Вор

Наша жизнь состоит из людей, которые нас окружают, и с их исчезновением исчезает и она: постепенно, часть за частью, а после пятидесяти на освободившееся место редко приходит что-нибудь новое. Когда вымыло временем даже тех, в ком я мало нуждался и не ценил, я ушёл в пустоту, как под воду. Этот молодой человек и всё, что с ним связано, заставили меня всплыть – но я поднялся на поверхность как опутанный водорослями утопленник, страшный полуобглоданный труп. Вот вы мне и скажите, товарищ майор, к благу ли объявляются такие кадавры на своём пути из ада в мертвецкую. (Не люблю слова «морг».)

Знай всё это посетитель, которого я обнаружил на своём пороге, открыв на звонок дверь, он дважды бы подумал, стоит ли ему приходить, – и в любом случае не пришёл бы так, как пришёл.

Это был тот самый иссохший узколицый человек из парка, настырно втиравшийся в мою жизнь.

– Как вы узнали, где я живу?

– Проследил.

Разумеется. Мог бы не спрашивать. Он думал меня напугать этим признанием и своей ловкостью, как оружие он предъявлял ужасный мир теней, шпионов, наушничества, умолчаний, улыбок, которые кажутся гримасами, и гримас, которые и есть улыбки… я был хорошо подготовлен. И если он воображал, что стоит сейчас передо мной грозным будущим, не менее грозное прошлое таращилось на него, пусть он не чувствовал, из-за моего плеча.

– Чем могу?

– Я хочу, чтобы вы меня выслушали.

Они все теперь говорят «я хочу» вместо «прошу», или «не могли бы вы», или, на худой конец, «пожалуйста».

Вы мне как-то сказали, что я не разбираюсь в людях, потому что не испытываю к ним интереса, а в тех редких случаях, когда испытываю, начинаю фантазировать, вместо того чтобы наблюдать. (Таким образом, товарищ майор, я нафантазировал себе вас. Вполне возможно.) Этот тёмный человек, не представившийся и не спросивший моего имени, был мне отвратителен. Что само по себе ещё не препятствовало гипотетическому интересу, но лишало меня почти всех – кроме зоркости – преимуществ естествоиспытателя. А что до фантазий, так я никогда не тратил их на людей, которые мне не нравились.

А хуже всего было то, что я его не боялся.

– Что вам нужно от моей семьи?

– Вашей семьи?

– Не притворяйтесь! Там, в парке, вы подошли к моей внучке. Я всё видел. И вы видели. И, увидев, сбежали.

Вот видите! Я должен был молчать и ждать, вынуждая его говорить моим молчанием, но напал первым, и не просто от растерянности, как человек, захваченный врасплох, а поразмыслив и решив, что так будет лучше. Я был уверен; я не видел возможности недоразумения. Какое тут могло быть недоразумение? Машенька стояла со своей подругой, он подошёл к ним и заговорил как со знакомыми.

Подозрение охватило меня не прежде, чем он произнёс первые слова.

– Так, значит, – начал он и оборвал себя.

Ах, где ваши уроки, товарищ майор! Я попытался исправить, что можно, и очень плотно закрыл рот. Так мы какое-то время стояли, всё ещё, между прочим, в дверях, и сердито смотрели друг на друга.

– Нет, давайте обсудим, – сказал он наконец и вопросительно повёл рукой, намекая, что хочет пройти.

Я не дрогнул. Укрепился, как адамант.

– Обсудим что?

– Ситуацию. – Очень многозначительным тоном. – Вы, следовательно, в курсе?

Здрасте пожалуйста. Он, выходит, подразумевал существование «ситуации», в которой, предположительно опасно, были размещены он сам, моя внучка и бог знает кто ещё как действующие лица и, вероятно, я как наблюдатель. (Этот момент был не хуже любого другого, чтобы делать наблюдения, раз уж я решил практиковаться.)

Я сказал:

– И?..

Это можно было понять так, что я, по его выражению, полностью «в курсе» и открыт для переговоров. И это можно было понять так, что я, в курсе или не в курсе, крайне недоволен и жду пояснений. А вот как хочешь, так и понимай, подумал я злобно.

