И биться сердце перестало

Ходил раньше из Москвы в Пермь скорый поезд «Кама». Его в честь реки назвали, которая так полноводна и величава, что в этом, признаться, и не нуждается. В том поезде много кто ездил, а некоторые даже умирали. Например, закамский шансонье Сергей Наговицын, земля ему пухом. «Закамский», потому что в Перми на правом берегу район такой есть. Отшиб, глубинка, придаток заводской. Я сам там проживал. Там много кто проживал, да не все выжили. Дикое место. Раздолье, казалось бы, а на поверку тупик, где все мечутся, а место свое найти не могут, и оттого бесятся, и впадают в раж. Оттуда же был Андрей Панкратов. Статный парень. Если, к примеру, на улице по головам глазами водить, то Андрею точно в грудь упрешься.

Под два метра ростом, пальто пониже спины, шарф обязательно, джинсы классические, туфли итальянские и духи – это всегда. «Армани спорт» или еще что за три тысячи рублей. Плюс – прическа модельная и, конечно, лицо. Интеллигентное, тонкое даже, нос с горбинкой и ресницы пушистые. Он его спокойно так нес, не меняясь выражением в сравнении, например, с выражением домашним. Обычно люди в обществе лицами каменеют, потому что невольно подозревают опасности и уязвимость своего положения. Опасности Андрей тоже подспудно подозревал, а вот уязвимости не чувствовал. Несмотря на свой внешний вид, он был мастером спорта по боксу и дело свое знал. Он настолько его знал, что об этом знал весь Закамск.

Однажды, а именно семь лет назад, Андрей приехал в Москву на футбол. Он, видимо, очень красиво шел по столице, потому что его позвали сниматься в кино. На полном серьезе. Он и пробы прошел, и пять предложений выучил, и вообще оказался киногеничным человеком. Фильм назывался «Нокаут». Он пользовался у зрителей оглушительным успехом. Андрея стали везде приглашать, даже на фуршеты. Он ходил. Он не был внутри таким, как снаружи, но умел молчать. Он и снаружи-то был таким, каким был, потому что в 2002 году насмотрелся второго фильма «Бандитского Петербурга» и перенял вкусы «Черного Адвоката», которого актер Певцов играл.

А жена Андрея Софочка молчать не умела. То есть не умела совершенно, зато требовала, чтобы он ее повсюду водил с собой. На Андрея обрушилась популярность, и Софочка опасалась за его нравственный облик. Андрей после того фильма вообще слегка затруднился. Он всегда про себя не очень высоко думал, а тут все вокруг вдруг стали думать о нем высоко. Андрей сначала над этим шутил, потом улыбался виновато, затем гневался и слал на три буквы, а потом и сам поверил, что он довольно высокий человек. Полезло из него. Говорит, к примеру, Софочка:

– Андрей, посуду помой.

А он ей с этакой ленцой:

– Сама помоешь. Я семью кормлю. В Голливуде скоро жить будем. Царь царей я. Мир под ногами лежит. Всех порву, Софочка. Яхту куплю, как Ди Каприо.

А Софочка на него смотрит и не понимает – он серьезно или шутит?

Поначалу Андрей действительно шутил. Но если раньше он шутил разнообразно – то про таджиков, то про секс, то про рыбалку, то про баню, то про друга Жентоса, то к месту; а теперь шутки пошли однобокие и как бы в русле собственного величия. Естественно, очень быстро они стали несмешными и перестали быть шутками. Андрей такого себе навоображал, что с трудом выносил окружающую действительность. Тут его в Москву на пробы пригласили. Конечно, Софочка увязалась за ним. Приехали. Такси, гостиница возле Кремля, россыпь продюсерских улыбок. После проб чету Панкратовых пригласили на вечеринку. Уютный такой зал не помню где. А Софочка… Как бы это сказать… Не пляшет против московских красавиц. А самое плохое, что это ей не Андрей сказал – она это сама поняла, сравнивая свои достоинства с чужими.

Они танцевать пошли в обнимку, а Софочка ему говорит:

– Бросишь ты меня, Андрюша. Посмотри, какие все красивые кругом. Ау меня, посмотри, грудь маленькая. Может, силикону накачать? А губы? Смотри, какие губы – две полоски. А у той, видишь, у той? Пухлые-препухлые. Может, ботокса мне? А та, смотри, какая! Ноги от ушей, не то что у меня. И в кино, наверное, понимает. Тебе такую надо, с твоим-то успехом. Бросишь ты меня. Скажи правду – ведь бросишь? Бросишь, а?

Андрей от таких речей удивился и стал жарко разубеждать Софочку.

