Жених

Кирюша сказал, что это было предопределено. Должно было случиться. Что вовсе не пятая колонна и не те бедняжки, которые в мороз ходят на несанкционированные митинги, а Фонд Плеве и Пётр Николаевич лично – враги того государства, которое мы на данный момент имеем. Он был потрясён не меньше нашего, но скрывал это, конечно, гораздо лучше.

Мы потоптались во дворике, глядя на опечатанную дверь, и тёмные окошки, и кусок стены, который я отмыла и покрасила, и чувство было как после тяжёлого отравления. Даже Машечка не стала ликовать. Я ожидала, что она будет ликовать, хотя бы внутренне, но теперь, когда работа Фонда была приостановлена, в его бумагах рылись следователи, а Пётр Николаевич попал под подписку, Машечка пришла к выводу, что такая деятельность властей безобразнее любых ретроградных выходок.

– А специалист слинял, – сказал Кира. – Сделал дело – гуляй смело.

– Не надо обвинять человека только потому, что он вам не нравится.

– Вот интересно! А кого ещё мне обвинить, Госдепартамент? Кому этот Фонд был нужен, пока Станислав Игоревич не возник?

– После не значит вследствие. Я не помню, как это по-латыни…

– Post hoc non est propter hoc. Не надо хвататься за учебник логики всякий раз, когда требуется сложить дважды два.

– Конечно, зачем нужно вообще всё, что сложнее таблицы умножения! Да и таблица эта несчастная кому сдалась? Можно же прийти с ОМОНом, дверь вынести, зубы выбить…

– Это ж кому их выбили?

– Если ещё нет, так в скором будущем! Как вам не стыдно улыбаться?

Пожалуйста, говорю, перестаньте.

Кирюша и Машечка говорили друг другу то особенное «вы», которое почти всегда звучит хамски. Они попали в этот тон и умудрились в нём застрять, хотя оба не были людьми (есть такие люди), которые подобным тоном и своей враждой наслаждаются.

– Я не хочу с ним ссориться! – сказала Машечка с отчаянием. – Ты сама видишь! Всегда происходит одно и то же!

– И кто же в этом виноват? Как кто! Кровавый режим!

Кирюша, говорю, прекрати. Машечка, успокойся. Я с восьмого класса не видела, чтобы мальчик и девочка так себя вели.

Это их угомонило. Машечка, покраснев до ушей, вспомнила, что у неё встреча с новым клиентом, а Кирюша вспомнил с большим скрипом, что давно не школьник. Даже от комментариев удержался, лапочка. Начал было «твоя подружка…», но посмотрел на меня и передумал.

Пойдём, говорит, пройдёмся.

Мы и пошли, через Фонтанку, мимо замка, сквозь Михайловский сад, куда глаза глядят. Быстро стемнело, город, в снегу и огнях, был такой красивый, весь кружевной, и снег полетел, тоже кружевной и прозрачный. Кто бы, глядя на него, сказал, какая ближе к ночи разыграется метель.

– Не знаешь, куда Савельев-младший делся?

Я очень хорошо знала, потому что делся Павлик не сам по себе. Сам по себе он был в истерике и кричал, что совершит самосожжение на видном месте (он ещё не решил, где именно, перед Смольным, или ГУВД, или штаб-квартирой Демократического Контроля на Гагаринской), или все эти места (хотя бы одно; нужно выбрать какое) подожжёт-взорвёт; или сделает что-нибудь другое страшное всем на память – потому что нельзя же в самом деле так топтать человека и над ним измываться, – и мне стоило большого труда привести его в чувство и понять, что случилось. Павлик наговорил о Кирюше такого, что мне стало не по себе. Но я всегда делаю поправку на заморочки мужчин и их способность громоздить кносские лабиринты где попало.

Подумала и говорю: ну вот что, Павличек, тебе нужно уехать на какое-то время и куда-нибудь за пределы. Есть у тебя «шенген»?

«Шенген» у него, конечно, был, у профессорских внуков он всегда есть. И «шенген», и друзья в Европе, и возможность отсидеться в каком-нибудь немецком университете. Но Павлик считал, что на него уже объявлен план «Перехват».

– Кто меня выпустит! – сказал он гневно. – Во всех аэропортах ориентировки!

Бедняжечка. Кое-как уговорила уехать хотя бы в Финляндию, лично затолкала в автобус. Уже он мне и сообщение прислал, что добрался.

Кирюше говорю:

– Нет, не знаю.

Это их игры, пусть, если хотят, играют сами. В этом мужчинам нельзя потакать, не то они начнут думать, что их игрушки имеют ценность и для тебя тоже, и с тобою, значит, можно вообще не считаться.

– Анжела, говори правду.

Да с какой же это, думаю, стати? Я попросила тебя помочь, и ты помог так, что бедняжка Павлик едва рассудка не лишился. Станислав Игоревич шептался с тобой по углам, и где он теперь. Машечка по тебе сохнет, как восьмиклассница, и как ты отвечаешь. Ты всех нас, не успеем моргнуть, бросишь в топку служебного интереса.

– Зайка, я действительно давно его не видела.

– Ты, когда врёшь, глазами улыбаешься.

– Я никогда не вру.

– Ну вот опять.

Он на меня смотрел, и это был взгляд, который заставил меня насторожиться и напомнить себе и ему, что я практически замужем.

– А ведь я тебе нравлюсь.

