XXII

Посредине Аляски, все на том же злосчастном северном склоне недалеко от вершины хребта намертво вбит в щебень деревянный столб: гладкий, блестящий, окаменевший, как полагается стволу, за сто (а может быть, и поболее) лет обмытому дождем и «обласканному» ветром. Солнце также постаралось, доведя дерево до звонкой твердости. И так здорово, на совесть закалено это вечное дерево, так «выдержано» жарой, водой, холодом, что любой, самый остро наточенный топор отлетит от него, не оставив ни малейшей зарубки, и, кажется, ничто в мире уже не грозит ему – ни ураган, ни молния. Непонятно, что за существо вырезано на столбе. Морда тотема оскалена, она ужасна; распахнуты глаза, зрачки которых, потемневшие то ли от времени, то ли от оставшейся краски, производят впечатление даже на тех, кто не особо и впечатлителен, кто уже предупрежден, кто уже готов их увидеть. Деревянный язык высунут между двух нижних зубов. Про глаза можно сказать: они проникают, они словно едят всматривающегося в них, и нехорошо едят – несомненно, есть в них нечто зловещее и по-настоящему колдовское. Как удалось создать подобное выражение «проникаемости» этих глаз в душу тех, кто встречается с ними взглядом, безымянному резчику, – неведомо: не иначе не обошлось без шаманства и заклинательных плясок. Но более морды уродливы уши тотема, ибо они есть уши с большой буквы: Уши-Крылья – растопыренные, расщепленные на кончиках, некогда богато раскрашенные (краска выгорела и облупилась, лишь кое-где угадываются древние цвета). Эти распахнувшиеся Уши-Крылья создают впечатление, что морда вот-вот готова сорваться со своего постамента и по-ястребиному броситься на взобравшегося сюда храбреца.

И откуда в царстве голых камней появился этот несомненный знак тьмы, знак близкого лиха, знак поистине адовой потусторонности, готовой поглотить без остатка всякого, кто с ней соприкоснется, кто посмеет случайно или нарочно в нее заглянуть? Для чего понадобилось тянуть его по камням на подобную высоту и ценой невероятных усилий водружать здесь? Кто возился с этим тяжелым раскрашенным деревом? Атапаски? Тлинкиты? Хайда? Давно исчезнувшие с лица земли племена, обитающие сейчас в мире, который тотем охраняет? Как бы то ни было, в результате их усилий, столетний, а может, и тысячелетний столб торчит здесь стражем у входа в неведомое.

Карабкающийся на четвереньках по осыпающемуся склону Чиваркин наткнулся на Цербера настолько внезапно, что, подняв голову, заорал от неожиданности и, что греха таить, страха. Мало ему было морды настоящей, там, позади! Он словно попал в ловушку: деревянное пугало не только потрясло своим видом, оно еще и ожило, завыв столь пронзительно, что и так-то едва державшемуся летчику впору было поседеть. Взгляд тотема «проедал» Чиваркина, вой не прекращался. Лишь потом бедный Вася обнаружил причину «голоса» – полые глиняные трубочки, вставленные в те самые инопланетные Уши-Крылья, их-то и заставлял «подвывать» появившийся ветер. Но разглядел он гудящую часть лишь после того, как выстрелил в проклятый столб, словно в возникшего перед ним врага (впрочем, тотем им и был). Показалось – свинец отрикошетивал; во всяком случае, немного придя в себя и исследовав столб, Чиваркин так и не смог найти пулевого отверстия. Полная чертовщина! После таких переживаний валяющиеся под столбом коричневые кости, судя по ребрам и почти раскрошившейся берцовой кости, человеческие – то ли некогда принесенная языческому идолу жертва, то ли очередной сгинувший в этих местах несчастный, – особых эмоций у Васи не вызвали. Сердце летчика, конечно, на секунду сжалось, но останки ничем ему не грозили. Ругательства, самые грязные, самые отвратительные, обращенные к Ушам-Крыльям и неостановимому гризли, смогли ненадолго его успокоить. И Вася продолжил движение – благо до гребня осталось немного.

Тотем вновь загудел – теперь уже позади.

Медведь, обойдя столб и обнюхав кости, вновь напомнил о себе глухим недовольным ворчанием.