– Не говори ерунды. Ни за что тебя не брошу. Ты моя половинка. Я тебя только понюхаю, и у меня сразу… ну… твердый.

Софочке аргумент показался неубедительным.

– Это ты их еще не нюхал. Вот понюхаешь и сразу меня бросишь.

– Не буду я никого нюхать! Что ты такое несешь?!

– Ничего не несу. Вон, смотри, в каком платье. У меня и платья такого нет.

– Хочешь, купим тебе точно такое же?

– Чтобы ты ее вместо меня представлял? Ты и в постели, поди, ее вместо меня представляешь?

– Кого – «ее»? Я ее даже не знаю!

– А зачем ее знать? Если подумать, лучше даже не знать, чтобы представлять. Ладно. Представляй. А я буду Брэда Питта представлять. Или Харатьяна, я его в детстве очень любила.

– София. Не надо никого представлять. Я люблю тебя, у нас все хорошо. Успокойся, ради бога.

Софочка не успокоилась, но притихла. Зато взволновался Андрей. До этого он не смотрел на жизнь в таком сравнительном ключе, а сейчас, после слов Софочки, вдруг посмотрел. Если на чистоту, если вот действительно, то та, в платье, она ему больше соответствует. И та, с грудью, тоже. Если отбросить эмоции и посмотреть в общем, то Андрей, конечно, сильно возвысился, убежал вперед и вверх, а Софочка как продавала кроссовки в «Адидасе», так и продает. Он ее очень любит, очень, но вопрос соответствия, органичности, можно сказать – равенства, никто не отменял. Конечно, все это Андрей не в тот же вечер подумал, но двинулся в этом направлении он именно тогда. Это как брага – не сразу, но выбродит, не завтра, так через год. Через год и выбродила.

Сначала Андрей в постели представил кое-кого вместо Софочки. Потом вступил в милую переписку с одной критикессой. А затем улетел на съемки второй части «Нокаута», где… Не влюбился, ничего такого. Просто целовался по сценарию. А там… Сцена была. Ну, он сзади обнял и волосы на затылке понюхал. Отшатнулся, едва понял. И стыдно, и сладко, и голова кружится, и в целом как-то не по себе. Ушел. Спрятался в фургончике. Голову руками охватил и убеждает себя, что Софочку любит. Глаза закроет и силится ее представить в деталях, а там, под веками, актриса эта с круглым затылком и губами пухлыми. Кому-то такие борения смешными могут показаться, переспал и переспал, XXI век, но это если подноготную не знать. Она чудовищная, но я вынужден, иначе нельзя. До Софочки Андрей со стриптизершей встречался. Она его хламидиозом заразила. Он не знал. Да и она, наверное, тоже. Хламидиоз, как медведь, – склонен к спячке. А потом Софочка появилась. Забеременела. Родила больного мальчика. Через месяц стали выяснять причину смерти. Выяснили. Хламидиоз. Пролечились оба. Оклемались кое-как.

И вот за все это время, почти за восемь лет, Софочка ни разу не упрекнула Андрея. Он свою вину знал и нес ее, как Поддубный лошадь, а Софочка будто бы про нее навсегда забыла. Последние три года они безуспешно пытались забеременеть, но и тут Софочка молчала. После такого Андрей испытывал к ней чувство долга. Он должен был ее любить и не мог ее предать, потому что… Ну, потому что какой мразью надо быть, чтобы это сделать. Современность, казалось бы, какой долг, откуда? А вот взялся и так внутри Андрея возрос, так раздался, такие корни пустил, что, когда он затылок той актрисе понюхал, у него руки затряслись, словно он человека убил и его вот-вот найдут. А она, Катя эта, в фургончик зашла и говорит:

– Тебя затрясло.

– Чего?

– Я почувствовала, как тебя затрясло. С неопытными бывает. Давай здесь пройдем, а потом на камеру.

Катя действительно была красива. С пшеничными густыми волосами, зачесанными назад наподобие гривы, с поставленным голосом, с тем магнетизмом, без которого актерская карьера немыслима. Игривая и раскованная, она подзуживала всякого мужчину к словесному танцу и легкости. Она снимала груз. В ее компании многие важные вещи вдруг начинали казаться глупыми.

– Я начну. Ты готов?

– Не готов, но давай.

– Олег, почему всё так?

– Я не знаю. Никто не знает, но мы справимся.

– Ты все время это твердишь. Я устала от слов. Я хочу…

– Да?

– Господи, да поцелуй меня уже!

Андрей наклонился и поцеловал Катю в губы. Так срывают пластырь или тыкаются губами в уксус, чтобы проверить его крепость. Катя отстранилась.

– Мы любовники, Андрей.

