Жених

Многие владельцы записных книжек подписывают их, как и положено, на форзаце или первой странице – имя и номер телефона – на случай, если книжка потеряется и будет найдена кем-то, кто не сочтёт за труд её вернуть, если только сможет узнать кому.

Многие, с некрепкими нервами, не делают владельческую надпись именно потому, что не хотят, чтобы потерянное связали с ними и вернули прошедшим через чужие руки и любопытные носы – лучше уж пусть не возвращают вовсе.

Серенькая книжечка была без надписи, но я её уже видела и знала, чья она.

Не хочу, чтобы сложилось впечатление, будто я шарю по карманам. Не шарю; по карманам у Максимчика тем более. Похолодало, Максимчик переоделся в дублёнку, куртка осталась на вешалке. Её нужно было постирать и убрать на зиму, а перед тем, как стирать, всегда проверяешь карманы – это не называется «шарить». Всё, что там было, я отнесла на письменный стол: мелочь, жвачка, скомканные бумажки, скомканный носовой платок (его тоже в стирку, подумав), карандашик, микрофонарик, чехол от очков без самих очков внутри… вот эта серенькая книжечка с приметным пятном на обложке, словно Станислав Игоревич стал отскребать краску ножиком, изрезал кожу и сдался. Я полистала её, только чтобы убедиться: та самая и его почерк.

Откуда мне знать, какой у Станислава Игоревича почерк?

Конечно, сейчас люди редко пишут от руки. Но так вышло, что я заглянула к нему в кабинетик позвать пить чай, и со стола от сквозняка полетели бумажки, и я присела их подобрать, и не могла не увидеть мельком написанное, а то, что писал Станислав Игоревич, он сам мне и сказал. Сообщил, что пишет от руки в порядке терапии, потому что его это успокаивает. А вы, Анжела, как снимаете стресс?

– Да никак. У меня не бывает.

– Что, совсем ничего не беспокоит?

Нет, говорю, во всяком случае, не до такой степени, чтобы приходилось себя успокаивать. И что такого сказала? Так и заурчал от удовольствия, как толстый злой кот.

Я уже говорила, что Станислав Игоревич, хотя он самая яркая звезда в Фонде, не только мне кажется очень неприятным человеком. В его присутствии никто не сидит спокойно, не жуёт спокойно, и все начинают отчаянно следить за собой, боясь ляпнуть что-нибудь, дающее повод к насмешкам. Как говорится, не в своей тарелке. И я подозреваю, что Станислав Игоревич из-за всех этих смущений и ёрзаний сам очень даже в тарелке, устраивается в ней с ногами, как на диване, и наслаждает себя.

– Я восхищаюсь вашим здравым смыслом, Анжела! – торжественно сказал он. – Я только не постигаю, что человека с таким несокрушимым здравым смыслом могло сюда привести. Вы ведь не работаете в Фонде? Штатно, на зарплате?

Нет, говорю. На зарплате я в другом месте. Он подождал, но я не сказала ему в каком. Не то чтобы я стыжусь своей кассы. То есть, конечно, стыжусь, но если бы меня спросил Пётр Николаевич, ему бы я ответила, а говорить этому… нет, не знаю, как объяснить.

– Ну-ну. Здравый смысл решил внести свой вклад в духовную обороноспособность, да?

И потом:

– С практической точки зрения самый ценный человеческий актив – это сила воли. Люди тебе, как правило, поддаются. Одни рады сложить ответственность, другие по разным причинам боятся конфликта. Здравый смысл работает в предложенных обстоятельствах, но предлагает их всегда воля. Die Wille, как помните. И вы представить не в состоянии, что она способна предложить.

И потом:

– Берегите себя, дорогая.

Он говорил со мной, а в руке держал записную книжку – положил было на стол, но подхватил снова, потёр, покрутил… столько в итоге привлёк внимания, что я её разглядела и хорошо запомнила.

Вот так это было.

Как же он умудрился её потерять? подумала я. Ведь не выпускает из рук. И где в таком случае Максимчик её подобрал?

И ещё думаю: вот случай предложить свою помощь. Конечно, придётся рассказать, кто такой Станислав Игоревич, и откуда я знаю Станислава Игоревича, и почему так уверена, что записная книжка принадлежит ему, – но это, может быть, и к лучшему. Все эти не вполне тайны между нами, недомолвки и умолчания – они душат. Давят, как плохо проветренная, нечистая комната. Дети не должны расти в такой атмосфере.

