Женщина

Я пил кофе в «Центральной кофейне». Она обставлена в духе кофейни из сериала «Друзья». Я хожу туда, потому что этот сериал не раз спасал мне жизнь. Не секрет, что я год кололся «солью». Когда «марафон» заканчивался, начиналась депрессия. Чтобы ее пережить, я включал сериал «Друзья». Уходил туда на неделю, а иногда на две. Лежал в темной комнате, мучился бессонницей и смотрел серию за серией. Пытался думать. Нащупать в себе что-то нетронутое, ради чего стоит еще барахтаться. А потом Джо надевал на голову индейку, Росс отбеливал зубы или Рейчел врезалась в лошадь, и меня вдруг отпускало. Я умывался, брился, олененком Бэмби выходил на улицу. Было страшно, но я это делал.

Однако в кофейню я приезжаю не только поэтому. Бывают дни, когда дома совершенно не пишется, не естся, не спится, не сидится на диване.

Обуревает жажда других стен, чужих голосов, бессмысленно работающего телевизора. Раньше я пытался преодолеть эту непоседливость. Подолгу лежал на диване, отжимался от пола, слушал громкую музыку. Потом плюнул. Кофейня и кофейня. Пусть.

Я пил вторую чашку американо, когда в кофейню вошла женщина. Нет, не красотка. Ни зеленых глаз, ни паросского мрамора, ничего такого. Наоборот. Серенькая. Лет пятидесяти. С печатью бедности на лице. В таком, знаете, пуховичке, где пух от многочисленных стирок слежался в неожиданных местах, напоминая мускулатуру сумасшедшего бодибилдера. В хипстерской кофейне женщина смотрелась чужеродно. У входа она замерла и огляделась. Ее неуверенность, какая-то даже неловкость тут же сообщились мне. Было видно, что она уже пожалела о своем визите и хочет уйти, но не уходит, потому что как-то глупо вот так зайти, оглядеться и убежать, будто ты не по чину забрел, будто ты бедный, будто не можешь себе позволить. Мне было удобно ее рассматривать – я сидел лицом к входу, но достаточно далеко, чтобы мой взгляд был неосязаемым. Выдвинув подбородок, женщина решилась. Так во время боя передвигаются по пересеченной местности. Намечаешь кочку, дерево, овраг и бежишь к нему, ни на что не обращая внимания. Женщина наметила вешалку. И вот только она пошла, только сделала пару торопливых шагов, как в спину ей выстрелил официант. Уверенное и громкое «Здравствуйте!» пригвоздило женщину к полу. Она обернулась. Стянула шапку. Колтун жидких волос. Ярко-розовая девчачья заколка. Круглый затылок. Просвечивающая белая кожа. Колокольня шеи, вжатая в землю плеч.

Я отпил из кружки. Официант улыбался пыльной улыбкой. Женщина кивнула. Официант улыбнулся шире. Женщина еще раз кивнула и сказала: «Здрасьте». Официант спросил: «Вас ожидают?» Женщина заозиралась. Посмотрела на меня. Я сделал вежливое лицо. Мне кажется, она поняла вопрос официанта несколько шире. С женщиной что-то происходило. Ожидает ли ее хоть кто-нибудь вообще? От нее исходила аура жертвы. Во взгляде читался надлом. Не тот надлом, который происходит вдруг, когда обрушивается напасть, а тот надлом, который напильником подтачивает жизнь. Вжих – замуж вышла, вжих – мальчика родила, вжих – девочку, вжих – муж запил, вжих – страна развалилась, вжих – штукатурщица на заводе, вжих – отец умер, вжих – сына посадили, вжих – кризис, вжих – за кредит платить нечем, вжих – муж окочурился, вжих – дочь не звонит, вжих – запила малость, вжих – коллекторы прицепились, вжих – долг за квартиру, вжих – мать схоронила, вжих – одиночество, и цветы вянут по всей квартире, как их ни поливай.

