Доктор

Волоски и ниточки, вся моя сложная система оповещения была порушена. Проклятье, я мог сделать это и сам. Я просто не помнил, привёл ли я её в порядок, закрывая сейф в прошлый раз.

Я дважды – или уже трижды? – отключался при посторонних. Допустим, старого сумасшедшего мои бумаги заинтересовать не могли, а у Нестора не хватило бы ума оперативно среагировать. (Примерно из-за таких допущений летит в тартарары налаженная жизнь.) И вроде всё было на месте. И теперь, когда Штыка не стало, кто будет приставать и допытываться, что там по-настоящему на месте, а что как бы и сдвинуто. И что из всего этого кому-то (Нестору, старику, третьим лицам за их спинами) так уж понадобилось.

Секрет никогда не имеет объективной ценности. Мусины секреты, Сонины секреты – какой шантажист придёт ради них ковырять мой сейф?

Даже гостайны существуют только для тех, кто может ими воспользоваться или точно знает, кому и как продать, не потеряв в непереносном смысле голову.

Уговаривай себя, уговаривай!

Расстроившись, я как следует закинулся и приложился и совсем забыл, что должна прийти Соня.

Она отменила уже два сеанса по мере того, как её счастье набирало обороты, но сегодня пришла. Поделиться, я так предполагаю, радостью.

– Доктор?

– Да?

– Доктор?

– Да?

– Максим, да очнитесь вы!

– Как вы меня назвали?

– Не дёргайтесь. Сядьте поровнее. Голову сюда. Дайте-ка расстегну. Вода где? Подождите, у меня перье в сумке. …Вот хороший мальчик. Вы когда сердце проверяли в последний раз?

– Мне ещё сорока нет!

– Инфаркт молодеет.

Со стороны это, подозреваю, выглядело очень глупо, но я был тронут. Я всегда считал, что любой из моих клиентов, увидев меня лежащим в луже с кинжалом в спине, перешагнёт и пойдёт дальше.

Соня не сделала ни одного лишнего движения. (Вот так же, наверное, деловито и чётко она давала отпор своему незадачливому насильнику.) Убедившись, что я дышу и в сознании, она вернулась на кушетку и задумчиво продолжила:

– О себе заботятся только такие мужчины, которых и не жалко было бы потерять. Чем он лучше, тем безответственнее относится к своему здоровью. Почему так, доктор? Сидите, не двигайтесь. Я вам скажу почему. У правильных мужчин, видите ли, есть ценности, приоритеты, дело жизни – все эти вещи, которые мешают окружающим, жене во всяком случае. Только без этих мешающих вещей получается ничтожество, которое живёт от кардиограммы к кардиограмме. Кардиограмму-то сделайте, не тяните.

– И так прекрасно помру.

– Да уж конечно. Ничего с вами не случится. Переутомились, и всё. Скоро праздники, отдохнёте. Едете куда-нибудь? Мы с Димой едем в Париж. Что-нибудь привезти?

Все едут в Париж, подумал я. Вот и Блондинка говорил, что едет. Даже моя сладкая дура положила на стол рекламный буклет с зимними видами спорта.

– Себя назад привезите. В целости и сохранности. …Соня, что случилось с вашим отцом?

– Вот теперь я вижу, что вам полегчало.

– И всё-таки?

– Он погиб.

– В девяносто первом?

– Почему в девяносто первом?

– …Вы что-то говорили насчёт ГКЧП.

– Ничего я такого не говорила!

Очень даже сказала, подумал я, и не удивительно, что теперь отпираешься. Врущий человек, если он говорит много, не может не проговориться. Его спасает только невнимательность слушателей. Но если слушатель сидит цепкий и сосредоточенный, и с кипой записей, которые он время от времени просматривает и осмысляет… о, такой выведет лгуна на чистую воду.

Не в стиле ретивого следователя. Это Крыса может в своём кабинете уличать и трясти протоколом, хотя и он так не делает. Какой смысл ткнуть свидетеля носом: вот же вы сами сказали такого-то числа полгода назад, – если тот немедленно завопит, что его вынудили, что его неправильно поняли, что все эти показания – фальсификация. Тем более завопит Соня.

– Ладно, – сказал я, – ошибся. Так и когда это на самом деле было?

Настроившийся на битву человек оказывается немного дезориентирован, когда с ним никто не бьётся. Он весь такой сам в броне плюс на танке, а вокруг вдруг пляж и рекламная съёмка «Баунти». И даже танку понятно, кто в такой ситуации выглядит дураком.

– Ну, допустим, у папы в девяносто первом были проблемы, – сказала она осторожно. – Но он выкрутился. Сжёг партбилет, конечно. И сделал заявление, что не поддерживает… то есть наоборот, поддерживает… Кого надо – поддерживает, кого не надо – нет. Неужели вы не понимаете, насколько мне неприятно об этом говорить?

– Ну а потом?

– А потом он просто исчез.

– Как это исчез?

– А как люди исчезали в девяностые? Вышел из дома и не вернулся.

– Но он не просто какой-то человек. Он действующий сотрудник… Он был действующий?

Соня уже раскаивалась, что дала вовлечь себя в этот разговор, и её красивое, без возраста, лицо застыло. (Чёрта с два Соня Кройц позволит себе лишнюю гримасу, улыбку. Гримасы, улыбки – проводники морщин.) Если я продолжу давить, она просто нагромоздит очередную гору лжи.

– Соня, мне нужно трудоустроить дизайнера по интерьерам.

– Педик?

– Нет.

– Симпатичный?

– Это девушка.

– А… Так бы и говорили. Ваша девушка?

– Не в том смысле, но да. Моя.

