Заговорщик

Фляжка, в которой булькает. Карман, в котором бренчит. Голова, в которой свищет ветер. В таком виде я присутствовал на похоронах Штыка. Точнее говоря, не присутствовал. Как и все мы – это было бы против его же правил. Штык в гробу бы перевернулся, пойди мы открыто на его похороны. Ещё фотки в Инстаграм разместите, слышал я его негодующий голос. Вот все, вот гроб, вот я у гроба.

Этот голос у всех нас стоял в ушах, когда мы собрались на приватные поминки. Сколько раз он напоминал, упрекал, выговаривал, спрашивал, чем помочь. Как отчётливо Граф должен был вспомнить день, когда Штык волок его на себе, подвернувшего ногу; как сам я вспомнил его неуклюжую, застенчивую помощь во множестве мелочей. Теперь эти забытые незначащие мелочи глядели на меня из каждого угла.

Он был неплохим человеком. Просто очень неприятным.

– И кто из вас поверит, что он случайно попал под машину? – сказал наконец Граф.

Все промолчали. Не верил никто.

– И что нам теперь делать?

– Заказчика искать, – сказал Граф. – Или что, будем продолжать, как ни в чём не бывало?

Если только это не кто-то из своих, подумал я, стараясь не глядеть на Худого.

Странное ощущение: думать и в то же самое время изо всех сил гнать от себя эту мысль.

– Мотивы-то будем устанавливать? – спросил Худой. – Ну то есть понятно, о ком здесь все сейчас подумали, но мы его как, вальнём, не спрашивая, зачем он это сделал?

– Желательно бы, – сказал Блондинка.

Вот значит как, подумал я. Немного поспорили. Это была моральная дилемма, и все увлеклись. Я заметил, что отсутствие Штыка уже сказывается: дисциплина прений оставляла желать лучшего и никто не знал, даже если этого хотел, как их (прения) возвращать с небес на землю. Худой, который говорил меньше всех и мог бы принять руководство, сидел с надутым и неспокойным видом, а из остальных каждый, занервничав, сказал больше, чем намеревался.

Давайте рискнём, сказал Блондинка. Граф ответил: я не люблю шампанского, – и запахло уже настоящей ссорой. Раньше, при Штыке, такого не было; Штык всегда играл роль громоотвода. Если в перебранках и теряли берега, то мгновенно сплачивались против него. Я впервые подумал, уж не намеренно ли он это делал.

– Как думаете, у него остались какие-нибудь бумаги?

– В смысле бумаги?

– В смысле наши.

– Но мы не вели никаких бумаг! Если что-то по необходимости записывали, то ненадолго. Штык же запрещал хранить.

– Да, про себя я знаю. А он сам?

– В смысле?

Бумаги всплыли, и очень быстро, но не те.

Вот, сказал мне специалист, показывая фотографии в планшете, ознакомьтесь, если ещё не видели. Разослано во все концы, во все пределы. С комментариями для тех, кто не знаком с моим стилем и почерком. Не утверждаю, что теперь-то меня точно убьют, но…

– Из-за этого?

Я ожидал увидеть фамилии и номера счетов, а увидел бессвязные фрагменты: записи разговоров, мысли по поводу… с фамилиями, это правда… Мемуары… Черновик письма шантажиста…

– …Это что, роман?

– Такое случается! – огрызнулся он. – Время от времени люди пишут романы. Имена бы я, конечно, потом поменял… Дело не в именах, эти люди все одинаковые. Дело в осмыслении.

– Да, я заметил. Только вы могли осмыслить и кого-нибудь другого. Гораздо было бы безопаснее. Установили, кто сделал рассылку?

– Установили. Некий гражданин Петров, мистическим образом погибший на днях при ДТП. Водитель даже непьяный был. Не справился с управлением, въехал в остановку. – Он полистал, нашёл и показал мне фотографию из паспорта. – Не звенят звоночки?

У меня не звенело, у меня завывало. Я смотрел на жёлтое паспортное лицо Штыка и чувствовал, как ноги становятся ватными. Петров, надо же. Кто бы мог подумать.

– Должны звенеть? Кто он?

– Нотариус из мутных.

Я смотрел на него честными невинными глазами. Он смотрел на меня честными невинными глазами. Если знает, подумал я, то скажет сейчас.

Нашу ячейку собирал человек, которому я верил как родному – даже после того, как он исчез. Он и предупреждал, что может исчезнуть. И что показательно: мы бесконечно мыли кости Штыку, но никогда и никто не поставил под сомнение мотивы настоящего организатора. Ни слова! Ни одного косого взгляда! Я не помню, чтобы кто-то из нас заговорил о нём вообще. Это не было страхом, это была лояльность.

– Люди думают, что со времён Хлодвига что-то принципиально изменилось, – вкрадчиво сказал специалист. – Так вот, это не так. Неврозов стало больше, и они по-другому оформлены… Люди во власти – такие же глупые, жадные и неспособные к анализу, как люди внизу, просто у них больше возможностей для буйства. Go wild, знаете? Особенно в России. В первую очередь в России. И второе: при всей взаимной ненависти те, кто наверху, всегда будут заодно против тех, кто внизу, а те, кто внизу, быть заодно органически не умеют. Это главное отличие элиты от массы: навыки солидарности. Маркс ошибся. Классовая солидарность есть только у правящих классов. Только у аристократии. Когда Хлодвиг перебил всю свою родню…

– Вот о Хлодвиге бы романы и писали. Никто бы слова не сказал.