– Чего?

– Любовники. Ты сценарий читал?

– Читал.

– Мы – любовники.

– Любовники.

– А ты целуешь меня, как мать.

– Я знаю. Я боюсь…

– Чего?

– Захотеть тебя по-настоящему.

– Поэтому ты убежал? Потому что меня захотел?

– Да.

Катя улыбнулась.

– Успокойся. Я тоже тебя хочу. Давай просто сделаем это и будем работать дальше.

– В смысле – переспим?

– Конечно. Почему нет?

– Ты не понимаешь. Я женат.

– Что за вздор! Это всего лишь секс. Давай с последнего места.

– Давай.

– Ты все время это твердишь. Я устала от слов. Я хочу…

– Да?

– Господи, да поцелуй меня уже!

Андрей снова хотел мазнуть Катю губами, но она проявила настойчивость. Обхватила Андрея руками. Прижалась. Погладила затылок и шею. Задышала часто-часто.

Андрей закрыл глаза и наконец-то увидел Софочку. Оторвал от себя Катю. Вылетел из фургончика.

Сцены с поцелуями получались с десятого дубля, да и то не бог весть как. Режиссер матерился, словно опытный уголовник. Катя наглухо замолчала. Между ней и Андреем воцарились профессиональные отношения. Не сказать, что в них была нотка холодности, скорее, камский лед января. Однако Андрей терзался. Катя, она… Ему как бы хотелось и не хотелось завершить начатое. Вряд ли это можно назвать гештальтом, но возбуждение и вина, идущие рука об руку, – слишком сильные и противоречивые чувства, чтобы ни во что не вылиться. Брага, помните? Не сразу, но выбродит, не сегодня, так завтра. Когда съемки закончились, Андрей поехал в Пермь скорым поездом «Кама». Он не любил летать, а на верхней полке ему отлично думалось. В этот раз, правда, дум не случилось. Соседями Андрея были трое вахтовиков с водкой.

Утомленный съемками и душевными перипетиями, Андрей напился до беспамятства. Не сразу, не с утра, а ночью, когда даже дурацкие идеи кажутся блестящими. Поезд миновал Балезино. Андрей проснулся. Сперва он не понял, почему ему так тесно, а потом почувствовал гладкую кожу, развернулся как ужаленный и увидел проводницу. Она лежала под тонкой простыней, разметав короткие ноги, и смотрела на него искусанной грудью. Андрей сунул руку себе между ног и нашел влагу. Застонал. Сел. Судорожно натянул трусы. Он предал жену и… Катю? Лучше бы он предал жену с Катей. Но почему сразу предал? А как? Он ведь… Это ведь… Андрей быстро оделся и ушел в туалет. Подмылся. Ополоснул лицо. Когда он вернулся в купе, проводница уже ушла. Вахтовики храпели. За окном мелькали почти пермские пейзажи. Надо было что-то решать. Рассказать про проводницу? Рассказать про Катю? А что было с Катей? Физически – ничего. Не физически – очень много. А что было с проводницей? Физически – всё, не физически – вакуум.

Промучившись три часа и так и не определившись, Андрей приехал в Пермь. На вокзале его встретила Софочка. Она бросилась ему на шею и…

– От тебя женщиной пахнет. И сексом.

– Каким сексом? Ехала в купе женщина какая-то, ну и что?

– Андрей, ты мне врешь.

Видимо, Андрей устал. Ложь требует известной силы, а силы этой в нем не оказалось. Да и о Кате он думал непрестанно. Сказать уже, что любит другую, да и всё. Неизвестно, что подлее – бросить или вот так, за спиной. Или он не любит Катю? Или…

– Я напился и переспал с проводницей. А на съемках влюбился в партнершу, но это уже прошло. Прости, София, если сможешь. Я не хотел, чтобы так…

Софочка захохотала. А потом заплакала. А потом резко утерла слезы и сказала:

– Я так и знала, что бросишь. Я беременна, кстати.

Когда мне жена сказала, что она беременна, у меня скребок из рук выпал, потому что я снег в этот момент чистил. У Андрея в руках ничего не было, только поэтому он ничего не уронил. Молчал просто. Такое состояние – еще на полу, но уже не на земле. Тут поезд какой-то пришел. Люди набежали. Толкотня. Андрей Софу обнял и повел к такси. И она пошла. Послушно так, как маленькая. Она хоть и говорила так, и хохотала, но надеялась. И Андрей надеялся, что все вернется, как раньше. Софочка не знала, что Андрей к Кате уйдет. И он не знал. Через два года. Это хорошо. Без долга и вины. Или нехорошо. Если честно, я в таких делах вообще ни черта не понимаю.