Это наглое невнятное заявление привело её в хорошее расположение духа. Мы расстались полностью примирённые, и уже через пару дней я смог снабдить Мусю контактами потенциальных заказчиков. Люди в Сонином кругу постоянно что-то делают со своей жилплощадью, не в состоянии остановиться, но поскольку этот невроз одобрен духом времени, Минздрав одобряет его также.

Проклятье, должен же я был хоть что-то сделать.

А потом пришёл Крыса.

Он пришёл ко мне на Фонтанку, средь бела дня, с парадного (он же единственный) входа – по одному этому можно было понять, насколько всё разболталось без Штыка и летело, на лету рассыпаясь, в пропасть. Он чудом попал в окно между клиентами, и на клиентов, окажись кто-нибудь из них в кабинете, раскинувшийся на кушетке, ему было очевидно наплевать, он не задумался бы выставить их прочь пинками, такой у него был вид.

Я предложил ему стул – он сел. Налил – он выпил.

– Как бы это сказать…

– Скажи хоть как-то.

– Насчёт Штыка.

– Да?

Он не хотел говорить то, что ему предстояло сказать, и я машинально перешёл в режим работы с клиентами, на тон уверенный, безмятежно холодный. Что-то от горных вершин должно быть в этом холоде, от олимпийских небожителей. Это помогает.

– Насчёт Штыка, – повторил он. – Во-первых, ты знаешь, что специалиста обокрали?

Ещё бы мне этого не знать, подумал я.

– Да, он жаловался. Но как-то туманно, я не вполне понял. Много было денег?

– Денег? При чём тут деньги. Взяли его бумаги. Компромат.

Я не стал бы называть жалкие писульки Станислава Игоревича компроматом.

– Ну так вот, это сделал Штык.

– Какая чушь, – сказал я от всего сердца.

– Нет. Он разослал копии. Перед тем как его сбили.

– …

– Да. Ну и вот. Я хотел спросить, о чём ты с ним говорил незадолго до того. Я ведь тебя уже спрашивал, ты понимаешь. Это когда я спросил, а ты ответил, что не видел его неделю. Какая неделя, буквально накануне… Из-за чего вы поссорились? Я видел, как вы ссорились. Нет смысла…

«Нет смысла лгать», – хотел сказать он, но не смог выговорить. Мы молчали, недоговаривали – но не лгали друг другу. Никогда раньше.

Я мог сказать Крысе правду, и весело бы это выглядело: я обворовал специалиста, а Штык, получается, обворовал меня. (Спелся с Нестором за моей спиной, грязный пакостник. А я ещё переживал.) Правды я не сказал. Мне было стыдно. (Стыдно быть в его глазах вором; стыдно быть вором обворованным.) Я пошёл по той дорожке, которая неизбежно ведёт в никуда: сказал кое-что.

– Это из-за Нестора. Ты ведь знаешь, у меня два куратора: из ФСБ и Демконтроля. Штык его приглядел… для акции. Я просто пытался объяснить. Я хочу сказать, это было бы слишком опасно – трогать людей, с которыми кто-то из нас тесно связан.

Крыса задумался.

– Нестор? Из ДК? Так я его знаю. – Он встряхнулся. – Ну слава богу, а то я…

Мне стало больно, когда я увидел, с каким облегчением он на меня смотрит. А как бы ты дёрнулся, подумал я, узнай про мои гешефты с Чикой, – всё ради нашей, между прочим, святой террористической деятельности. Принудил бы себя подать руку вору?

– Зачем ему Нестор? – Крыса уже опамятовался и вслух перебирал варианты. – Натравить на Станислава Игоревича Демконтроль? Они и без того… Ты как думаешь, это самодеятельность или кто-то руководит?

Весь он в этом. Человек, для которого всегда было важно правильно подобрать, опрятно, как вещи в шкафу, разложить – мотивы, факты, персонажей. Он делал это с шуточками-издёвками и называл «профессиональной деформацией». Профессиональная деформация, как же. Почему я не выбрал психиатрию.

Как мог, я принял участие в гадании на кофейной гуще. Когда (нескоро) Крыса выдохся, то сказал:

– Его настоящая фамилия – Петров.

– Петров?

– И он не адвокат, а нотариус. Говорят, мутный.

Мы все мутные, подумал я. Петров, надо же.

– И что?

– Я просто прикинул, всё ли мы знаем. Это похоже… Извини, но это выглядит как провокация.

Приехали, подумал я.

– Ты обвиняешь Штыка? В чём? Ведь не он всё затеял.

О человеке, который всё затеял, я боялся даже думать.

– Я тебе говорил, что у нас Имперский разъезд в разработке? Нет, не говорил. Неважно. Важно, что там половина так или иначе стучит. А остальные – координируют с нами свои действия. А если не с нами, то с кем-нибудь ещё вроде нас.

– И ты сравниваешь?

– …И ты бы на моём месте сравнил. Это как-то само собой выходит.

– То есть вот я, или Граф, или Блондинка… и ты на нас смотришь, прикидываешь…

– Нет. Это не то.

– И если бы Штык не погиб…

– Если бы Штык не погиб, ничего бы не всплыло. Или всплыло так, что мы уже сегодня сидели бы по камерам.

– Лучше камера, чем твои подозрения.

– Да, пока ты не в ней. Максим, успокойся. Я всего лишь, – он, наверное, хотел сказать «прикидываю», но удержался, – рассуждаю. Теоретически. Ничего пока не случилось. Переждём какое-то время…

– Блондинка едет в Париж, – тупо сообщил я.

– Это он хорошо придумал.

Провожая, я сунул ему в карман пачку таблеток, которые, я знал, он не станет принимать.