Вечером, когда покушали, завариваю ромашку и говорю: зайка, я твою курточку постирала, а то, что в карманах…

– Я видел. Спасибо.

«Видел», «спасибо» и всё?

– Но я хотела сказать…

– Пожалуйста, не нужно ничего говорить. Я устал. Я занят. – И прежде чем я успела спросить чем, включил телевизор. – Новости смотреть буду.

Телевизор потому и изгнан на кухню, что Максимчик никогда его не смотрит. Как-то я спросила, считает ли он абсолютно всё содержимое телевизора – включая канал «Дискавери» и фильмы золотой эпохи Голливуда – пропагандой (Машечка вот считает выборочно, а правильное содержимое называет словом «контент»), и Максимчик сказал: нет, не считаю. Им – каналу «Дискавери» в том числе – только кажется, что они что-то пропагандируют. Но это к слову, чтобы было понятно.

Ну, думаю, Анжелочка, отступать некуда, здоровая семья на кону. Детям противопоказаны родители, которые не умеют взаимодействовать.

Пошла в комнату, чтобы взять принадлежащую Станиславу Игоревичу книжку, потрясти ею после новостей у Максимчика перед носом и заставить себя выслушать. И что оказалось? На письменном столе всё лежало, как было, включая мусор. Но серенькая книжечка исчезла.

Вот так вот. Я не стала возобновлять разговор, но Станислава Игоревича, как только снова его увидела, рассмотрела во всех деталях. Очевидно бедняжку что-то выбило из колеи, и вовсе не утрата записной книжки. Записная книжка, если на то пошло, у него уже была новая – крутил он её, вертел точно так же. Как будто сам этот процесс был для него важнее предметика.

– Слышали, Анжела, новости? – сказал он мне. – Орлы из Демконтроля подготовили первые списки на люстрацию. Политтехнологи, пропагандисты, знаковые грязные личности. И что самое обидное – на каком я там, по-вашему, месте?

– Ни на каком?

– Хуже, моя дорогая. В серединке.

– …Может быть, они сделали по алфавиту?

Он улыбнулся и свернул на другое. Но о главной новости, которая относилась к нему самому, Станислав Игоревич умолчал, и узнала я её от Кирюши.

– Специалиста-то нашего обнесли. Это так, по секрету. Делаем вид, что ничего не было.

Меня это не порадовало.

Конечно, приятно, когда с некоторых людей сбивают спесь, но я бы предпочла, чтобы в случае со Станиславом Игоревичем это произошло как-то иначе. И я не думаю, что у него было столько денег и имущества, чтобы такие, как я, порадовались, узнав, что он их утратил. То есть я не хочу сказать про себя, что приду в восторг, ограбь кто-нибудь Ротенбергов или руководство Газпрома, но это было бы логично, нет? Для простых людей это воздаяние, а не грабёж. Мамуля ликует каждый раз, когда кто-нибудь из русского списка «Форбс» имеет проблемы с французской или швейцарской налоговой, и бесполезно ей говорить, что бюджет РФ этих денег не увидит в любом случае, не говоря уже о том, что все потери эти люди возместят за наш с мамулей счёт. Здесь какие-то инстинкты посильнее здравого смысла.

– Много взяли?

– Всё, что было ценного.

Бедняжечка, сказала я от всего сердца. До чего грустно, когда человек теряет все свои деньги, особенно если никто ему в этом не сочувствует. Но потом вспомнила, что Станислав Игоревич приехал к нам на время, и дома, в Москве, у него наверняка много чего осталось.

– Кирюша, а что с Павликом?

Тут я, возможно, была не права. Напоминать загруженному работой человеку о его обещаниях немножко бестактно и в большой степени недальновидно, потому что он может рассердиться и решить внутри себя не делать ничего вообще. А не напомнишь, тоже порой не сделает – просто по забывчивости.

Лицо у него и в самом деле стало недовольное. Но сказал он вовсе не то, что я ожидала услышать.

– Поговорил, всё в порядке. Пусть выходит из своего штурмабтайлюнга. Вопросов не будет.

– Но он оттуда не уйдёт! У них там клятвы и высокие цели!

– Тогда чего ты от меня хочешь?

– Ну как. Чтобы его шпионить не заставляли.

– Анжела, – сказал он, едва ли не страдальчески. – Ну ты же умная.