Он мне да, нравился, и, наверное, для всех было бы лучше, если бы это его занесло в мой супермаркет годом раньше. Я понимала его шутки. Его не сердили мои вопросы. Мы с ним говорили про Фонд, и Станислава Игоревича, и Каткова, и даже Демократический Контроль – поразительно, сколько набралось за считанные месяцы тем для разговоров, – и вместе смеялись. И быть вместе у нас тоже могло получиться. Думать об этом теперь не имело смысла. Слишком поздно.

Чтобы прожить с кем-либо долгую и счастливую совместную жизнь, нужна Решимость. Не позволяющая, помимо прочего, метаться от одного к другому, перебирать, подыскивать, что получше. Ничего из этих метаний не выходит, кроме привычки бросать и начинать заново, каждый раз со всё менее обоснованными надеждами и всё более неадекватной самооценкой.

Я дала себе слово, что присмотрюсь, очень хорошо подумаю, выберу и приму последствия. Раз и навсегда.

– Анжела, да посмотри же ты на меня! Когда ты поймёшь, что ошиблась?

Труднее всего было ответить так, чтобы это не звучало приглашением к диалогу. Скажу: тебе-то из-за чего беспокоиться? Он скажет: потому что ты мне не безразлична. Скажу: тебя это не касается, а он: а я хочу, чтобы касалось. Ты не понимаешь! – Попробуй сделать так, чтобы понял. Слово за слово, и вот уже девушка рыдает в объятиях так вовремя подвернувшегося молодого человека, и начинается тот самый кошмар, в котором я зареклась участвовать.

– Ты сейчас похожа на ангела. Только упрямого, как осёл.

Развернуться и бежать со всех ног, желательно молча.

– Я буду называть тебя ослик, а видеть при этом ангелочка. Внутренним взором.

Нет, думаю, не будешь ты меня так называть, и вообще никак.

– Ну и не внутренним, разумеется.

Нам теперь и видеться повода нет.

– Мне нравится, как ты молчишь. В точности, когда надо. Не слышу глупого хихиканья. Хихикать-то умеешь? А сцены закатывать? Ни черта ты не умеешь, ненормальная.

Какие горячие у него, думаю, руки. И губы, наверное, тоже. И в этот момент, слава богу, очнулась. Потому что, если девушка не помнит, как дошло до держания за руки, конец такой девушке. А мы держимся за руки, падает снег, вокруг душераздирающе красиво, и он называет меня ангелочком и осликом.

Да, думаю, и что же теперь делать? Вырваться и побежать – он побежит следом и, подозреваю, догонит. Взывать к его благоразумию – очень умно, когда у самой ноги подкашиваются. Не пощёчину же давать, в самом-то деле.

Мне нужно идти, говорю очень спокойно. Меня ждут. Извини, зайка, но ты неправильно понял.

Поцеловала его в щёку замораживающим поцелуем и пошла прочь. Иду, голова пустая. И даже не сразу поняла, что на ходу плачу.

Я думала, что мы больше никогда не увидимся, но ещё раз мы всё же увиделись, когда у меня брали показания в Следственном комитете. Он перехватил меня на входе и быстро, сквозь зубы проинструктировал. Я и сама, конечно, понимала, что вести себя нужно как можно скромнее, говорить – как можно меньше, и подпись ставить вплотную к показаниям, но всё равно на душе сделалось легче.

– А если про тебя будут спрашивать?

Кирюша задумался.

– Вряд ли спросят. Говори, что пару раз видела, когда я к специалисту приходил.

– А про депутата?

– Думаешь, и его приплетут? Говори как есть. Отвечай на вопросы, но ничего не говори сама. С минимальными подробностями. А все эти «как вам кажется», «что вы думаете» – коси под дуру. Не кажется ничего, думать не обучили.

– А то, что нас Павличек в Фонд привёл?

– А вот на Павличка своего вали, как на мёртвого.

– Не могу я на него валить, Пётр Николаевич огорчится.

– И Петру Николаевичу поменьше пой дифирамбы. Они этого не любят. Не бойся, ослик. Всё обойдётся.

И действительно, всё обошлось. В гестапо со мной не играли, вопросы задавал гномик, которому на всё, кажется, было наплевать, кроме собственной печени – проблемная печень, по цвету лица судя. Я сказала, что в Фонд попала случайно, ходила туда на лекции – про Михаила Никифоровича Каткова нужно рассказывать? – и всё было очень культурно; что к собственно работе Фонда отношения не имею и не знаю, в чём она заключается, – да, помогала стулья расставлять перед лекциями. Профессор Савельев – очень приятный человек, такой образованный. Депутат… до депутата дело не дошло.

А вы что, опрашиваете всех, кто интересуется Катковым?

В том-то и дело, что не всех.

Гномик тотчас включился.

Не всех, не всех. Как вы сами думаете, почему мы вами интересуемся?

Мне не хватило воображения по-настоящему испугаться, но не по себе очень даже стало. Вот она, цена одного неосторожного слова. А ведь Кирюша меня предостерегал.

– Нет, я не знаю. Кто-нибудь меня… упомянул?

– И кто же это, по-вашему, может быть?

Кто-кто, думаю. Станислав Игоревич, больше некому. Вот ведь зловредный дядечка, даже мне мимоходом и ни для чего сделал гадость. Капнул, как птичка, сам весь в полёте.

И вот хлопаю глазами, бормочу, как мне жаль, что я такая бестолковая, – практически не понарошку довела себя до истерики. Но вообще, конечно, мне повезло. Бедняжка следователь больше прислушивался к сигналам своего организма, чем к зову долга, и предпочёл поскорее меня выпроводить. В будущем, говорит, лучше на танцы ходи, чем на такие лекции.