Тем временем женщина все озиралась и молчала. Официанту надоело ждать ответа. Он предложил ей сесть за столик по соседству с моим. Женщина метнулась к вешалке, разделась и села на диван. Даже не села – опустилась едва-едва, на самый краешек, выражая почтение к богатой обивке. Официант подал меню. Он тоже распознал в женщине нетипичного посетителя и смотрел на нее прозрачными глазами. Он был приличным юношей, но если б он был неприличным юношей, если б он был искренним, он бы сказал: «Не про ваш кошелек наше заведение, мамаша. Топали бы отсюда в какую столовую, ели бы себе котлету, а то мозолите глаза людям с деньжатами, прямо стыдно за вас». Конечно, если б официант такое сказал, я бы раздавил его как тлю. Я бы бил его поленом между ног на заднем дворе, чтобы воспроизвести сцену из кинофильма «Антихрист». С другой стороны – можно ли винить официанта, когда женщина действительно жалкая?

Она смотрела в меню, а я смотрел на нее. Темную акриловую кофту усыпала перхоть. Болоневые штанины визгливо елозили друг об друга, стоило ей пошевелиться. В кофейнях все диваны мягки до невозможности. Их будто создал ребенок, тактильно представляя сидение на облаке. По-свински, нагло, распущенно, широко расставив ноги надо сидеть на таких диванах, как бы предлагая свои гениталии неразборчивому миру. Лижи, соси, витийствуй! Ударь линейкой. Я тут, я жду, я готов! Женщина этого не понимала. Бедность пробралась в ее потроха и там окаменела. Женщина не могла расслабиться, дать себе волю. Она сидела на мягчайшем диване с абсолютно прямой спиной. Жидковолосый суворовский гренадер, сточенный напильником под сердцем. Иногда я завидую ящерицам. Если б мы могли отбрасывать память, как они хвост, какими бы счастливыми мы стали. Тупыми, лоботомированными, но счастливыми.

Женщина заказала завтрак. Достала кошелек. Красный. С лаковыми проблесками посреди лохмотий кожзама. Она сначала заказала, ведомая гордостью бедняка, а теперь пересчитывала деньги. Хватит ли? Уеду ли? Пряничек внучку хотела купить. А нету внучка. Какой внучок? И внучки нету. Дочь полгода уже не звонила. Женщина вытащила телефон. Вдруг пропущенный? «Нокиа» черно-белая. А глаза подслеповатые. Помешай-ка краску перфоратором в ведре, поелозь-ка валиком туда-сюда, потаскай-ка банки двадцатикилограммовые. Брызги, надышалась, возраст. Вон как под ногти въелась, не отмоешь. А пропущенного нет. Ни от дочки нет, ни от кого нет. Женщина пролистнула записную книжку и замерла. Неужели позвонит? Неужели насмелится? Я навострил уши. Какой профиль! Складка глубокая возле губ. Дуги надбровные нависают. Волнение рук сообщилось лицу. Черты задышали жизнью. В эти секунды я любовался женщиной вполне чистосердечно. Не решилась. Не насмелилась. Опала рука, спрятала телефон в сумку.

Сумка с кошельком гармонирует. Есть потребность в красивом, а понимания красоты нет. Есть желание выглядеть женственно, а женственности нет. Есть тяга к хорошим вещам, а денег на них нет. Ничего уже, в сущности, нет. Кашку разве что не по чину поклевать. Или телефон по вечерам на стол выкладывать и смотреть на него внимательно. С алкашом дворовым спутаться. В ванной выть, как псина, когда совсем накроет. В храм ходить по воскресеньям, чтобы там ничего не понимать. Раз в полгода к сыну на свиданку ездить. Опять деньги просить будет, пересидок. Что там еще? Да, собственно, всё. Ну, диабетик, может, побеспокоит. Прикует, стреножит, обкорнает, как городскую акацию, только снизу. Боль. Много боли. Каждую минуту, каждую секунду. Как Ахиллес Гектора – погонит, повалит и добьет, как захочет. Трах-тара-рах! Бац!

Пока я все это думал, женщине принесли рисовую кашу с фруктами и чашку кофе. Ела она благовоспитанно. Так едят люди из высшего общества в американских фильмах. С наносным достоинством, за которым прячется биографическое унижение. Доела. Убить ее? Молиться за нее? Дать ей денег? Убедить позвонить дочери? Заказать бутылку вина? Купить путевку в Турцию? Подсесть и поговорить? Я ушел в туалет, наметил план действий, а когда вернулся, женщины нигде не было. Я пожал плечами, расплатился и отправился домой. Не на такси – пешком. Летел буквально по Компросу. Лужу даже перепрыгнул. С разбега. Гигантскую.