Вместе с тем, как озноб после бессонной ночи, нарастала тревога. Вы понимаете, товарищ майор, о жизни дочери и внучки я не знал вообще ничего. Если Машенька угодила в какую-то историю, любое моё слово могло ей навредить. Конечно, я не верил, что она замешана в уголовщину. Политика, неверный выбор друзей – всё что угодно, – её могли, в конце концов, элементарно обмануть, – только не воровство. Простейшее объяснение пришло мне на ум, товарищ майор: внучка всего лишь ходит к психотерапевту – да, увы, к этому молодому человеку, – и узколицый подкараулил её так же, как подкараулил меня. Оставалось выяснить зачем.

– Макс хороший парень. Почему бы ему в самом деле не жениться?

Я не сразу его понял, а когда понял, похолодел. Этот молодой человек, проклятый доктор – жених моей Машеньки! Почему бы это вору и выродку не жениться на моей единственной внучке! Что тут такого!

– Не знаю, насколько вы это одобряете. Вы с ним близки, продолжаете посещать… Можно мне уже наконец?

Ладно. Я провёл его в комнату.

Стоит ли упоминать, что последовавший разговор оставил меня в смятении. Очень сильном смятении, товарищ майор, и никогда ещё я так не жаждал, чтобы вы были рядом. Нет, не ради совета. Все советы я дал себе сам и в преступный сговор с узколицым вступил, широко открыв глаза.

Я прекрасно знаю, что вы меня не осудите. Вы, с вашим двойным опытом предательства – друга и присяги, – лучше всех должны понимать, что никаких угрызений совести я не чувствовал. Ни малейших! Мои мотивы были ясны и достаточны. Уверенности в том, что намеченное окажется мне по силам, у меня не было, но когда она была. Меня не нужно было успокаивать или в чём-то разубеждать.

Приязнь и сочувственный интерес, которые я испытывал по отношению к этому молодому человеку, исчезли в мгновение ока; я больше не хотел ему помогать и перестал находить в нём какое-либо сходство с нашим другом. Вор на доверии! Хам! Всё это очень хорошо для психологического этюда, знакомства с нравами или неспешных упражнений в солилоквии – дымом и тенью от дыма растворились этюды и нравы, как только возникла непосредственная угроза благополучию моей семьи. (Даже если я сам из её жизни исключён.) Принять такого в семью? На моём месте вы бы не задумываясь открутили наглецу голову, и возражения ваши, которые предвижу, должны касаться технической составляющей.

Да, она выглядела небезупречно. С другой стороны, это был простой и разумный план. (Закрываю глаза на последствия большинства разумных планов.) На очередном сеансе я должен был подлить этому молодому человеку отраву из флакончика, дождаться, пока он уснёт, впустить узколицего и, по желанию, наблюдать развитие событий или отправляться восвояси.

(Товарищ майор, а я вам говорил, что этот молодой человек злоупотребляет? Пьёт понемногу, но постоянно, причём сдабривая алкоголь таблетками. Меня – возможно, клиентов вообще – он не стесняется. Когда его глаза наливаются кровью, толстое тело неуклюже обмякает и во всех словах и взглядах сквозит сдавленная злоба, я неизбежно вспоминаю Германа. Тот, конечно, был алкоголик другого стиля, и его ненависть прорывалась наружу. Герман ведь вас ненавидел, товарищ майор. Для него КГБ постепенно стал опорным пунктом мирового масонства, а вы лично – неверным слугой зла. С ударением на неверность. Это тоже любопытно и многое говорит о человеке: кто-то снисходительнее, чем на идейных и преданных, смотрит на циничных карьеристов, кто-то другой не может не презирать улыбчивый бесстыжий конформизм. С чего он решил, что вы служите злу не на совесть? Из-за вашей полудружбы с тем молодым человеком, возможно; из-за того побоища на Карповке; из-за того что я, которого Герман презирал, питал к вам очевидную слабость. Герман, так получилось, был единственный, кто знал или догадывался, как часто мы трое встречались, и, поскольку природа не обделила его воображением, мог раздуть эти встречи до размеров полновесного заговора. А его туда не брали! Здесь не то что доносы писать начнёшь.)