Когда молодой человек говорит девушке «ну ты же умная», имеется в виду, что она непроходимая, законченная дура. Я себя такой вот прямо сейчас и чувствовала.

– Ты понимаешь, он ведь во всём признался. Органам теперь от него никакой пользы.

– Вот как. И его не прогнали?

– Он говорит, что может быть двойным агентом. Не думаю, что у него получится.

– И я не думаю.

Бедняжка Павлик хотел поутру проснуться, а вокруг всё стало, как было. Он не хотел исправлять – наверное, не верил, что исправленное будет иметь прежнюю ценность. Плюнуть и уйти он не мог, потому что считал себя виноватым. А терпеть и ждать ему не давало чувство, что уж слишком его за его вину наказывают.

Мы сидели в тёмном закоулочке недалеко от кабинета Петра Николаевича, как влюблённые или заговорщики – только, конечно, не были ни тем, ни другим. И так на душе становилось легко, спокойно! Не знаю отчего, но здесь, в Фонде Плеве, я чувствовала себя как дома. Если бы у меня когда-нибудь такой дом был.

Разговор вернулся к Станиславу Игоревичу.

– А что это он к тебе подкатывает?

Я не была уверена, что то, что делал Станислав Игоревич, называлось «подкатывать».

– Я думаю, он изучает настроения.

– Чьи?

– В народе. Среди людей, которые читают «Московский листок». Ну, условный «Московский листок», ты понимаешь. Помнишь, когда была дискуссия про Каткова?

– Не помню. Но понимаю, о чём ты. И должен сказать, ты ошибаешься. Никакой ты не народ.

Вот те раз. А кто же?

– Ты для него нечто неклассифицируемое. Что-то, чего он прежде не встречал – разве что в метро видел мельком. Так уж говорить, кого он вообще в своей Москве видит, кроме воров и креативного класса. Не удивительно, что сбрендил, – добавил он хмуро.

На мои деньги, Станислав Игоревич был какой угодно, но не сбрендивший. Подумаешь, с неврозом. Без невроза сейчас только гопота со стенда «Разыскиваются» и медведи на картинах Шишкина. Я не стала этого говорить, потому что у Кирюши опыт и круг общения были несопоставимы с моими и он явно знал предмет, но можно ведь знать предмет и ошибиться.

– Что ты будешь делать? – неожиданно спросил он. – Я имею в виду с собой?

– Выйду замуж, детей рожу и буду растить.

– Только не говори, что за этого урода.

– Зайка, но он не урод. Просто с пунктиками.

Мы сидели на обтянутой кожзаменителем кушетке, какие стоят в поликлиниках, и из тёмного угла был виден свет в коридоре, убитый старый паркет, бегущая по стене то ли тень, то ли трещина. Не мешало бы здесь всё помыть и почистить.

– Слушай, у меня друг – психотерапевт. Ты не хочешь с ним поговорить?

– О чём?

– Вот об этом!

Ну что я могла сказать? Что Максимчик визита к психотерапевту – может, ещё и психоаналитику – мне никогда не простит. Что для него это будет обман доверия. Что для меня это будет унижением. А для нашей будущей семейной жизни – катастрофой.

Кирюша истолковал моё замешательство по-своему.

– Я сам ковыряния в мозгах не одобряю, – сказал он. – Но с этим доктором всё путём. Он правильный парень. Поможет тебе… взглянуть объёмно. Проанализируешь, выговоришься…

– Но я не хочу выговариваться. Мне не нужно… объёмно.

– Вот ты потому и упираешься, что на самом деле очень даже нужно. Что смешного?

Я, как ни старалась сдержаться, всё-таки фыркнула. От него последнего можно было ожидать пропаганду психоанализа.

– Ой, ну прости, прости! Я не думала, что тебя интересуют такие вещи. Вам в комитете это, наверное, обязательно? Психолога посещать?

– Я не хожу с синяками по всему телу!

– Ну откуда ты знаешь, что по всему?

– Догадался, – рявкнул он и разобиделся. А потом сказал, что я не соображаю, что делаю, точнее говоря, позволяю делать с собой. И что скоро и соображать будет поздно. И не удивительно, что я столько времени провожу в Фонде – не домой же мне в самом деле идти. И ещё много подробностей о бедном Максимчике, которого он в глаза не видел, но считал, что видит насквозь. А я только глазами хлопала и повторяла, что он ошибается. Поговорили по душам так поговорили.