Переваливший через вершину хребта, Чиваркин теперь уже не шел – скатывался на спине и на животе по склону, окончательно превращая еще несколько дней назад выданный ему комбинезон в лохмотья. Всякий раз, когда летчик останавливался и, переводя дыхание, оглядывался, он видел осторожно и аккуратно спускающегося следом медведя. Иногда и гризли, не удерживаясь, съезжал на лапах, и у Васи вновь замирало сердце. Вне всякого сомнения, гризли не собирался его отпускать. Чиваркин не мог себе не признаться, что дело его дрянь. Он был откровенно плох: воздуха не хватало, в горле першило, перед глазами то и дело плавали большие разноцветные пятна. Достигнув первых невысоких деревьев и цепляясь то за одно, то за другое (они словно бы передавали его по эстафете), Вася увидел внизу гладь Хашибы, по сравнению с нервным Тэшем, реки задумчивой и многоводной, в которую с противоположного хребта стекала блестящая ртуть водопадов.

– Я-то знаю, что Алешка дурак, – сам себе сказал Чиваркин, отрывая подошву от окончательно прохудившегося ботинка и выкидывая поначалу ее, а следом и сам башмак.

Гризли ворчал за спиной. Вася выстрелил, в который раз грохотом и пламенем отгоняя наглеца, затем достал из сидора запасную обойму, переложил ее в карман комбинезона. Спускался он теперь, в отличие от Демьянова, забывшего в кабине левый Service Shoes, по иронии судьбы босой на правую ногу.

Гризли трусил за ним, словно призрак, угрожающий, неостановимый, то и дело принюхивающийся к человеческим следам, которые вскоре закровянили. И ведь никак Васе было от него не отвязаться, никак было его не отогнать, никак он не мог отклеить от себя эту зловещую тень, а до реки оставалось еще далеко. Впрочем, по большому счету, и река не могла бы его спасти: гризли не мастера забираться на деревья, но пловцы они изумительные, так что шансы на избавление от напасти были невелики.

Небеса, промытые, чистые, издевательски синели, солнце жарило спину, раскаленные камешки впивались в подошву босой ноги, нещадно ее кромсая, сверкала повсюду, ослепляя Чиваркина, вкрапившаяся мириадами точек в местную породу слюда, и страшно боялся Вася, что не только не найдет он затерявшегося штурмана, но и сам недотянет: кончится на середине пути. Едва оставались силы дрожащими руками перезарядить пистолет. Решив в случае нападения дорого продать свою жизнь и выпустить последнюю пулю в упор, в истекающую слюной, распахнутую медвежью пасть, Чиваркин срезал ножом первую попавшуюся березку и, охая от боли, опираясь на корявый посох, продолжил движение.

Гризли не отставал. Единственное, что еще продолжало удерживать медведя от решительного броска, – очередной сноп пламени и грохот, вырывающиеся из маленького предмета в руке потенциальной жертвы. В этом упрямом преследовании было нечто мистическое. Бедный пилот Чиваркин никак иначе не мог это объяснить: обычно даже такие монстры, как аляскинские медведи, не охотятся за людьми, тем более летом, когда в мелких речках полно рыбы. Но преследователь был особенным: вот в чем дело! Настоящий кадьяк весом не менее полутонны с настолько тяжелыми лапами, что они не просто продавливали щебень осыпи, а утопали в нем чуть ли не наполовину. Время от времени, когда гризли вытаскивал то одну, то другую лапу, он демонстрировал оглядывающемуся летчику невероятные, чудовищные когти. Чиваркин не видел подобных даже у белых медведей – поблескивающие на солнце «ножи» были не менее двадцати сантиметров. А клыки, желтоватые, огромные, словно бивни моржа, клыки! Гризли словно нарочно то и дело показывал их, когда ловил на себе взгляд двуногого, которого он столь методично и долго изматывал. Глазки зверя не были преисполнены интеллекта, но в них читались целеустремленность и поистине адская сила – эти злобные горящие уголья заставили летчика вспомнить о майоре Крушицком и о его прощальном взгляде. «Что же будет после, когда останется последний патрон? – с отчаянием думал Вася, в очередной раз нажимая на спусковой крючок. – Что же будет после?»