Заговорщик

Начни разговор, и быстро обнаружишь, в каком месте у собеседника стоит глухая стена. И вот, вместо того чтобы пойти в другую сторону в поисках зелёного сада с цветущей жимолостью и фонтанами, оба принимаются в стену колотить. Стена! На штурм! Как будто принципиально важно потерять сознание, собачась из-за Украины, когда с тем же самым человеком можно было провести приятные полчаса, слушая о геологоразведке или египетских иероглифах. Идиоты.

– Но, возможно, он даже об иероглифах не захочет слушать от человека, который неправильно думает про Украину.

– А не надо выяснять, как он про неё думает!

Анжела после этого сказала, что такие вещи выясняются ненароком, как ни остерегайся, а её подружка, девушка с претензиями, криво улыбнулась, и я сразу же понял, что про Украину думает она.

Никто тогда не знал, что это был наш последний вечер в Фонде Плеве. Если бы и знали, то вряд ли были бы добрее друг к другу. Это только кажется, что люди спохватятся и поведут себя иначе, откройся им каким-то чудом ближайшее будущее. В конце концов, о будущем в общих чертах знает каждый: мы все умрём. Это никого не побуждает к жалости в настоящем. Быть проще, быть мягче, увидеть в дуре с запросами такое же обречённое существо, как ты сам, – слишком много на это нужно сил и душа другого качества.

Новости о Фонде я услышал на рабочем месте и был сердечно рад, что моё предусмотрительно трусливое и мудрое начальство исхитрилось остаться, вместе со всеми нами, в стороне от этого фарса.

Никто не знал, ни кто стоял за разгромом Фонда, ни зачем это было сделано, и все видели, что защищать его не будут. СМИ, вне зависимости от ориентации, набрали в рот воды, персоны, называемые этими СМИ «игроками», не спешили подставляться из-за ерунды, широкая общественность пребывала в блаженном неведении, а неширокая – бесновалась в соцсетях. Специалист пропал, как пропадают проворовавшиеся банкиры, но через несколько дней дал интервью полужёлтому интернет-ресурсу, исполненное благоразумия и общих мест, а запись прислал мне.

Я увидел сам себя хроникёром падения: и злополучного Фонда Плеве, и нашей боевой дружины. Всё падало, исчезало. На последней встрече мы лихорадочно строили планы, что только подчёркивало их несбыточность. И даже состряпали внутренне непротиворечивую версию, по которой выходило, что Штык (нотариус Петров, думал я с содроганием) водил за нос не столько нас, сколько специалиста. Встань он сейчас, отряхиваясь, из могилы с самым вымученным объяснением, нам пришлось бы поверить. Мы поверили бы чему угодно; это вопрос самосохранения.

Худой при этом явно чего-то не договаривал. Я не жалел, что вынудил его раскрыться, и не думал, что он солгал, – но не солгать можно по-разному. В конце концов, я был следователь и умел сопоставить. Когда я смотрел, то видел, когда слушал – слышал. Я мог бы надавить. Уличить. Загнать в угол. Но я не хотел быть следователем собственному товарищу.

Бывает ли вообще от разоблачений польза?

Об этом заговорили на отошедшем уже в область преданий круглом столе в Фонде Плеве, когда кто-то припомнил, что Катков в головокружении от успехов и членов правительства подозревал в предательстве и измене, клянясь, что один он, Катков, ясно видит их козни. Пришли к выводу, что разоблачения вредны даже и тогда, когда справедливы.

(В этом месте внутри основного спора разгорелся курьёзный спор о перестройке и гласности, тех былинных временах, которые большинство присутствующих, ввиду почтенного возраста, помнило на правах очевидцев, что сильно запутало дело.) Сильно ли, если вообще, оздоравливается система после очередного уотергейта? Что происходит с обществом и почему оно сперва так ликует, а потом его захлёстывает такое разочарование? Почему публичное обличение предателя – взять дело Дрейфуса, взять дело Азефа, – любой корпорации, от Генштаба до террористической ячейки, наносит больший урон, чем предатель со всеми его кознями сам по себе? Тогда с непривычки – потому что эти достойные люди, участники дискуссии, считали необходимым поговорить о метафизике власти и трудах каких-то немецких учёных всякий раз перед тем, как сказать свои «да, да; нет, нет», – я мало что понял; трудно к тому же следить за разговором, который скачет по всемирной истории, как по паркету, а для тебя это сплошные канавы и лунные кратеры. Но я запомнил, как профессор Савельев сказал: «Не доверять друзьям позорнее, чем быть ими обманутым», – хотя при чём здесь, собственно, метафизика власти, судить сложно.

А вот в коридорах власти, если коридор нашего комитета можно так назвать, произошло следующее.

– Вы-то мне и нужны, – сказал Нестор Иванович, заступая мне дорогу. – Я хочу подать жалобу.

– На кого?

Нестор назвал фамилию, и я подумал, что ослышался.

– Он же из ваших? Из ДК?

– Нет никакой необходимости напоминать мне об этом. Гражданский долг порою ставит человека…

– В тупик.

– Не в тупик, а перед сложным выбором! Что вы на меня уставились? Я не с доносом пришёл!

– Конечно же нет.

Я провёл его в свой закуток и выслушал. Конечно же, это был донос. И он трагически запоздал.

– В действиях ваших коллег нет признаков состава преступления. По нашему профилю.

– А по чьему есть?

– …Может быть, Следственный комитет?

– В Следственном комитете я никого не знаю.

– Разве это имеет значение? Мы все выполняем свою работу. У вас гражданский долг, у нас – служебный.

Так тебе и надо, подумал я, перехватывая его взгляд и улыбаясь.

– Вы думаете, что это наши внутренние интриги, – неожиданно сказал он, – и радуетесь. Радуетесь, радуетесь, меня не обманешь. Интриги не интриги, а повлияют на всех! Взять хотя бы то, что произошло с Фондом Плеве…

– Да, давайте возьмём. Почему вы не пришли раньше?

Он замялся, а потом сказал, словно прыгая в глубокую воду:

– Потому что не так легко сунуть голову в петлю ради того, кого ненавидишь! Я не обязан перед вами оправдываться!

Я сделал попытку представить, как ладит Худой с этим смехотворным человечком. Никак, наверное, не ладит, лезет на стену. Никакого снисхождения к чужим слабостям.

– Что-то явно идёт не так, – продолжал Нестор с видом человека, заглянувшего в бездну. – Но всех всё устраивает. Фуркина устраивает! Моё руководство устраивает! Я-то верил, что мы противостоим системе!

– Вы инкорпорированы в систему. Как вы можете ей противостоять? Это всё, – я вспомнил слова Станислава Игоревича, – для телезрителей.

– А вы параноик. Конспирологическое сознание, – он с жалостью и презрением покрутил рукой в воздухе. – Обычная проблема спецслужб.

– Нет, вряд ли это наша проблема.

Я и сам не знал, на каком слове поставил ударение. Проблема, но не наша? Или наша, но не проблема, а сила?

Нестор Иванович говорил ещё очень долго, на моих глазах возводя титанический образ человека, пошедшего против Них. Он должен был меня ненавидеть (не был ли я частью системы и её послушным орудием?), но предпочёл обращаться как к товарищу по несчастью, такому же и в конечном итоге теми же одураченному и преданному. В каком-то смысле я был одурачен.

Но надо заметить: чем более уязвимым себя чувствуешь, тем более живым.