– А читать их кто будет?

– …Как вы с ним познакомились?

– С Хлодвигом? Ну, должен сказать…

– С мутным нотариусом Петровым.

– Не виновен! Я с ним не был знаком. Рискну предположить, что он всего лишь посредник между профессиональными ворами и заказчиком. Бумаги сфотографировал на всякий случай, про запас, а вот почему их разослал – теряюсь в догадках. Ну скажите мне, зачем это такому?

– …У него мог быть ещё один заказ. Именно на это.

– Он что, самоубийца? Так безмозгло всё сделать?

Вот именно. Осторожный, мудрый, скользкий Штык. Человек, который заставлял нас перед встречей выворачивать карманы. Человек, у которого этих телефонов было как грязи, включая тот, что нашли при нём. Как это глупо, подумал я. Как глупо. Не успел выбросить. Это и впрямь был тупой, самый обычный, несчастный случай.

– Левый телефон? Это вы подумали?

Нет, я подумал совершенно другое. Не все мысли ты умеешь читать.

– Да.

– А вот и нет.

Такое было невозможно. Может быть, у Штыка совсем не было времени перед встречей с заказчиком; может быть, он принял решение в последний момент; может быть, у него помутилось в голове. Или он планировал самоубийство. Или планировал провал.

– Кто, по-вашему, заказчик?

– Опять двадцать пять. Не знаю! А теперь уже и знать не хочу. Я устал.

Он устал! Хотел бы всех послать, но боялся, что они действительно уйдут.

– Вот и Максим Александрович говорит то же самое.

– Какой ещё Максим Александрович?

– Мой врач. Психотерапевт. Я вам рассказывал.

Я постарался не думать ни о Худом, ни о Худом как Максиме Александровиче. Задавил смешок.

– Вам сейчас нужнее не психотерапевт, а охрана.

– Моя жизнь стоит значительно меньше, а я не люблю переплачивать.

Ладно, подумал я. Остришь – значит цел.

– Некоторые смеются, чтобы не кричать в голос от ужаса.

На этот акт нахальства я не ответил. Некоторым до невроза важно оставить последнее слово за собой.

– Другому бы крышка, – сказало, выслушав мой доклад, начальство, – а этот выкрутится. Выкрутится, сам увидишь. И мы ему не станем мешать. Дело не наше? Не наше. Моральную помощь оказали? С довеском. Думает нам свою масонскую эстафетную палочку втюхать? Зря он так думает. И ты не лезь!

Это было в духе начальства. Сначала оно куда-то тебя отправляет, а потом кричит, что не надо было соваться.

– Палец о палец даже не стукну.

– Че-го? Развеселился!

– Так точно!

– Ну вот. Можешь же быть тупым, когда захочешь. Эх, Кира, дорогой ты мой. – Пошла увертюра «начальство; человеческий облик», которую я ненавидел больше издевательств и ругани. – Креслу моему не завидуй. Что кресло! Сколько от него геморроя! Ты через пару часов сигаретку в зубы и домой – девки, молодость, – а начальник твой и в постели будет не так ворочаться, как, может, хотелось бы, а исключительно от дум. Тяжких и муторных! Развели политику посреди выгребной ямы! Только чтобы меня по этому делу оплести – так надорвётесь, уродцы! Паутина-кружева́!

Я проглотил вопрос, кого он имеет в виду. Старый интриган никогда не откровенничал с подчинёнными, но все его враги помещались в том же телефонном справочнике, что и он сам, и все его тревоги имели источником те же вожделения и страхи. «Ключевые игроки», как любят говорить о них журналисты, особенно те, кто и себя, прости господи, считает «игроками». Фигуры на доске. Время от времени бросающие в топку своих интриг нас, мелких сошек, и – поэтому или почему другому – не видящие причин с дровишками и хворостом миндальничать. И я представил, как славно мне бы жилось при таком начальнике, как фон Плеве, который, конечно, не моргнув бы принёс меня в жертву государственным или личным интересам, но никогда не забывал бы вести себя так, словно видит во мне человека. Может, даже и для меня нашлось бы чёрное похоронное сукно в общих запасах…

– Ты всё ещё здесь? Размечтался? Иди уже, наконец, работай!

Я не стал обращаться к Блондинке. Блондинка говорил: «Я не вмешиваюсь в чужие дела, они того не стоят». Странное поведение Штыка, учитывая последствия для нас, было дело не вполне чужое, но на нём повисли такие усложняющие детали – некоторые, чёрт их знает, просто для красоты, как на ёлке, – что здоровый человек Блондинка шарахнется в сторону после первого взгляда, и кто его за это осудит. Я пошёл к – ха-ха! – Максиму Александровичу, но прежде, чем идти, привёл в движение план «Павлик Савельев».

При последней встрече Павлик Савельев робко спросил: отпустите меня? – и я ответил: отпустим, но сперва ты кое-что сделаешь. Я и сам не знал, что он должен будет сделать, и сказал так, про запас и по обычаю. И гляди, как пригодилось. (Всегда пригождается.)