– Он заснёт, вы меня впустите. Это совершенно безопасно.

– Для кого?

Заснёт или умрёт? отстранённо подумал я. Я слишком старый и опустошённый, чтобы лгать себе, и достаточно, надеюсь, предусмотрительный, чтобы не лгать вам. Вариант «умрёт» был для меня во всех смыслах предпочтительнее.

– Разберёмся.

Мы действительно разобрались.

Подлить что-либо тайком во фляжку, которую её владелец не выпускает из рук, можно только в результате счастливого случая, и такой случай мне представился. До сих пор удивляюсь, как ловко я опорожнил стеклянный флакончик без этикетки, будто при дворе Борджиа провёл жизнь, а не в советском издательстве. И с тем же борджианским, не знаю лучшего слова, хладнокровием наблюдал, как язык этого молодого человека стал заплетаться и сам он мешком осел в своём кресле. Я проверил его пульс и дыхание и пошёл за узколицым. Тот, как договаривались, крутился на пороге.

Дальше всё потекло с лёгкостью сновидения. Стремительно, цепко оглядев кабинет, узколицый проверил карманы нашей жертвы, извлёк ключи и тут же кинулся к сейфу. Сейф был полон бумаг, и небрежные стопки белых, реже цветных бумажных папок напомнили мне такие же бумажные папки с рукописями в моём собственном кабинете много лет назад, в той жизни, которая казалась прочнее пирамид и в которой мои авторы упрятывали в копеечные или графомански богатые папки то, что им казалось более несокрушимым и долговечным, чем любые пирамиды и власти… Я Озимандия, я царь царей… Бедные, бедные.

Я осторожно подобрался и смотрел через плечо узколицего, пока он, быстро проглядывая рукописные записи, явно искал что-то определённое. Узколицый действовал методично. Сперва нашёл нужную папку, затем в нужной папке нужные бумажки. Он не стал их забирать, только сфотографировал, и когда обернулся, вид у него был почти разочарованный, озадаченный, словно он случайно наткнулся на нечто ценное, но не для него, и при этом не отыскал желаемого. Я приметил, как один листок выпал и самолётиком ушёл под стол, но промолчал и достал его (нахально положив в собственный карман), когда мой сообщник удалился. Потом сел и стал ждать, пока этот молодой человек придёт в себя.

Что я, по-вашему, чувствовал, глядя на это беспомощное тело? Ровным счётом ничего. Скукожилось даже негодование.

Наконец он завозился и задышал тяжелее.

– Что со мной?

– Вам стало нехорошо.

– Опять? – сказал он непроизвольно. Из чего я сделал правильный вывод, что вот так отключаться ему не впервой. Ещё бы, с такими-то привычками.

– Вам бы прилечь. Давайте я помогу.

Я мог бы, ничем не рискуя, предложить вызвать «скорую» – «скорая» входила в планы этого молодого человека не больше, чем в мои. Бог весть, что бы они обнаружили, сделав анализ. Я не предложил. Его это могло насторожить – вас на его месте насторожило бы? – но он понимал, что должен был думать человек, видевший его хулиганские упражнения в фармакологии.

– Не надо ничего, – сказал он хмуро, – спасибо. А вы лучше идите.

Я и пошёл.

Снаво́ли шёл снег. Кати, зима драгая, в шубёночке атласной… В последние годы зима ощутимо спустилась вниз по календарю, начинаясь под Новый год и заканчиваясь в апреле, и этот первый снег был первым, заслуживающим такого названия. Сухой и невесомый, он не столько падал, сколько летел, и коснувшись земли, ложился с неохотой и не сразу. Много раз я это видел, а потом возненавидел… но сегодня старый вид новым чем-то веселит. Могу сказать чем. Это было не «что-то», а счастливое чувство преступника, которому всё удалось.