куртку. Впоследствии все отрицал, говоря, что ошибся дверью.

Страницы продолжали шелестеть.

– Опять пьянка! – подняв брови, чуть ли не радостно воскликнул Крушицкий. – Техник Печенкин, прикомандированный в Фэрбанкс из вашего же полка. Самоволка. Случка с женщиной. Драка с патрулем.

– Так это же отдельные случаи, – вяло прокомментировал Вася, ошеломленный осведомленностью «соглядатая».

– Ну да, отдельные, – согласился тот с явной издевкой. – Вы с Демьяновым лично с американцами в Фэрбанксе встречались?

– Встречались, – кивнул Чиваркин, – не встречаться невозможно. Они же там повсюду.

– И с кем встречались? – зудил вцепившийся в пилота, словно клещ, Крушицкий.

– А с кем только не встречались! – с трудом сдерживался летчик. – Техники, инженеры, прочий обслуживающий персонал… В клубе на танцах стенографисток тьма-тьмущая, уборщиц навалом… Из города приходили рабочие. В столовой вместе с нами под сто человек питалось. Да вы что, сами не знаете? Вы что, в Номе их не видели?

– Отставить! – вскинулся Крушицкий. – И как Демьянов себя вел? Заводил разговоры? Критиковал власть?

– Нормально себя вел, – соврал Чиваркин. – Прекрасно себя вел! Вел себя, как и полагается всякому советскому человеку.

– Я, кажется, уже ознакомил тебя, капитан, с тем, как ведут себя «советские люди», стоит им только оторваться от материнской сиськи нашей родной коммунистической партии, – не без желчи заметил Крушицкий. – Девочки. Пьянка. Прочие развлечения.

– Какие могут быть прочие?! – невольно удивился Вася.

– Разные могут быть. К примеру, передача государственных тайн.

– Да не такой Демьянов! – не совсем уверенно возразил Чиваркин, и эту его неуверенность майор тотчас же уловил. Но педалировать не стал.

– Американцы на базе – какие они?

– То есть?

– Ну, привычки, особенности…

– Люди как люди, – сказал Вася. – Только механические какие-то.

– Не понял.

– Механические, – на этот раз совершенно искренне ответил Чиваркин. – Улыбаются, конечно. Приветливы, но словно механика внутри. Что-то такое искусственное, а что – не разобрать…

– Не понимаю, – сказал Крушицкий.

– Я вот тоже не понимаю, – согласился Вася и вздохнул. – Зубы у них у всех, словно вставные. Скалятся, а зубы белые: чистый рафинад! Как на подбор. Это от хорошей пищи.

– У нас что, пища плохая? – насторожился особист.

Вася посмотрел на него удивленно:

– Вы чью тушенку здесь употребляете, товарищ майор? А шоколад? А галеты? У нас в мешке только хлеб свой – да и то нормально спечь не могли. Сырой, разваливается… Студень… Могли бы хоть хлеб-то по-человечески сделать?! Так что спрячьте блокнотик. И не заводите вы меня. Ей-богу, не заводите. Дел, что ли, других мало?

Удивительно, но Крушицкий послушался, правда, зубами скрипнул: дескать, рано или поздно выведу я вас, голубчиков, на чистую воду, – только Чиваркину было уже на это плевать: отвернулся он, рассматривая здешнюю глушь, дремоту которой развеивала разве что севшая с другой стороны озерца на воду лебединая стая да злобно гоняющие друг друга по кругу утки, – и задумался о превратностях судьбы. Дернул же его тогда нечистый на этот злосчастный вираж! Теперь такая каша заварилась – вовек не расхлебать…

Днем ветерок окончательно разогнал мошкару, костер потрескивал, одежда сушилась. Вася с тревогой вертел в руках свой дешевый жестяной портсигар – оставалось всего десять «гильз». К облегчению летчика, майор вытащил из галифе сигаретную пачку: между прочим, все тот же пресловутый «Кэмел».

«Ему с таким здоровьем только и курить, – подумал Чиваркин, взглянув на особиста если не с жалостью, то с затаенным сочувствием, – как еще ноги носят».

Со стороны озерца, оттуда, где безмятежно покачивалась «Марь Ивановна», временами доносился сдавленный мат. Мужчины тоже тихо костерили матчасть гидроплана и ожидали добро техника. Оно наконец последовало, но пользы делу не принесло: во второй половине дня воцарилась хмурая облачность. А к вечеру небо и вовсе привело майора в отчаяние.

Еще одну ночь встречали во всеоружии: из трех ваг Чиваркин и майор соорудили подобие чума, обмотав ваги брезентом и плотно обложив их со всех сторон еловыми лапами. Одеялом занавесили вход: хоть какая-то преграда от наступающих мошек. Дотошливая предусмотрительность Богдановны во всем, что касалось быта, оказалась выше всяких похвал. Людмила наполнила озерной водой котелок, несколькими ловкими движениями ножа распахнула банку тушенки, достала откуда-то узелок с солью, луковицу, нарезала хлеба. Деловито приготовив на костерке похлебку, она поставила ужин перед мрачными спутниками.

– Лопайте, – разрешила великодушно.

– А кушать ладонями будем? – задумался Чиваркин.

– Эх, мужики, мужики, – вздохнула Богдановна, вытряхивая из своего волшебного мешка еще и заботливо припасенные оловянные ложки.

Легли тесно друг к другу – женщина с Васиного краю. Перед тем как заснуть, «амазонка» какое-то время ворочалась, оттесняя Чиваркина, который дипломатично молчал, в свою очередь, сталкивая с еловой подстилки безутешного особиста. Дама захрапела первой. Судя по спокойствию, с которым она прижалась к пилоту спиной, сама мысль о том, что со стороны мужчин могут быть какие-то поползновения, ей и в голову не приходила. Проникшие в «чум» мошки по-прежнему немилосердно жрали, но усталость взяла свое.

Проснулся Вася от сдавленного стона майора – распахнув одеяло, тот на четвереньках стоял у входа, с тоской по-волчьи запрокинув голову.

По брезенту бил проливной дождь.